М. Ю. ЛЕРМОНТОВ
Молодость Пушкина, до срыва накопившейся революционной волны в 1825 году, прошла под знаменем острой оппозиции к самодержавию.
Либеральное начало дней александровых сменилось аракчеевщиной, и русское общество, сводившееся главным образом к известным слоям помещичьего класса, выражало сугубое недовольство своим положением. В головах декабристов в самых различных комбинациях уживалось аристократическое стремление обуздать самодержавие и подчинить его своей более просвещенной диктатуре с более или менее ясным пониманием, что сделать это без поддержки народных масс невозможно, и с разной степенью демократических уступок по отношению к союзнику.
Если экономический и политический смысл декабризма не мог быть, за рядом исключений, сколько-нибудь доброкачественен по самой узости и специфичности той классовой среды, которая являлась его носителем, то тем не менее на почве назревшего бунта против самодержавия развертывалась яркая, весенняя, свободная идеология. Ее основным выразителем, основной фигурой, характеризовавшей особое кипение сил и добрые надежды культурно-передового слоя страны, был Пушкин, и чрезвычайно много очарования его поэзии додекабрьского периода придает как раз этот яркий политический уклон молодого бунтарства.
Очень многое, не связанное прямо с политикой, но пленительное в произведениях молодого Пушкина, косвенно питалось этим возвышенным настроением, чувством уважения к себе как к участнику большого течения, гордо противопоставляющему себя тупому деспотизму.
Но пришел кульминационный момент восстания, оно оказалось политически беспомощным, организационно дряблым, и за ним наступило полное торжество николаевского режима.
Конечно, процесс этот не так прост. Те, кто воображают, что Пушкин внезапно просветился сердцем и всей душой приник к то каравшей, то ласкавшей его, как пса в камер-юнкерском мундире, царской деснице, проявляют непомерную психологическую тупость; но и те, кто думают, что Пушкин просто лукавил, что он надел на лицо более или менее законопослушную маску, под которой сохранилось лицо прежнего Пушкина, тоже сильно упрощают сложный характер этого процесса.
Конечно, раздвоение мы иногда замечаем, мы иногда замечаем под официальным лицом Пушкина его настоящую физиономию, но черты этой физиономии как будто стерты, они как будто деформированы жестким прикосновением официальной маски. А с другой стороны, этот внешний Пушкин, конечно, все же великий, огромный Пушкин, который от 1825 года и до последнего издыхания писал произведения неповторимой ценности, отнюдь не был каким-нибудь лицемером.
Маска, сливаясь с подлинным лицом, приобрела многие черты оригинальнейшей человечности.
Пушкин довольно безнадежно путался, когда начинал рассуждать о политике. Но ведь Пушкин не был политиком. Политика занимала второстепенное место в его мировоззрении, и после декабрьского крушения он сознательно отодвигал ее на задний план. На передний план выступало служение искусству как таковому1.
Перед этим алтарем зажжены были тем более яркие лампады, что высокое призвание жреца искусства как бы оправдывало гражданскую пассивность.
Однако недаром в своем «Памятнике» Пушкин упоминает не только «о восславлении свободы», что, очевидно, относится к первому периоду его литературной деятельности, но и о призывании милости к падшим. Он пронизал свою чисто художественную творческую деятельность демократизмом иного типа.. Если он и не формулировал политически мятежных мыслей, то всем существом своим он чувствовал права мелких людей на внимание и на постепенное завоевание ими все большего места под солнцем.
Пушкинский реализм, пушкинские повести из жизни человеческой мелкоты есть внутренний реванш, который либерализм Пушкина, в самом благородном смысле этого слова, берет таким образом с другого конца. Характерно, что в одном из величайших произведений Пушкина, в «Медном всаднике», вступили между собой в острый конфликт две тенденции, и спор их остался неразрешенным: тенденция беспощадного государственного строительства, которой Пушкин старался оправдать и свое примирение с Николаем, и тенденция защиты прав каждой отдельной личности.
Наконец, еще одним психологическим выходом, еще одной формой преображения той боли, которую все-таки носил внутри себя Пушкин, той печали о гибели молодых революционных надежд, являлась широкая, мировая печаль, которая своеобразной голубоватой дымкой охватывает все горемычные произведения зрелого Пушкина в параллель к тому смеющемуся солнцу, в котором купались произведения юности.
Его последователь и великий ученик, быть может никогда не видавший его в жизни, но спевший ему потрясающую панихиду, Лермонтов, не мог простить ему такого малодушия2.
Но был ли Лермонтов революционером? Если он был им, то мы должны воздать этому молодому поэту особую хвалу, ибо одно дело быть революционером вместе со всеми, а другое дело — быть революционером почти в одиночестве. Мы можем, однако, сказать, что декабрьское восстание и его бунт, подчас представлявшиеся Лермонтову, как это и естественно, чем-то демоническим, аналогичным бунту дьявола против бога, в то же время привлекали его громадные симпатии. Демонические протестанты скорей осуждаются Лермонтовым за свою слабость, за то, что они побеждены, за то, что они являются как бы ненужными в жизни, сам же мятеж влечет к себе Лермонтова.
Будучи сам представителем мелкопоместных дворян, Лермонтов ненавидел большой свет, смотревший на него сверху вниз, ненавидел жандармское самодержавие. Правда, дворянин, офицер в нем часто поднимался на защиту «порядка», который в конце-то концов был ведь дворянским; но вновь и вновь бунтарское, мелкопомещичье и еще более того интеллигентское, жившее в Лермонтове, взрывало эту тонкую пленку благонамеренности и придавало всей поэзии Лермонтова глубоко протестующий характер.
Если Лермонтов понимал, что выхода на подлинно революционную дорогу нет, если он был в таком смысле поэтом без очарования, то ведь в этом его гигантская заслуга, ведь он мог бы легко стать поэтом примирения с действительностью. Ведь и сам великий Белинский, прямо гениальный представитель разночинцев, колебался и доходил до им самим со стыдом вспоминавшегося примирения («Бородино»)3 и почти отчаянного признания бессилия едва проснувшейся вольной мысли, гражданского чувства перед свинцовым идолом, раздавившим Россию.
при общем сочувствии так называемого общества.
Сам Лермонтов так оценил это невольное освобождение от центров российской официальщины:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
Быть может, за хребтом Кавказа
Укроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
А ведь это написано уже в 1841 году, в год смерти Лермонтова. Между тем особенно яркие революционные проявления его музы сконцентрированы в молодости. Их я думаю напомнить здесь молодым читателям, которые, вероятно, не знают всех этих стихотворений. Вскоре после стихотворения «Новгород», включавшего в себя несколько резких и рискованных строк против Аракчеева, Лермонтов пишет свое замечательное «Предсказание» со страшной пометкой в скобках: «Это мечта».
... Год июльской революции во Франции вообще вызвал потрясающие революционные кризисы в мрачной и великой душе юного поэта, ибо в том же году он пишет другое мало известное революционное стихотворение4:
И день настал, и истощилось
Долготерпение судьбы.
И море шумно ополчилось
На миг решительной борьбы.
И быстро поднялися волны,
Сначала мрачны и безмолвны.
И царь смотрел, и, окружен
Толпой льстецов, смеялся он.
«Не бойся, царь... Мы здесь, вели,
Чтоб берега твоей земли
Стихию злую отразили.
Ты знаешь, царь, к борьбе такой
Привык гранитный город твой».
И гордо царь махнул рукою,
И раздался его приказ.
Вот ждет, довольный сам собою,
Что море спрячется как раз.
Дружины вольные не внемлют,
Встают, ревут, дворец объемлют.
Он понял, что прошла пора,
Когда мгновенный визг ядра
Лишь над толпою прокатился
И рой мятежных разогнал.
И тут-то царь затрепетал
И к царедворцам обратился...
Но пуст и мрачен был дворец,
И ждет один он свой конец.
Столетних царственных палат
И сокрушенный взор наводит
На свой великий пышный град.
Самым замечательным является четверостишье, явно говорящее о декабре:
... прошла пора,
Когда мгновенный визг ядра
Лишь над толпою прокатился
И рой мятежных разогнал.
Таким Лермонтов рисует, как неизбежное будущее, новое народное восстание против царя, которое приведет к крушению трона. Приведем и другое стихотворение этого плодотворного года. На 10 июля 1830 года он пишет следующие строки:
Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны.
И снова знамя вольности кровавой
Явилося — победы мрачный знак,
Оно любимо прежде было славой,
Суворов был его сильнейший враг...
Правда, неизвестно, как Дальше продолжал бы он это стихотворение, но на это мы имеем отчасти ответ в стихотворении «На 30 июля»:
Ты мог быть лучшим королем,
Народ унизить под ярмом,
Но ты французов не узнал, —
Есть суд земной и для царей,
Провозгласил он твой конец.
С дрожащей головы твоей
Ты в бегстве уронил венец.
И загорелся страшный бой...
И знамя вольности, как дух,
Идет пред гордою толпой,
И звук один наполнил слух,
И брызнула в Париже кровь.
О, чем заплатишь ты, тиран,
За эту праведную кровь,
За кровь людей, за кровь граждан!
Когда последняя труба
Разрежет звуком синий свод,
Когда откроются гроба
И прах свой прежний вид возьмет,
Когда появятся весы
Не встанут у тебя власы,
Не задрожит рука твоя?
Глупец! Что будешь ты в тот день,
Коль ныне стыд уж над тобой?
Предмет насмешек, ада тень,
Призрак, обманутый судьбой...
Бессмертной раною убит,
Ты обернешь молящий взгляд,
И строй кровавый закричит:
«Он виноват! Он виноват!»
После этого уже не может быть никакого сомнения, в каком настроении внимал Лермонтов «шумам парижских битв». Вскоре после того из-под пера его выходят такие строфы, написанные в Новгороде:
Сыны снегов, сыны славян,
Зачем вы мужеством упали?
Зачем?.. Погибнет ваш тиран,
Как все тираны погибали!..
До наших дней при имени свободы
Трепещет ваше сердце и кипит!..
Есть бедный град, там видели народы
Все то, к чему теперь ваш дух летит5.
«Пир Асмодея». Оно довольно длинное, и мы приведем из него только некоторые места. Описывается пир у Асмодея в присутствии «великого Фауста». На пир являются три демона. Первый приносит в подарок Асмодею сердце женщины, которая «многим это сердце обещала и никому его не отдала». Подарок кажется Асмодею слишком не новым. Второй Демон говорит так:
«На стол твой я принес вино свободы.
Никто не мог им жажды утолить,
Его земные опились народы
И начали в куски короны бить.
Но как помочь? Кто против общей моды?
И нам ли разрушенье усыпить?
Прими ж напиток сей, земли властитель,
Единственный мой царь и повелитель».
Тут все цари невольно взбеленились,
С тарелками вскочили с мест своих,
Боясь, чтоб черти не напились,
Чтоб и отсюда не прогнали их.
Придворные в молчании косились,
Смекнув, что лучше прочь в подобный миг...
Но главный бес, с геройскою ухваткой,
На землю выплеснул напиток сладкий.
Наконец, приведу еще одно стихотворение: «Последний сын вольности». Для нас важны лишь некоторые строки этой большой, незрелой, но проникнутой огромным пафосом поэмы:
Увы! под властию чужой
Склонилась гордая страна,
(Какая б ни была она)
Уже забвенью предана.
Свершилось. Дерзостный Варяг
Богов славянских победил,
Один неосторожный шаг
Свободный край поработил...
Но есть поныне горсть людей
В дичи лесов, в дичи степей;
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнаньи дальнем и глухом,
Как вольность пробудить опять.
Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны.
Описывается нечто вроде военного совета этих еще не вполне побежденных носителей воли. Вадим просит Ингелота спеть песню, в которой тот рассказывает повесть о призыве врагов:
Обманулись вы, сыны славян.
Чей белеет стан под городом?
Завтра, завтра дерзостный Варяг
Будет князем Новгорода,
Тридцать юношей сбираются:
Месть в душе, в глазах отчаянье...
Ночи мгла спустилась на холмы,
Полный месяц встал, и юноши
В спящий стан врагов являются.
Следует описание битвы и победы Рюрика. Вадим клянется бороться до последней капли крови.
Он говорит о Рюрике:
«Иль он, иль я: один из нас
Падет! в пример другим падет!..
Молва о нем из рода в род
Пускай передает рассказ, —
Но до конца вражда»... Сказал
И на колена он упал,
И руки сжал, и поднял взор,
И страшно взгляд его блестел,
И темнокрасный метеор
Из тучи в тучу пролетел.
Дальше следует длинное описание характера Вадима и разных обстоятельств.
Рюрик спокойно княжит.
Возврата вольности: весна
Пришла, но вольность не пришла;
Их заговоры, их слова
Варяг-властитель презирал:
Все их законы, все права,
Казалось, он пренебрегал.
Своей дружиной окружен,
Перед народ явился он,
Свои победы исчислял,
Лукаво речью убеждал!
Рука искусного льстеца
Играла глупою толпой,
И благородные сердца
Томились тайною тоской...
виде служит основой величайшего зрелого произведения Лермонтова «Песня о купце Калашникове». Девушка прибегает к матери и рассказывает о насилии, совершенном над ней князем. Описывается гибель ее под клеймом этого насилия:
Жалели юноши о ней,
Проклятья тайные неслись
К властителю.
Вадим все более проникается жаждой мести за позор своих соплеменников и свой собственный. Он возвращается из изгнания, весь полный этим бунтующим чувством. Он боится:
«Быть может, праведную месть
Судьба обманет в третий раз», —
Так юный воин говорил,
И влажный взор его бродил
По диким соснам и камням
«Пусть так, — старик ему в ответ, —
Но через много, много лет
Все будет славиться, Вадим,
И грозным именем твоим
Как тенью вольности своей,
И скажут: он за милый край,
Не размышляя, пролил кровь,
Он презрел счастье и любовь...
».
Вадим находит свою возлюбленную мертвой. Описание этого происшествия полно мрачным пафосом. Далее следует изображение праздничного жертвоприношения в Новгороде:
Рассыпались толпы людей,
Зажглись огни, и пир шумит,
И Рюрик весело сидит
Но что за крик? Откуда он?
Кто этот воин молодой?
Кто Рюрика зовет на бой?
Кто для погибели рожден?
Предстал Вадим: булат в руке,
Как змеи, кудри на плечах,
Отчаянье и месть в очах.
Следует бой. Князь кидается на Вадима, обнажившего меч.
На легкий челн бежит волна
И сразу лодку разобьет,
Или сама раздроблена.
И долго билися они,
Блестел у зрителей в глазах,
Но витязя младые дни
Уж сочтены на небесах...
Дружины радостно шумят...
Над непреклонной головой
Удар спустился роковой.
Вадим на землю тихо пал,
Не посмотрел, не простонал. —
—
Последний вольный славянин! —
Слова «последний вольный славянин» бросают совершенно определенный взгляд на всю поэму. Юноша Лермонтов хотел исполнить тот план, который был задуман Пушкиным в Кишиневе. Пушкин тоже хотел написать поэму о Вадиме. Исполнение этого замысла молодым Лермонтовым мелодраматично и фальшиво, но внутреннее чувство, обуревающее его, несомненно. Покойный Маслов (см. «Пушкин в мировой литературе», Сборник статей, Госиздат, 1926, статья «Послание Пушкина к Лермонтову в 1830 году»)6 приводит исчерпывающие доказательства, так сказать, чисто персонального столкновения революционно-настроенного ученика с его горячо любимым, но поникшим головой учителем. В 1826 году Пушкин пишет свои стансы «В надежде славы и добра». Это стихотворение, содержащее в себе настоящую капитуляцию по отношению к Николаю, потрясло тех из друзей Пушкина, которые еще не чувствовали себя одомашненными и прирученными. Но, не ограничиваясь этим, Пушкин пишет второе стихотворение.
(1828 г.)
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувство выражаю,
Его я просто полюбил;
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнанье жизнь моя,
Но он мне царственную руку
Подал — и с вами снова я7.
Царь Николай остался совершенно доволен этим стихотворением, но печатать его запретил. Пушкин представил его в цензуру только в марте 1830 года. Даже Языков, который вовсе не был радикалом, пишет об этом стихотворении: «Стихи Пушкина «К друзьям» — просто дрянь. Таковыми стихами никого не похвалишь, никому не польстишь». И вот Лермонтов с обозначением «К трем звездочкам» пишет послание Пушкину. Теперь уже нельзя сомневаться, что это именно персональное послание к Пушкину8.
К***
(1830 г.)
Ужель злодеям щит порфира?
Пусть их глупцы боготворят,
Пусть им звучит другая лира,
Но ты остановись, певец.
Изгнаньем из страны родной
Хвались повсюду, как свободой;
Высокой мыслью и душой
Ты рано одарен природой;
Ты гордым не поник челом.
Ты пел о вольности, когда
Тиран гремел, грозили казни,
Боясь лишь вечного суда
Ты пел, и в этом есть краю
Один, кто понял песнь твою.
Говоря о себе: «один, кто понял», Лермонтов, конечно, несколько преувеличивает, но немного, ибо действительно Лермонтов в 1830 году являлся как бы последышем, последним и глубоко искренним эхом декабрьских настроений9. Надо прибавить к этому, что Лермонтов до конца своих дней остался верным революции. Нечего и говорить, что во всей нашей литературе найдется немного стихотворений, полных такими живыми раскатами благородного гнева против аристократических паразитов, как великое стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина». Но и вся надорванность Лермонтова, его «Герой нашего времени», о котором чуткий Белинский говорил, что это человек могучий, таящий в себе широкие возможности, но попавший в безвременье; его удивительное печальное «Я гляжу»10— все эти произведения свидетельствуют о том, что тоска Лермонтова была не тоской тунеядца, щеголявшего в гамлетовском плаще, что он шел бесконечно дальше дворянской обывательщины Евгения Онегина, что это мрак порожден был именно невозможностью найти жизненные формы, которые были бы по плечу его гигантской и мятежной натуре.
Недаром Белинский, познакомившийся с Лермонтовым, когда тот сидел на гауптвахте, Белинский, который сам был ума палата, прежде всего отмечает поразительный ум этого молодого офицера11. Как смешно, что в лермонтовской песне «О купце Калашникове» хотели видеть какую-то гармонию, какое-то примирение, как будто сводившее двадцатисемилетнего поэта к тому же аккорду, который звучал в предсмертные годы Пушкина. Да, конечно, форма «Купца Калашникова» поражает своей зрелостью. В смысле классической законченности это произведение стоит на равной высоте с лучшими творениями Пушкина. Но разве не чувствуется, что в нем есть заряд гигантского мятежа? Разве не изумительно, что в песне «О купце Калашникове» выпирает в качестве носителя бунта представитель третьего сословия? Если этот представитель третьего сословия еще не осмеливается поднять руку на царя, а только на его любимца, то тем не менее все там сводится к противопоставлению проснувшейся чести горожанина царским капризам, царской силе самовластия. С другой стороны, Калашников взят Лермонтовым не как горожанин-буржуа, а в совершенном согласии с первоначальным духом буржуазных революций, как представитель народа в смысле знаменитого выражения Сьеса: «Третье сословие — ничто, оно должно быть всем»12. Третье сословие обнимало здесь и все те массы, которые толпились за ним и поддерживали его протест против двух первых.
Если дуэль Пушкина была не случайной, если она была подлейшей формой убийства все-таки мозолившего обществу глаза недостаточно примирившегося с ним гения, то же самое нужно сказать и о Лермонтове. Припомните только, что писал в 1830 году в «Литературной газете» П. Вяземский:
«Мудрено ли, что люди, возвышенные мыслями и чувствами своими, сближаются единомыслием и сочувствием? Мудрено ли, что Расин, Мольер, Депрео были друзьями. Прадоны и тогда называли, вероятно, связь их духом партии, заговором аристократическим. Но дело в том, что потомство само пристало к этой партии и записалось в заговорщики. Державин, Хемницер и Капнист, Карамзин и Дмитриев, Жуковский и Батюшков, каждые в свою эпоху современники и более или менее совместники, были также сообща главами тайного заговора дарования против дюжинной пошлости, вкуса против безвкусия, образованности против невежества» («Пушкин в мировой литературе». Сборник статей, ГИЗ, 1926, стр. 30).
Ослепительным метеором промелькнул гений Лермонтова на сумрачном небе тридцатых годов. В шестнадцать лет он писал стихи, которые могли поставить его близко к вершине русской поэзии, в двадцать восемь его уже не было. Но наша молодежь должна знать подлинного Лермонтова и должна чтить его, ибо он ее родной старший брат; он всю жизнь был молод, но молодость его кипела страстью, протестом и тоской. Группа комсомольцев с глубоким волнением прочла на памятнике Пушкина в Остафьеве слова: «Здравствуй, племя младое, незнакомое». Лермонтов своими революционными стихами также за целое столетие шлет свой привет продолжателям русской революционной поэзии.
Примечания
Впервые напечатано в «Комсомольской правде» за 1926 год, в № 129 от 6 июня, № 134 от 13 июня и № 140 от 20 июня.
Публикуется по книге: А. В. Луначарский, «Классики русской литературы», М. 1937.
1 —1933) имеются неправильные суждения о Лермонтове как представителе мелкопоместных дворян. Ошибочно также утверждение и о том, что Пушкин после восстания декабристов отошел от политики и стал служить «чистому искусству».
2 Речь идет о стихотворении Лермонтова «К***» («О, полно извинять разврат!»).
3 Луначарский подразумевает две статьи Белинского: «Бородинская годовщина» и «Очерки Бородинского сражения» (1839), в которой выразились ошибочные взгляды критика периода «примирения с действительностью».
4 Луначарский цитирует стихотворение, приписанное Лермонтову. Кому оно принадлежит — точно не установлено.
5 Стихотворение «Новгород».
6 «Послание Пушкина к Лермонтову» вместо «Послание Лермонтова к Пушкину», была написана в 1915 году.
7 В последней строке неточность: «Простер — и с вами снова я».
8 А. М. Горький (1868—1936) еще в 1909 году первый установил, что стихотворение Лермонтова 1830 года «К***» («О, полно извинять разврат!») посвящено Пушкину и написано как бы в ответ на стихотворение поэта «Друзьям» (М. Горький, История русской литературы, М. 1939, стр. 161—162).
9 —1877). Как вспоминает П. Безобразов, Некрасов говорил об этом: «Лермонтов, кажется, вышел бы на настоящую дорогу, то есть на мой путь, и, вероятно, с гораздо большим талантом, чем я, но умер рано» (Сб. «Русские писатели о литературе», 1939, стр. 54).
10 Стихотворение «Дума», начинающееся словами: «Печально я гляжу...»
11 Речь идет об известном письме В. Г. Белинского к В. П. Боткину (от 16 апреля 1840 г.), в котором Белинский писал. «Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого!»
12 Сийес Эммануэль Жозеф (1748—1836) — аббат, французский буржуазный государственный деятель. В 1789 году опубликовал брошюру «Что такое третье сословие».