Лермонтов М.Ю.: Леушева С. - Лермонтов и Л. Толстой

Леушева С. Лермонтов и Л. Толстой // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814—1964. — М.: Наука, 1964. — С. 395—414.

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление» (VI, 249). Этими словами в предисловии к «Журналу Печорина», записки которого убеждают «в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки», Лермонтов определил художественную роль романа «Герой нашего времени», в котором он обрисовал «современного человека, каким он его понимает» (VI, 203).

Эта художественная цель поразительно близка задачам, какие ставил в своем творчестве Лев Толстой, несравненный мастер «диалектики души». На преемственную связь Толстого с Лермонтовым в этом плане впервые обратил внимание Н. Г. Чернышевский; вслед за ним этого вопроса касались многие исследователи¹. Мы оставляем в стороне сопоставление психологического анализа у Толстого и Лермонтова, равно как и обрисовку войны в творчестве обоих писателей², сосредоточивая внимание на нравственных исканиях, нравственном идеале «Героя нашего времени» и «Казаков».

Два рассказа из напечатанных Лермонтовым до выхода романа в целом, «Бэла» и «Тамань», близки по поставленным в них творческим задачам. Резкость очертания характера Печорина достигается в них особенно тем, что Лермонтов дает его в сопоставлении с миром и жизнью людей иного круга, даже иной народности, людей, следующих своим законам бытия, традиций, морали. В рассказе «Бэла» это жизнь черкесов, о которой с такой поэтической простотой повествует Максим Максимыч, знаток обычаев и нравов местного населения. Он отмечает воинственность, мужество и отвагу «дикого народа», жестокость и простодушие, хитрость, коварство и бескорыстие, закон гостеприимства «азиатов», куначества, радушия и закон мести, пылкость чувств и верность обычаям.

Лермонтов смог с исключительной широтой взгляда и глубиной мысли создать картину жизни, в которой раскрывается перед читателем трагическое одиночество Печорина с его индивидуализмом и своеволием и житейская мудрость Максима Максимыча с его большим сердцем, потребностью любви и привязанностью к людям, и горькая судьба Бэлы, которая, по словам Максима Максимыча, «хорошо сделала, что умерла!».

Год жизни Печорина в крепости за Тереком — и нет семьи «мирнова князя»: умерла Бэла, исчез Азамат, убит старый князь. «Этому скоро пять лет», — говорит Максим Максимыч, вспоминая приезд Печорина в крепость; «молодой человек лет двадцати пяти»... «он был такой тоненький, беленький; на нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе у нас недавно».

А до приезда в крепость Печорин по дороге в действующий отряд на Кавказ, задержавшись на несколько дней в Тамани, стал главным действующим лицом событий, повернувших судьбу людей, с которыми его случайно столкнула жизнь: юной девушки, слепого мальчика, отважного Янко и одинокой старухи. Речь об этих событиях идет в рассказе «Тамань» от имени самого героя.

Суть рассказа, как и в «Бэле», в противопоставлении людей инородных миров — цивилизованного и чуждого цивилизации. Печорин, оказавшийся в необычной и несколько загадочной обстановке, употребил немало усилий, чтобы узнать, что было «нечисто» в жизни обитателей ветхой лачуги. Своим вмешательством он разрушил уклад жизни этих людей. В характере Печорина здесь отмечены новые черты — грусти и раскаяния, которых не было в рассказе «Бэла». Об этих чувствах Печорин говорит сам в заключительной части рассказа: «Янко сел в лодку, ветер дул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал белый парус между темных волн; слепой все сидел на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее на рыдание: слепой мальчик точно плакал, и долго, долго... Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие, и как камень едва сам не пошел ко дну!» (VI, 260).

В этих словах много примечательного; Печорин, заинтересованный этой жизнью, поддавшийся очарованию загадочной девушки, почувствовал полную отчужденность от него этих людей и виновность в нарушении течения их жизни. В Печорине открылся уголок души для мира, для людей, для простых человеческих чувств, он оказался способным проникнуться мыслью о чужой жизни, чужом горе.

Не намечен ли Лермонтовым в «Тамани» путь Печорина, воюющего против пошлости и низости мира, к преодолению индивидуализма, его ограниченности и разрушительных страстей? Не могут ли быть этим оправданы и жестокие слова в предисловии к журналу Печорина, что известие о смерти Печорина «очень обрадовало» автора?

«Мы почти всегда извиняем то, что понимаем», — говорит Лермонтов. Печорин столкнулся в Тамани с миром «честных контрабандистов». Очень выразительно это определение, выделенное автором; в нем кроется не только сочувствие вольной красоте и силе характеров Янко и юной контрабандистки, но и их борьбе за существование. Мы видим в «Тамани» юных и сильных людей, рискующих жизнью и свободой, в сущности ради возможности жить.

Два чуждых человеческих мира столкнулись здесь, на берегу моря. И какая горькая ирония звучит в заключительных словах Печорина: «Да и какое мне дело до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!...» (VI, 260).

Близкая к этой ситуация — конфликт между представителем цивилизованного общества и миром, чуждым цивилизации, лежит в основе и повести Л. Н. Толстого «Казаки». Оленин идет дальше Печорина; он живет в тесном общении с казаками. Любовь к Марьяне вселяет в него надежду навсегда остаться среди этих сильных, вольных и цельных людей и избавиться от того общества, где он мог бы стать «мужем графини Б., камергером, дворянским предводителем». Но надежда эта рушится, повесть кончается отъездом Оленина из станицы. «Он уже не обещал себе новой жизни... Так же, как во время его проводов из Москвы, ямская тройка стояла у подъезда... Марьяна вышла из клети, равнодушно взглянула на тройку и, поклонившись, прошла в хату... — ,,Прощай, отец! Прощай! Буду помнить тебя!“ — кричал Ерошка. Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него».

«Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие...» (VI, 260), — говорит Печорин в «Тамани». И в этих словах, и в той безнадежности, с которой сидел слепой, не поднявший даже брошенной ему монеты, и в удалявшемся среди темных волн белом парусе ярко выражена мысль Лермонтова об отчужденности людей из двух разных человеческих миров. О той же отчужденности говорит и Толстой, рисуя картину отъезда Оленина из станицы: и этот равнодушный взгляд Марьяны на тройку, которая увозила Оленина, и то, как он оглянулся последний раз и увидел, что «дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой», и «ни старик, ни девка не смотрели на него», все это чрезвычайно сближает финал «Казаков» с «Таманью» Лермонтова.

Проблема противоречия между людьми цивилизованного общества и нетронутого цивилизацией, близкого к природе, к естественным законам бытия издавна стояла и в русской и в мировой литературе. Еще Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» негодовал по поводу города: «Ни въеду николи в сие жилище тигров. Единое их веселие грызть друг друга; отрада их, томить слабого до издыхания и раболепствовать власти» («Чудово»)³. Нравственную чистоту, непосредственность чувств он находит в крепостной деревенской девушке Анюте и у «сельских женщин, крестьянок», которые «не знают еще притворства, не налагают на себя личины притворные любви, а когда любят, то любят от всего сердца, и искренно...»⁴. Радищев убеждает Анюту, что город «гибель» для сельского жителя, ее жениха: «Там он научится пьянствовать, мотать, лакомиться, не любить пашню, а больше всего он и тебя любить перестанет <...> Господский пример заражает верхних служителей, нижние заражаются от верхних, а от них язва разврата достигает и до деревень»⁵, — писал он. Противопоставив жестокости и разврату города сельскую жизнь, Радищев в ней находил черты человечности и нравственности: «Я не могу надивиться, нашед толико благородства в образе мыслей у сельских жителей», — писал он («Едрово»)⁶.

Такая прямая антитеза города и деревени, «барина» и «мужика» и утверждение морального превосходства крестьянина над извергом-крепостником явились основой развития всей передовой гуманистической русской литературы XIX в., в том числе Пушкина, Лермонтова и Толстого. Но проблема противоречия цивилизации и естественности в их творчестве стоит в ином плане, чем у Радищева. Они поднимают вопрос об отчужденности, разобщенности между народом и передовым просвещенным дворянством, вступившим в борьбу с крепостнической идеологией, с системой рабства и насилия монархической России.

Пушкин в «Цыганах» намечал решение вопроса в преодолении индивидуализма как порочной черты характера представителя молодого поколения; Алеко, герой «вольности», провозвестник свободы, не поднялся до подлинного свободолюбия. «Ты для себя лишь хочешь воли», — говорит ему старый цыган. Чужеродность героя среде цыган обнаруживается не в бытовом, а в этическом аспекте. Человек с сильной волей, Алеко не подтвердил опасений старого цыгана в том, что «не всегда мила свобода тому, кто к неге приучен», и «за два лета к бытью цыганскому привык»:

Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен как они:
Он без забот и сожаленья
Ведет кочующие дни.

Конфликт, возникший между Алеко и Земфирой, приводит к трагической развязке в силу индивидуалистических страстей героя, его характера, взращенного в той самой среде, из которой он пришел в цыганский табор. Пушкин произносит приговор своему герою, противопоставив Алеко мудрость и человечность мироотношения старого цыгана. Толстой высоко ценил «Цыган» Пушкина, потому что ему близка была идея поэмы, осуждение эгоцентризма героя и утверждение правды простых людей, живущих естественной общей жизнью.

Но сам герой Пушкина в соприкосновении с этой жизнью ничем внутренне не был затронут, ничего из нее не вынес и, обреченный на одиночество, остался в сущности таким, каким он был.

Герой Лермонтова, столкнувшись с чужеродной ему средой уже в совершенно реалистической обстановке, глубоко заинтересован жизнью и характерами людей, с которыми свела его судьба, внутренне взволнован, а не безучастен, индивидуализм его поколеблен; герой остается чужд взволновавшей его действительности, но в его мировосприятии происходят изменения: он вынес нечто новое для себя из этого столкновения. Об этом говорят размышления Печорина о своем неудачном вмешательстве в жизнь обитателей ветхой лачуги и признания Максиму Максимычу в «Бэле» о свойствах своего «несчастного характера». Это не только суд автора, по и самоосуждение героя. Оно есть и в «Княжне Мери». Это важный момент в развитии характера героя: самоосуждение, самоанализ есть первый шаг по пути преодоления индивидуалистического мировоззрения (едва лишь намеченный Лермонтовым) и расширения его социального кругозора.

Проблему характера героя современности Лермонтов ставит в связи с социальными противоречиями эпохи. Он вплотную подходит к идее отрицания ложной цивилизации дворянского общества, калечащей душу человека, приводящей его к отчужденности от других общественных слоев (в «Княгине Лиговской» столкновение Печорина с Красинским, бедным чиновником).

Толстой ставит проблему разобщенности людей, противоречия между «цивилизацией» и «естественностью» на новом этапе общественного развития, но его новаторство опирается на традицию предшественников и ближайшего из них — Лермонтова.

с той же отчужденностью среды и неприятием его.

Конфликт не преодолен, он остался, и не мог быть преодолен, потому что в основе его лежали более глубокие противоречия действительности. Толстой с горечью пишет о крахе надежд Оленина навсегда уйти от светского общества и жить в станице. Горькое чувство Оленина усилено автором словами дяди Ерошки: «У вас фальчь, одна все фальчь. Оленин не стал отвечать. Он слишком был согласен, что все было фальчь в том мире, в котором он жил и в который возвращался»⁷.

«Этих слов нет в первой редакции сцены отъезда Оленина, — пишет Н. Н. Гусев. — Они вписаны Толстым или в последнюю рукопись, отправленную в редакцию журнала, или в корректуры повести, — следовательно, написаны в декабре 1862 или в январе 1863 года»⁸.

Так остро был воспринят Толстым конфликт между двумя социальными мирами — «барина» и «мужика», их чуждостью и глубиной разрыва. Поиски решения этого противоречия являются основой всего его художественного миросозерцания и нравственного учения.

Об исторической давности этого конфликта говорит творчество и Пушкина и его предшественников, но у Лермонтова, вступившего в литературную жизнь в пору мрачной николаевской реакции, осознание противоречий действительности приобрело особую страстность художественного выражения.

Вопросы современности с наибольшей остротой поставлены Лермонтовым в «Герое нашего времени». В романе автор говорит о судьбе своего поколения с точки зрения демократической и гуманистической.

Печорин, главный герой современности Лермонтова, человек с острым умом, с сильной волей и страстной душой, обречен на одиночество, на бездеятельность, растрачивает свои «необъятные силы» на действия пустые и часто жестокие по отношению к людям: «...Сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаленья. Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил» (VI, 321), — пишет Печорин в своем дневнике накануне дуэли с Грушницким. Удел Печорина — вечная неудовлетворенность: «Так томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображенья, и ему кажется легче... но только проснулся, мечта исчезает... остается удвоенный голод и отчаяние!» (VI, 321). Эта исповедь Печорина говорит о предельном напряжении душевных сил, после которого должна наступить развязка — или выход на другое, широкое поле деятельности, или тупик, падение, небытие. Печорин Лермонтова умирает.

Предисловие к журналу Печорина Лермонтов, предугадывая желание читателей «узнать» мнение автора о характере Печорина, заключает следующими словами: «Мой ответ — заглавие этой книги. „Да это злая ирония!“ — скажут они. — Не знаю» (VI, 249). Смысл этого «не знаю» Лермонтов раскрыл в другом предисловии, ко 2-му изданию романа в 1841 г., в котором прямо сказал, что Печорин «это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения», что это «болезнь», и «довольно людей кормили сластями... нужны горькие лекарства, едкие истины» (VI, 203).

Лермонтов отказывается быть «исправителем людских пороков», как он пишет в предисловии, но становится им, расчищая дорогу вперед идущим. Герой Толстого продолжает путь, проложенный героем Лермонтова, преодолевая ограниченность его кругозора.

Оленин, конечно, не Печорин, время оказало свое воздействие на его мироотношение и изменило его характер, но он его прямой наследник, рожденный в той же среде, вынесший из нее тот же гнет разочарований и душевной тревоги, которую он ничем не мог утолить, и все, что возбуждало в нем надежды на верность, на истину, на глубину, оказывалось «не то». В нем также силен «дух отрицанья, дух сомненья», презрение к «свету» и самоуглубленность, духовное богатство и сила воля, скептицизм и жажда жизни, деятельности, упорство в достижении цели. Оленин сродни Онегину и Печорину; в развитии их характеров есть историческая преемственность устойчивых социально-психологических черт. Но герой Толстого вышел из узкого круга индивидуализма, открыл истину в любви и самоотверженности, нашел гармонию и красоту в жизни простых людей, неискушенных цивилизацией, в цельности и непосредственности их натур, близких к природе. Отчужденность от него той жизни, в которой он нашел истину, остро переживается самим героем; поиски путей к преодолению этой отчужденности, разобщенности с народом становятся жизненной задачей героев Толстого в последующих его произведениях.

Стремление к нравственному идеалу скрыто жило и в сознании лермонтовского героя; он еще не освободился от индивидуализма, но уже вступал с ним в борьбу, что проявлялось в способности героя почувствовать и величие природы, и обаяние вольной красоты простой девушки, похожей на русалку, и, главное, в способности увидеть другой человеческий мир с его правом на жизнь, на борьбу, на свои радости и печали. Не за это ли Толстой особенно ценил лермонтовскую «Тамань», назвав ее образцом совершенства художественной прозы?

«В повести нет ни одного лишнего слова. Ничего, ни одной запятой нельзя ни убавить, ни прибавить. Так еще писал только Пушкин», — сказал Толстой о «Тамани» в беседе с И. И. Горбуновым-Посадовым и С. Н. Дурылиным 20 октября 1909 г.⁹

В списке книг, прочитанных Толстым и произведших на него особенное впечатление в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, читаем: «Лермонтов. Герой нашего времени. Тамань. — оч. большое» (т. 66, стр. 67). «Тамань» опять выделена.

Черты печоринского мироотношения в известной мере сказались в предсмертном письме Нехлюдова, покончившего жизнь самоубийством в рассказе Толстого «Записки маркера». В записках Печорина высказано горькое сожаление о растраченных попусту силах: «Зачем я жил, для какой цели я родился?... А верно она существовала, и верно было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе своей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений, лучший цвет жизни» (VI, 321).

Светский юноша, князь Нехлюдов не обладает силой и твердостью характера Печорина, он гибнет под бременем низости жизни, погубившей его «имя, ум, благородные стремления». Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что было во мне хорошего ... я убил свои чувства, свой ум, свою молодость. Я опутан грязной сетью, из которой не могу выпутаться и к которой не могу привыкнуть. Я беспрестанно падаю, падаю; чувствую свое падение и не могу остановиться ... И что погубило меня? ... Семерка, туз, шампанское, желтый в середину, мел, серенькие, радужные бумажки ... вот мои воспоминания! ... Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая пропасть отделяла меня от того, чем я хотел и мог быть. В моем воображении возникли надежды, мечты и думы моей юности. Где те светлые мысли о жизни, о вечности...? Где беспредметная сила любви, сочувствие ко всему прекрасному, любовь к родным, к ближним, к труду, к славе? Где понятие об обязанности?» (т. 3, стр. 115—116).

В исповеди Нехлюдова выражены этические взгляды Толстого, его мысль, что низость души, утрата нравственного чувства грозят человеку гибелью. У Лермонтова мысль о крушении нравственного идеала, об утраченной вере в прекрасное сопутствует его поэзии, она нашла место и в скептическом уме Печорина.

В стихотворении «Валерик» есть близкие этому умонастроению строки:

Потом в раскаяньи бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.

Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.

В своем духовном развитии Лермонтов прошел путь, близкий Толстому. В этом убеждают мотивы юношеской лирики Лермонтова, являющейся своего рода дневником поэта, искренним и откровенным, а также и юношеские поэмы, драмы, прозаические произведения. В поэмах, драмах, прозе Лермонтова, даже в ранних и незрелых произведениях, острота конфликтов, социальная и этическая проблематика рождены живой связью поэта с современностью, с его размышлениями о свободе и рабстве, о личности и обществе, о правах народа, о борьбе его за освобождение. В «Вадиме» он создает образ мстителя-борца, связанного с народным движением, с восстанием Пугачева. Образ народного мстителя рисуется поэтом в «Последнем сыне вольности», в поэме «Измаил-бей». Тема мести проходит через ряд произведений Лермонтова — «Вадим», «Княгиня Лиговская», «Маскарад» — и связывается с чувством оскорбленного достоинства человека и с идеей борьбы народа за свое раскрепощение, а также с национальными проблемами, с идеями борьбы за свободу родины.

Смотри, как всякий биться рад
За дело чести и свободы, —

Сквозь подражательность, несамостоятельность, увлечение байронической поэзией, романтическими образами явно проступают подлинные духовные запросы, интересы, стремления юного поэта, связанные с непосредственным восприятием русской действительности. В самом выборе того, чему подражает и что заимствует поэт, сказывается его умонастроение, пафос борьбы, протеста и искание гармонии, истины, красоты.

В одном из самых значительных произведений юности поэта, — в стихотворении «1831-го июня 11 дня» определилась характерная черта мироотношения Лермонтова:

Так жизнь скучна, когда боренья нет...
...........................
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал...
...........................

Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь всё как-то коротка
И всё боюсь, что не успею я

Во мне сильней страданий роковых...

В письме к С. А. Бахметьевой в августе 1832 г. Лермонтов писал: «Тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит» (VI, 411). Созвучны этой тревоге Лермонтова и мотивам его лирики о назначении поэта, о жажде деятельности, о свободе, о борьбе размышления в дневниковых записях молодого Толстого.

В дневнике Толстого 19 марта 1847 г. записано: «Свобода при повиновении законов, не от народа происшедших, не есть свобода» (т. 46, стр. 10).

22 апреля 1852 г.: «...Думал о рабстве. На свободе подумаю хорошенько — выйдет ли брошюрка из моих мыслей об этом предмете» (т. 46, стр. 112). 29 марта 1852 г. Толстой записывает: «Меня мучит мелочность моей жизни ... Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все. Но отчего это происходит? <...> Все меня мучат жажды... не славы — славы, я не хочу и презираю ее, а принимать большое влияние в счастии и пользе людей. Неужели я так и сгасну с этим безнадежным желанием?» (т.46, стр. 102).

В записи 28 августа 1852 г. читаем: «Мне 24 года; а я еще ничего не сделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнениями и страстями. Но на что я назначен?» (т. 46, стр. 140). Или 23 июля 1853 г.: «Труд, труд! Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь» (т. 46, стр. 170).

В самосознании Толстого труд, борьба имели жизненный, программный характер: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость», — писал он в письме в октябре 1857 г. (т. 60, стр. 231).

Эти сопоставления говорят не о какой-либо прямой связи или преемственности духовного развития Толстого от

Лермонтова, а лишь о некотором сходстве свойств общественного темперамента, активности, действенном отношении к жизни, требовательности к себе и широте общественных интересов.

Лермонтова с юности тревожат социальные и этические вопросы — зло крепостничества, бесправие, нищета крепостного народа, произвол, насилие человека над человеком, угнетение личности, бездушие пустого, тщеславного, надменного светского общества, человеческие страдания, попранная справедливость, начала истины, добра в борьбе со злом и пороками.

Но свет чего не уничтожит?
Что благородное снесет,
Какую душу не сожжет,
Чье самолюбье не умножит?
И чьих не обольстит очей
Нарядной маскою своей? —

В пору поэтической зрелости «свет завистливый и душный» вызывал презрение и негодование поэта; с бесстрашием правды он создавал свои бичующие строки в «Смерти поэта», «1-ое января» и во многих других произведениях.

Судья безвестный и случайный,
Не дорожа чужою тайной,

Я смело предаю позору...

Это отношение к светскому обществу и идея пагубного влияния «света», растлевающего нравственное чувство человека, развивается впоследствии Толстым. В «Отрочестве», в «Юности» он говорит о тщеславии, о предрассудках, ложных принципах морали дворянского столичного общества, оказавших дурное влияние на развитие Николеньки Иртеньева.

В рассказе «Разжалованный (Встреча в отряде)» бывший блестящий светский молодой человек Гуськов, оказавшийся в положении рядового солдата, превращается в жалкое, ничтожное существо, утратившее чувство человеческого достоинства. Причину этого морального падения Гуськова Толстой видит именно в его прежней светской жизни, которая ничего ему не дала, кроме внешнего лоска и тщеславия, не выработала в нем ни моральной устойчивости, ни самоуважения, ни выносливости, ни стойкости.

В «Семейном счастье» соблазны светской жизни чуть не погубили героиню повести, Машу. В «Войне и мире», в глубоко драматическом эпизоде увлечения Наташи Ростовой Курагиным Толстой раскрывает ту же идею пагубного влияния «света», заглушившего в Наташе лучшие чувства, притупившего ее «ум сердца». Как в свое время Пьер Безухов стал жертвой тлетворного мира Курагиных, так и Наташа чуть не погибла, соприкоснувшись с этим миром внешнего блеска и обманчивой красоты, скрытого разврата и духовной мерзости.

Острое чувство презрения и ненависти к «свету», отрицание этого бездушного и растленного мира, ярко выраженное в творчестве Лермонтова, как ранее и Пушкина, было всегда близко Толстому — это одна из основных и постоянных тем его многолетнего творческого труда.

Отсюда, по закону контрастности, противопоставление косному, лживому, ничтожному миру людей — огромного прекрасного мира природы, независимого от людских страстей, пробуждающего в душе человека большие чувства, окрыляющего его душу верой в жизнь, в человека, рождающего стремление к истине. Это противопоставление не было художественным открытием Лермонтова (природа издавна являлась источником творческого вдохновения и Пушкина и других писателей), но оно чрезвычайно характерно для эстетического чувства и Лермонтова и Толстого. Эта тема неотделима от всего их творчества.

В общении с природой, во взгляде, обращенном на красоту и силу природы, открывалось и другое большое поэтическое и нравственное чувство — любовь к человеку, стремление приблизиться к разнообразному человеческому миру, к жизни простых людей, живущих близко к природе, не испорченных цивилизацией, обладающих если не гармонией духа, то нравственной чистотой, непосредственностью и цельностью. Эта тема проходит через ряд произведений Лермонтова («Бэла», «Тамань»). В юношеской лирике этот мотив характеризует до некоторой степени «Элегию»:

Меж них блестит огонь гостеприимный;
Семья беспечная сидит вкруг огонька
И, внемля повесть старика,
Себе готовит ужин дымный!

О, если б я в сем месте был рожден,
Где не живет среди людей коварность...

Условность и наивность этой картины не исключают ясной тенденции юноши-поэта к характерному противопоставлению. Или в «Русской мелодии»:

Сидит в тени певец простой,
И бескорыстный и свободный!.. —

(I, 34) картина, невольно вызывающая мысль о «Люцерне» Толстого.

«Умирающий гладиатор». «Что знатным и толпе сраженный гладиатор?» — спрашивает поэт.

Человечностью, глубоким сочувствием проникнуты строки, посвященные последним мгновениям сраженного гладиатора, его угасающим мыслям о родине и своей семье:

И родина цветет... свободной жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простершего немеющие длани,

Детей играющих — возлюбленных детей...

В дневнике Толстого 8 июля 1854 г. записано: «Открыл я нынче еще поэтическую вещь в Лермонтове... ,,Умирающий гладиатор“. Эта предсмертная мечта о доме удивительно хороша» (т. 47, стр. 9—10).

(Толстой, очевидно, читал это стихотворение без двух последних строф, в том виде, в каком оно было опубликовано в 1842 г. в «Отечественных записках». Полностью оно было опубликовано в 1884 г. в газете «Русь»).

Аул, где детство он провел,
Мечети, кровы мирных сел —
Все уничтожил русский воин

В «Бородине» он с удивительной верностью раскрыл строй мыслей и чувств старого артиллериста, участника великой битвы, уловив в нем дух народного патриотизма. В этом отношении «Бородино» явилось предвестником «Войны и мира» Толстого.

«Родине» Лермонтова: «что за вещь — пушкинская, т. е. одна из лучших пушкинских».

Добролюбов писал впоследствии, что это «удивительное стихотворение», в котором поэт «становится решительно выше всех предрассудков патриотизма и понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно». Добролюбов видел в «Родине» явное доказательство народности Лермонтова, который «рано постигнув недостатки современного общества, понял, что спасение находится только в народе»¹⁰.

Как в «Родине», так и в раннем стихотворении «Прекрасны вы, поля земли родной» любовь к родине сочетается у Лермонтова с обличением общественного зла, царящего в «стране порочной».

гибели, к гневным и горьким думам о жизни, о своем поколении, о самом себе, тем более острым, чем глубже в душе поэта жила потребность прекрасного, нравственного начала для всего общества.

Говоря об эстетическом и этическом содержании образа лермонтовского Демона, Белинский писал, что «он отрицает для утверждения, разрушает для созидания; он наводит на человека сомнение не в действительности истины, как истины, красоты, как красоты, блага, как блага, но как этой истины, этой красоты, этого блага. Он не говорит, что истина, красота, благо — призраки, порожденные больным воображением человека; но он говорит, что иногда не все то истина, красота и благо, что считают за истину, красоту и благо. Если бы он, этот демон отрицания, не признавал сам истины, как истины, что противопоставил бы он ей? Во имя чего стал бы он отрицать ее существование? Но он тем и страшен, тем и могуч, что едва родит в вас сомнение в том, что доселе считали вы непреложною истиною, как уже кажет вам издалека идеал новой истины. И пока эта новая истина для вас только призрак, мечта, предположение, догадка, предчувствие, пока не сознали вы ее и не овладели ею, вы — добыча этого демона, и должны узнать все муки неудовлетворяемого стремления, всю пытку сомнения, все страдания безотрадного существования» (VII, 555).

Нравственная сторона мировоззрения и творчества Лермонтова, его «искание истины» были особенно дороги Толстому. В письме к Л. Е. Оболенскому 14 апреля 1889 г. Толстой писал о статье О. П. Герасимова, посвященной Лермонтову, и рекомендовал ее для журнала «Русское богатство» как «весьма замечательную». «Он показывает в Лермонтове, — подчеркивал Толстой, — самые высокие нравственные требования, лежащие под скрывающим их напущенным байронизмом. Статья очень хорошая» (т. 64, стр. 246).

Герасимов пишет в этой статье, что Лермонтов обладал тем особенным чувством правды, которое возбуждало в нем «страшную ненависть ко всему деланному, лживому и неестественному»¹¹. Эта черта чрезвычайно близка, родственна Толстому.

Автор статьи говорит о трагически переживаемом Лермонтовым духовном кризисе, о том, что под гнетом действительности он отошел от юношеских идеалов и стремлений, когда «для добра был гибнуть рад» («Сашка») и пришел к неверию, скептицизму, индивидуализму, «не уважал ничью святыню». В заключительной части «психологического этюда» о Лермонтове автор рассуждает о начале «нового видоизменения его взлядов, видоизменения характерного и важного»¹² «утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни», автор справедливо видит в этих словах признание Лермонтовым нравственных ценностей и стремления к ним человека¹³.

«Для нас навсегда останется тайной, какое дальнейшее течение могла бы принять жизнь этого двадцатишестилетнего титана», но «несомненно ... что если бы он вступил в новый фазис своего развития, он все-таки сохранил бы <...> глубоко коренившееся в его натуре нравственное чувство», — заключает автор¹⁴.

Значение нравственного идеала писателя определяется не воплощением его в художественном образе — его может и не быть, как не было его ни у Лермонтова, ни у Гоголя, хотя последний и пытался создать образ положительного героя, — а тем, что этот нравственный идеал становится внутренним мерилом в отношении писателя к действительности, к человеческому обществу, к самому себе.

Толстой достиг вершины в развитии русского критического реализма, опираясь в своих поисках высших норм общечеловеческой нравственности на народные воззрения, противопоставляя паразитарному существованию господствующих классов, утративших духовные ценности, трудовую, честную, нравственную жизнь народа, в недрах которого создаются цельные, сильные характеры и сохраняются высокие свойства человеческого духа.

Высота нравственного чувства, идеи справедливости, добра, моральной ответственности человека за свои поступки, права человека на свободу, отстаивание человеческого достоинства в людях, независимо от их классового и национального происхождения являются основой и той «энергии негодования», нетерпимости к пошлости, злобе, духовной низости, бездушию людей («приличьем стянутые маски»), с которой Лермонтов обрушивался на светское общество, на крепостническую, жандармскую действительность в своих стихах, «облитых горечью и злостью», или делился горькими размышлениями о своем поколении, о назначении поэта, о судьбе «пророка».

Толстой сказал о Лермонтове: «Вот в ком было это вечное, сильное искание истины. У Пушкина нет этой нравственной значительности, но чувство красоты развито у него до высшей степени, как ни у кого...»¹⁵. Эти слова Толстого записаны в дневнике А. Б. Гольденвейзера и относятся к 1900 г.; в них подчеркнут примат этического начала в творчестве Лермонтова и эстетического в творчестве Пушкина. Очевидно, этот же принцип лежит в основе еще одного характерного для Толстого суждения о различии русских писателей, своих предшественников и современников: «Тургенев — литератор, Пушкин был тоже им, Гончаров — еще больше литератор, чем Тургенев; Лермонтов и я — не литераторы»¹⁶ целеустремленности с поэтом. Гибель Лермонтова очень непосредственно воспринималась Толстым даже спустя сорок с лишним лет после смерти поэта. «Вот кого жаль, что рано так умер! Какие силы были у этого человека! Что бы сделать он мог! Он начал сразу, как власть имеющий. У него нет шуточек... шуточки не трудно писать, но каждое слово его было словом человека, власть имеющего», — сказал он в беседе с Г. А. Русановым¹⁷ в 1883 г.

их внутреннюю противоречивость, на природу, на человеческую вражду, в искании истины.

Творчество Лермонтова поднимало силы сопротивления против крепостнической монархии, системы угнетения народа, произвола и насилия над личностью во имя утверждения гуманистических идеалов равенства людей, социальной справедливости. Толстой продолжил лучшие традиции своих предшественников, углубил идеалы гуманизма на основе народного мироотношения и занял свое место в ряду борцов за осуществление этих идеалов. К демократическому, народному мироотношению шел и Лермонтов.

¹ См. Л. Семенов Мануйлов. М. Ю. Лермонтов. Л., 1944; С. Г. Бочаров. Л. Толстой и повое понимание человека. «Диалектика души». — Сб. «Литература и новый человек». М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 241—242 и др.

² Пумпянский. Стихотворная речь Лермонтова. — «Литературное наследство», № 43—44. М., 1941; Н. Л. Бродский. «Бородино» М. Ю. Лермонтова и его патриотические традиции. М,—Л., 1948.

³ Радищев. Полн. собр. соч. М., Изд-во АН СССР, 1938, стр. 241.

⁷ Л. Н. Толстой. Юбилейное собр. соч. в девяноста томах, т. 6, стр. 148 (в дальнейшем все ссылки на Толстого делаются по этому изданию. Том и страница указываются в тексте).

⁸ Н. Н. . Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М., 1957, стр. 584.

⁹ Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого.1891—1910. М., 1960, стр. 721.

¹⁰ Добролюбов. Полн. собр. соч., т. I. М., 1934, стр. 238.

¹¹ «Вопросы философии и психологии», 1890, кн. 3, стр. 26.

¹² «Вопросы философии и психологии», 1890, кн. 3, стр. 41.

¹⁵ Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1891—1910, стр. 354.

¹⁶ Г. . Поездка в Ясную Поляну (24—25 августа 1883 г.). «Толстовский ежегодник. 1912 г.». Изд-во Толстовского общества в Петербурге и Толстовского общества в Москве, 1912, стр.69.