"Он ранен был в бою у леса..."
Об одном стихотворении, приписанном М. Ю. Лермонтову
Отправляясь в 1858 году в Россию, знаменитый французский романист Александр Дюма обещал читателям своего журнала "Монте-Кристо" подвести их к "скале, к которой был прикован Прометей", и "посетить стан Шамиля, этого другого Титана, который в своих горах борется против русских царей".1 Популярность Дюма в России была невероятной. Его встречали так, что в одном из писем той поры писатель сравнивал великолепное русское гостеприимство с золотыми рудниками Урала. Даже императорский фарфоровый завод выпускал изящные фигурки, изображавшие персонажей романа "Три мушкетера".
Особый интерес вызывал роман Дюма о России — "Записки учителя фехтования", где речь шла о восстании декабристов, и книга, разумеется, находилась под строгим запретом. Княгиня Трубецкая передает следующий эпизод: однажды, когда они с императрицей с увлечением склонились над страницами романа, чтение было прервано неожиданным появлением Николая I. Княгиня Трубецкая быстро спрятала книгу под подушку, но движение не ускользнуло от глаз царя.
"Император приблизился и, остановившись против своей августейшей половины, дрожавшей больше по привычке, спросил:
— Вы читали?
— Да, государь.
— Хотите, я вам скажу, что вы читали?
Императрица молчала.
— Вы читали роман Дюма "Записки учителя фехтования".
— Каким образом вы знаете это, государь?
— Ну, вот! Об этом нетрудно догадаться. Это последний роман, который я запретил".2
Российская столица встретила писателя как самого дорогого гостя. "Петербург принял г. Дюма с полным русским радушием и гостеприимством... да и как же могло быть иначе? — писал в "Петербургской жизни" И. И. Панаев. — Господин Дюма пользуется в России такою же популярностью, как и во всем мире между любителями легкого чтения, а легкие чтецы составляют большинство в человечестве..."
Вернувшись во Францию, Дюма выпустил семь томов путевых впечатлений — "В России" и "Кавказ". Однако обещания, данного своим читателям, писатель не сдержал: о встрече с Шамилем там нет ни строчки. Впрочем, и образ грозного имама, и ряд драматических эпизодов Кавказской войны отразились на страницах этих книг, представляющих собой увлекательное повествование, полное приключений, встреч, исторических экскурсов, легенд и разнообразных сведений, иногда достоверных, иногда — рожденных смелой фантазией французского романиста.
Из Петербурга Дюма отправился в Москву, а оттуда через Нижний Новгород по Волге в Астрахань и дальше — в Кизляр, которому он посвятил первую главу своего "Кавказа". Путевым заметкам предшествует вступление — довольно пространный очерк кавказской истории, от Прометея до Шамиля, причем здесь переданы подробности событий, без которых французскому читателю была бы не ясна ситуация на Кавказе: возникновение мюридизма и гибель имама Кази-Муллы при взятии русскими войсками Гимр, убийство Гамзат-бека и достижение Шамилем степени имама Дагестана и Чечни. "Всему миру известно, — пишет Дюма, — какого непреклонного и упорного врага обрели русские в этом горском властителе".3
Поездка Дюма проходила осенью 1858 года, когда исход долгой борьбы был уже предрешен и кольцо русской осады постепенно сжималось вокруг имама. "Шамиля окружают и стесняют все более и более, надеясь, что он будет задушен в каком-нибудь узком ущелье. По прибытии в Хасав-Юрт мы находились в полумиле от его аванпостов в пяти милях от его резиденции"4,- как видим, прогноз Дюма не слишком расходится с тем стратегическим планом, какой избрало русское командование на Кавказе: в августе 1859 года последнее горное гнездо Шамиля, неприступный Гуниб, было блокировано войсками, и с первыми попытками штурма имам, после мучительных колебаний, сдался наместнику Кавказа князю Барятинскому
Составить себе представление о русской стратегии Дюма мог из бесед с командирами гарнизонов и полков, да и простыми офицерами, никогда не упуская случая расспросить их (а потом и записать) о самых ярких и памятных событиях горной войны.
родные и сослуживцы, остальные добавил граф М. С. Воронцов. "Этот офицер, — пишет Дюма, — мог дать подробные сведения — точные и неоспоримые — о Шамиле, которого хорошо знал. Я не мог не уступить такому искушению". Рассказ бывшего пленника имама, переданный Дюма, стал одной из самых интересных глав в его книге — "Шамиль, его жены и дети". Вот несколько самых примечательных мест оттуда:
"С первого взгляда можно угадать в нем человека высшего достоинства, человека, созданного повелевать.
Рост высокий, лицо кроткое, спокойное, важное, чаще имеющее меланхолический вид. Впрочем, черты его лица доказывают, что они могут выражать самую сильную энергию. Цвет лица его бледный, резко обозначающий брови и почти черные глаза, которые, по азиатскому обычаю (наподобие отдыхающего льва), он держит полузакрытыми; у него рыжая, лоснящаяся борода, красные губы, маленькие правильные зубы...
Его обычный костюм составляет черкеска из зеленого или белого лезгинского сукна. На голове он носит папаху из белой, как снег, овчины. Папаха обвита тюрбаном из белой кисеи, конец которой висит сзади. Верхняя половина папахи покрыта красным сукном с черной верхушкой.
Он красиво сидит на коне и смело преодолевает даже наиболее трудные места, способные вызвать у самых отважных всадников головокружение.
Отправляясь на сражение, он вооружается кинжалом, шашкой, двумя заряженными пистолетами и одним заряженным ружьем. При нем постоянно находятся два мюрида — каждый с двумя заряженными пистолетами и одним ружьем; в случае смерти одного из них новый мюрид заступает его место.
Шамиль отличается чрезвычайно высокой нравственностью и строго наказывает других за слабости.
Рассказывают историю, которая подтверждает изложенное выше. Бездетная вдова-татарка, и, следовательно, совершенно свободная в своих поступках, жила с лезгином, обещавшим на ней жениться. Она забеременела; Шамиль, узнав об этом, велел отрубить голову обоим.
Я видел у кавказского наместника князя Барятинского секиру, использовавшуюся в этой экзекуции..."5
(Секира Шамиля, всегда возимая за ним как символ высшей власти, имела вид длинного лунообразного топора с резными украшениями вдоль обуха. Была отбита у Шамиля при отступлении его к Гунибу и впоследствии в качестве почетного трофея хранилась в Военно-историческом музее в Тифлисе).
"Петербургских ведомостей" и, чтобы развеять их, послал из Баку подробное письмо о своих делах на Кавказе поэту и романисту Жозефу Мери. Со свойственным ему остроумием Дюма сообщает, что "не так глуп, чтобы расстаться с жизнью столь преждевременно". Кавказский хребет он назвал мостом Магомета и не преминул рассказать о стычке с горца- ми: "Мы перерезали территорию Шамиля и дважды имели случай обменяться ружейными выстрелами со знаменитым предводителем мюридов. С нашей стороны убиты три татарина и один казак, а с его. стороны — пятнадцать черкесов..."6
(В скобках заметим, что Дюма, подобно многим другим авторам того времени, слово "татары" употребляет как одно из общих названий кавказских тюркоязычных народов, а "черкесами" тогда часто называли вообще горцев).
В книге "Кавказ" о схватке с мюридами нет ни слова. Встреча с отрядом грозного имама, произойди она на деле, могла иметь совсем другие последствия. Видимо, Дюма преувеличил, поддавшись собственной необузданной фантазии или став жертвой невинной мистификации, которую разыграли его провожатые. Дело тут вот в чем.
А. П. Оленин, служивший в то время на Кавказе, рассказал о пребывании Дюма в Чир-Юрте. Когда писатель отправился в дальнейший путь, его провожали командир Нижегородского драгунского полка князь A. M. Дондуков-Корсаков и группа молодых офицеров. Неожиданно появились конные чеченцы, и завязалась перестрелка. "Дюма словно преобразился, — пишет Оленин. — Во весь опор вынесся он с нами вперед туда, где завязалась лихая перестрелка. То наскакивая, то удаляясь, горцы перестреливались с нашими. Во время схватки Дюма сохранял полное самообладание и с восхищением следил за отчаянной джигитовкой казаков. Вскоре горцы, обмениваясь последними выстрелами, ускакали восвояси. У нас убитых не оказалось".7
Однако прошло много лет, и собирателю кавказской старины В. Д. Карганову удалось добыть сведения, раскрывающие подлинный смысл этого тревожного происшествия. Вполне достоверные сведения о нем сообщил М. П. Хаккель, бывший личный секретарь князя Дондукова-Корсакова. Перестрелка оказалась розыгрышем: "У первой опушки князю пришла мысль позабавиться симуляцией нападения горцев, для чего было послано несколько солдат-драгун в лес разыграть стычку с воображаемым Шамилем. После перестрелки романисту рассказали разные небылицы о сражении в лесу и, в подтверждение, показали ему какие-то лохмотья, обмоченные в крови барана, заколотого к обеду"8.
Шемаху и ряд других достопримечательных мест, Дюма встретил новый 1859-й год в Тифлисе, а потом из Поти на пароходе "Сюлли" отбыл в Марсель.
Русская пресса не обошла вниманием визит знаменитого романиста, не упуская случая дать волю иронии. В 1858 году в Петербурге вышел в свет альбом карикатур Н. Степанова "Знакомые", в котором несколько рисунков были посвящены путешествию Дюма по России. Есть сюжет обыгрывающий неосторожное обещание писателя встретиться с Шамилем. Дюма крепко держит за одежду отбивающегося от него Шамиля, а том молит о пощаде: "М-r Дюма, оставьте меня в покое, я спешу отразить нападение русских". Но Дюма до этого нет дела, он отвечает: "Об этой безделице можно подумать после, а теперь мне нужно серьезно переговорить с вами: я приехал сюда, чтобы написать ваши записки в 25 томах и желаю сейчас же приступить к делу".
(Дюма, действительно, отличался необычайной писательской плодовитостью: вышедшее во Франции в середине XIX века полное собрание его сочинений насчитывало 301 том, причем он работал в самых разнообразных жанрах — вплоть до поваренной книги).
Путешествие Дюма по России и Кавказу, как ни парадоксально, стало фактом русской литературы: в одной из статей о нем упоминает Ф. М. Достоевский. На выход в свет путевых записок Дюма он откликнулся едкой иронией: иной парижский путешественник, "пожалуй, напишет свое путешествие в Париже еще прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу, и уже потом приедет к нам — блеснуть, пленить и улететь... Схватив первые впечатления в Петербурге, выучив мимоходом русских бояр (les boyards) вертеть стол, он решается, наконец изучить Россию основательно, в подробностях, и едет в Москву... Затем путешественник едет далее, восхищается русскими тройками и появляется, наконец, где-нибудь на Кавказе, где вместе с русскими пластунами стреляет черкесов, сводит знакомство с Шамилем и читает с ним "Трех мушкетеров.9
С той далекой поры, когда Дюма совершил свою увлекательную поездку, минуло полтора столетия. Закончилась Кавказская война: Шамиль был покорен и обречен на почетный плен в России. Встреча писателя с грозным имамом не состоялась и едва ли могла состояться. Но ожидание ее будило фантазию Дюма, придавало особую остроту его впечатлениям, которые я для нас сохранило в кавказских записках его счастливое перо.
"Кавказ". В главе "Цитаты" писатель поместил несколько понравившихся ему стихотворений Лермонтова в своих переводах. Все они хорошо известны русскому читателю в оригинале. Все, кроме одного — стихотворения "Раненый".
Это не могло быть случайностью или ошибкой, Дюма был отлично осведомлен о русских литературных делах. Он переводил повести Пушкина. В Дербенте интересовался судьбой опального декабриста и писателя Александра Бестужева-Марлинского, некогда отбывавшего здесь годы подневольной солдатчины, а потом во Франции издал под своим именем увлекательный роман "Султанетта", представляющий собой перевод-переделку повести Бестужева "Аммалат-Бек". Такая же участь постигла и "Ледяной дом" Лажечникова.
Что касается Лермонтова, то еще в 1855 году в журнале Дюма "Мушкетер" печатался перевод "Героя нашего времени", а в России в его распоряжении оказался прекрасный очерк жизни и творчества русского поэта, присланный ему Евдокией Ростопчиной. С Додо, как звали ее друзья, Лермонтов был знаком с юности. Посвящал ей стихи. Ее имя он упомянул в последнем письме из Пятигорска к бабушке своей Е. А. Арсеньевой: "Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной; пожалуйста, тотчас же по получении моего письма пошлите мне ее сюда в Пятигорск..."10 Они особенно сблизились в последние годы, и вряд ли кто-то еще из друзей поэта мог бы нарисовать столь живой и психологически достоверный его портрет.
Послание Ростопчиной с рассказом о Лермонтове Дюма полностью поместил в своей книге, посвятив ему отдельную главу — "Письмо". В ее записках есть одна деталь, отчасти объясняющая, почему Дюма перевел и напечатал "Раненого", без колебаний приняв его за лермонтовский шедевр.
"каждый раз только он оканчивал, пересматривал и исправляя тетрадь своих стихотворений, он посылал ее к своим друзьям в Санкт-Петербург. Эта пересылка была причиной того, что мы должны оплакивать потерю некоторых из его лучших сочинений. Тифлисский курьер, часто преследуемый чеченцами или кабардинцами, подвергаясь опасности упасть в поток или в пропасть, переправляясь вброд, где иногда для спасения самого себя он бросает вверенные ему пакеты, утратил две или три таких тетради Лермонтова. В частности, это случилось с последней, которую Лермонтов послал было к своему издателю, но она затерялась, и у нас остались только наброски стихотворений, содержащихся в этой тетради".11
Всего в книге Дюма содержится восемь его переводов лермонтовских стихотворений ("Дары Терека", "Дума", "Спор" и другие) и сверх того еще одно — "Le blesse" ("Раненый"), публикацию которого знаменитый романист предварил особым замечанием: "Мы выписали из одного альбома стихотворение, которого нет в собрании сочинений Лермонтова..." И это отсутствие Дюма объяснил, ссылаясь на слова Ростопчиной о потеряной тетради: "... возможно, оно составляло часть той, последней посылки, которую потерял курьер".12
Предполагают, что этот рукописный альбом мог принадлежать Ростопчиной. И действительно, уезжая на Кавказ, Лермонтов подарил ей альбом и вписал туда посвященное ей стихотворение
Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены...
Но этот альбом до нас не дошел. Другого же альбома, откуда Дюма мог выписать "Раненого", да и вообще русского оригинала этого стихотворения тоже никому обнаружить не удалось. Какие же есть основания считать не известный нам исходный русский текст лермонтовским?
Первый биограф поэта П. А. Висковатый, редактируя первое полное собрание его сочинений (1889 г.), поместил стихотворение (во французском переводе Дюма) в разделе приложений и сделал осторожное предположение:
"Между стихотворениями нашего поэта мы такого не знаем и откуда мог его получить Дюма нам неизвестно. Характер стихотворения пожалуй и подходит к поэзии Лермонтова и мы думаем,- не есть ли этот перевод только весьма вольное подражание стихотворению Лермонтова "Завещание".13
Самое интересное, что Висковатый предлагает свой стихотворный (обратный!) перевод с французского:
Вокруг безмолвная природа.
Сочилась кровь — он тихо умирал
Без ласки теплой и ухода.
А думы в даль летят — минуты сочтены;
Он знает, что забыт, хоть ею полны сны,
Хоть к ней простер хладеющие руки...
Высказывалось и прямо противоположное мнение, и высказал его глубокий и тонкий исследователь — Б. М. Эйхенбаум. В комментариях к полному собранию сочинений Лермонтова, выпущенному издательством "Academia" в 1936 году, он пишет, что "предположение Висковатова неправдоподобно: стихотворение, приведенное у Дюма, не имеет ничего общего с "Завещанием".14
Там же дается подстрочный перевод французского текста:
"Видите ли вы этого раненого, который в судорогах лежит на земле? Он умрет здесь, у пустынного леса, и никто не облегчит его страданий; но кровь из его раны сочится с удвоенной силой и боль сердца особенно жестока потому, что, погружаясь в воспоминания, он знает, что забыт".15
На этом история "Раненого" не кончается: нам известны еще по крайней мере два интересных перевода этого стихотворения на русский язык. Но об этом несколько ниже. А теперь попробуем ответить на главный вопрос: есть ли основания считать исходный текст лермонтовским?
Рассмотрим три мотива, характерных для Лермонтова и отчетливо присутствующих в тексте "Раненого".
Время и место
В стихотворении "Раненый" не обозначены конкретные при-знаки времени и места, у Лермонтова же там, где стихотворный сюжет разворачивается в реальном внешнем пространстве, оно всегда имеет четкие топографические ориентиры. Действие, как правило, начинается с обозначения обстоятельств времени и места:
Тому лет тридцать, был аул...
(Аул Бастунджи. 1833—1834)
В полдневный жар в долине Дагестана...
(Сон. 1841)
"Валерик": автор-рассказчик, едва начав повествование о боевых действиях, прерывает себя, чтобы обозначить место событий:
Раз — это было под Гихами —
Мы проходили темный лес...
Поэту нет дела, что его читатель никогда до этого не слышал и никогда больше не услышит название горского селения Гехи, он навсегда вписывает его в свой текст, имея в виду какую-то понятную только ему художественную цель.
Определение времени и места события сопровождается у Лермонтова и другими уточняющими приметами внешнего мира, из которых можно выделить столь любимые им, художником, цветовые признаки. Здесь и "чета белеющих берез", и старинная башня, что стоит "чернея на черной скале" там, "в глубокой теснине", "во мгле", где вообще, кажется, никакой цвет различить нельзя. Для краткости обратимся лишь к одному кавказскому батальному стихотворению — "Я к вам пишу.." ("Валерик"):
Люблю я цвет их желтых лиц...
... один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит...
Мы проходили темный лес...
... пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес...
Скликались дико голоса
... мутная волна
Была тепла, была красна...
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом...
Представлен почти весь спектр, только вместо голубого — лазурно-яркий и не хватает экзотических оранжевого и фиолетового, отсутствие которых понятно и восполняется замечательным набором: белый, черный, светло-серый, темный.
Объемы "Валерика" и "Раненого" несравнимы, но сопоставление их все же показательно в том смысле, что "Раненый" для Лермонтова слишком беден и бледен.
Ранение, рана, кровь
Весьма характерный для Лермонтова мотив, однако реализуемый у него несколько иначе, нежели в переводном тексте Дюма: описание ранения, если и не детальное, то всегда имеющее ряд уточняющих указаний:
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя...
(Сон. 1841)
Скажи им, что навылет в грудь
(Завещание. 1840)
... Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
(Валерик. 1840)
То же ив прозе. Возьмем три самых известных трагических эпизода из трех частей "Героя нашего времени": смерть Бэлы, смерть Грушницкого и смерть Вулича.
Казбич поразил Бэлу ударом кинжала. Об этом мы узнаем со слов Максима Максимыча: "Бедняжка, она лежала неподвижно, и кровь лилась из раны ручьями... Такой злодей: хоть бы в сердце ударил — ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину... самый разбойничий удар!"
О Грушницком Вернер сообщает в записке Печорину, что "тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута".
"шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца".
В "Раненом" ничего подобного нет.
Одиночество, забвение и душевные муки, связанные с ними
Здесь само собой напрашивается сравнение "Раненого" с лермонтовским "Сном", ибо не вызывает сомнений сходство внешней ситуации, нарисованной в том и другом стихотворении: некто, раненый и забытый, находится в пустынной местности, испытывая физические и душевные муки.
Но "Раненый" этой ситуацией исчерпан до дна — весьма неглубокого, как в смысле поэтических средств, так и в смысле психологизма. Чем же принципиально отличен от него "Сон"?
— создает сильными, яркими ударами кисти, и поразительная жадность к подробностям бытия, пожалуй, даже подводит его, ибо герой "Сна" успевает подметить и почувствовать слишком много (даже противоречиво много) для смертельно раненого человека: место и время события, причем время с точностью до часа — полдень; природные условия в текущий момент ("жар", "солнце жгло"); рельеф и цвет окружающего горного ландшафта ("уступы скал", "желтые вершины"); характер грунта ("на песке").
О себе герой сообщает, что ранен пулей в грудь, причем пуля не прошла навылет; что рана глубокая и дымящаяся, кровотечение из нее незначительное ("кровь точилася") и он успевает почувствовать каждую потерянную ее каплю; что следствием ранения явилось тяжелое бессознательное состояние ("лежал недвижим", "спал я мертвым сном").
Но самое главное, впрочем, даже не это. Если в "Раненом" изображенная ситуация представляет собой конечную художественную цель, то для "Сна" это всего лишь исходный момент, за которым происходят главные события сюжета. Причем — и это принципиально важно — действие теперь устремляется в иные сферы, весьма удаленные по обстоятельствам времени и места от исходных.
Для Лермонтова это весьма характерный прием построения лирического сюжета: рисуя то, что реально присутствует перед нами, он переходит к изображению того, что реально отсутствует и что составляет, собственно, художественную цель его медитативной лирики. И именно это разнит исследуемые тексты так глубоко, что не оставляет, кажется, сомнений в принадлежности
их, если не разным авторам, то, во всяком случае, разным способам поэтического мышления.
"Раненого" больше не включают в собрания сочинений Лермонтова. Но такова, видимо, магия поэзии, что соприкоснувшись однажды с великим именами, это стихотворение продолжает жить своей особой судьбой. Записки Дюма на русском языке выходили дважды: в 1861 году в Тифлисе и там же в 1988, когда издательство "Мерани" выпустило прекрасно иллюстрированную книгу с дополненным переводом и необходимыми комментариями. Подготовил эту книгу М. И. Буянов, предложивший еще один перевод "Раненого":
Узрели ль вы несчастного,
Что в корчах пал на землю
Пред лесом опустевшим?
Никто не облегчит его печали,
И он ушел в свои воспоминанья,
Поняв, что всеми позабыт давно.16
В 1989 году московский поэт Ал. Бакалеев выполнил вольный стихотворный перевод с французского, который мы предлагаем суду читателя:
Он ранен был в бою у леса
Прошла навылет в левый бок,
судил ему так русский бог.
Земля чужая кровь впитает,
и смерть над ним уже витает.
никто к нему не тянет руки.
Нет, он не пулею убит, а тем,
что здесь один забыт.
Древние говорили, что книги имеют свою судьбу Кто знает, не найдется ли тот рукописный альбом, в котором автор "Трех мушкетеров" впервые увидел эти стихи? В истории "Раненого" есть еще не прочитанные страницы...
1Дурылин С. Александр Дюма-отец и Россия, т. 31-32 , с. 520.
2Там же, с. 516.
3Дюма А. Кавказ. — Тбилиси, 1988, с. 30.
4Там же, с. 61.
5
6Дурылин С. Указ. соч., с. 551.
7Там же, с. 554.
8Там же.
9Там же.
10— М.: Художественная литература, 1976, с, 463—464.
11Дюма Александр. Кавказ. — Тбилиси: Мерани, 1988, с. 173.
12Там же, с. 175.
13Лермонтов М. Ю. Сочинения. Т. I. — М.: издание В. Ф. Рихтера, 1889, с. 358.
14Эйхенбаум Б. М. Комментарии // Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений, — М.—Л.: Асайешiа, 1936, т. 2, с. 273.
15
16Дюма Александр. Указ. соч., с. 177.
Текст предоставлен автором.