Палицына, Наталья Сергеевна («Вадимъ»). — Жена Бориса Петровича. «Добрая женщина». Въ продолженiи сорока летъ жирела, зевала и дразнила служанокъ, приказчика, старосту, мужа, когда онъ въ духе...» Когда приходили гости «Н. С. разряжалась въ фижмы и парчевое платье, распудривалась и разрумянивалась». — Воспитаннице Ольге напоминала: — «да не я ли тебя отъ нищаго отца-негодяя взяла на свои руки... неблагодарная!..» «Да не смей строить рожъ, когда я браню тебя! стой прямо и не морщись, — ты забываешь, кто я?» — — Н. С. пала жертвой разъяренной толпы, и трупъ ея «обезображенный едва походилъ на бренные останки человека и даже ближайшiе родственники не могли бы въ немъ узнать добрую Наталью Сергеевну».
Палицынъ, Борисъ Петровичъ („Вадимъ“). — „Дворянинъ“. „Мужчина летъ 50-ти высокiй, еще здоровый, но съ седыми волосами“, на видъ „довольно угрюмый“, „съ потухшимъ взоромъ“. „Носитъ синее полукафтанье, съ анненскимъ крестомъ въ петлице“; „ноги его запрятаны въ огромные сапоги“; ходитъ „съ важностью размахивая руками“, „наморщиванiемъ высокаго“ лба, выражая досаду. П. любилъ охоту страстно, и спешилъ, когда только могъ, углубляться въ непроходимые леса, жилище медве“. После неудачной охоты П. „выпивалъ съ горя полграфина водки“. „Старый прелюбодей“, онъ „слылъ честнейшимъ человекомъ во всемъ околотке“ и „погубилъ только одно семейство“ — отца Ольги. «Онъ взялъ къ себе» Ольгу «ребенкомъ 3-хъ летъ, чтобы принудить къ молчанiю некоторыхъ дворянъ, осуждавшихъ его поступокъ; онъ воспиталъ Ольгу какъ рабу и хвалился своею благотворительностью». Первое время «онъ игралъ ея кудрями, забавлялся ея ребячествами» а впоследствiи «въ мысляхъ готовилъ ее для постыдныхъ удовольствiй». — П. «боялся смерти». «Слово смерть, одно это слово такъ ужаснуло его, что отъ одной этой кровавой мысли онъ раза три едва не обезпамятилъ». «Безпечность» погубила П.: онъ не могъ «вообразить, что народъ осмелится требовать ихъ крови». «Малодушный старикъ», «спасенный солдаткой, своей любовницей, «плакалъ, отъ бешенства!»
Параша («Сашка»). — Звалась В... „Она была свежа, бела, кругла, какъ снежный шарикъ; щеки, грудь и шея, когда она смеялась или шла, дрожали сладострастно; не краснея, она на жертву прихоти несла свои красы. Широко и неловко на ней сидела юбка; но плутовка поднять умела грудь, открыть плечо, ласкать уме“.
Паша („Ашикъ-Керибъ“). — „Гордый паша и большой охотникъ до песенниковъ. Многихъ къ нему приводили и ни одинъ ему не понравился. Его чауши измучились бегая по городу (Халафу) и отыскивая певцовъ. За песни оставилъ у себя беднаго Ашикъ-Кериба.
Петковъ („Маскарадъ“). — Одинъ изъ гостей на великосветскомъ балу, проситъ Нину Арбенину что-либо спеть.
Петруха („Вадимъ“). — Сынъ солдатки, „малый летъ 17-ти, глупой наружности, съ рыжими волосами“, „складомъ и ростомъ богатырь“. „Говорить Петруха не умелъ и не любилъ“. „Онъ боялся матери больше, чемъ всехъ казаковъ на свете“. „Избитый казаками, полуживой, П. остался на дворе; онъ охая и стоня, лежалъ на земле“, но тайны не выдалъ.
Петрушка („Вадимъ»). — Слуга Палицына.
Печорина, Варвара Александровна („Княгиня Лиговская“). — Сестра Григорiя Александровича. Шестнадцатилетняя девочка. Очень недурна собою; по словамъ маменьки, „не нуждалась въ приданомъ и могла занятъ высокую ступень въ обществе, съ помощiю Божiей, хорошенькаго личика и блестящаго воспитанiя“. Уверена, что молодые люди должны „забавлять дамъ“ и, по словамъ брата, «идетъ большими шагами въ храмъ просвещенiя“. Уверена также, что девушка въ семнадцать летъ также благоразумна, какъ мужчина въ двадцать пять“.
Печорина, Татьяна Петровна („“). — Мать Печорина, уп. л. Когда „Жоржъ“, вместо университетскаго экзамена, отправился погостить въ подмосковную къ тетушке и обманъ открылся, „отчаянiе Т. П. было ужасно, брань ея неистощима“.
Печоринъ, Григорiй Александровичъ („Герой нашего времени“), — стр. 39.
Печоринъ, Григорiй Александровичъ („Княгиня Лиговская“). — Между родными назывался „на французскiй ладъ просто Жоржемъ“. Единственный сынъ богатыхъ родителей, гвардейскiй офицеръ, двадцати-трехъ летъ. Наружность П. была «непривлекательная»: онъ былъ небольшого роста, широкъ въ плечахъ, вообще нескладенъ, и казался сильнаго сложенiя, неспособнаго къ чувствительности и раздраженiю; походка его была несколько осторожна для кавалериста, жесты его были отрывисты». „Часто онъ выказывалъ лень и беззаботное равнодушiе, но сквозь эту холодную кору прорывалась часто настоящая природа человека. Звуки его голоса были то густы, то резки, смотря по влiянiю текущей минуты; когда онъ хотелъ говорить прiятно, то начиналъ запинаться, и вдругъ оканчивалъ едкою шуткой, чтобы скрыть собственное смущенiе“: „въ свете утверждали, что языкъ его золъ и опасенъ, ибо светъ не терпитъ въ кругу своемъ ничего сильнаго, потрясающаго, ничего, что бы могло обличить характеръ и волю: свеенiю». Онъ „сжималъ свои чувства изъ «недоверчивости, или изъ гордости“. — Лицо П. смуглое, неправильное, но полное выразительности хранило, глубокiе следы прошедшаго и чудныя обещанiя будущности... толпа же говорила, что въ его улыбке, въ его странно блестящихъ глазахъ есть что-то. Въ свете П. «не былъ замеченъ». «Онъ былъ еще человекъ новый»; онъ не оскорблялся равнодушiемъ света къ нему, потому что оценилъ светъ въ настоящую его цену. Онъ зналъ, что заставить говорить объ себе легко, но зналъ также, что светъ два раза сряду не занимается однимъ и темъ же лицомъ: ему нужны новые кумиры, новыя моды, новые романы. П. несколько времени «напрасно искалъ себе пьедестала, вставши на который, онъ могъ бы заставить толпу взглянуть въ себя». Ему надобно было, чтобы поддержать себя, прiобрести то, что некоторые называютъ светскою извеекомъ, который можетъ делать зло, когда ему вздумается». Въ короткомъ обществе, где умный, разнообразный разговоръ заменяетъ танцы (рауты въ сторону), где говорить можно обо всемъ, не боясь цензуры тетушекъ, не встречая чрезчуръ строгихъ и неприступныхъ девъ, — въ такомъ кругу онъ могъ бы блистать и даже нравиться, потому что умъ и душа, показываясь наружу, придаютъ чертамъ жизнь, игру, и заставляютъ забыть ихъ недостатки». Тогда его разговоръ «блисталъ шутками, эпиграммами». «На балахъ Печоринъ съ своей невыгодною наружностью терялся въ толпе зрителей, былъ или печаленъ, или слишкомъ золъ, потому-что самолюбiе его страдало. Танцуя редко, онъ могъ разговаривать только съ теми дамами, которыя сидели весь вечеръ у стенки, — а съ этими-то именно онъ никогда не знакомился. У него прежде было занятiе — сатира. Онъ разбиралъ танцующихъ, и его колкiя замечанiя очень скоро расходились по зале и потомъ по городу. Но разъ какъ-то онъ подслушалъ въ мазурке разговоръ одного длиннаго дипломата съ какою-то княжною. Дипломатъ подъ своимъ именемъ такъ и печаталъ все его остроты, а княжна изъ одного приличiя не хохотала во все горло. Печоринъ вспомнилъ, что, когда онъ говорилъ то же самое и гораздо лучше одной изъ бальныхъ нимфъ дня три тому назадъ, она только пожала плечами и не взяла на себя даже трудъ понять его. Съ этой минуты онъ сталъ въ обществе больше танцовать и реже говорить умно и даже ему показалось, что его начали принимать съ большимъ удовольствiемъ.
Однимъ словомъ, онъ началъ постигать, что въ танцующемъ кавалере ума не полагается». — — Умъ у Печорина «ре», характеръ «упорный», «воображенiе пылкое». На себя самого онъ «умелъ смотреть съ безпристрастiемъ» и преувеличивалъ свои недостатки». Трудность борьбы увлекала его, и «онъ далъ себе честное слово остаться победителемъ». Онъ выработалъ свою систему», «вооружился» для борьбы несноснымъ наружнымъ хладнокровiемъ и терпенiемъ». «Онъ зналъ аксiому, что, поздно, или рано, слабые характеры покоряются сильнымъ и непреклоннымъ. За минуту «полнаго блаженства» онъ отдалъ бы «годы двухсмысленнаго счастiя; скорей бы «решился сосредоточить все свои чувства и страсти на одно божественное мгновенiе и потомъ страдать сколько угодно, чемъ мало-помалу растягивать ихъ и размещать по нумерамъ въ промежуткахъ скуки или печали». «До девятнадцатилетняго возраста Печоринъ жилъ въ Москве. Съ детскихъ летъ онъ таскался изъ одного пансiона въ другой и, наконецъ, увенчалъ свои странствованiя вступленiемъ въ университетъ, согласно воле своей премудрой маменьки. Онъ получилъ такую охоту къ перемене местъ, что если бы жилъ въ Германiи, то сделался бы странствующимъ студентомъ. Все его путешествiе ограничились поездками съ толпою такихъ же негодяевъ, какъ онъ, въ Петровскiй, въ Сокольники и Марьину рощу. Они не брали съ собою тетрадей и книгъ — чтобъ не казаться педантами. Прiятели Печорина, которыхъ число было впрочемъ не очень велико, были все молодые люди, которые встрее, ибо и въ то время студенты были почти единственными кавалерами московскихъ красавицъ, вздыхавшихъ невольно по эполетамъ и эксельбантамъ, не догадываясь, что въ нашъ векъ эти блестящiя вывески утратили свое прежнее значенiе. Печоринъ съ товарищами являлся также на всехъ гуляньяхъ. Держась подъ руки, они прохаживались между вереницами каретъ, къ великому соблазну квартальныхъ. Встретивъ одного изъ этихъ молодыхъ людей, можно было закрывши глаза, держать пари, что сейчасъ явятся и остальные. Въ Москве, где прозванiя еще въ моде, прозвали ихъ la bande joyeuse“. На лекцiи «онъ почти не ходилъ», намереваясь «пожертвовать несколько ночей науке и однимъ прыжкомъ догнать товарищей». Осуществить ему «это геройское намеренiе» помешало одно обстоятельство: Печоринъ влюбился въ Верочку Р—ву. На экзаменъ онъ не явился, уверивъ мать, что экзаменъ отложенъ еще на три недели и что онъ все знаетъ». «Обманъ открылся», и въ комитете дядюшекъ и тетушекъ было положено, что его надобно отправить въ Петербургъ и отдать въ юнкерскую школу, где его, по убежденiю дядюшекъ и тетушекъ, прошколятъ и выучатъ дисциплине». Онъ «какъ стоикъ выслушалъ брань и упреки матери, и „почти на коленяхъ выпросилъ“ „позволенiе вступить въ Гусарскiй полкъ, стоявшiй недалеко отъ Москвы». — — Сближенiе съ Ве“, но честь невинной девушки была еще для него святыней“. Онъ былъ еще такъ невиненъ душой, что боялся убить ее неожиданнымъ известiемъ“ о своемъ отъезде въ полкъ. Накануне отъезда, узнавъ, что Верочка занемогла отъ тоски, онъ «целую ночь не спалъ, чемъ светъ селъ въ дорожную коляску — и отправился въ полкъ...» Онъ уехалъ съ твердымъ намеренiемъ забыть Верочку. «Впродолженiе польской кампанiи, «Печоринъ отличался, какъ отличается всякiй русскiй офицеръ, дрался храбро, какъ всякiй русскiй солдатъ, любезничалъ со многими паннами; но милый образъ Верочки постоянно тревожилъ его воображенiе». — — «Печоринъ имелъ самый несчастный нравъ: впечатленiя, сначала легкiя, постепенно врезывались въ его умъ все глубже и глубже, такъ что впоследствiи эта любовь прiобрела надъ его сердцемъ право давности — священнейшее изо всехъ правъ человечества». «Тайная досада» была одной изъ причинъ, что онъ началъ волочиться за Негуровой. Ухаживанье за Негуровой Печорину было необходимо для того „пьедестала“, который онъ сооружалъ, для того, чтобы заставить толпу заглянуть на себя,. Онъ зналъ, что въ „свете“ фраза: „онъ погубилъ столько-то репутацiй“ — значитъ почти: онъ выигралъ столько-то сраженiй. «Сдеестной красавицы было бы слишкомъ трудно для начинающаго а скомпрометировать девушку молодую и невинную онъ бы не решился». Негурова была ни то, ни другое, и П. „избралъ своимъ орудiемъ Елизавету Николаевну“. „Онъ пошелъ по следамъ древнихъ волокитъ и действовалъ по форме, классически, онъ льстилъ ея самолюбiю, блисталъ шутками, эпиграммами, касаясь до всего, даже до любовной метафизики“, не щадилъ „молодыхъ и свежихъ соперницъ“ Негуровой: „Онъ неутомимо искалъ встречъ съ нею и, наконецъ, чуть ей не сказалъ (разумеется, двусмысленнымъ образомъ), что „обожаетъ ее до безумiя“. „Скоро все стали замечать ихъ влеченiе другъ къ другу“. П. „избегалъ нескромныхъ вопросовъ, но за то действовалъ весьма открыто“. „Многiе уже стали надъ нимъ подсмеиваться, какъ надъ будущимъ женихомъ; добрые прiятели стали уговаривать его, отъ безразсуднаго поступка, который ему не входилъ и въ голову. Изъ этого всего онъ заключилъ, что минута решительнаго кризиса наступила“. Онъ воспользовался оброненнымъ во время бала замечанiемъ Негуровой: — „какъ хороша сегодня меньшая Р. и ответилъ утвердительно. — Я непременно далъ себе слово танцовать съ нею сегодня, именно только потому, что она вамъ нравится“. — „Не правда-ли, я очень догадливъ, когда хочу вамъ сделать удовольствiе“. И остальную часть вечера онъ или танцовалъ съ Р., или стоялъ возле ее“. «Съ этого дня П. сталъ съ Негуровой разсеяннее, холоднее; явно старался ей делать те мелкiя непрiятности, которыя замечаются всеми и за которыя между темъ невозможно требовать удовлетворенiя. Говоря съ другими девушками, онъ выражался объ ней съ оскорбительнымъ сожаленiемъ. — — Любовь Негуровой къ Печорину, тайну которой она поверяла своимъ подругамъ, давала ему „излишнее торжество“. Наконецъ, онъ написалъ ей письмо „искаженнымъ почеркомъ“, „какъ будто боясь, что самыя буквы изменятъ тайне, — письмо, подъ которымъ, вместо подписи рисовалась какая-то египетская каракуля очень похожая на пятна видимыя на луне“. Въ немъ, неизвестный, которому „исторiя жизни Нигуровой была такъ-же знакома, какъ его собственная записная книжка», хотелъ „сделать доброе дело“ и писалъ о Печорине: „онъ съ вами пошутилъ. Онъ недостоинъ васъ; онъ любитъ другую. Все етъ и такъ указываетъ на васъ пальцами“. Отказъ отъ дома Негуровыхъ, явился „неожиданнымъ успехомъ“ его „легкомысленнаго предпрiятiя». Онъ не радовался однако, не думалъ о Негуровой; его занималъ другой образъ женщины — той, «которая была постоянною его мечтою въ продолженiе несколькихъ летъ, съ которою онъ былъ связанъ прошедшимъ, для которой былъ готовъ отдать свою будущность, и сердце его не трепетало отъ нетерпенiя, страха, надежды“. При мысли о новой встрече съ нею, после долгой разлуки, онъ испытывалъ какое-то болезненное замиранiе; „какая-то мутность и неподвижность мыслей, которыя, подобно тяжелымъ облакамъ, осаждали умъ его, предвещали одну близкую бурю душевную. Вспоминая прежнюю пылкость, онъ внутренно досадовалъ на теперешнее свое спокойствiе. При входе въ домъ, где жила Вера, минувшее, какъ сонъ, проскользнуло въ его воображенiи, и различныя чувства внезапно шумно пробудились въ душе е ночнаго набата“. Онъ делалъ „решительный шагъ“, но ему самому, были неизвестны его наме“. — Печоринъ недоверчивъ. Онъ прiучился объяснять „ласки или вниманiе женщинъ разсчетомъ, или случайностью“. Онъ сомневался и веера, выйдя замужъ за „стараго, непрiятнаго и обыкновеннаго челове“, не можетъ любить мужа. При встрече съ нею П. „потерялъ все свое самообладанiе, и взоръ его затуманился, кровь прилила къ сердцу; онъ чувствовалъ, что побледнелъ, когда перешелъ черезъ порогъ гостиной княгини. Онъ самъ не зналъ, что говорилъ. „Опомнившись и думая, что сказалъ глупость, онъ принялъ какой-то холодный, принужденный видъ“ и чувствовалъ „затруднительное молчанье“. Во время начавшагося разговора П., «пристально устремивъ глаза на Веру Дмитрiевну, старался, но тщетно, угадать ея тайныя мысли». Было время, когда онъ читалъ на лице ея все “, а теперь онъ не понималъ Веры. „Изъ гордости онъ решился показать, что, подобно ей, забылъ прошедшее и радуется ея счастью“... Но невольно въ его словахъ звучало оскорбленное самолюбiе.
По собственнымъ словамъ, онъ сталъ теперь уже „взвешивать слова свои и поступки“. „Когда я увлекался чувствомъ и воображенiемъ, надо мною смеелалъ глупостей, и кто не раскаивался? Теперь, по чести, я готовъ пожертвовать самою чистейшею, самою воздушной любовью для трехъ тысячъ душъ съ винокуреннымъ заводомъ и для какого нибудь графскаго герба на дверцахъ кареты. Надо пользоваться случаемъ, такiя вещи съ неба не падаютъ“ (Вера, разставаясь съ Печоринымъ, клялась ему въ вечной любви и вышла замужъ за стараго графа). Онъ хоте„гордо вызвать на бой ненависть“ княгини, „чтобы увериться, такъ же ли она будетъ недолговременна, какъ любовь ея, и онъ достигъ своей цели“, «потому что самая ненависть ближе къ любви, нежели равнодушiе“. Относясь съ презренiемъ къ князю, онъ не показывалъ своего чувства и очаровалъ Лиговскаго „своей любезностью“; отыскивая чиновника — нужнаго человее— онъ самъ отправился на четвертый этажъ по грязной дворовой лестнице къ Красинскому, чтобы передать ему „препорученiе князя“.
Въ ответъ на похвалы княгини Красинскому, превозносилъ „до невозможности его ловкость и красоту и уверялъ, что Красинскiй „непремеекомъ“, если не останется вечнымъ титулярнымъ советникомъ, но съ этой же минуты возненавиделъ Красинскаго.
Пленникъ „Кавказскiй пленникъ“). — Взятъ въ пленъ Гиреемъ. „Обреченный тяжкой доле, почти сдружился онъ съ неволей“.
Пове („Странный человекъ“). — „Человекъ среднихъ леедыми бакенбардами“. Ведетъ дела противъ Павла Григорьевича Арбенина.
Помещица («Странный человекъ»). — По словамъ мужика, злая сварливая барыня; «сечетъ за всякую малость, чаще безъ вины»; «разъ даже разсердилась и ножницами кольнула одну изъ своихъ девушекъ, а за ослушанiе велитъ вывертывать руки на станке — или же выщипывать бородку волосокъ по волоску».
Предводитель дворянства „Казначейша“). — „Весь спрятанъ въ галстукъ, фракъ до пятъ, дискантъ, усы, и мутный взглядъ“. „Амфитрiонъ былъ предводитель, — и въ день рожденiя жены, порядка ревностный блюститель, созвалъ губернскiе чины и целый полкъ“.
Псарь («»). — «Переваливался», словно «стараясь поддержать свою голову въ равновесiи съ прочими частями тела», подходилъ къ солдатке, «почесывая бока». «Съ-пьяна наткнулся на оглоблю телее».