Мери, княжна Лиговская («Герой нашего времени»). — «Московская княжна». Единственная дочь княгини Лиговской. Мать называла ее, на англiйскiй манеръ, Мери. Милая и кокетливая, капризная и «прехорошенькая девушка съ подвижной физiономiей», съ дерзкой миной, презрительной улыбкой и разсеяннымъ взглядомъ «большихъ бархатныхъ», «безъ блеска, глазъ». Нижнiя и верхнiя ресницы такъ длинны, что лучи солнца не отражаются въ ея зрачкахъ». «Одевается со вкусомъ». «Ея легкая, но благородная походка имела въ себе нечто-девственное, ускользающее отъ определенiя, но понятное для взора». «Отъ княжны, по словамъ Печорина, веяло темъ «неизъяснимымъ ароматомъ, которымъ дышетъ иногда записка милой женщины». — — По характеристике матери, дочь ея «невинна, какъ голубь» и воспитана такъ, что составитъ счастье мужа». Княгиня «питала уваженiе» «къ уму и знанiямъ дочки, которая читала Байрона и знаетъ алгебру». Княжна «шутила очень мило; ея разговоръ былъ остеръ, безъ притязанiя на остроту, живъ и свободенъ; ея замыслы глубоки». Находитъ, что «томность» идетъ къ ней и выдерживаетъ роль. На молодыхъ людей смотритъ съ презренiемъ и ищетъ «необыкновеннаго». «Они все прескучные,» отзывается княжна о своихъ поклоникахъ. «Серая шинель» Грушницкаго выделяетъ его въ глазахъ княжны въ «разрядъ несчастныхъ». Уверена, что Грушницкiй разжалованъ въ солдаты за дуэль и съ любопытствомъ слушаетъ светскiя сплетни о похожденiяхъ Печорина. «Дерзкiй лорнетъ» Печорина ее «разсердилъ не на шутку». При встречахъ ея взгляды выражали досаду, стараясь выразить равнодушiе»: ей «ужасно странно, что Печоринъ, который такъ коротокъ съ ея петербургскими кузинами и тетушками», не старается познакомиться съ нею. «Неслыханная дерзость» Печорина ее «ужасно разсердила» — (Mon, Dieu, un circassien, воскликнула княжна въ ужасе. — Ne craignez rien, madame, — je suis plus dangereux que votre cavalier (т. е. Грушницкiй). Когда же, на балу Печоринъ подошелъ къ княжне и пригласилъ ее вальсировать, «она одна могла не улыбнуться и скрыть свое торжество», ей удалось, однако, довольно скоро принять равнодушный и даже строгiй видъ». На желанiе Печорина доказать, что княжна ошибается относительно него, ответила съ «иронической гримаской»: — Вамъ это будетъ довольно трудно, и дала ему понять, что «двери ихъ дома» для него «закрыты». — По характеристике Печорина, княжна «одна изъ техъ женщинъ, которыя любятъ, чтобы ее забавляли». По собственному признанiю, «не любитъ повторенiй». Печоринъ ей казался» опаснымъ человекомъ, хуже убiйцы», но его разсказъ «о своей участи съ самаго детства» пробудилъ въ ней чувство состраданiя»: «оно впустило свои когти въ ея неопытное сердце». «Она была недовольна собою» и обвиняла себя въ холодности къ «несчастному». На вопросъ Печорина: «любили-ли вы? княжна «посмотре». Сама первая признается Печорину, въ томъ, что любитъ его, и «въ решительности ея взора и голоса было что-то страшное». Она готова простить «все» Печорину, проситъ его говорить только правду. — «Видите ли, я много думала, стараясь оправдать ваше поведенiе, сказала княжна — можетъ быть, вы боитесь препятствiй со стороны моихъ родныхъ... Это ничего: когда они узнаютъ... (ея голосъ задрожалъ) я ихъ упрошу. Или ваше собственное положенiе... но, знайте, что я всеечайте скорей, — сжальтесь... Вы меня не презираете, не правда-ли?» Когда Печоринъ высказалъ ей «всю истину», ея губы слегка побледнели. — «Оставьте меня, сказала она едва внятно». «Печаль тайная убиваетъ ее», но даже матери она не открываетъ причины своихъ страданiй. При последней встрече «ея большiе глаза, казалось, искали» въ его глазахъ «что-нибудь похожее на надежду; ея бледныя губы напрасно старались улыбнуться», на щекахъ ея былъ «болезненный румянецъ, ея нежныя руки, сложенныя на коленяхъ, были такъ худы и прозрачны», что Печорину «стало жаль ее». — «Не правда ли, если даже вы меня любили, то съ этой минуты презираете?» — закончилъ Печоринъ свое объясненiе... Она обернулась къ нему, «бле— Я васъ ненавижу... сказала она».
Критика: Это девушка неглупая, но и не пустая. Ея направленiе несколько идеально, въ дее этого слова: ей мало любить человека, къ которому влекло бы ее чувство, непременно надо, чтобы онъ былъ несчастенъ и ходилъ въ толстой и серой солдатской шинели. Печорину очень легко было обольстить ее: стоило только казаться непонятнымъ и таинственнымъ, и быть дерзкимъ. Въ ея направленiи есть неела себя обманутою, она, какъ женщина, глубоко почувствовала свое оскорбленiе, и пала его жертвою, безответною, безмолвно страдающею, но безъ униженiя, — и сцена ея последняго свиданiя съ Печоринымъ возбуждаетъ къ ней сильное участiе и обливаетъ ея образъ блескомъ поэзiи. Но, несмотря на это, и въ ней есть что-то какъ будто бы недосказанное, чему опять причиною то, что ея тяжбу съ Печоринымъ судило не третье лицо, какимъ бы долженъ былъ явиться авторъ. [Белинскiй