Бэла («Герой нашего времени»). — Девушка летъ шестнадцати, дочь стараго мирного князя. «Высокая тоненькая, глаза черные какъ y горной серны»; эти глаза, по словамъ Максима Максимыча, «такъ и заглядывали вамъ въ душу». Въ первое время пребыванiя въ крепости y Печорина, сидела въ углу, закутавшись въ покрывало, не говорила и смотрела «пугливо какъ дикая серна», «молча и гордо отталкивала подарки» Печорина; мало-по-малу прiучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила, напевала свои песни вполголоса». Позднее призналась, что «съ того дня, какъ увидела Печорина, онъ часто грезился ей во сне, и что ни одинъ мужчина никогда не производилъ на нее такого впечатленiя», но долго «мучила его». «Дьяволъ, a не женщина»! отзывался о Б. Печоринъ. На вопросъ Печорина: «разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если такъ я тебя сейчасъ отпущу домой», она «содрогнулась и чуть заметно покачала головой». Или, продолжалъ онъ, я тебе совершенно ненавистенъ? — Она вздохнула. — Или твоя вера запрещаетъ тебе полюбить меня? Она побледнеехъ племенъ одинъ и тотъ же, и если онъ не запрещаетъ ему, Печорину, любить Бэлу, то отчего же онъ можетъ запретить ей платить взаимностью, Бэла посмотрела «пристально въ лицо» Печорину, какъ будто пораженная этой новой мыслью; въ глазахъ ея выразилась недоверчивость и желанiе убедиться». Въ ответъ на вопросъ, станетъ ли Бэла веселее, она призадумалась, не спуская съ Печорина «черныхъ глазъ своихъ; потомъ улыбнулась ласково и кивнула головой въ знакъ согласiя. Онъ взялъ ея руку и сталъ ее уговаривать, чтобъ она его поцеловала; она слабо защищалась и только повторяла: «поджалуста, поджалуста, не нада, не нада». Когда же «онъ сталъ настаивать; она задрожала, заплакала. — Я твоя пленница, говорила она: твоя раба; конечно, ты можешь меня принудить, — и опять слезы». Подарки, которыя накупилъ для нея Печоринъ, «подействовали наполовину: она стала ласковее, доверчивее, да и только. — Бэла! сказалъ ей Печоринъ, ты знаешь, какъ я тебя люблю. Я решился тебя увезти, думая, что ты, когда узнаешь меня, полюбишь; я ошибся: — прощай! оставайся полной хозяйкой всего, что я имею; если хочешь, вернись къ отцу, — ты свободна. Я виноватъ передъ тобой и долженъ наказать себя; прощай, я еду — куда? почему я знаю! Авось недолго буду гоняться за пулей или ударомъ шашки: тогда вспомни обо мне и прости меня». — Онъ отвернулся и подалъ ей руку на прощанье. Она не взяла руки, молчала. Смертельная бледность покрыла это милое личико, потомъ вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею». Когда Максимъ Максимовичъ допытывался о причине ея тоски, она молчала. Случалось по целымъ днямъ, кроме «да» да „нетъ“ отъ нея ничего больше нельзя было добиться. «О чемъ ты вздохнула, Бэла? ты печальна»? — Не— «Тебе чего нибудь хочется»? — Нетъ. «Ты тоскуешь по роднымъ»? — У меня нетъ родныхъ. — — Весть о смерти отца (убитаго Казбичемъ) Б. встретила твердо: «дня два поплакала, a потомъ забыла», но, когда Печоринъ ушелъ съ утра на охоту и не возвращался къ вечеру домой, она «целый день думала, думала», придумывала разныя несчастья: «то, казалось Бэле, его ранилъ дикiй кабанъ, то чеченецъ утащилъ въ горы». Мысль о томъ, что Печоринъ сталъ уходить изъ дома, п. ч. разлюбилъ ее, приводила ее въ ужасъ; она заметно начинала сохнуть, личико ея вытянулось, большiе глаза потускнели, она даже плакать перестала и «съ гордостью подняла голову». «Если онъ меня не любитъ, то кто ему мешаетъ отослать меня домой? Я его не принуждаю. A если это такъ будетъ продолжаться, то я сама уйду: я не раба его, я княжеская дочь»! На увещеванiя Максима Максимыча не грустить, потому что грустью Б. только скорее наскучитъ Печорину, отвечала: «Правда, правда! я буду весела». «И съ хохотомъ схватила свой бубенъ, начала петь, плясать и прыгать»... Но не надолго: «опять упала на постель, и закрыла лицо руками». Печорину она и вида не показала своей грусти: «бросилась ему на шею и ни одной жалобы, не одного упрека за долгое отсутствiе». — — Раненая кинжаломъ Казбича въ спину, она чувствовала, что умретъ. Какъ ни мучилъ ее лекарь припарками и микстурой, «она была тиха, молчалива и послушна»; «ей не хотелось умирать. На утешенiя и обещанiя «вылечить ее непременно», Б. покачала головкой и отвернулась къ стене«говорила несвязныя речи объ отце, брате; ей хотелось въ горы, домой». Придя въ сознанiе, она думала только о Печорине, печалились о томъ, что она не христiанка, и что на томъ свете душа ея никогда не встретится съ душою Григорiя Александровича, и что иная женщина будетъ въ раю его подругой. На предложенiе Максима Максимовича «окреститься», Б. посмотрела на него «въ нерешимости» и долго не могла слова вымолвить; наконецъ, ответила, что умретъ въ той вере въ какой родилась. «Б. ужасно мучилась, стонала, a только лишь боль начинала утихать, она старалась уверить» Печорина, что ей лучше, уговаривала его итти спать, целовала его руку, не выпускала ея изъ своихъ. Почувствовавъ «тоску смерти», она попросила Печорина, «чтобы онъ ее поцеловалъ». И когда, «онъ сталъ на колени возле кровати», «она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто въ этомъ поцелуе хотела передать ему свою душу».
Критика: 1) «И съ какимъ безконечнымъ искусствомъ обрисованъ грацiозный образъ плеействуетъ такъ мало, а вы живо видите ее передъ глазами во всей определенности живого существа, читаете въ ея сердце, проникаете все изгибы его... «Природа нигде не противоречитъ себе, и глубокость чувства, достоинство и грацiозность непосредственности такъ же иногда поражаютъ и въ дикой черкешенке, какъ и въ образованной женщине высшаго тона. Есть манеры столь грацiозныя, есть слова столь благоухающiя, что одного или одной изъ нихъ достаточно, чтобы обрисовать всего человека, выказать наружу все, что кроется внутри его. Не правда ли: слыша это милое, простодушное «поджалуста, не нада, не нада»! вы видите передъ собою эту очаровательную черноокую Бэлу, полудикую дочь вольныхъ ущелiй, и васъ такъ обаятельно поражаетъ въ ней эта гармонiя, эта особенность женственности, которая составляетъ всю прелесть, все очарованiе женщины»?.. Бэла, это «одна изъ те себъ... Поэтъ не говоритъ объ этомъ ни слова, но потому-то онъ и поэтъ, что, не говоря много, даетъ знать все»... [Белинскiй. Соч. т. V]. Анализируя отношенiя Бэлы къ Печорину тотъ же критикъ замечаетъ: «Печоринъ охладелъ къ бее, которая любила его еще больше, но онъ «не знаетъ самъ причины своего охлажденiя, хотя и силится найти ее. Да, нетъ ничего труднее, какъ разбирать языкъ собственныхъ чувствъ, какъ знать самого себя! И объясненiя автора для насъ такъ же неудовлетворительны, какъ и для Максима Максимыча, которому онъ ихъ сообщилъ. Можетъ-быть, и тутъ та же причина, и въ отношенiи къ автору и въ отношенiи къ намъ: нетъ ничего труднеемъ не менее мы предложимъ и наше решенiе, или, лучше сказать, и наше гаданiе объ этомъ столько же общемъ, сколько и грустномъ феномене человее. Въ числе причинъ скораго охлажденiя Печорина къ Бэле не было ли причиною его и то, что для безсознательнаго, чисто естественнаго, хотя и глубокаго, чувства черкешенки Печоринъ былъ полнымъ удовлетворенiемъ, далеко превосходящимъ самыя дерзкiя ея требованiя, тогда какъ духъ Печорина не могъ найти своего удовлетворенiя въ естественной любви полудикаго существа? Къ тому же, ведь, одно наслажденiе далеко еще не составляетъ всее наслажденiя? О чемъ могъ онъ говорить съ нею? что оставалось для него въ ней неразгаданнаго? Для любви нужно разумное содержанiе, какъ масло для поддержки огня: любовь есть гармоническое слiянiе двухъ родственныхъ натуръ въ чувство безконечнаго. Въ любви Бэлы была сила, но не могло быть безконечности; сидеть съ глаза на глазъ съ возлюбленнымъ, ласкаться къ нему, принимать его ласки, предугадывать и ловить его желанiя, млеть отъ его лобзанiй, замирать въ его объятiяхъ — вотъ все, чего требовала душа Бэлы; при такой жизни и вечность показалась бы для нея мгновенiемъ. Но Печорина такая жизнь могла увлечь не больше, какъ на четыре мее его любви къ Бэле, если она была такъ продолжительна. Сильная потребность любви часто принимается за самую любовь, если представится предметъ, на который она можетъ устремиться; препятствiя превращаютъ ее въ страсть, a удовлетворенiе уничтожаетъ. Любовь Бэлы была для Печорина полнымъ бокаломъ сладкаго напитка, который онъ и выпилъ заразъ, не оставивъ въ немъ ни капли; a душа его требовала не бокала, a океана, изъ котораго можно ежеминутно черпать, не уменьшая его»... [Белинскiй. Соч. Т. V]. 2) Авдеевъ «Героя нашего времени: Бэлу, Веера и Мери.