Авдотья Николаевна Бобковская («Казначейша»). — См. Бобковская, Авд. Ник.
Ада („Ангелъ Смерти“). — Подруга Зораима. „Судьбина ихъ соединила, а разлучитъ одна могила“. «Резва какъ лань степная, мила какъ Пери молодая; все страстно въ ней, — и грудь, и станъ; глаза — два солнца южныхъ странъ». Все «было для нея забавно», но Зораимъ „явился ей, и пришло тогда желанье огонь въ очахъ его родить и въ мертвомъ сердце возбудить любви безумное страданье. И удалось ей“. Ангелъ смерти „напечатлелъ свой поцелуй на устахъ покорной Ады“. Ада умираетъ; тотъ-же ангелъ оживляетъ умершую „душою ангельской своей“, но Ада уже не та: „умъ границамъ подчинился, и ей смешна ея безпечность, и ей грядущее темно“... „И чувства вечныя, какъ вечность, соединились все въ одно“. Душа ангела перешла въ тело Ады.
Аджи („Каллы“). — „Кабардинецъ черноокiй“. „Онъ молод сердцемъ и годами“, и чуждый страха, „онъ готовъ обычай де“. На грозный подвигъ онъ назначенъ «закономъ, клятвой и судьбой». Онъ поклялся своей рукой отмстить за гибель отца, матери и брата. Акбулатъ и его сынъ пали подъ ударами кинжала Аджи: „уже лежатъ два трупа на полу сыромъ“. Не пощадилъ Аджи и семнадцатилетнюю дочь Акбулата и вонзилъ кинжалъ въ грудь спящей, но не могъ оторвать взгляда отъ убитой. „И в думахъ тонетъ его душа“. Отецъ и мать и братъ отомщены, но самъ Аджи безсиленъ забыть не „крикъ смерти“, а „голосъ муки“, заговорившей въ немъ самомъ. Онъ ушелъ въ горы, сталъ странникомъ безвестнымъ, „опаснымъ въ мiре и бояхъ“; „какъ дикiй зверь людей чуждался и женщинъ онъ ласкать не могъ“.
Азаматъ («Герой нашего времени»). — Сынъ мирного князя, братъ Бэлы, „мальчикъ летъ пятнадцати“. „Повеса, головорезъ, проворный на что хочешь: шапку поднятъ на всемъ скаку, изъ ружья ли стрелять“. Изъ боязни русскихъ отецъ не пускалъ его въ горы. „Ужасно былъ падокъ на деньги. За червонецъ, обещанный Печоринымъ, укралъ лучшаго козла изъ отцовскаго стада и притащилъ его за рога“ въ крепость. За обладанiе полюбившимся ему конемъ Казбича, готовъ все сделать: украсть у отца лучшую винтовку или шашку. „Ласкаясь“ къ Казбичу, называетъ его добрымъ человекомъ, храбрымъ джигитомъ. — Я умру, если ты не продашь мне его (Карагёза) — говорилъ А. „дрожащимъ голосомъ“ и заплакалъ, «хотя въ другое время ничемъ у него слезъ не выбьешь, даже когда былъ и помоложе». За коня онъ готовъ отдать сестру въ жены Казбичу — «не бывало такой жены и у турецкаго падишаха». «Неужели не стоитъ Бэла твоего скакуна?» И онъ упрашивалъ Казбича «согласиться, и плакалъ, и льстилъ ему, и клялся». Когда же Казбичъ прогналъ его, назвавъ «безумнымъ мальчишкой», котораго на первыхъ трехъ шагахъ сброситъ Карагёзъ, А. бросился на Казбича. Такъ было всегда, «когда его начинали дразнить: глаза кровью нальются и сейчасъ за кинжалъ». Отброшенный въ сторону, А. кинулся въ саклю, говоря, что Казбичъ его хотелъ заре— Печоринъ до того его «задразнилъ Карагезомъ, что «хоть въ воду». А. поклялся исполнить все, что потребуютъ отъ него, лишь бы владеть лошадью Казбича. Узнавъ, что Печоринъ за Карагеза требуетъ Бэлу, А. замолчалъ. Слова Печорина: «Я думалъ, что ты мужчина, а ты еще ребенокъ; рано тебе ездить верхомъ», уязвили его самолюбiе. А. «вспыхнулъ» и, «бледный какъ смерть, прошепталъ: — согласенъ». Воспользовавшись отлучкой отца, А. привезъ въ крепость сестру, «у которой ноги и руки были связаны, а голова окутана чадрой». А. „смекнулъ, что «не сносить ему головы, если-бъ попался». Съ техъ поръ онъ пропалъ. По предположенiю Максима Максимовича, «верно, присталъ къ какой-нибудь шайке абрековъ, да и сложилъ буйную голову за Терекомъ или Кубанью»...
Критика: ...«Характеры Азамата и Казбича — это такiе типы, которые будутъ равно понятны и англичанину, и немцу, и французу, какъ понятны они русскому. Вотъ что называется рисовать фигуру во весь ростъ, съ нацiональною физiономiею и въ нацiональномъ костюме!»... [Белинскiй. Соч. т. V].
Азраилъ («Азраилъ»). — «Изгнанникъ, существо сильное и побежденное, полуземной, полунебесный». «Когда еще ряды светилъ земли не знали межъ собой, въ те е былъ, смотрелъ очами и душой; молился, действовалъ, любилъ; онъ власть великую имелъ, леталъ, какъ мысль, куда хотелъ, могъ звезды навещать порой и любоваться ихъ красой, вблизи не утомляя взоръ, какъ перелетный метеоръ, онъ могъ исчезнуть и блеснуть — везде ему свободный путь» блуждалъ онъ «много летъ, искалъ чего быть можетъ — нетъ: творенье сходное съ собой, хотя бы мукою одной. И началъ громко онъ роптать и свое рожденье проклинать». «И наказанiе въ ответъ упало на главу его», «онъ пережилъ звезду свою, мученье грызетъ его съ давнишнихъ дней». Онъ живетъ одинъ средь мертвецовъ, закономъ общимъ позабытый и ждетъ, „когда родъ людей пройдетъ и землю вечность разобьетъ“.
Алварецъ-донъ („Испанцы“). — Дворянинъ испанскiй. „Гордый видъ, какъ будто въ немъ соединилися все души предковъ!“ Предками онъ гордъ: „первый жилъ при Карле первомъ, при дворцеерныхъ сжегъ и триста въ различныхъ наказанiяхъ замучилъ“. — Отказываетъ Фернандо въ браке съ дочерью Эмилiей изъ-за той же гордости: „неслыхано у насъ, чтобы на улице найденный человекъ съ семействомъ очень древнимъ, благороднымъ могъ сблизиться. Что после скажутъ другiе благородные испанцы? Когда пергаменты свои покажешь и явишь все, тогда я замолчу“, говоритъ А. Фернандо, котораго „считалъ почти какъ бы за родного“.
...„Кто-жъ твой отецъ?.. Кто мать твоя,
Которая оставила мальчишку
У ветхой церкви?.. Верно ужъ жидовка,
А съ христiанкой быть сего не можетъ.
И такъ смирись жидовское отродье,
И кланяйся сейчасъ передо мной,
Что-бъ я тебя изъ жалости простилъ!..“
Когда жена уверила Альвареца, что Эмилiя бежала съ Фернандо, онъ проклинаетъ дочь:
„Пускай она съ Фернандо
Какъ нищая подъ окнами блуждаетъ.
Я отвергаю отъ себя ее!
е: пусть она
Найдетъ отца себе другого; я отвергнулъ
Безстыдную отъ сердца своего.
Когда-бъ она пришла къ моимъ дверямъ,
Усталая, голодная, худая
Какъ смерть, когда-бъ она просила
Кусочка хлеба у меня, и этого
Я-бъ не далъ ей; пускай она умретъ
На обезчещенномъ моемъ пороге...“
Однако, дума что, быть можетъ, Эмилiя умираетъ, заставляетъ А. снять проклятiе:
............«Нетъ! за гробомъ
Проклятiе отцовское не тронетъ;
За гробомъ есть другой отецъ... прощаю
Тебя, когда тебя не будетъ
ень твоя не бродитъ
Вокругъ меня, не отгоняетъ сонъ
Отъ глазъ моихъ, пусть ужасъ не подыметъ
Седые волосы, покрытые тобою
Стыдомъ и поношеньемъ — нетъ!.. въ могиле
Проклятiе отцовское не тронетъ!
Тамъ есть другой судья... прощаю,
Прощаю дочь моя...»
Убившему дочь его Фернандо Алварецъ грозитъ инквизицiей. „Боится такихъ людей, какъ Соррини, которые всегда на языке своемъ имеютъ: да! и да!“ Соррини называетъ Альвареца— „безумный Алварецъ“.
Акбулата-дочь („Каллы“). — „Жертва“ Аджи. Онъ убиваетъ ее во время сна, мстя за гибель отца, матери и брата, павшихъ отъ руки Акбулата.
Акбулатъ („Аулъ Бастунджи“). — Старшiй братъ Селима. „Въ Пятигорье ей и не было отважней Акбулата“.
Акбулатъ («Каллы»). — Убiйца родныхъ Аджи. «За все минувшiя злодейства» палъ отъ кинжала Аджи.
Алена Дмитрiевна («Песня про царя Ивана Васильевича»). — См. Калашникова Алена Дм.
Ангелъ смерти («Ангелъ смерти»). — «Въ грозный часъ последнихъ мукъ и разставанiя, онъ крепко обнимаетъ насъ; но холодны его лобзанья, и страшенъ видъ его для глазъ». — «Онъ зналъ таинственныя речи, онъ взоромъ утеелъ и усмирялъ земныя страсти, и было у него во власти больную душу какъ нибудь на мигъ надеждой обмануть». «Какъ полуночная звезда, манилъ онъ смертныхъ иногда и провожалъ онъ къ дверямъ рая толпы освобожденныхъ душъ». «Ихъ онъ сожалелъ», пока не зналъ, «что состраданья люди не могутъ заслужить, — не награжденье — наказанье — последнiй мигъ ихъ долженъ быть! Они коварны и жестоки ихъ добродетели — пороки, и жизнь имъ въ тягость съ юныхъ летъ». «Тогда осталось въ немъ «желанье мiру мстить». «На все, что только прахъ земной, гляделъ съ презренiемъ нетленный». «И неизбежной встречи съ нимъ» «боится каждый съ этихъ поръ: тревожатъ насъ, какъ злой укоръ, его приветственныя речи, и мраченъ неподвижный взоръ, и льда хладней его объятье, и поцелуй его — проклятье»...
Аннушка («Странный человекъ»). — Старая ве«все слуги ее любятъ».
Анюта («Вадимъ»). — „Простая дворовая девочка“, „черноглазая, чернобровая, въ посконномъ клетчатомъ платье; первая любовь Юрiя; „черезъ шесть летъ... сделалась дюжей толстой бабою; колотила слюнявыхъ ребятъ, мела избу, бранила пьянаго мужа самыми отвратительными речами... «Изъ черноглазой и чернобровой девочки вышла „отвратительная женщина“.
Апфельбаумъ («Герой нашего времени»). — „Фокусникъ, акробатъ, химикъ и оптикъ“, имевшiй честь давать „великолепныя представленiя въ зале пятигорскаго благороднаго собранiя, „иначе въ ресторацiи“.
Арбенина, Марья Дмитрiевна „Странный человекъ“). — Мать Владимiра; слабое, больное существо съ пылкой душой. За „давнишнiй проступокъ“ оставлена мужемъ.
По ея словамъ, „будучи еще ребенкомъ, часто подъ влiянiемъ светлаго неба, веселой природы создавала себе существа такiя, какихъ требовало ея сердце. Они украшали для нея весь мiръ, даже люди казались ей лучше и имели некоторое сходство съ ея идеалами“. Передъ смертью жаждетъ примиренiя, т. к. „не хочетъ сойти въ могилу, когда имеетъ врага на земле“, (т. е. мужа).
Арбенинъ («Маскарадъ»), — стр. 8.
Арбенинъ, Александръ Сергеевичъ («Отрывокъ (II) изъ начатой повести»). — «Ему было тридцать летъ — возрастъ силы и зрелости для мужчины, если только молодость его прошла не слишкомъ бурливо и не слишкомъ спокойно». «Онъ родился въ Москвее появленiя его на этотъ светъ, его мать разъехалась съ отцомъ по неизвестнымъ причинамъ. «Росъ одиноко; лишь горничныя девушки потешали маленькаго барченка. Саше было съ ними очень весело. Оне его ласкали и целовали наперерывъ, разсказывали ему сказки про волжскихъ разбойниковъ и его воображенiе наполнялось чудесами дикой храбрости и картинами мрачными и понятiями противообщественными. Онъ разлюбилъ игрушки и началъ мечтать. Шести летъ уже онъ заглядывался на закатъ, усеянный румяными облаками и непонятно-сладостное чувство уже волновало его душу, когда полный месяцъ светилъ въ окно на его детскую кроватку. Ему хотелось, чтобъ кто-нибудь его приласкалъ, поцеловалъ, приголубилъ, но у старой няньки руки были такiя жосткiя! Саша былъ преизбалованный, пресвоевольный ребенокъ». — «Онъ семи летъ умелъ уже прикрикнуть на непослушнаго лакея. Принявъ гордый видъ, онъ умелъ съ презренiемъ улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между теетямъ склонностъ къ разрушенiю развивалась въ немъ необыкновенно. Въ саду онъ то и дело ломалъ кусты и срывалъ лучшiе цветы, усыпая ими дорожки. Онъ съ истиннымъ удовольствiемъ давилъ несчастную муху и радовался, когда брошенный имъ камень сбивалъ съ ногъ бедную курицу. Богъ знаетъ, какое направленiе принялъ бы его характеръ, если-бъ не пришла на помощь корь — болезнь опасная въ его возрасте. Его спасли отъ смерти, но тяжелый недугъ оставилъ его въ совершенномъ разслабленiи: онъ не могъ ходить, не могъ приподнять ножки. Целые три года оставался онъ въ самомъ жалкомъ положенiи и если-бъ онъ не получилъ отъ природы железнаго телосложенiя, то, верно бы, отправился на тотъ светъ. Болезнь эта имела важныя следствiя и странное влiянiе на умъ и характеръ Саши: онъ выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, онъ началъ искать ихъ въ самомъ себе. Воображенiе стало для него новой игрушкой». — «Никто и не подозревалъ въ Саше этого скрытаго огня, а между темъ онъ обхватилъ все существо бееждать страданья тела, увлекаясь грезами души. Онъ воображалъ себя волжскимъ разбойникомъ, среди синихъ и студеныхъ волнъ, въ тени дремучихъ лесовъ, въ шуме битвъ, въ ночныхъ наездахъ при звуке песенъ, подъ свистомъ волжской бури. Вероятно, что раннее развитiе умственныхъ способностей немало помешало его выздоровленiю...»
Арбенинъ, Владимiръ Павловичъ («Странный человекъ»). — «Молодой человекъ летъ» около двадцати; видъ всегда мрачный; «не красавецъ, но такъ не похожъ на другихъ людей, что самые недостатки его какъ редкость невольно нравятся». Арбенинъ — «странный человекъ» т. е. — по словамъ Белинскаго, — «одинъ день то, другой — другое; самъ себе противоре». «А все, какъ заговоритъ и захочетъ тебя уверить въ чемъ-нибудь — кончено, редкiй устоитъ. Иногда слова не добьешься, сидитъ и молчитъ, не слышитъ и не видитъ, глаза остановятся, какъ будто въ этотъ мигъ все его существованiе остановилось на одной мысли». Или вдругъ, говоритъ Заруцкiй, «вскочитъ, убежитъ, какъ будто-бы потолокъ провалился надъ нимъ». Отецъ называетъ его характеръ — безхарактерностью. По словамъ старой служанки, «ребенокъ онъ былъ — любопытный: что не увидитъ, все — зачемъ? да что? — а ужъ вспыльчивый былъ, словно порохъ. Разъ вздумалось ему на полъ тарелки да стаканы бросать: ну, такъ и рвется, плачетъ: брось на полъ. Дала ему — бросилъ и успокоился», или же услышитъ грустную песню, «и у дитяти слезы по щекамъ такъ и катятся». — — «Его сердце созрело раньше ума: имелъ онъ характеръ пылкiй, душу безпокойную и какая-то глубокая печаль отъ самаго детства его терзала. Онъ узналъ дурную сторону света, когда еще не могъ остеречься отъ его нападенiй, ни равнодушно переносить ихъ. Его насмешки не дышали веселостью, въ нихъ видна была горькая досада противъ всего человечества. Обида малейшая приводила его въ бешенство, особливо когда трогали его самолюбiе». По собственнымъ словамъ, душа его «съ детскихъ лее обольщенья света — но не светъ», въ которомъ онъ «лишь мгновенiями жилъ», и «те мгновенья были мукъ полны». — И „онъ населялъ таинственные сны этими мгновенiями“. — — Товарищи его любили, въ обществе „любезенъ“ и, „хотя иногда слишкомъ резкiя истины говоритъ въ глаза, ему все-таки прощаютъ, потому что онъ ихъ умно говоритъ“. „Умъ у А. язвительный и вместе съ темъ глубокiй, желанiя, не знающiя никакихъ преградъ“. „Какъ часто силой мысли въ краткiй часъ онъ жилъ века, и жизнiю иной, и о земле позабывалъ. Не разъ, встревоженный печальною мечтою, плакалъ. Но созданiя, предметы мнимой злобы иль любви, не походили на существъ земныхъ; все было адъ иль небо въ нихъ“. — Излишняя чувствительность сде„воображенiе печальнымъ“. „Сочиняетъ, и довольно хорошо,“ но „строитъ химеры въ своемъ воображенiи и даетъ имъ черный цветъ для большаго романтизма“. «Несчастiя внешнiя проходятъ», говоритъ А., но даетъ тысячу рублей Белинскому на покупку обездоленной помещицей деревни. Слушая повее крестьянъ, приходитъ въ бешенство. «Я бы раздавилъ ногами каждый суставъ этого крокодила, этой женщины. Одинъ разсказъ меня приводитъ въ бешенство». — «О, мое отечество! мое отечество!» восклицаетъ Арбенинъ и, успокоившись, находитъ, что «есть люди более достойные сожалеемъ этотъ мужикъ. Это те, кто, какъ самъ Арбенинъ, носятъ «въ себе причину своихъ страданiй глубоко въ сердце, въ комъ живетъ червь, пожирающiй искры всякаго удовольствiя... тотъ, кто желаетъ и не надеемъ даже любящимъ...». Онъ страдаетъ мученiями покинутой отцомъ матери и „хочетъ вновь ихъ соединить, перелить весь пламень юной любви въ ихъ предубежденныя сердца“. Любитъ Загорскую со всей пылкостью и страстностью своей натуры, „готовъ бросить вселенную къ ея ногамъ, если бы онъ долженъ былъ выбрать вселенную или ее“, и самъ гибнетъ отъ безумной страсти.
Критика: — Владимiръ воплощаетъ самого автора, его устами поэтъ откровенно сознается въ мучительномъ противоре— и все-таки не можетъ покинуть ихъ общество: «когда я одинъ, то, мне кажется, что никто меня не любитъ, никто не заботится обо мне, — и это такъ тяжело!» Еще важнее драма, какъ выраженiе общественныхъ идей поэта. Мужикъ разсказываетъ Владимiру и его другу, Белинскому — противникамъ кре— о жестокостяхъ помещицы и о другихъ крестьянскихъ невзгодахъ. Разсказъ приводитъ Владимiра въ гневъ, вырываетъ у него крикъ: «О мое отечество! мое отечество!», — а Белинскаго заставляетъ практически помочь мужикамъ. [И. Иванов
Арбенинъ, Евгенiй Александровичъ („Арбенинъ“). — „Человекъ солидный“. Игрокъ и шулеръ. Имелъ тысячи три душъ и „покровительство у знати“. „Чиновъ онъ не хотелъ, а славы не добился“. По словамъ Казарина, А. „никого безъ видовъ не обяжетъ“, „за зло онъ платитъ зломъ“. По собственному признанiю, онъ „жить привыкъ безпечно“: „странствовалъ, игралъ, былъ ветренъ и трудился“. „Могучею душой“ искалъ „заботъ, трудовъ, глубокихъ ощущенiй:
И весело боролся я съ судьбой;
И былъ я гордъ, и силенъ, и свободенъ...
...................
И въ злобе
И жалость не смешна казалася моя...
Въ юности, „вступивъ на поприще разврата“, еще „не зная цену жизни, онъ зналъ ужъ це“. Онъ былъ тогда „заносчивъ“, опрометчивъ, и рано испыталъ все сладости порока и злодейства, и передъ ихъ лицомъ ни разу не дрожалъ“. Въ кругу „обманщицъ милыхъ» Арбенинъ „напрасно и глупо юность погубилъ“, „любимъ былъ часто пламенно и страстно, и ни одну изъ нихъ онъ не любилъ“. „Романа не начавъ“, онъ „зналъ уже развязку, и для другихъ сердецъ твердилъ слова любви, какъ няня сказку“. Арбенинъ любилъ одну игру. Она приводила „кровь въ волненье, тревогой наполняла грудь“. За картами онъ «смотрелъ съ волненiемъ немымъ, какъ колесо верте», но скоро онъ узналъ, что „счастья нетъ“, а есть игра наверняка:
... нужно испытать, ощупать безпристрастно
Свои способности и душу; по частямъ
Читать на лицахъ, чуть знакомыхъ вамъ,
Все побужденья, мысли; — годы
Употребить на упражненье рукъ;
Все презирать: законъ людей, законъ природы;
И чтобъ никто не понялъ вашихъ мукъ!
Не трепетать, когда близъ васъ искусствомъ равный;
Удачи каждый мигъ постыдный ждать конецъ
И не красне
„Подлецъ!“
Онъ понялъ все „насквозь“, все „тонкости“ игры, и „тяжко стало жить“ и скучно жить“. — — Жизнь для Арбенина— „вещь пустая“, — „давно известная шарада для упражненiя дее первое рожденье, где второе ужасный рядъ заботъ и муки тайныхъ ранъ, где смерть последнее, а це“. „Жизнь вечность — смерть лишь мигъ“. — „Вы жизнь мою спасли, сказалъ князь Звездичъ, благодаря за Арбенина за отыгрышъ. — „И деньги ваши тоже“, ответилъ Арбенинъ и прибавилъ: — „А право трудно разрешить, которое изъ двухъ дороже“. — — „Богатъ и безъ гроша“, онъ «съ сове“. „Везде“ онъ „виделъ зло“ и, гордый, передъ нимъ нигде не преклонился. Постигъ друзей, коварную любовь“, „все виделъ, все перечувствовалъ, все понялъ, все узналъ; „любилъ“ онъ часто, — чаще ненавидеее всего страдалъ; сначала все хотелъ, потомъ все „презиралъ“; то самъ себя не понималъ, „то мiръ его не понималъ“. На своей жизни онъ „узналъ печать проклятья и холодно закрылъ объятья для чувствъ и счастiя земли“... Люди ему „чужды“ и онъ „имъ всемъ чужой“. — „Советъ лукавый“ кто-то подалъ Арбенину: онъ женился, „сталъ баринъ и позабылъ товарищей своихъ“. Онъ женился, чтобы „имеете не любить“, но, глубже заглянувъ „въ душу мертвую свою“, А. „вдругъ увиделъ, что любитъ Нину и... „ужаснулся“. „Опять мечты, опять любовь въ пустой груди бушуютъ на просторе“, говоритъ онъ самъ себе. — „Изломанный челнокъ — я снова брошенъ въ море! Вернусь-ли къ пристани я вновь?“ Онъ занятъ „любовью, не де“. Наедине съ любимой женщиной „врагъ морали строгой“, съ глубокимъ отвращенiемъ А. „мыслитъ“ о „тяжелой черной старине, „о дняхъ, отравленныхъ волненьемъ порочной юности“. Онъ говоритъ Нине:
Такъ прежде я себе цены не зналъ, несчастный;
Съ моей души слетела — мiръ прекрасный
Моимъ глазамъ открылся не напрасно;
И я воскресъ для жизни и добра.
Меня уноситъ въ бурю прежнихъ дней,
Стираетъ въ памяти моей
Твой светлый взоръ и голосъ твой волшебный.
е съ собой, подъ грузомъ тяжкихъ думъ,
Я молчаливъ, суровъ, угрюмъ,
Боюся осквернить тебя прикосновеньемъ;
Боюся, чтобъ тебя не испугалъ ни стонъ,
—
Тогда ты говоришь: меня не любитъ онъ!
Арбенинъ любитъ жену. „Все, что осталось мне отъ жизни — это ты: созданье слабое, но ангелъ красоты! Твоя любовь, улыбка, взоръ, дыханье... Я человекъ — пока они мои; безъ нихъ — не“ Но Арбенинъ не уверенъ въ чувстве жены:
„Ты молода летами и душою,
е жизни ты прочла
Одинъ заглавный листъ, и предъ тобою
Открыто море счастiя и зла.
Иди любой дорогой,
Наде— вдали надежды много,
А въ прошломъ жизнь твоя бела!
Ни сердца своего, ни моего не зная,
Ты отдалась мне и любишь — ве—
Но безотчетно чувствами играя
И резвясь, какъ дитя“.
Ревнуя, онъ испытываетъ „почти все муки ада“, хотя и говоритъ, что „ревновать сме“. Онъ сознаетъ разницу между собственнымъ чувствомъ и чувствомъ Нины: „я сердцемъ слишкомъ старъ — ты слишкомъ молода“: „Гордый умъ“ Арбенина видитъ всюду обманъ. На женщину у него свой взглядъ „победы новыя ей нужны ежедневно“; „глупецъ, кто въ женщине одной мечталъ найти свой рай земной“. — Подозревая Нину въ обмане, онъ ищетъ доказательствъ, чтобы сказать „конецъ надежде“, но „одинъ лишь злой намекъ, обманчивый, быть можетъ, разбилъ въ куски спокойствiе его». «На смехъ Нины надъ поднятой тревогой „изъ пустяковъ“ онъ бросаетъ ей въ лицо угрозу: „Дай Богъ, чтобъ это былъ твой не последнiй смехъ!“ Онъ хочетъ мести: „закона я на месть не призову, но самъ безъ слезъ и сожаленья две “.
Онъ, „прежде мстилъ безъ состраданья“, но месть, „какъ жизнь“, ему „тяжела“, „добро“, какъ „счастье, невозможно“... „Все прошло, какъ бредъ больнова“: счастье, вера и любовь. „Желанiй нетъ, надежды нетъ“. „Страдалецъ мрачный и безумный“ измученъ долгою борьбой“, онъ выброшенъ изъ круга жизни шумной „съ несносной памятью невозвратимыхъ ле“. — „Возьмите жизнь мою, возьмите, она ни мне, ни мiру не нужна“, говоритъ А. князю.
Ср. Арбенинъ, стр. 8.
Арбенинъ, („Странный человекъ“). — Коллежскiй ассесоръ, дворянинъ; по собственнымъ словамъ, большими „трудами“ достигъ „значительности“. Слыветъ „почтеннымъ, известнымъ въ Москве екомъ“. Старая служанка называетъ его антихристомъ. За „давнишнiй проступокъ“ бросилъ жену на „произволъ судьбы и довелъ ее“ до смерти. Грубъ и жестокосердеченъ до невероятности: готовъ избить сына за его заступничество за умирающую мать. — „Замолчи, страшись моего гнева“, кричитъ А. на него, „я тебя примерно накажу“. Жаденъ къ деньгамъ. „Долженъ — плати“. „Пускай“, говоритъ онъ пове„твой господинъ продастъ тебя, а мне онъ заплатитъ въ назначенное время и... съ процентами...“
Арбенинъ, Сергей Васильевичъ („ести“). — Отецъ Саши Арбенина. Разъехался съ своей супругой, взялъ къ себе сына и поселился на житье въ Симбирской деревне. Сыномъ вовсе не занимался, хозяйничалъ и е“.
Арсенiй („Бояринъ Орша“). — Былъ «ребенкомъ взятъ и отданъ съ раннихъ ле»; «душой дитя — судьбой монахъ», «задумчивъ, одинокъ, тоской невольности томимъ», онъ прежде «жилъ» страстямъ чужой, съ природой жизнiю одной. «Два раза» чувствовалъ онъ себя свободнымъ: «въ первый разъ», «когда» въ грозу, «столпясь при алтаре, монахи ницъ лежали на земле», а онъ, бежавъ «изъ стенъ святыхъ, боязнь съ одеждой кинулъ прочь, благословилъ и хладъ и ночь», «глазами тучи» онъ «сле», «забылъ печали бытiя и бурю братомъ назвалъ» онъ. Другой разъ: «въ цепяхъ» на суде монаховъ, когда, быть можетъ, онъ «постигъ», «что онъ въ цепи существъ давно едва-ль не лишнее звено». «Въ молодомъ лице его вы не нашли-бъ ни одного изъ чувствъ, которыхъ смутный рой кружится, вьется надъ душой въ часъ разставанiя съ землей». — «Если-бъ могъ я», говоритъ Арсенiй на суде«эту грудь передъ тобою развернуть, ты верно не прочелъ бы въ ней, что я безсовестный злодей». «За слово, ласку, или взоръ» любимой имъ дочери Орши Арсенiй «счастливъ» перенесть свое «мученье» и «позоръ». Ея «ясный взоръ» и «милый разговоръ», говоритъ Арсенiй: «въ груди моей! Они на сердце, какъ печать, чтобъ я не сме— ничего, а вечность — мигъ!»
Ср. Мцыри. См. Перечень.
Атуевъ, («Вадимъ»). — Старый ловчiй Палицына, съ длинными, рыжими усами. Палицынъ «прибилъ А. до полусмерти».
Ашикъ-Керибъ— См. Керибъ Ашикъ.
Ашикъ — балалаечникъ.
Аякъ-Ага («»). — Богатый турокъ, отецъ Магуль-Мегери.