В*** („Отрывокъ I“) — Уп. л. Графиня. Въ доме ея происходилъ музыкальный вечеръ; на этомъ вечере „первые артисты столицы платили своимъ искусствомъ за честь аристократическаго прiема“.
Вадимъ („Вадимъ“), — братъ Ольги, добровольно ставшiй рабомъ помещика Палицына; „человекъ уродливой наружности, небольшаго роста“, „горбатый нищiй“, съ безобразными ногами. „Ему казалось не больше 28-ми летъ; на лице его постоянно отражалась насмешка, горькая, безконечная; его душа еще не жила по-настоящему, но собирала все свои силы, что-бы переполнить жизнь и прежде времени вырваться въ вечность“. „Одна страсть владела его сердцемъ, или, лучше, онъ владелъ одною только страстью, — но зато совершенно!“ Это было — презренiе. Разсматривая дьявола, изображеннаго поблекшими красками на св. вратахъ, В. внутренно сожале«если-бъ я былъ чортъ, то не мучилъ бы людей, а презиралъ бы ихъ; стоютъ ли они, чтобъ ихъ соблазнялъ изгнанникъ рая, соперникъ Бога!.. Другое дело человекъ; чтобъ кончить презренiемъ, онъ долженъ начать съ ненависти“. — — «Онъ былъ весь погребенъ самъ въ себе, въ могиле откуда также никто не выходитъ»... — «Отъ тебя веетъ смертнымъ холодомъ...» говоритъ ему Ольга. «На синихъ губахъ сосредоточилась вся жизнь Вадима». Улыбка Вадима имела «что-то демонское», «что-то неземное; она вырывала изъ души каждое благочестивое помышленiе, каждое желанiе, где таилась искра добра, искра любви къ человечеству; встретивъ ее, невозможно было устоять въ своемъ намеренiи, какое бы оно ни было; въ ней было больше зла, чемъ люди понимать способны.» — — „В. принялъ имя раба Палицына за два месяца до Пугачева“. На вопросъ Палицына: «что тебе надобно?» В. отвечалъ: „очень мало. Я хочу работы»... И, несмотря на „язвительную усмешку», съ которой посмотрелъ старикъ на нищаго“, «В. ни мало не смутился и остался хладнокровнымъ».
У В. огромная физическая сила: онъ одинъ ходилъ на волка, большимъ камнемъ онъ игралъ, какъ мячикомъ. Также силенъ онъ въ притворстве.
„Съ Палицынымъ Вадимъ принялъ видъ смиренiя и съ жаромъ поце“. Онъ везде почти следовалъ за нимъ: на охоту, въ поле, на пашню, исполнялъ его малейшiя желанiя, предугадывалъ ихъ, однимъ словомъ, делалъ все, чемъ могъ прiобрести доверенность, и если ему удавалось, то неизъяснимая радость процветала на этомъ суровомъ лице, которое выражало все чувства — все, кроме одного любимаго, — сокровища, хранимаго на черный день». «Если Борисъ Петровичъ хотелъ наказать кого-нибудь изъ слугъ, то Вадимъ намекалъ ему всегда, что есть наказанiя, которыя жесточе и что вина гораздо больше». Къ старымъ слугамъ В. относился свысока: „Какъ этотъ Вадимка загордился, — этакой уродъ, мне никогда никакого уваженiя не делаетъ,“ а къ барину какъ умеетъ онъ подольстится: словно щенокъ“! отзывался о В. старый Ипатъ, но когда баринъ разгневался на Олешку Шушерина, и повели Олешку на конюшню, и самъ приказчикъ сталъ его бить, брови Вадима сходились и расходились; въ одинь мигъ онъ подскочилъ къ прикащику и сшибъ его на землю однимъ ударомъ. На губахъ его клубилась пена отъ бешенства, онъ хоте— и не могъ“. В. всеми силами „старался прiобрести любовь и доверенность молодыхъ слугъ“, такъ какъ умы предчувствовали переворотъ и волновались. — „Непоколебимая железная воля составляла все существо его, она не знала ни преградъ, ни остановокъ, стремясь къ своей цели“! «Казаки величаютъ В. Красной шапкой, онъ все ставитъ вверхъ дномъ, онъ кумъ сатане и сватъ дьяволу“. Онъ же является „носителемъ мифическаго имени „Белбородки“. — Самолюбiе его огромно. Собственное безобразiе угнетаетъ В. — „Если хочешь чего-нибудь добиться отъ меня, то не намекай о моемъ безобразiи; говоритъ онъ Ольге. „Я завистливъ, я золъ, я все: что ты хочешь... „Что если душа моя хуже моей наружности?“ — „но разве я виноватъ... я ничего не просилъ у людей, кроме хлеба — они прибавили къ нему презренiе и насмешки... Я имелъ небо землю и себя, я былъ богатъ всеми чувствами... виделъ солнце и былъ доволенъ... но постепенно все исчезло“. „Помню“ говоритъ В., «какъ после смерти отца“, „меня взяли въ монастырь, изъ состраданiя, кормили, потому что я былъ не собака, и нельзя было меня утопить; въ стенахъ обители я провелъ мои лучшiе годы, въ душныхъ стенахъ, оглушаемый звономъ колоколовъ, пеетыхъ въ черныя платья и потому думающихъ быть ближе къ небесамъ, притесняемый за то, что я обиженъ природой... что я безобразенъ. Они заставляли меня благодарить Бога за мое безобразiе, будто бы Онъ хотелъ этимъ средствомъ удалить меня отъ шумнаго мiра, отъ греховъ...“ „Молиться!.. у меня въ сердце были одни проклятiя»! „Насмешливый голосъ шепталъ“ Вадиму: ты способенъ обнять своею мыслiю все сотворенное; ты могъ бы силою души разрушить естественный порядокъ и возстановить новый, для того-то я тебя не выпущу отсюда, довольно тебе знать, что ты можешь это сделать...“
„Онъ былъ одинъ, всегда одинъ; когда онъ плакалъ, люди смеялись, потому что люди не могутъ сожалеть о томъ, что хуже или лучше ихъ“. Долго жить — было целью жизни В. „Глубокая, единственная дума, подобно коршуну Прометея, пробуждала и терзала его сердце. Онъ завидовалъ людямъ: почему они не заплатятъ за долголетнее веселье однимъ днемъ страданiя, когда другiе, после безчисленныхъ мукъ, не получаютъ ни одной минуты счастья! Для чего они любимцы — говоритъ Вадимъ — неба, а не я!“.
Любовь къ Ольге Вадима была „сильней всехъ нашихъ произвольныхъ страстей“, „безотчетное страданiе овладело имъ; онъ ломалъ руки, вздыхалъ скрежеталъ зубами... неизвеежалъ по его жиламъ, черепъ готовъ былъ треснуть... О! давно ли ему было довольно одной ненависти“! Когда Ольга назвала В. „другомъ“, „онъ не могъ разомъ обнять все это блаженство; какъ безумный схватилъ онъ себя за голову, чтобы увериться въ томъ, что это не обманъ, не сновиденiе; улыбка остановилась на устахъ его, и душа его, обогащенная целымъ чувствомъ, сделалась подобно временщику, который, получивъ миллiонъ, и не умея употребить его, прячетъ въ железный сундукъ и стережетъ свое сокровище до конца жизни. Эти два слова такъ сильно врезались въ его душу, что, несколько дней спустя, когда онъ говорилъ съ самимъ собою, то не могъ удержаться, чтобъ не сказать: другъ мой“... — — На просьбу сестры ее убить В. отвечаетъ съ глубокимъ страданiемъ: — Нетъ, я еще не такъ дуренъ, какъ ты полагаешь; — человекъ, для котораго видеть тебя есть блаженство, не можетъ быть совершеннымъ злодеемъ». «Ея кровь — была его кровь, ея жизнь была ему въ тысячу разъ дороже собственной жизни», онъ «любилъ ее одну въ целомъ Божьемъ мiре, ее одну, который за первое непритворство, искреннее люблю, съ восторгомъ бросилъ бы къ ея ногамъ все, что имелъ: свое сокровище, свой кумиръ — свою ненависть!» Эта любовь была послеекомъ. «И, когда, весь горя отъ мести дому Палицына, онъ убилъ Федосея, В. «смотрелъ на Ольгу глазами коршуна и указывалъ пальцемъ на окрававленную землю; онъ торжествовалъ, какъ Геркулесъ, победившiй змея; улыбка, ядовито сладкая улыбка набегала на его красныя губы: въ ней дышала то гордость, то презренiе, то сожаленiе — да, сожаленiе палача, который не изъ собственной воли, но, по повеленiю высшей власти, наноситъ смертный ударъ. «Онъ предчувствовалъ, что со всемъ своимъ генiемъ долженъ потонуть въ пучине неизвестности... Его душа расширялась, хотела бы вырваться, обнять всю природу и потомъ сокрушить ее. Если это было желанiе безумца, то, по крайней мере, великаго безумца». «Онъ долженъ бы былъ родиться всемогущимъ, или вовсе не родиться».
Критика: «Вадимъ, по мненiю Михайловскаго, есть тотъ же Демонъ, только лишенный фантастическихъ атрибутовъ и притомъ физически безобразный. Онъ, какъ Демонъ, готовъ отказаться отъ зла и ненависти, если его полюбитъ любимая женщина. А, главное, Вадимъ, какъ Демонъ, имеетъ таинственную власть надъ людьми». [. Сочиненiя т. V].
Ванюшка («Два брата»). — «Молодой лакей въ военной ливрее», слуга Юрiя Радина, сопровождаетъ его при отпускахъ. О себе и о своемъ барине высказывается такъ: «мы съ бариномъ, видно, не промахи — четыре дня какъ здесь, а ужъ дела много сделали». Жаденъ къ деньгамъ, хитроуменъ и изворотливъ. Отдаетъ за деньги записку барина прочитать Александру, но рвать не согласенъ... — «Вотъ видите, сударь», говоритъ онъ, «мне велено ее отнести и я отнесу: объ томъ, чтобы ее не показывать, ничего не сказано, и я ее вамъ показалъ».
Василиса („Люди и страсти“). — Горничная Волиныхъ.
Василiй Петровичъ С. („Герой нашего времени“). — См. С., маiоръ.
Вернеръ, докторъ („Герой нашего времени“), — стр. 16.
Волина, Любовь Васильевна („Люди и страсти“). — Младшая дочь Павла Мих. Волина, 17 летъ. Читаетъ романы Вальтеръ-Скотта. Схимникъ изъ Троицкой лавры предсказалъ ей много горестей. Терзается „за что родной батюшка“ ее меньше любитъ, нежели сестру. Успокаиваетъ себя мыслью, что „божеская любовь равна любви родительской“. Уверена, что „не имеетъ ничьей доверенности, ничьей дружбы и сомневается: такъ ли мужчины „злы и коварны, какъ ихъ обвиняютъ“. При первой встрече съ Заруцкимъ, у котораго „никакой просьбы до 17-ти летней девушки не можетъ быть“, спрашиваетъ его: — „правда ли, что ихъ (т. е. мужчинъ) душе ничего не стоитъ погубить девушку наве“?
Волина, Элиза („Люди и страсти“). — Старшая и любимая дочь П. М. Волина. Къ романамъ, которыми увлекается сестра, совершенно равнодушна. „Пускай бы ихъ сражались да шею себе „ — Какая дура твоя Анна! говоритъ она о героине романа. Элизу более занимаетъ какъ сидитъ на ней шляпка... „не правда ли это прекрасно?“
Волинъ, Василiй Михалычъ („“). — Братъ Николая Михалыча 48 летъ, имеетъ двухъ дочерей. Изъ-за личнаго разсчета ссоритъ своего племянника (Юрiя) съ Громовой. Узнавъ же о любовной интриге Юрiя и своей дочери (Любови), клевещетъ на племянника, всячески ему мстя.
. («Люди и страсти»). — Отецъ Юрiя, вдовецъ, 45 летъ, «любилъ свою“ покойную жену, «какъ только можетъ мужъ». По словамъ брата, благородный человеехъ по доброте души своей». Любитъ своего сына и «дышетъ однимъ имъ», но отдалъ ребенка на воспитанiе теще (см. Громова). Волинъ, когда заходитъ речь объ образованiи сына, отдаетъ предпочтенiе нее. По его словамъ, «философiя преподается у германцевъ лучше, нежели где-нибудь и многiя науки у нихъ боле усовершенствованы, хотя и отстали въ общественномъ просвещенiи отъ французовъ. «Философiя», говоритъ онъ, «не есть наука безбожiя, а это самое спасительное средство отъ него и вместе ейшiй въ мiре человекъ, и есть тотъ, который знаетъ, что онъ ничего не знаетъ. «По отношенiю къ Юрiю, считаетъ себя отцомъ, имеющимъ полное право надъ сыномъ». Довееритъ сплетнямъ и проклинаетъ, подъ влiянiемъ ихъ, сына.
Волинъ, Юрiй Николаевичъ („Люди и страсти“). — Въ юности для него „лучшимъ разговоромъ“ было „размышленiе о людяхъ“. „Онъ нетерпеливо старался узнавать сердце человеческое“, пламенно любилъ природу“, и съ детскимъ простосердечiемъ кидался въ объятiя всякаго“; его занимала прекрасная мечта земного братства“ и у него, „при одномъ названiи свобода, сердце вздрагивало и щеки покрывались живымъ румянцемъ“; по словамъ Заруцкаго, „былъ удалой малый: ни въ чемъ никому не уступалъ — ни въ буянстве, ни въ умныхъ де“. Въ двадцать два года онъ, по собственнымъ словамъ, „переменился“ и „постарелъ“, „сталъ не тотъ, который съ детскимъ простосердечiемъ и доверчивостью кидался въ объятья каждаго“. Отъ прежняго осталась только „одна те“; „человекъ полуживой, почти безъ настоящаго и безъ будущаго, съ однимъ прошедшимъ, котораго никакая власть не можетъ воротить“. „Изъ удальца онъ сделался такимъ мрачнымъ, какъ докторъ Фаустъ“. Съ детства „страшное предчувствiе мучило его“: онъ былъ одинъ. Онъ протягивалъ руку людямъ, но „никто не принялъ протянутой руки, и „она обратно упала на сердце“. Любовь его къ свободе челове„почитали вольнодумствомъ“.
Вуличъ („Герой нашего времени“). — Поручикъ. „Родомъ сербъ“. «Наружность В. отвее его характеру. Высокiй ростъ и смуглый цветъ лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный носъ, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губахъ его, все это будто согласовалось для того, чтобы придать ему видъ существа особеннаго, неспособнаго делиться мыслями и страстями съ те“. «Онъ былъ храбръ, говорилъ мало, но резко; никому не поверялъ своихъ душевныхъ и семейныхъ тайнъ; вина почти вовсе не пилъ, за молодыми казачками, — которыхъ прелесть трудно постигнуть, не видавъ ихъ, — онъ никогда не волочился. Говорили: однако, что жена полковника была неравнодушна къ его выразительнымъ глазамъ, но онъ не шутя сердился, когда объ этомъ намекали. Была только одна страсть, которой онъ не таилъ — страсть къ игре. За зеленымъ столомъ онъ забывалъ все, и обыкновенно проигрывалъ, но постоянныя неудачи только раздражали его упрямство. Разсказывали, что разъ, во время экспедицiи, ночью, онъ на подушке металъ банкъ; ему ужасно везло. Вдругъ раздались выстрее вскочили и бросились къ оружiю. „Поставь банкъ!“ кричалъ Вуличъ, не подымаясь, одному изъ самыхъ горячихъ понтеровъ. — Идетъ семерка, — отвечалъ тотъ, убегая. Несмотря на всеобщую суматоху, Вуличъ докинулъ талью; карта была дана. Когда онъ явился въ цепь, тамъ была ужъ сильная перестре— Семерка дана! — закричалъ онъ, увидевъ его, наконецъ, въ цепи застрельщиковъ, которые начали вытеснять изъ леестности платежа. Исполнивъ этотъ непрiятный долгъ, онъ бросился впередъ, увлекъ за собою солдатъ и до самаго конца дела прехладнокровно перестреливался съ чеченцами“. — Всегда можно было ожидать отъ него какой-нибудь оригинальной выходки. Словамъ не веритъ, но вееленiе. — Господа, къ чему пустые споры? Вы хотите доказательствъ: я вамъ предлагаю испробовать на себе, можетъ ли человекъ своевольно располагать своею жизнью, или каждому изъ насъ заранее назначена роковая минута?.“ Хладнокровно В. приставилъ дуло пистолета маiора къ своему лбу, но отъ словъ Печорина (о томъ, что В. „непреме“), вспыхнулъ и смутился“. — — В. былъ убитъ въ тотъ же день пьянымъ казакомъ.
Вышневскiй („Странный человекъ“). — Одинъ изъ товарищей Арбенина. На пирушке „когда же, «русскiе будутъ русскими?»
Вера („Герой нашего времени“), — стр. 18.
Вера („“). — См. Лиговская, княгиня.
Вера („“). — См. Лиговская, княгиня.