"И влек за ним аркан летучий младого пленника..."
Первую кавказскую поэму "Черкесы" Лермонтов написал в тринадцать лет: горцы готовят набег на русскую пограничную крепость, где томится в плену брат их предводителя — черкесского князя. Картина последующего боя представляет собой кульминацию поэмы:
И пушек гром везде грохочет;
А здесь изрубленный герой
И голос замер на устах.
Другой бежит на поле ратном,
Бежит, глотая пыль и прах;
Трикрат сверкнул мечом булатным,
Звеня, падет кольчуга с плеч;
Копье рамена прободает,
И хлещет кровь из них рекой.
Несчастный раны зажимает
Еще ружье свое он ищет;
Повсюду стук, и пули свищут,
Повсюду слышен пушек вой,
Повсюду смерть и ужас мещет
Во граде жители трепещут;
И гул несется в небесах...
Атака горцев отбита, "черкесы побежденны мчатся", а неустрашимые казаки "несут за ними смерть и страх".
Название и сюжет "Кавказского пленника" юный поэт заимствовал у Пушкина. Покинув Горячие воды, тот увез отсюда замысел своей первой "южной поэмы" и увлеченно работал над нею всю вторую половину 1820 года. Первый биограф поэта П. И. Бартенев передавал со слов Марии Раевской, что жизнь на Кавказе — "вольная, заманчивая и совсем непохожая на прежнюю, эта новость и нечаянность впечатлений, жизнь в кибитках и палатках, разнообразные прогулки, ночи под открытым южным небом и кругом причудливые картины гор, новые, невиданные племена, аулы, сакли и верблюды, дикая вольность горских черкесов, а в нескольких часах пути упорная, жестокая война с громким именем Ермолова, — все это должно было чрезвычайно как нравиться молодому Пушкину".*
"Пленника" был закончен к концу февраля следующего года, а еще через месяц в письме к Н. И. Гнедичу (издавшему до этого "Руслана и Людмилу") Пушкин уже сообщает о намерении прислать ему для издания и свое новое творение. Поэма увидела свет в Петербурге в 1822 году Точнее было бы назвать ее повестью, как значилось на титуле первого и всех последующих изданий. "Назовите это стихотворение сказкой, повестью, поэмой или вовсе никак не называйте," — писал Пушкин своему издателю Гнедичу Тонкая книжечка в 53 страницы имела приложение — портрет поэта работы Егора Гейтмана. Это первое изображение Пушкина, появившееся в печати, и Гнедич сделал по этому поводу особое примечание: "Издатели присовокупляют портрет автора, в молодости с него рисованный. Они думают, что приятно сохранить юные черты поэта, которого первые произведения ознаменованы даром необыкновенным".
Получив в Кишиневе только что вышедшего из печати "Пленника", автор в ответном письме поблагодарил Гнедича, а о своем портрете заметил: "Александр Пушкин мастерски литографирован, но не знаю, похож ли, примечание издателей очень лестно — не знаю, справедливо ли".
"Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести..." — признавался автор. Известно, что поэма Пушкина вызвала волну подражаний, "посвященных, — как отмечалось в критике, — описанию Кавказа, сторожевых казаков, столкновений казака и черкеса, грузинских и чеченских песен и т. п., которые свидетельствуют о господствовавшем в 1820 и 1830-х гг. эпидемическом увлечении Кавказом...".** В Петербурге в 1823 году пушкинского "Пленника" поставили на балетной сцене. Сделал это знаменитый балетмейстер Карл Дидло, а черкешенку (получившую имя Кзелкая) танцевала Авдотья Истомина. Сценическое воплощение поэмы потребовало изменений: действие спектакля было перенесено в Древнюю Русь, а пленник превратился в молодого славянского князя Ростислава. Финал полон торжественного апофеоза: пленный черкесский хан Сунчелей добровольно вступает в подданство России.
Для Пушкина "Пленник" всегда оставался одним из самых любимых творений: "отеческая нежность не ослепляет меня насчет "Кавказского пленника", — писал он, — но, признаюсь, люблю его сам не знаю за что; в нем есть стихи моего сердца. Черкешенка моя мне мила, любовь ее трогает душу". В то же время поэт откровенно признавался, что это был "первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил..." В письме к В. П. Горчакову в 1822 году он говорит: "Вообще я своей поэмой недоволен и почитаю ее гораздо ниже "Руслана" — хоть стихи в ней зрелее". Некоторая несообразность романтического героя и тех обстоятельств, в которые он поставлен, была для Пушкина вполне очевидна, и он не раз потом (в письмах к Гнедичу, Горчакову, Вяземскому) подвергал весьма критической оценке собственное творение.
Что же касается счастливо найденной сюжетной формулы (русский в плену у горцев), то подсказана она самой жизнью: поэт знал о случаях пленения горцами наших офицеров Дель- поцо и Швецова или своего дальнего родственника Ф. Н. Немцова. Другими словами, материалом для сюжета поэмы стала разгоравшаяся на Кавказе война, так много отчетливых примет которой Пушкин оставил на страницах своего "Пленника". Изображая жизнь горцев, он не преминул детально описать их боевое снаряжение, подготовку к воинственным делам, приемы внезапного и неотразимого нападения и, наконец, сбор всего аула для предстоящего набега. Для характеристики черкесов у него приготовлен продолжительный ряд таких эпитетов, как "воинственный", "бранный", "разбойничий", "коварный хищник" и тому подобных. Тем не менее, автор, проникший тогда в кавказские недра не далее Горячих вод, существенным недостатком своей поэмы считал ее, так сказать, географическую неадекватность ситуации. Основные военные события разворачивались все же в некотором удалении отсюда, и, понимая это, поэт признавался в письме к Гнедичу, что "Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущельях Кавказа — я поставил моего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца — где возвышаются в дальнем расстоянии друг от друга четыре горы, отрасль последняя Кавказа..." Реку, в которой тонет черкешенка, он не удостоил названием, так как Терека к тому времени еще не видел и проявил тут понятную осторожность, упомянув его только в эпилоге, где возвращался к событиям недавней еще военной истории и славил победы нашего оружия на Кавказе. Подкумок же, на берегу которого поэт часто сиживал с Александром Раевским, русскому читателю был тогда совершенно не известен и совсем не походил на быструю и глубокую реку с пенными волнами, описанную в поэме.
— имение своих родственников Хастатовых. С тех пор название реки не сходит со страниц его кавказских произведений. Его "Кавказский пленник" хотя и представляет собою даже не подражание, а ученическую попытку переписать заново, на свой манер, пушкинский оригинал, но в географическом смысле возвращает ситуацию на ее законное место: Лермонтов, сообразно имевшимся личным впечатлениям, перенес действие поэмы на пограничный Терек, разделивший череду казачьих станиц на левом берегу и — чеченские аулы на правом. Пленник, правда, находится (как и в пушкинской поэме) в неволе у черкесов, но так в те времена часто называли всех горцев вообще, в дальнейшем же подобных этнографических абстракций Лермонтов избегал. Название Терека он упоминает в тексте шесть раз, описывая при этом, как черкесы преодолевают его бурное течение — верхом или вплавь "на верном тулуке". Для русского пленника река — непреодолимая преграда, отделяющая его от желанной свободы:
... Хотя цепями скован был,
Но часто к Тереку ходил.
И слушал он, как волны воют,
Подошвы скал угрюмых роют,
... Смотрел, как в высоте холмов
Блестят огни сторожевые;
И как вокруг них казаки
Глядят на мутный ток реки,
В тексте военный статус пленника (равно и у Пушкина) никак не обозначен, но известен детский рисунок Лермонтова, вклеенный в рукопись поэмы, — прекрасная автоиллюстрация, на которой изображен черкес Гирей, скачущий среди гор и влекущий на аркане русского в военной форме:
Вдруг пыль взвилася над горами,
И слышен стук издалека;
Черкесы смотрят: меж кустами
Он понуждал рукой могучей
Коня, подталкивал ногой,
И влек за ним аркан летучий
Младого пленника...
— к Пушкину ли, к Лермонтову — тоже не раз рисовали пленника в мундире, а то и с эполетами на плечах. Развязку сюжета Лермонтов переписал по-своему: если у Пушкина пленник, переплыв реку, обретает свободу, а черкешенка топится в отчаянии от разлуки с ним, то у Лермонтова пленник, с распиленной черкешенкой цепью и вооруженный кинжалом, при попытке к бегству застрелен ее отцом, сама же она после этого кончает жизнь в волнах Терека. Дальняя перспектива "Героя..." отсюда пока не видна, не все персонажи еще в сборе, да и будет там все совершенно иначе: не черкешенка освобождает русского офицера, а он, напротив, подстраивает ее похищение и держит у себя в плену.
Свои соображения к развитию сюжета (правда, несколько запоздалые) высказывал и основоположник темы. В 1822 году в черновом письме к Гнедичу Пушкин набросал возможные пути к дальнейшей романизации недавно законченной поэмы: "Характер главного лица (а действующих лиц — всего-то их двое) приличен более роману, нежели поэме, — да и что за характер? кого займет изображение молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в несчастиях, неизвестных читателю; его бездействие, его равнодушие к дикой жестокости горцев и к юным прелестям кавказской девы могут быть очень естественны — но что тут трогательного — легко было бы оживить рассказ происшествиями, которые сами собою истекали бы из предметов. Черкес, пленивший моего русского, мог быть любовником молодой избавительницы моего героя — вот вам и сцены ревности и отчаянья прерванных свиданий и проч. Мать, отец и брат могли бы иметь каждый свою роль, свой характер — всем этим я пренебрег, во-первых от лени, во-вторых, что разумные эти размышления пришли мне на ум тогда, как обе части моего Пленника были уже кончены — а сызнова начать не имел я духа".
Этот предположительный, конспективный, а в некоторых деталях буквально точный план лермонтовской "Бэлы" говорит лишь о том, что будущий (пока только тринадцатилетний!) автор "Героя", переписывая на свой лад пушкинского "Пленника", то есть следуя ходу мысли своего литературного патрона, легко угадывал грандиозный сюжетный потенциал его замысла. Вспомним, что действие "Бэлы" происходит за Тереком, в роли "ездока" выступает любящий Бэлу Казбич; присутствуют на сцене также отец и брат героини. Что касается происшествий, которые "сами собой истекали бы из предметов", то автора повести едва ли возможно упрекнуть в "бедности изобретения". Сам Пушкин, кстати, признавал, что его "поэму приличнее было бы назвать "Черкешенкой". Как видим, Лермонтов и здесь попал в самую точку.
Текст предоставлен автором.
— М., 1914. — С. 21.
** Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. — Л., "Наука", 1978. С. 253.