Печоринъ, Григорiй Александровичъ («Герой нашего времени»). — «Съ перваго взгляда ему казалось» не более двадцати трехъ летъ. «Онъ былъ средняго роста; стройный, тонкiй станъ его и широкiя плечи доказывали крепкое сложенiе, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатовъ, непобежденное ни развратомъ столичной жизни, ни бурями душевными. «Его походка была небрежна и ленива», «онъ не размахивалъ руками». «Въ его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющiеся отъ природы, такъ живописно обрисовывали его бледный благородный лобъ, на которомъ только по долгомъ наблюденiи можно было заметить следы морщинъ, пересе». «Несмотря на светлый цветъ его волосъ, усы его и брови были черные — признакъ породы въ человеке, такъ, какъ черная грива и черный хвостъ у белой лошади». «У него былъ немного вздернутый носъ, зубы ослепительной белизны и карiе глаза»; «они не смеялись; когда онъ смеялся». «Изъ-за полуопущенныхъ ресницъ они сiяли какимъ-то фосфорическимъ блескомъ, если можно такъ выразиться. То не было отраженiе жара душевнаго, или играющаго воображенiя, то былъ блескъ, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взглядъ его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый — оставлялъ по себе непрiятное впечатленiе нескромнаго вопроса, и могъ бы казаться дерзкимъ, если-бъ не былъ столь равнодушно-спокоенъ». Печоринъ былъ «вообще очень не дуренъ и имелъ одну изъ техъ оригинальныхъ физiономiй, которыя нравятся женщинамъ». — — По характеристике Максима М., «славный малый»,«только немножко со странностями человекъ». «Въ дождикъ, въ холодъ целый день на охоте; все иззябнутъ, устанутъ — а ему ничего. А другой разъ сидитъ у себя въ комнате, ветеръ пахнетъ, увееднеетъ», — а то «ходилъ на кабана одинъ на одинъ», «по целымъ часамъ слова не добьешься, за то иногда какъ начнетъ разсказывать такъ животики надорвешь со смеха»... «Одинъ изъ техъ людей, у которыхъ на роду написано, что съ ними должны случаться разныя необыкновенныя вещи». По собственному признанiю, въ молодости, съ той минуты, когда «вышелъ изъ опеки родныхъ», сталъ наслаждаться бешенно всеми удовольствiями, которыя можно достать за деньги, удовольствiя эти «опротивели». «Потомъ пустился «въ большой светъ, и скоро общество» «также надоело; влюблялся въ светскихъ красавицъ, и былъ любимъ — но ихъ любовь только раздражала воображенiе и самолюбiе, а сердце осталось пусто»... «Сталъ читать, учиться — науки также надоели». Онъ пришелъ къ заключенiю, «что ни слава, ни счастье отъ нихъ не зависятъ нисколько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава — удача, и, чтобъ добиться ея, надо только быть ловкимъ».
Самое «счастливое время» провелъ на Кавказе въ «действующемъ отряде»; лечился на водахъ, за дуэль съ Грушинскимъ былъ присланъ въ N-скую крепость. На Кавказъ прiехалъ въ надежде«скука не живетъ подъ чеченскими пулями», но «черезъ месяцъ» «такъ привыкъ къ ихъ жужжанью и къ близости смерти», что скоро «обращалъ больше вниманiя на комаровъ, — ему стало еще скучнее прежняго, потому что онъ потерялъ почти последнюю надежду». — «Тихiя радости и спокойствiе душевное» не по немъ. Онъ самъ сравниваетъ себя съ матросомъ, «рожденнымъ и выросшимъ на палубе разбойничьяго брига, душа котораго слилась съ бурями и битвами». «Изъ жизненной бури» вынесъ «только несколько идей, и ни одного чувства»; «изъ горнила страстей» вышелъ «твердъ и холоденъ какъ железо, но утратилъ навеки пылъ благородныхъ стремленiй — лучшiй цветъ жизни», хотя «еще не осушилъ чаши страданiй». Давно уже живетъ «не сердцемъ, а головою»; «взвешиваетъ, разбираетъ свои собственныя страсти и поступки со строгимъ любопытствомъ, но безъ участiя.» «Жизнь сделала «его нравственной калекой». «Одна половина души высохла, испарилась, умерла», и онъ самъ ее отрезалъ и бросилъ, — тогда какъ другая шевелилась и жила къ услугамъ каждаго, и никто это не заметилъ». У Печорина несчастный характеръ: «воспитанiе ли меня сделало такимъ, Богъ ли такъ меня создалъ, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастiя другихъ, то и самъ не менее несчастливъ», говорилъ онъ. Душа его «испорчена светомъ, воображенiе безпокойное, сердце ненасытное», ему все мало: къ печали онъ также легко привыкаетъ какъ къ наслажденiю». «Живетъ по внушенiю минуты». Онъ сравниваетъ себя и свою жизнь съ человекомъ, зевающимъ на бале, который не еетъ его кареты». Жить для Печорина, «значитъ быть всегда на страже. Ловить каждый взглядъ, значенiе каждаго слова, угадывать намеренiя, разрушать заговоры, притворяться обманутымъ, и вдругъ, однимъ толчкомъ, опрокинуть все огромное и многотрудное зданiе хитростей и замысловъ». — — Онъ не скучаетъ «въ пустыне съ самимъ собою». Печоринъ «не способенъ къ дружбе»: «изъ двухъ друзей всегда одинъ рабъ другого, хотя часто ни одинъ изъ нихъ въ этомъ себе не признается». Рабомъ, и въ дружбе и въ любви, Печоринъ быть не можетъ, а повелевать въ этомъ случае — для него «трудъ утомительный», потому что надо вместе съ этимъ и обманывать». — «Размена чувства и мыслей между нами не можетъ быть: мы знаемъ одинъ о другомъ все, что хотимъ знать, и знать больше не хотимъ», говоритъ онъ Вернеру, котораго считаетъ «умнымъ», «замечательнымъ во всехъ отношенiяхъ человекомъ» и своимъ «прiятелемъ». — Вотъ насъ двое умныхъ людей; мы знаемъ заранее, что обо всемъ можно споритъ до безконечности, и потому не споримъ; мы знаемъ почти все сокровенныя мысли другъ друга; одно слово — для насъ целая исторiя; видимъ зерно каждаго нашего чувства сквозь тройную оболочку». «Намъ решительно нельзя разговаривать, прибавляетъ Печоринъ: мы читаемъ въ душе другъ друга». Людей и ихъ «слабыя струны» Печоринъ хорошо знаетъ и находитъ, что «безъ дураковъ на свете ». «Более чемъ друзей любитъ враговъ, «хотя не по-христiански»: они «забавляютъ, волнуютъ кровь». — — Подчинять своей воле все, что его окружаетъ — «первое удовольствiе» Печорина. «Возбуждать къ себе чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признакъ и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданiй и радости, не имея на то никакого положительнаго права, не самая ли это сладкая пища нашей гордости»? спрашиваетъ онъ самого себя. «Счастье Печорина — «насыщенная гордость». Онъ былъ бы счастливъ, «если бы самъ «почиталъ себя лучше, могущественнее всехъ на свете», но онъ привыкъ во всемъ себе признаваться», и въ то же самое время въ немъ живетъ «болезнь показаться смешнымъ самому себе». — Высшее самопознанiе человека: те душевныя грозы, когда душа «проникается своей собственной жизнью, лелеетъ и наказываетъ себя, какъ любимаго ребенка». Только въ этомъ высшемъ состоянiи самопознанiя человекъ можетъ оценить правосудiе Божiе». «Страсти не что иное, какъ идеи при первомъ своемъ развитiи: оне» принадлежность юности сердца, и глупецъ тотъ, кто думаетъ ими целую жизнь любоваться. «Спокойствiе», по убежденiю Печорина, «признакъ великой, хотя скрытой силы»; «полнота и глубина чувствъ и мыслей не допускаетъ бешеныхъ скачковъ: душа, страдая и наслаждаясь, даетъ во всемъ себе строгiй отчетъ и убе», но «звезда счастья долго верно служила его прихотямъ». «Присутствiе энтузiаста обдаетъ его крещенскимъ холодомъ, а частыя сношенiя съ вялымъ флегматкомъ, по уверенiю Печорина, сделали бы изъ него страстнаго мечтателя».
У него, „врожденная страсть противоречить“; вся его жизнь была только цепью грустныхъ и неудачныхъ противоречiй сердцу и разсудку. «Разсудокъ говорилъ, что уже прошелъ тотъ перiодъ жизни душевной, когда ищутъ только счастья, когда сердце чувствуетъ необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь». Сердце говорило иное, жаждало счастья. — — Въ Печорине живутъ два человека: «одинъ живетъ въ полномъ смысле этого слова, другой мыслитъ и судитъ его». — „Ничего не любитъ“ кроме самого себя и женщинъ; онъ ихъ не боится — постигъ ихъ мелкiя слабости“, но всегда готовъ имъ жертвовать спокойствiемъ, честолюбiемъ, жизнью“, даже „честью“, готовъ „на все жертвы, кроме одной: жертвы сводобой. И въ тоже время убежденъ, что «его любовь никому не принесла счастья, потому что онъ не жертвовалъ для техъ, кого любилъ: „я любилъ для себя, для собственнаго удовольствiя; я только удовлетворялъ странную потребность сердца, съ жадностью поглощая ихъ чувства, ихъ нежность, ихъ радости и страданья — и никогда не могъ насытиться. «Для Печорина „есть необъятное наслажденiе въ обладанiи молодой едва распустившейся души! Она какъ цветокъ, котораго лучшiй ароматъ испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать въ эту минуту и, подышавъ имъ до сыта, бросить на дороге» „Я, пишетъ Печоринъ, чувствую въ себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страданiя и радости другихъ только въ отношенiи къ себе, какъ на пищу, поддерживающую силы“. У него бываютъ минуты, когда онъ понимаетъ Вампира. Самыя страданiя другихъ доставляютъ ему „необъятное наслажденiе. Жажда обладанiя молодой душой“ заставляетъ его „упорно добиваться любви молоденькой девочки (Мери) — которую обольстить“ онъ не хочетъ и на которой уверенъ, что „никогда не женится“. «Зачемъ? Къ чему это женское кокетство? «задаетъ вопросъ Печоринъ. На признанiе княжны Мери онъ молчалъ. Онъ зналъ, что ее безпокоило это молчанiе, но „поклялся не говорить ни слова изъ любопытства“. Ему „хотелось видеть какъ она выпутается изъ затруднительнаго положенiя“. Онъ не оправдывается, не желаетъ объяснять своихъ поступковъ, но прямо говоритъ ей „всю истину“: — „я васъ не люблю“. Когда онъ ошибся въ своемъ чувстве къ Бэле онъ также прямо признается Максиму Максимовичу: — „Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодаренъ за несколько минутъ довольно сладкихъ, я за нее отдамъ жизнь, только мне съ нею скучно“.
По собственнымъ словамъ, онъ глупо созданъ, ничего не забываетъ: „ни одного оттенка, ни одной черты не стерло время“. „Нетъ въ мiре человека, надъ которымъ прошедшее прiобретало-бы такую власть, какъ надо мною. Всякое напоминанiе о минувшей печали, или радости, пишетъ Печоринъ, болезненно ударяетъ въ мою душу и извлекаетъ изъ нея все те “. „Ужасная грусть стеснила его сердце“, когда Вернеръ разсказалъ ему про встречу съ Верой. По легкимъ признакамъ, нарисованнаго Вернеромъ портрета Веры, Печоринъ узналъ „женщину которую любилъ въ старину“ и сердце его билось сильнее обыкновеннаго“. „Забытый трепетъ пробежалъ по его жиламъ при звуке этого милаго голоса“. Онъ знаетъ, что Вера единственная женщина, которая любитъ его такъ какъ никто не будетъ любить и которую онъ не въ силахъ былъ-бы обмануть. Воспоминанiе о ней „останется неприкосновеннымъ въ душе“, хотя онъ уверенъ, что они оба пойдутъ разными путями до гроба. Онъ „хочетъ быть любимымъ“, ищетъ одной постоянной привязанности и знаетъ, что „никогда не делался рабомъ любимой женщины“, но «всегда прiобреталъ надъ ихъ волей и сердцемъ непобедимую власть, вовсе объ этомъ не стараясь“. «Любившая разъ тебя не можетъ смотреть безъ некотораго презренiя на другихъ мужчинъ, не потому, чтобъ ты былъ лучше ихъ, о, нетъ! но въ твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; въ твоемъ голосеедимая; никто не умеетъ такъ постоянно хотеть быть любимымъ; ни въ комъ зло не бываетъ такъ привлекательно; ни чей взоръ не обещаетъ столько блаженства; никто не умеетъ лучше пользоваться своими преимуществами, и никто не можетъ быть такъ истинно несчастливъ, какъ ты, потому что никто столько не старается уверить себя въ противномъ“, — таковъ отзывъ Веры, «единственной женщины,» которая, по признанью Печорина, „поняла его совершенно“. «Состраданiе» къ его несчастьямъ покорило ему сердце княжны Мери. Дикарка Бэла передъ смертью печалилась, что „иная женщина будетъ въ раю подругой Печорина. Самъ Печоринъ уверенъ, что женщина все „сделаетъ, чтобы огорчить соперницу“, что „нетъ ничего парадоксальнее женскаго ума“; разсудокъ у нихъ не действуетъ, но языкъ, глаза и вследъ за ними, сердце, если оное имеется“. „Не въ припадке досады и оскорбленнаго самолюбiя“ онъ старается „сдернуть съ нихъ то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взоръ проникаетъ„. „Онъ постигъ ихъ мелкiя слабости“ и полюбилъ женщинъ съ техъ поръ во сто разъ больше“.
Сердце его болезненно сжалось после свиданiя съ Вее перваго разставанья“. Онъ считаетъ Веру единственной женщиной „понявшей его совершенно“, и «женское кокетство» влечетъ его къ Мери. „Зачемъ?“ „Неужто я влюбленъ, — я такъ глупо созданъ, что этого можно отъ меня ожидать!“ — допытываетъ онъ самого себя. Записка Веры, мысль не застать ее въ Пятигорске, какъ „молоткомъ“ ударяли въ сердце. „При возможности потерять ее навеки, Вера стала для него дороже всего на свете — дороже жизни, или счастья“. И когда измученный, конь палъ и Печоринъ, остался не достигнувъ цели, одинъ въ степи, онъ „упалъ на мокрую траву и какъ ребенокъ заплакалъ“, „не стараясь удерживать слезъ и рыданiй“. „Душа обезсилила, разсудокъ замолкъ“. — Когда онъ увиделъ Бэлу въ своемъ доме“, когда онъ целовалъ ея локоны, онъ подумалъ, что это ангелъ, посланный ему сострадательной судьбой“. Онъ „опять ошибся“. Онъ вынесъ только одно убежденье, что «любовь дикарки немногимъ лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечiе одной также скоро надоедаетъ, какъ и кокетство другой“. Но после смерти Бэлы, «онъ былъ долго нездоровъ и исхудалъ». — —
Онъ веритъ въ предчувствiя: они „никогда его не обманывали“, веритъ въ предопределенiе и сомневается во всемъ. Это расположенiе не меешительности характера; напротивъ, что до меня касается, говоритъ Печоринъ, то я всегда иду смелее впередъ, когда не знаю, что меня ожидаетъ.» «Онъ убежденъ въ одномъ, что хуже смерти ничего не случится, а смерти не минуешь.» Какихъ либо прочныхъ убежденiй у Печорина нетъ.» «Люди часто, по его словамъ, принимаютъ за убежденiе обманъ чувствъ или промахъ разсудка», но его томитъ мысль: «Зачемъ я жилъ? я для какой цели родился?» спрашиваетъ Печоринъ и, вместо ответа, одни предположенiя: „верно она (т. -е. цель жизни) существовала и верно было мне назначенiе высокое, потому что я чувствую въ душе моей силы необъятныя“. Но онъ „не угадалъ этого назначенiя“, увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагонадежныхъ“. И въ то же самое время, онъ говоритъ, что «довольно равнодушенъ ко всему. «Печальное ему смешно», «смешное, грустно». Онъ «не принадлежалъ къ толпе, а если не сталъ ни злодеемъ, ни святымъ, то отъ ле». Онъ самъ знаетъ, что одни «почитаютъ» его «хуже, другiе лучше», чемъ онъ «въ самомъ деле».
«Одни скажутъ добрый малый, другiе мерзавецъ». Изъ опыта жизни онъ вынесъ одно отчаянiе: — «не то отчаянiе, которое лечатъ дуломъ пистолета, но холодное безсильное отчаянiе, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».
— — У него скрытный характеръ; онъ знаетъ, что когда умерла Бэла, лицо Печорина не „выражало ничего особеннаго“. На утешенiя „больше изъ приличiя“ Максима Максимовича, Печоринъ поднялъ голову и засмеялся. Но когда тотъ же Максимъ Максимовичъ напомнилъ ему, привстрече во Владикавказе, о Бэле, Печоринъ „чуть-чуть побледнелъ и отвернулся“. — Да, помню! — сказалъ онъ, почти тотчасъ принужденно зевнувъ, „Радости забываются, печали никогда“. — — Природа и поэзiя действуютъ на него сильнее всего. „Нетъ женскаго взора, котораго бы онъ не забылъ при виде кудрявыхъ горъ, озаренныхъ солнцемъ, при виде голубого неба, или внимая шуму потока, падающаго съ утеса на утесъ“.
«Какая бы горесть не лежала на сердце, какое бы безпокойство ни томило мысли, — все въ минуту разсее станетъ легко... — Зачемъ тутъ страсти, желанiе, сожаленiе? когда „воздухъ чистъ и свежъ на поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине, — чего бы, кажется, больше?“ Передъ поединкомъ, готовясь къ смерти, онъ можетъ забыться „увлеченный волшебнымъ вымысломъ“ Вальтеръ-Скотта, „любопытно всматриваться въ каждую росинку“ Смерти онъ не боится, онъ постоянно рискуетъ жизнью, но „безъ спора не подставитъ свой лобъ“ подъ пулю противника“.
—— „Умереть такъ умереть! — говоритъ онъ. — Потеря для мiра небольшая“. Но и думая о смерти онъ думаетъ, объ одномъ себе о техъ двухъ людяхъ, которые живутъ въ немъ: первый, быть можетъ „простится съ мiромъ навеки, а второй... второй?..“ Жизнь „для него становится пустее съ каждымъ днемъ“. Онъ считаетъ, что ему осталось одно средство: «путешествовать», но только не по Европе, авось, умретъ «где нибудь на дороге». «Всякому своя дорога», говоритъ Печоринъ на прощанье Максиму Максимовичу, отправляясь «въ Персiю и далее». — — На возвратномъ пути изъ Персiи «Печоринъ умеръ».
Критика: 1) Самъ Лермонтовъ считалъ «Героя Нашего времени» портретомъ, но не одного человека: это „портретъ составленный изъ пороковъ всего нашего поколенiя, въ полномъ ихъ развитiи“. Авторъ рисовалъ „современнаго челове“, какимъ онъ его понимаетъ и „слишкомъ часто встречалъ“, Лермонтовъ. (Предисловiе ко 2-му изданiю „Героя Нашего времени“). — — Мненiя критики на печоринскiй типъ разделились. Одни считали Печорина человекомъ съ великою силою духа, но загубленнымъ обстоятельствами жизни, (Белинскiй) другiе, видели въ немъ — типъ светскаго фата со слабою волею достаточно пошлаго и ведущаго безцельное существованiе (Добролюбовъ). Источникъ этого разногласiя Котляревскiй видитъ въ туманности самого образа, въ томъ, что образъ, взятый изъ современной жизни и поставленный въ такую реальную обстановку, темъ не менее образъ слишкомъ общiй».
2) Въ Печорине, — говоритъ Белинскiй, — два человека «первый действуетъ, второй смотритъ на действiе перваго, и разсуждаетъ о нихъ или, лучше сказать, осуждаетъ ихъ, потому что они действительно достойны осужденiя. Причины этого раздвоенiя, этой ссоры съ самимъ собою, очень глубоки, и въ нихъ же заключается противореействiй одного и того же человека.» Печоринъ, ошибочно действуя, еще ошибочнее судитъ себя. «Онъ смотритъ на себя, какъ на человека, вполне развившагося и определившагося: удивительно ли что и его взглядъ на человека вообще мраченъ, желченъ и ложенъ?.. Онъ какъ будто не знаетъ, что есть эпоха въ жизни человека, когда ему досадно, зачемъ дуракъ глупъ, подлецъ низокъ, зачемъ толпа пошла, зачемъ на сотню пустыхъ людей едва встретишь одного порядочнаго человека... Онъ какъ будто не знаетъ, что есть такiя пылкiя и сильныя души, которыя въ эту эпоху своей жизни находятъ неизъяснимое наслажденiе въ сознанiи своего превосходства, мстятъ посредственности за ея ничтожность, вмешиваются въ ея расчеты и дела, чтобы мешать ей, разрушая ихъ... Но еще более, онъ какъ будто бы не знаетъ, что для нихъ приходитъ другая эпоха жизни — результатъ первой, когда они или равнодушно на все смотрятъ, не сочувствуя добру, не оскорбляясь зломъ, или уверяются, что въ жизни и зло необходимо, какъ и добро, что въ армiи общества человеемъ офицеровъ, что глупость должна быть глупа, потому что она глупость, а подлость подла, потому что она подлость, и они оставляютъ ихъ итти своею дорогою, если не видятъ въ нихъ зла, или не видятъ возможности помешать ему, и повторяютъ про себя то съ радостью, то съ грустною улыбкою: «и все то благо, все добро!» Увы, какъ дорого достается уразуменiе самыхъ простыхъ истинъ!.. Печоринъ еще не знаетъ этого, и именно потому, что думаетъ, что все знаетъ».
«Печорина обвиняютъ, — продолжаетъ тотъ же критикъ, въ томъ, что въ немъ нетъ веры. Прекрасно! но ведь, это то же самое, что обвинять нищаго за то, что у него нетъ золота: онъ бы и радъ иметь его, да не дается оно ему. И притомъ разве Печоринъ радъ своему безверiю? разве онъ гордится имъ? разве онъ не страдалъ отъ него? разве онъ не готовъ ценою жизни и счастья купить веру, для которой еще не насталъ часъ его?.. Вы говорите, что онъ эгоистъ? — Но разве онъ не презираетъ и не ненавидитъ себя за это? разве сердце его не жаждетъ любви чистой и безкорыстной? Нетъ, это не эгоизмъ: эгоизмъ не страдаетъ, не обвиняетъ себя, но доволенъ собою, радъ себе. Эгоизмъ не знаетъ мученiя; страданiе есть уде— и она произраститъ изъ себя пышные, роскошные цветы небесной любви... Этому человеку стало больно и грустно, что все его не любятъ, — и кто же эти «все?» — пустые, ничтожные люди, которые не могутъ простить ему его превосходства надъ ними. А его готовность задушить въ себе ложный стыдъ, голосъ светской чести и оскорбленнаго самолюбiя, когда онъ за признанiе въ клевете готовъ былъ простить Грушницкому, — человеку, сейчасъ только выстрелившему въ него пулею и безстыдно ожидавшему отъ него холостого выстрела? А его слезы и рыданiя въ пустынной степи, у тела издохшаго коня? — нетъ, все это не эгоизмъ! Но его — скажете вы — холодная расчетливость, систематическая разсчитанность, съ которою онъ обольщаетъ бедную девушку, не любя ея, и только для того, чтобы посмеяться надъ нею, и чемъ-нибудь занять свою праздность? — Такъ, но мы и не думаемъ оправдывать его въ такихъ поступкахъ, ни выставлять его образцомъ, высокимъ идеаломъ чистейшей нравственности; мы только хотимъ сказать, что въ человеке должно видеть человеека. Судя о человеке, должно брать въ разсмотренiе обстоятельства его развитiя и сферу жизни, въ которую онъ поставленъ судьбою. Въ идеяхъ Печорина много ложнаго, въ ощущенiяхъ его есть искаженiе; но все это выкупается его богатою натурою. Его, во многихъ отношенiяхъ, дурное настоящее обещаетъ прекрасное будущее. Вы восхищаетесь быстрымъ движенiемъ парохода, видите въ немъ великое торжество духа надъ природою — и хотите потомъ отрицать въ немъ всякое достоинство, когда онъ сокрушаетъ, какъ зерно жерновъ, неосторожныхъ, попавшихъ подъ его колеса: не значитъ ли это противоречить самимъ себе? опасность отъ парохода есть результатъ его чрезмерной быстроты; следовательно, порокъ его выходитъ изъ его достоинства. Бываютъ люди, которые отвратительны при всей безукоризненности своего поведенiя, потому что она въ нихъ есть следствiе безжизненности и слабости духа. Порокъ возмутителенъ и въ великихъ людяхъ; но наказанный, онъ приводитъ въ умиленiе вашу душу. Это наказанiе только тогда есть торжество нравственнаго духа, когда оно является не извне, но есть результатъ самого порока, отрицанiе собственной личности индивидуума въ оправданiе вечныхъ законовъ оскорбленной нравственности. Авторъ разбираемаго нами романа, описывая наружность Печорина, когда онъ съ нимъ встретился на большой дороге, вотъ что говоритъ о его глазахъ: «Они не смеялись, когда онъ смеялся... «Вамъ не случалось замечать такой странности у некоторыхъ людей? Это признакъ или злого нрава, или глубокой, постоянной грусти. Изъ-за полуопущенныхъ ресницъ они сiяли какимъ-то фосфорическимъ блескомъ, если можно такъ выразиться. То не было отраженiе жара душевнаго или играющаго воображенiя: то былъ блескъ, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взглядъ его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлялъ по себе енiе нескромнаго вопроса, и могъ казаться дерзкимъ, еслибъ не былъ столь равнодушно спокоенъ». Согласитесь, что какъ эти глаза, такъ и вся сцена свиданiя Печорина съ Максимъ Максимычемъ показываютъ, что если это и порокъ, то совсемъ не торжествующiй, и надо быть рожденнымъ для добра, чтобъ такъ жестоко быть наказану за зло?.. Торжество нравственнаго духа гораздо поразительнее совершается надъ благородными натурами, чемъ надъ злодеями...
«Печоринъ, — по словамъ Белинскаго, — это Онегинъ, нашего времени, герой нашего времени. Несходство ихъ между собою гораздо меньше разстоянiя между Онегою и Печорою. Иногда въ самомъ имени, которое истинный поэтъ даетъ своему герою, есть разумная необходимость, хотя, можетъ быть, и невидимыя самимъ поэтомъ. Со стороны художественнаго выполненiя, нечего и сравнивать Онегина съ Печоринымъ. Но какъ выше Онегинъ Печорина въ художественномъ отношенiи, такъ Печоринъ выше Онегина, по идее. Впрочемъ, это преимущество принадлежитъ нашему времени, а не Лермонтову».
«Печоринъ, въ противоположность Онегину не равнодушно, но апатически несетъ свое страданiе: бешено гоняется онъ за жизнью, ища ея повсюду; горько обвиняетъ онъ себя въ своихъ заблужденiяхъ. Въ немъ неумолчно раздаются внутреннiе вопросы, тревожатъ его, мучатъ, и онъ въ рефлексiи ищетъ ихъ разрешенiя: подсматриваетъ каждое движенiе своего сердца, разсматриваетъ каждую мысль свою. Онъ сделалъ изъ себя самый любопытный предметъ своихъ наблюденiй и, стараясь быть какъ можно искреннее въ своей исповее современнаго человека, сделанной Пушкинымъ, выражается весь Онегинъ, такъ Печоринъ весь въ этихъ стихахъ Лермонтова:
И ненавидимъ мы и любимъ мы случайно,
Ничемъ не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствуетъ въ душе какой-то холодъ тайный,
Когда огонь кипитъ въ крови.
[Белинскiй.1) Соч. т. 5].
3) Добролюбовъ причисляетъ Печорина къ „обломовцамъ“. И Печоринъ подобно всемъ обломовцамъ, склоненъ къ „идиллическому, бездейственному счастью“, которое ничего не требуетъ: „наслаждайся, молъ, мною, да и только“... Ужъ на что, кажется, Печоринъ, а и тотъ полагаетъ, что счастье-то, можетъ быть, заключается въ покое и сладкомъ отдыхе. Онъ въ одномъ месте своихъ записокъ сравниваетъ себя съ челове„въ изнеможенiи засыпаетъ и видитъ предъ собою роскошныя кушанья и шипучiя вина; онъ пожираетъ съ восторгомъ воздушные дары воображенiя, и ему кажется легче... но только проснулся, мечта исчезаетъ, остается удвоенный голодъ и отчаянiе“... Въ другомъ месте Печоринъ себя спрашиваетъ: „отчего я не хотелъ ступить на этотъ путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихiя радости и спокойствiе душевное?“ Онъ самъ полагаетъ, — оттого, что „душа его сжилась съ бурями и жаждетъ кипучей деятельности“... Но ведь онъ вечно недоволенъ своей борьбой и самъ же безпрестанно высказываетъ, что все свои дрянныя дебоширства затеваетъ потому только-что ничего лучшаго не находитъ делать... А ужъ коли не находитъ дела и вследствiе того ничего не делаетъ и ничемъ не удовлетворяется, такъ это значитъ, что къ безделью более наклоненъ, чемъ къ делу... Та же обломовщина... — Отношенiя къ людямъ и въ особенности къ женщинамъ тоже имеютъ у всеекоторыя общiя черты. Людей они вообще презираютъ, съ ихъ мелкимъ трудомъ, съ ихъ узкими понятiями и близорукими стремленiями». „Печоринъ, ужъ разумеется, топчетъ всехъ ногами“.
«Въ отношенiи къ женщинамъ все обломовцы ведутъ себя одинаково постыднымъ образомъ. Они вовсе не умеютъ любить и не знаютъ, чего искать въ любви, точно также, какъ и вообще въ жизни. Они не прочь пококетничать съ женщиной, пока видятъ въ ней куклу, двигающуюся на пружинахъ; не прочь они и поработить себе женскую душу... какъ же! этимъ бываетъ очень довольна ихъ барственная натура! Но только чуть дело дойдетъ до чего нибудь серьезнаго, чуть они начнутъ подозревать, что предъ ними действительно не игрушка, а женщина, которая можетъ и отъ нихъ потребовать уваженiя къ своимъ правамъ, — они немедленно обращаются въ постыднейшее бегство. Трусость у всехъ этихъ господъ непомерная“.
«Такимъ же оказывается и Печоринъ, спецiалистъ по части женскаго сердца, признающiйся, что кроме женщинъ онъ ничего на свете не любилъ, что для нихъ онъ готовъ пожертвовать всемъ на свете. И онъ признается, что во первыхъ, „не любитъ женщинъ съ характеромъ: ихъ ли это де“ — во вторыхъ, что онъ никогда не можетъ жениться. „Какъ бы страстно я не любилъ женщину“, говоритъ онъ, „но если она мне дастъ только почувствовать, что я долженъ на ней жениться — прости любовь. Мое сердце превращается въ камень, и ничто не разогреетъ его снова. Я готовъ на все жертвы, кроме этой; двадцать разъ жизнь свою, даже честь поставлю на карту, но свободы своей не продамъ. Отчего же я такъ дорожу ею? Что мне “ и т. д. А въ сущности, это — больше ничего, какъ „обломовщина“ [Добролюбовъ. Соч. т. 2].
4) Основной мотивъ Л. поэзiи, „центральную точку“, „къ которой прямо или косвенно сводятся если не все, то большинство произведенiй“ Л. видитъ въ „области героизма“. Въ Печорине после Фернандо, Волина, Арсенiя (Литвинка), Измаила Бея, Демона и Вадима (см.) находятся „черты прирожденнаго властнаго человека“. Чтобы не хотелъ сказать Л. заглавiемъ своего романа — иронизировалъ ли онъ, или говорилъ серьезно, собирательный ли типъ хоте„Героя нашего времени“, или нетъ — для него самого его время было полнымъ безвременьемъ. И онъ былъ настоящимъ „Героемъ безвременья“ [Михайловскiй. Соч. т. V]. 5 Лермонтовъ далъ намъ въ Печорине не цельный типъ, не живой организмъ, носящiй въ своемъ настоящемъ зародыши своего будущаго, а очень реально обставленное отраженiе лишь момента въ своемъ собственномъ духовномъ развитiи. Утомленный безплодной борьбой съ одними и теми же вопросами, которые не поддавались решенiю, Лермонтовъ, въ перiодъ созданiя «Героя нашего времени», пришелъ къ безотрадному решенiю — отбросить все емъ гнездившимся въ немъ противоречiямъ. Такимъ образомъ, изъ судьи онъ сталъ на время безстрастнымъ созерцателемъ этого страннаго поединка одной половины своего сердца съ другой. — Плодомъ этого наблюденiя и явился типъ или, вернее, образъ Печорина. Противоречiя, свойственныя энергичному человее, въ одномъ лице, правдиво схваченномъ въ частностяхъ, но въ целомъ несколько произвольно скомпанованномъ. Такiя противореешены и скреплены между собою лишь при одномъ условiи, — при полномъ отсутствiи въ герое какихъ бы то ни было сильныхъ волненiй, требующихъ внимательнаго нравственнаго надзора надъ самимъ собою, т. -е. при отсутствiи всехъ техъ вопросовъ, надъ которыми Лермонтовъ трудился всю жизнь до изнеможенiя. Встрее целую бурю, привести въ столкновенiе все противоречiя его природы и не позволить имъ существовать совместно въ одномъ и томъ же человекееча должна была поднять въ немъ и вопросъ объ излечимости его болезни; и на этотъ вопросъ, если судить по намекамъ, разсеяннымъ въ романе, герой далъ бы скореемъ отрицательный ответъ. Въ самомъ деле, что поддерживало и питало въ Печорине его безотрадное состоянiе духа? — Его разочарованiе и тоска далеко не такъ сильны, чтобы сдеенiе не настолько овладели имъ, чтобы поставить его вне всякихъ сношенiй съ ближними. Его умъ и сердце не настолько сосредоточены на немъ самомъ, чтобы убить въ немъ способность интересоваться людьми и ихъ поступками. У Печорина есть такимъ образомъ, все данныя, чтобы попытаться стать къ окружающей жизни въ нормальное положенiе, не— нетъ желанiя сделать этой попытки, которая можетъ потребовать отъ него усиленной умственной и нравственной работы. Для Печорина никакихъ вопросовъ жизни не существуетъ: онъ самовольно отбросилъ ихъ, не овладеешенiемъ, трудъ теоретическiй и практическiй, утомилъ его, и онъ покончилъ съ задачей, переставъ о ней думать. Онъ последовалъ за теченiемъ жизни, не делая попытки направить ее въ ту или другую сторону; и по мере того, какъ сама жизнь наталкивала его на те е противоречилъ. Въ его речахъ и поступкахъ не было никакой последовательности. — Въ сущности, для Печорина не существуетъ никакихъ вопросовъ жизни, ни отвлеченныхъ, ни религiозныхъ, ни нацiональныхъ, ни общественныхъ, ни нравственныхъ. Отъ вопросовъ философскихъ и религiозныхъ, когда они ему подвертываются, Печоринъ отдее вопроса, и не даетъ себе труда о ней подумать. Осмыслить жизнь на почве веры или умозренiя онъ не пытается. Вопросъ нацiональный и общественный сводится для него къ формализму службы. Онъ носитъ мундиръ и исполняетъ что ему приказано, чеетъ и другихъ какихъ-либо понятiй объ общественныхъ обязанностяхъ умнаго и интеллигентнаго человека; такимъ образомъ, и на почве сознательнаго труда онъ не можетъ достигнуть соглашенiя съ жизнью, и потому пассивно мирится съ своимъ положенiемъ. На нравственныхъ вопросахъ нашъ герой также останавливается лишь при случае; и мы видее и эгоизме не вполне оправдываются его поведенiемъ. Въ общемъ, у Печорина нетъ опредее его речи и поступки дело случая. [Н. Котляревскiй«Лермонтовъ»].
1) Статья Бе