Лейбов Р.: Две неизвестных строки Лермонтова

ДВЕ НЕИЗВЕСТНЫХ СТРОКИ ЛЕРМОНТОВА

1.

Поэма «Монго» в описаниях лермонтовского наследия имеет несколько двусмысленный статус. С одной стороны, она отчетливо примыкает к серии «юнкерских поэм» — неудобоцитируемых образцов юнкерской словесности («Уланша», «Гошпиталь», «Петергофский праздник»). С другой стороны, непристойности в «Монго» сводятся к словесным фигурам, не выливаясь в порнографические композиции, характерные для «юнкерских поэм», поэма написана уже во время службы Лермонтова в лейб-гвардии в гусарском полку — происшествие, легшее в ее основу, случилось во время лагерных учений летом 1836 г. Сама поэма описывалась исследователями как «определенный шаг в развитии лермонт. поэмы в направлении к “Тамбовской казначейше”» [Найдич: 284].

Эта двусмысленность предопределила эдиционную судьбу «Монго».

Поэма была опубликована с купюрами и неточностями в «Библиографических записках» (впервые отрывки — 1859, № 12 в составе «Библиографических заметок о Лермонтове» А. Меринского; затем — по несохранившемуся списку П. А. Ефремова — 1861, № 20).

Современные публикации осуществляются на основании дошедшей до нас копии ефремовского списка, а также сохранившегося неисправного списка, который известен как «список Квиста» [Лермонтов 1989: II, 651–652; прим. Э. Э. Найдича]. Он принадлежал Оскару Ильичу Квисту (1827–1890), известному судебному деятелю и собирателю рукописей (в его собрании, в частности, хранились один из списков лермонтовского «Демона» [Вацуро: 414] и письмо Пушкина своему кредитору И. А. Яковлеву [Модзалевский: 355]). В списке Квиста (ИРЛИ. Ф. 524. Оп. 2. № 78) рядом с заглавием поэмы имеются перечеркнутые датирующие пометы «30 августа» и «19 сентября».

В академические собрания [Лермонтов 1935–1937; Лермонтов 1954–1957] поэма «Монго» включалась в составе «приложения» (в первом случае — в томе III вместе с «юнкерскими поэмами», во втором — в IV томе без них). Так же поступили составители издания большой серии «Библиотеки поэта» [Лермонтов 1989]. Единственным исключением было «малое академическое» собрание, в котором поэма опубликована не в приложении, но в основном тексте [Лермонтов 1979–1981] (комментарии к поэме в [Лермонтов 1935–1937] написаны Б. М. Эйхенбаумом, к остальным упомянутым изданиям — Э. Э. Найдичем). В комментарии Б. М. Эйхенбаума приведены четыре стиха, восходящие к другому списку поэмы:

Н. О. Лернер опубликовал еще строки, оказавшиеся в списке, принадлежавшем прежде С. А. Андреевскому, после ст. 248 (вместо точек):

Так, силой вражеской гонимый,
В кипящий Тибр с мечом в руках
Прыгнул Коклес неустрашимый
И тем прославился в веках.

(«Лит. приложение» к «Ленинградской правде» 1928 г., № 185)» [Лермонтов 1935–1937: III, 662; прим. Б. М. Эйхенбаума]. 

Э. Э. Найдич игнорировал эти стихи, не введя их даже в комментарии к поэме. Очевидно, список Андреевского не попал в поле зрение публикаторов «Монго».

2.

Между тем, этот список, принадлежавший юристу (отказался быть обвинителем на процессе В. Засулич и вынужден был перейти в адвокатуру), критику («реабилитировал» забытого Баратынского) и поэту Сергею Аркадьевичу Андреевскому (1847–1918), хранился у Н. О. Лернера и дошел до нас.

Он находится в РГАЛИ в фонде Лермонтова (Ф. 276. Оп. 1. Ед. хр. 72) в составе тетради разных стихотворений (бумага с водяными знаками «34», в описи архивная датировка «1830-е гг.»). 

Помимо интересующей нас поэмы (Л. 6–11, подпись «Лермантовъ») тетрадь, заполненная разными почерками, состоит из двух частей: в первой — «эпической» — части содержатся также «Первое июля» (Л. 1–4, подпись «Л-----въ»), «Разказ» (Л. 4 об.–5 об., подпись «К---къ») и «Уланша» (Л. 11 об.–13 об., подпись «Лермантовъ»). Вторая часть содержит многочисленные куплеты из водевилей Ф. А. Кони, Д. Т. Ленского, П. С. Федорова и П. А. Каратыгина, а также единственный неюмористический текст — стихотворение «Я вас любил…» Пушкина. Более тщательное изучение состава сборника, возможно, позволит датировать список, однако очевидно, что внимание составителей привлекали популярные водевили середины 1830-х гг., такие как «Девушка-гусар» (1836) и «Муж в камине, а жена в гостях» (1834) Кони, «Стряпчий под столом» (1834) и «Дамский доктор» (1836) Ленского.

Соответственно, можно предположить, что перед нами достаточно ранний список «Монго» и «юнкерских поэм», который следует учитывать при подготовке к печати изданий Лермонтова наряду с копией ефремовского списка и списком Квиста.

Несомненно, поэма Лермонтова дошла до составителя в копии, так как количество откровенных искажений, пропусков и ошибок в списке Андреевского (далее — СА) достаточно велико. Укажем на три:

1. Вопреки традиции, заглавие поэмы — не «Монго», а «Мунго», так же везде герой именуется в тексте. Очевидно, в связи с этим искажением следует предположить наличие по крайней мере одной устной промежуточной редакции.

2. В СА пропущены отдельные стихи, так что в тексте возникают рифменные лакуны (например, ст. 78).

–262, описывающие обратный путь героев, их беседы и печальную неспешность их коней1.

Одновременно в тексте СА находим ряд равноправных замен (лексических или синтаксических); очевидно, что имея два списка, следует выбирать варианты, исходя из анализа соответствующих фрагментов и общих представлений о лермонтовском словаре. Приведем несколько характерных примеров (ниже приводятся номера стихов, слева — чтения издания [Лермонтов 1979–1981. Т. 2], справа — варианты СА):

Заметим, что количество разночтений увеличивается к концу поэмы. Это неудивительно, если принять гипотезу об устном бытовании этого достаточно обширного текста. Однако такое же допущение можно сделать и касательно списка Квиста, и относительно протографа списка Ефремова. В связи с этим отметим замечательную синхронность двух лакун: опубликованные впервые Н. О. Лернером четыре стиха СА прямо предшествуют пропущенным в нашем списке ст. 251–262. В одном случае сохранилось бурлескное историческое сравнение героев с Горацием Коклесом, сражавшимся с этрусками и обрушившимся в Тибр вместе с Субликийским мостом, а описательный фрагмент оказался забытым, во втором — остался сюжетный фрагмент, но исчезло сравнение. (Отметим, вопреки Б. М. Эйхенбауму, следовавшему за публикацией Лернера, что оно не заменяет строчки отточий, но находится в СА перед ними.)

Наконец, следует указать на случаи, когда СА дает нам чтение стихов, которых мы не находим в других списках.

Первый из них наращивает рифменную цепочку (одновременно трансформация ст. 240 меняет синтаксическую конструкцию), поэтому этот случай трудно счесть искажением. В принятом тексте читаем (ст. 236–242):

Но нет, постой! умолкни, лира!
Тебе ль, поклоннице мундира,

В истерике младая дева…
Как защититься ей от гнева,
Куда гостей своих девать?..
Под стол, в комод иль под кровать?

В СА этот фрагмент читается так (здесь и далее пунктуационные различия нами не учитываются):

Но нет, постой! умолкни, лира!
Тебе ль, поклоннице мундира,
Поганых фрачных воспевать?..
В истерике младая дева…
Добыча ревности и гнева,
Она не знает, что начать,
Куда гостей своих девать?..
Под стол, в комод иль под кровать?

Второй случай гораздо более убедителен. В публикуемом в собраниях тексте поэмы имеется явная лакуна в ст. 196–207:

Сначала колкие намеки,
Воспоминания, упреки —  
Ну, словом, весь любовный вздор…

Порхнул из груди молодой…
Вот ножку нежную порой

И, говоря о том о сем,

Под юбку лезет, жмет корсет,
И ловит то, что было тайной,
Увы, для нас в шестнадцать лет!

Холостым остается стих «И, говоря о том о сем». Обращение к СА дает недостающую в рифменном, семантическом и синтаксическом отношениях строку:


Воспоминанья и упреки —
И словом, весь любовный вздор…
Вдруг нежный вздох, прилично томный,
Порхнул из груди молодой…

Он жмет коленкою нескромной
И, говоря о том о сем,
Рукою жадной под столом
Копаясь, будто бы случайно

И ловит то, что было тайной,
Для нас увы! в шестнадцать лет!

3.

История перемещения СА из собрания Лернера в РГАЛИ нам не известна. Тем не менее, характерно, что тетрадь со списком «Монго» внимания исследователей и издателей не привлекла. Выше мы описывали тактику публикаторов, осторожно выводивших поэму из корпуса «юнкерских» сочинений, но не решавшихся (разумеется, под давлением экстранаучных аргументов) ввести ее в основной корпус. Репутация поэмы предопределила невнимание к ее доступному и описанному, но не заинтересовавшему исследователей списку.

«Монго», и «юнкерские поэмы» весьма существенны для формирования зрелого Лермонтова. Их можно рассматривать как определенную фазу в истории развития сюжетов, заданных традицией романтической поэмы и уже опробованных Лермонтовым. Так, в «Уланше» в предельно сниженном и искаженном виде находим излюбленный лермонтовский сюжет: бедная девушка, погубленная существом, принадлежащим к иному миру (характерны здесь и колористические детали: героиня появляется «в шляпке голубой», «лик» героя — «красный», ср. «багровую молнию» как атрибут Демона в ранних редакциях поэмы и серафическую символику «лазури» у Лермонтова). Сходного рода сближения можно обнаружить и в других «юнкерских поэмах».

на предельно сниженное бытовое поведение, продолжающее старую традицию гвардейских «шалостей».

Воспоминания соученика по школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и полкового сослуживца Лермонтова А. Ф. Тирана указывают на то, что поэмы из рукописного журнала «Школьная заря» должны были соединяться с новым автобиографическим образом, создаваемым Лермонтовым; демонизм поэтический здесь дополнялся демонизмом бытовым. Тиран, несомненно, необъективен (еще в школе он служил предметом насмешек поэта). Однако его воспоминания живо передают тот импульс, который объясняет многое в текстах Лермонтова середины 1830-х гг. и в его выстроенном по культурным шаблонам позднего романтизма поведении:

Лермонтов был чрезвычайно талантлив, прекрасно рисовал и очень хорошо пел романсы, т. е. не пел, а говорил их почти речитативом.

Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про нее небывалую историю, наговорить дерзостей — ему ничего не стоило. Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и бывало ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит — свечку зажгу: не черт ли возле меня? Всегда смеялся над убеждениями, призирал <так! — Р. Л.> тех, кто верит и способен иметь чувство… Да, вообще это был «приятный» человек!.. Между прочим, на нем рубашку всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не менял…

«Молитва» — вот как была сочинена: мы провожали из полка одного из наших товарищей. Обед был роскошный. Дело происходило в лагере. После обеда Лермонтов с двумя товарищами сел в тележку и уехал; их растрясло — а вина не жалели, — одному из них сделалось тошно. Лермонтов начал:

«В минуту жизни трудную…» Когда с товарищем происходил весь процесс тошноты, то Лермонтов декламировал:

Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых… —
и наконец:
…

Может быть, он прежде сочинил «Молитву», но мы узнали ее на другой день [Тиран: 151–152].

В откровенно легендарном рассказе Тирана лирические стихи (один из немногих примеров «антидемонической» лирики Лермонтова) оказываются погруженными в нарочито сниженный бытовой контекст, причем их автор выступает в демоническом обличье (сомнительно, что испытывающему недомогание апокрифическому «товарищу» Лермонтова такая декламация не представлялась одновременно кощунственной и издевательской).

В центре сюжета «Монго» — бытовая шалость

Быт, биография становятся у Лермонтова полем поэтических экспериментов; в данном случае шалость составляет материал шуточной поэмы, ориентирующейся на пушкинские образцы 20-х гг. (ср. сочувственное цитирование стихотворения «Если жизнь тебя обманет…» с характерным определением автора: «Пушкин наш»). В этом отношении «Монго» действительно представляет собой этап на пути к «Тамбовской казначейше» с ее откровенно заявленным «пушкинизмом» и характерным открытым ироническим финалом (ср. финал «Монго»: «А вы не можете ль, друзья, Нравоученье сделать сами?..»). Сам сюжет «Монго» прямо спроецирован на «Графа Нулина» (изнывающая в одиночестве красавица, явление героя, его более или менее успешные поползновения, появление владеющего красавицей соперника, ретирада героя — ср. этот же сюжет с добавлением аллюзий на финал «Евгения Онегина» в центральном эпизоде «Тамбовской казначейши»).

Экспериментальный характер бытового претекста (шалость — всегда попытка игры с границами дозволенного) ведет нас к другим текстам Лермонтова.

Заметим, что, в отличие от «Тамбовской казначейши» (и в соответствии с подлинным происшествием), в поэме не один, а два центральных персонажа. Один — герой действующий, другой — рефлектирующий, он выступает в поэме под именем «Маёшка»; как известно, это прозвище Лермонтова, восходившее к образу героя карикатур Шарля Травье и ряда французских романов 1830–1848 гг. — злого, остроумного и циничного горбуна Mayeux (см. об этом: [Сакулин]). Примечательно, что начальный диалог героев может указывать на то, что инициатором «приключенья» выступает именно Маёшка — Монго сомневается, а Маёшка направляет и подбадривает приятеля:

«Монго, послушай — тут направо!
».
— «Постой! уж эти мне мосты!
Дрожат и смотрят так лукаво».
— «Вперед, Маёшка! только нас
Измучит это приключенье,
»
— «Нет, в семь! я сам читал приказ!»2

Впоследствии герой-экспериментатор и персонажи, служащие объектами экспериментов, у Лермонтова могут сливаться или разделяться. Эта линия продолжена в «Княгине Лиговской», сюжет которой прямо отражал канву отношений автора с Е. А. Сушковой, включая находящийся на грани допустимого (а возможно, и лежащий за этой гранью) эпизод отправки анонимного письма. Финалом станет оказавшийся итогом лермонтовского пути второй роман о Печорине, рефлектирующем герое, постоянно экспериментирующем с правилами, играющем чужой и своей жизнью и нарушающем запреты3. В не предназначенной для печати поэме 1836 г. автор выступал в роли персонажа (это было очевидно первым читателям поэмы), и хотя рассказ велся от третьего лица, автохарактеристика повествователя, лира которого описывается как «поклонница мундира», не оставляла сомнений в его близости к героям. В последнем романе Лермонтова повествователь предпримет специальные усилия, чтобы подчеркнуть дистанцию между собой и Печориным.

ЛИТЕРАТУРА

Вацуро В. Э. К цензурной истории «Демона» // М. Ю. Лермонтов: Исслед. и мат. Л., 1979.

Лермонтов 1935–1937: Лермонтов М. Ю. –1937.

Лермонтов 1954–1957: Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1954–1957.

Лермонтов 1979–1981:  –1981.

Лермонтов 1989: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стих.: В 2 т. Л., 1989.

Модзалевский Б. Л. Примечания // Пушкин А. С. Письма / Под ред. и с прим. Б. Л. Модзалевского. Т. 2: Письма, 1826–1830. М.; Л., 1928.

Найдич: Найдич Э. Э. «Монго» // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981.

Сакулин:   Сакулин П. Н. Лермонтов — «Маёшка» // Известия Отдела русского языка и словесности Российской Академии наук. 1910. Т. 15. Кн. 2.

Столыпин, Васильев: , Васильев А. В. Воспоминания (В пересказе П. К. Мартьянова) // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989.

Тиран: Тиран А. Ф.  // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989.

Примечания

1 «Во время известной поездки Лермонтова с А. А. Столыпиным на дачу балерины Пименовой, близ Красного кабачка, <…> когда друзья на обратном пути только что выдвинулись на петергофскую дорогу, вдали показался возвращающийся из Петергофа в Петербург в коляске четверкою великий князь Михаил Павлович. Ехать ему навстречу значило бы сидеть на гауптвахте, так как они уехали из полка без спросу. Не долго думая, они повернули назад и помчались по дороге в Петербург, впереди великого князя. Как ни хороша была четверка великокняжеских коней, друзья ускакали и, свернув под Петербургом в сторону, рано утром вернулись к полку благополучно. Великий князь не узнал их, он видел только двух впереди его ускакавших гусар, но кто именно были эти гусары, рассмотреть не мог и поэтому, приехав в Петербург, послал спросить полкового командира: все ли офицеры на ученье? “Все”, — отвечал генерал Хомутов; и действительно, были все, так как друзья прямо с дороги отправились на ученье. Гроза миновала благодаря резвости гусарских скакунов» [Столыпин, Васильев: 201].

2 Отметим, кстати, несогласованность реплик этого диалога: первую произносит явно Маёшка; если вторая принадлежит Монго, то непонятно, отчего он вновь выступает в третьей реплике как субъект речи. В СА весь диалог дан как единая реплика. Вторая реплика в принятом тексте поэмы может быть присоединена к первой или к третьей. Стиховая композиция диктует первое решение, психологическая характеристика героев — второе. Более достоверным нам представляется, однако, другой вариант, позволяющий сохранить принятое чтение и подтверждающий наши предположения об амплуа героев — перед нами не один непрерывный диалог, а два диалога, разделенных временем, по две реплики в каждом.

3 В связи с проекциями «Монго» на «Героя нашего времени» ср.: «Вперед отправился Маёшка; В кустах прополз он, как черкес, И осторожно (в СА — «торопливо»), точно кошка Через забор он перелез». Сравнение с черкесом (уже не книжным, а реальным) будет развернуто в «Княжне Мери» (один раз — в связи с мотивом тайного проникновения в дом возлюбленной); кроме того «Черкес» — имя коня Печорина.