Владыка гор
Молодой Лев Толстой, повоевав в Чечне, записал в дневнике, что на Кавказе "так странно и поэтически соединяются две самые противуположные вещи — война и свобода". Свобода всегда была для горцев высшим идеалом, и отстаивать ее приходилось с оружием в руках.
Кавказ, суровая и прекрасная страна гор, манил к себе не только русских поэтов. "Для России, — писал военный историк Р. А. Фадеев, — Кавказский перешеек — вместе и мост, переброшенный с русского берега в сердце Азиатского материка, и стена, которою заставлена Средняя Азия от враждебного влияния, и передовое укрепление, защищающее оба моря: Черное и Каспийское".
Свое владычество на Кавказе Российская империя устанавливала под гром орудий и свист картечи. Еще в 1819 году генерал А. П. Ермолов доносил в Петербург: "Я сделал марш в горы, пользуясь общим ужасом и бегством и местами почти непроходимыми, так что с трудом мог провезти два легких орудия, истребил несколько селений, весь на полях хлеб, и ни одного на пути не встретил человека: до такой степени рассеялся неприятель".1
Вытоптанные поля дали горькие всходы — ненависти и вражды, и война еще долгие годы вела на них свою скорбную жатву.
Главенствующая роль в борьбе горцев принадлежала имаму (по-арабски — "стоящий впереди") — духовному вождю и на деле — светскому и военному предводителю, первым из которых стал Кази-Мулла (1828—1832), а после гибели его преемника Гамзат-Бека (1832—1834) — легендарный Шамиль (1834—1859), сумевший очистить от русских войск значительную часть Чечни и Дагестана.
Кавказская война — история долгая и сложная, но мы "историю не пишем", мы знаем только, что у этой войны есть один непререкаемый свидетель — русская литература. К ее страницам мы и обратимся.
”Бич христиан”
В эпилоге "Кавказского пленника" Пушкин несколько строк посвятил "проконсулу Кавказа" А. П. Ермолову, связывая с ним скорое и полное покорение горного края:
Но се — Восток подъемлет вой!..
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
Пророчество поэта не оправдалось: Ермолов пришел и ушел, а Кавказ остался не усмиренным. Покончить с мятежными горцами одним решительным ударом обещал царю и его любимец — граф И. Ф. Паскевич-Эриванский, известный своими громкими победами над персами и турками. Все напрасно.
Первым поднявший знамя газавата Кази-Мулла несколько лет терзал русские тылы, собирая для своих вылазок внушительные скопища до 15 тысяч человек. Он взял Тарки, разграбил Кизляр, осадил крепости Внезапную и Бурную, едва не принудив их к падению, и вот уже возник под стенами Грозной...
Кази-Мулла (Гази-Мухаммед) родился в Гимрах в 1785 году. Рано овладел арабским — языком мусульманской учености и долгие часы проводил в чтении толкователей Корана. Обладая пылким красноречием ("сердце человека прилипало к его губам", — говорили горцы), Кази-Мулла стал страстным проповедником священной войны с неверными, собирая приверженцев не только силою слова, но зачастую и силой оружия.
Имя Кази-Муллы, мелькавшее в военных сводках, попало и на страницы изящной словесности. Когда в августе 1831 года он осадил Дербент, там тянул солдатскую лямку Александр Бестужев. Переведенный из Сибири в войска Кавказского корпуса ссыльный декабрист угодил к штурму турецкого Байбур- та и первым ворвался в город. Природная отвага удесятерялась надеждой "изглажения кровью прежних его проступков". Но вместо награды Паскевич упек его подальше с глаз, в линейный батальон, обрекая на годы унылой гарнизонной службы. В Дербенте Бестужев сумел вернуться к литературной работе и вскоре стал печатать новые вещи под псевдонимом "Марлинский". Нападение же Кази-Муллы на город казалось ему подарком судьбы.
Бестужев участвует во всех вылазках и стычках. Горская пуля пробила его ружье насквозь, повредив шомпол. В журнале военных действий не раз отмечены его отличия, не имевшие, впрочем, ни малейших практических последствий. Эпизоды осады Дербента и экспедиций против Кази-Муллы Бестужев воссоздал в серии очерков "Письма из Дагестана". По рассказам пленных составил и портрет имама:
"Кази-Мулла среднего роста, некрасив, по лицу рябинки, борода редкая, глаза серые, но светлы и проницательны. Говорит мало, но выразительно; угрюм, много пишет и часто молится. В битве не участвует мечом, но ободряет своих мужеством и увещаниями. К себе не допускает никого близко и никогда ночью. Если приближается к нему какой бы ни было пришлец, двое стражей держат ружья на взводе и многие сабли наголо готовы изрубить в куски всякого по малейшему мановению вождя..."
В письме к Н. А. Полевому той же поры, описывая военную обстановку на Кавказе, Бестужев дает более трезвую и глубокую оценку горскому воителю: "Все сунниды собираются под знамена Кази-Муллы, человека очень неглупого и хорошего вождя. Он действует неутомимо, играет назади наших войск и быстро перелетает с места на место, неуловимый нигде. Теперь цель его возмутить все угория, чтобы растянуть наши войска, — а потом он станет брать города..."
и стоила жизни командиру отряда полковнику Миклашевскому. Мюриды, предпочтя смерть позорному плену, полегли поголовно. "Там не было ни пленных, ни раненых", — пишет Бестужев.
В "Прокламации жителям Дагестана" генерал Панкратьев неосторожно объявил, что Кази-Мулла разбит и "шайки разбойников более не существует: все они или убиты или рассеяны, как прах земной от сильного ветра".2
Положение дел было вовсе не так безоблачно; сильный ветер мог не только развеять дорожную пыль, но и собрать грозовые тучи. Опасаясь распространения мятежа на другие части Кавказа, военные власти предприняли ряд внушительных карательных экспедиций, огнем и мечом приводя аулы к покорности. Старые кавказские бойцы генерал Вельяминов и полковник Клюге-фон-Клюгенау, наступая на пятки Кази-Мулле, загнали имама в родной угол — Гимринское ущелье.
"Русские могут попасть в Гимры только в виде дождя", — говорили горцы, надеясь на неприступные каменистые склоны. Но русские пришли, и дождь, пролившийся на Гимры, оказался свинцовым. 17 октября 1832 года три штурмовые колонны обрушились на селение. "Неприятель не имел почти никакого отступления: ему должно было либо умереть с оружием в руках, либо бросаться с утеса чрезвычайно высокого. Он дрался с величайшим ожесточением..."3 — сообщал командир Кавказского корпуса Г. В. Розен в Петербург.
Кази-Мулла погиб, а Шамиль ценою подвига избежал пленения или смерти. Совершив фантастический прыжок из осажденной башни, он оказался между рядами русских солдат. Штык неприятеля пронзил ему грудь и вышел из спины у левой лопатки. Несмотря на страшную рану, Шамиль вырвал ружье из рук рядового и тем же штыком заколол его. Разорвав кольцо ошеломленных врагов, неимоверным рывком ушел от погони...
Свидетелем гимринского приступа оказался русский поэт Александр Полежаев. Отданный Николаем в солдаты, он несколько лет провел в боях и походах на Северном Кавказе. Ратный путь поэта в рядах Московского пехотного полка можно проследить по названиям разоренных горских селений, которыми он озаглавил свои стихотворения и поэмы: "Акташ-Аух", "Эрпели", "Чир-Юрт", "Герменчугское кладбище". О Кази-Мул- ле Полежаев пишет в иронических, если не сказать карикатурных тонах:
Он здесь, он здесь, сей сын обмана,
Сей гений гибели и зла,
Глава разбоя и Корана,
Бич христиан — Кази-Мулла!
"Пророк, наследник Магомета,
Брат старший солнца и луны..."
Вот титла хитрого атлета
В устах бессмысленной страны...
Но не будем спешить обвинять русского поэта в том, что чужой пророк остался для него гением зла, а чужая страна — бессмысленной. Это строки из поэмы "Чир-Юрт". В октябре 1831 года Полежаев участвовал в штурме Чир-Юрта в Чечне и назвал эту битву "достойной примечания в летописях Кавказа". В дыму и грохоте сраженья поэт сумел разглядеть главное — чудовищную жестокость кровавой бойни. Невольный участник кавказской драмы, Полежаев, предвосхищая Лермонтова и Льва Толстого, с горечью восклицает:
Есть много стран под небесами,
Но нет той счастливой страны,
Где б люди жили не врагами
Без права силы и войны!..
"Неверные не без оснований опасались, — сообщает секретарь Шамиля Мухаммед Тахир, — что могила богоугодника в Гимрах будет служить постоянным источником вдохновения его приверженцев к газавату против них". В дни своего могущества Шамиль вернул прах имама и похоронил его в родном ауле.
Грозный имам
В Гимринском бою Шамиль получил не только штыковой удар; брошенные в него камни разбили плечо и сломали несколько ребер. Более месяца он вынужден был провести сидя, так как мучительная боль от раны не давала лечь.
Преемником Кази-Муллы стал Гамзат-Бек — "набожный, молчаливый и безжалостный, — пишет о нем Р. А. Фадеев, — глубоко обдумывавший свои предприятия и исполнявший их быстро и без огласки".4
В 1834 году Гамзат совершил поход в Аварию с целью принудить здешних правителей, аварских ханов, к союзу против русских. Осадив Хунзах, он выманил в свой лагерь старших сыновей ханши Паху-бике и приказал их убить. Вспыхнула яростная схватка, в которой Абунунцал-Хан и Умма-Хан погибли. (С последним из братьев, малолетним Булач-Ханом расправился потом Шамиль, бросив его в пропасть.)
На следующий день Гамзат-Бек вошел в Хунзах и казнил ханшу, предрешив тем самым и свой скорый конец. Хунзах- цы, возмущенные расправой над ханами, не смирились с властью мюридов. Через полтора месяца в мечети Хунзаха Гам- зат был застрелен заговорщиками, в числе которых находился и Хаджи-Мурат.
Последствием кровавой распри стало появление на сцене нового героя, и ему судьба отвела отныне главную роль в бесконечной кавказской драме: началась эпоха Шамиля, длившаяся более четверти века, и в течение этого времени имперским интересам российского престола противостояли не разрозненные силы горцев, а могучее государство, имамат, управляемое твердой рукой грозного имама.
Шамиль родился в Гимрах в 1797 году в семье аварского узденя. Мать его была дочерью бека. Первоначальное имя его Али, но так как ребенок часто болел, родители, по местному поверью, сменили его и назвали мальчика Шамилем (распространенная на Кавказе форма имени Самуил).
С юности он отличался значительной силой, прекрасно прыгал и джигитовал, шашку носил с правой стороны, так как был левшой (по другим сведениям, равно владел обеими руками), никогда не пил и не курил. В 14 лет пригрозил отцу, что заколет себя на его глазах, если тот не оставит привычку к вину. С детских лет Шамиль был знаком с Кази-Муллой, а потом сделался его учеником и ярым сторонником в распространении газавата.
Почувствовав новую опасность, русские двинули в Аварию войска. Но ни силовой накат (генерал Фези взял Ашильту, разрушил Ахульго и зажал Шамиля в Тилитле), ни переговоры, когда имама склоняли лично выразить покорность Николаю, ожидавшемуся на Кавказе, — другими словами, ни кнут, ни горький пряник действия не возымели. В начале сороковых Шамиль укрепился настолько, что в Дагестане не осталось ни одного русского кроме многочисленных пленных, и царские войска удерживали только укрепление Низовое и город Темир- Хан-Шуру. Присланный сюда военный министр князь А. И. Чернышев был так поражен ужасным видом войск, возвращавшихся из горных экспедиций, что севершенно запретил всякие наступательные операции.
два креста и особо отличился тем, что при штурме Ганджи вынес из-под огня раненного П. С. Кот- ляревского. Но это было сорок лет назад!)
Прибыв из Тифлиса на Кавказскую линию, Воронцов лично возглавил печально знаменитую Даргинскую экспедицию.
31 мая 1845 года, выйдя из крепости Внезапной, войска начали движение к столице Ичкерии.
Кабинетный план, присланный из Петербурга, имел целью поставить в истории с Шамилем жирную точку. Получилась, однако же, кровавая клякса. Экспедиция провалилась с убийственным треском: из десяти тысяч человек мы потеряли убитыми и ранеными около четырех. Погибли три генерала, в том числе и Диомид Пассек, старший брат университетского друга А. И. Герцена, поместившего в "Былом и думах" краткую эпитафию: "Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову Это был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго".
Измотанные движением в дремучих лесах, под мокрым снегом и градом пуль, потеряв обозы, войска достигли стратегической цели -заняли оставленный и сожженный Шамилем аул. Воронцов оказался в западне. Положение русских, стиснутых со всех сторон горами и неприятелем, было столь плачевно, что по легенде (совершенно недостоверной, но хорошо передающей победное упоение горцев), главнокомандующего вынесли из окружения в железном ящике.
же кавказском рассказе Льва Толстого "Набег": "... В Дарги ходили, на неделю сухарей взяли, а пробыли чуть не месяц!" — восклицает один из персонажей.
Толстой не решился назвать экспедицию так, как ее именовали сами солдаты — "сухарной", но намек слышится явный.
Когда у Лермонтова в "Валерике" речь заходит о ермоловских временах на Кавказе (пусть недавней, но уже истории), то звучат ностальгические нотки:
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам...
У Толстого, попавшего на Кавказ через несколько лет после даргинской катастрофы, никакой ностальгии нет и в помине. Для его солдат из "Рубки леса" несчастные "Дарги" — страшный рубеж жизни, как для нас "до" и "после войны". "Много там всякого нашего брата осталось", — заключает один из героев.
"Набеге", Толстой вернулся к ней на самом закате, в "Хаджи-Мурате", где рисует его еще в пору высшего могущества, но уже как будто уставшим от бремени власти и войны: "... На имаме не было ничего блестящего, золотого или серебряного, и высокая, прямая, могучая фигура его, в одежде без украшений, окруженная мюридами с золотыми и серебряными украшениями на одежде и оружии, производила то самое впечатление величия, которое он желал и умел производить в народе. Бледное, окаймленное подстриженной рыжей бородой лицо его с постоянно сощуренными маленькими глазами было, как каменное, совершенно неподвижно. Проезжая по аулу, он чувствовал на себе тысячи устремленных глаз, но его глаза не смотрели ни на кого".
Отголоски кавказского грома слышны и в "Записках из мертвого дома" Ф. М. Достоевского. Острожная судьба свела писателя с офицером, чей простоватый характер, да и имя — Аким Акимыч, невольно заставляют вспомнить лермонтовского штабс-капитана. Правда, от него мы не узнали никаких романтических историй вроде похищения Бэлы. Его рассказ — это грубая кавказская проза: Аким Акимыч заманил к себе в крепость и самочинно расстрелял мирного горского князька, незадолго до того устроившего предательский набег. Невысказанная будущим автором "Преступления и наказания" мораль, по-видимому, такова, что за бессудно пролитую кровь поплатился каторгой бедный прапорщик. Истинные же высоко-сановные виновники кавказской бойни, в которой текли потоки горской и русской крови (как и доныне у нас ведется) остались вовсе без всякого суда.
Неудача указала Воронцову иной путь — медленной наступательной войны во всех пунктах. В конце 1840-х были взяты две твердыни Дагестана — аулы Салты и Гергебиль. Осада и штурм селения Салта (это современное и более точное название аула) вошли в историю Кавказской войны как одно из самых долгих и кровопролитных сражений. Закрывая выход из горных теснин в долину реки Самура, аул занимал важное стратегическое положение на юге Дагестана. Это хорошо понимал Шамиль, надежно укрепив селение и сосредоточив там хорошо вооруженный гарнизон. Участвовавшие в операции царские войска (восемь батальонов пехоты, до полутора тысяч конной и пешей милиции при шестнадцати орудиях) возглавил сам наместник.
Приступив к осаде 26 июля 1847 года, Воронцов лишь 14 сентября взял аул. Длительная блокада велась по всем правилам военно-инженерного искусства: с рытьем галерей, устройством брешь-батареи, сокрушительной артподготовкой и подкопом для закладки минного заряда под укрепленную башню. Заключительный рукопашный бой длился семь часов. На выручку осажденным защитникам аула пришел отряд Хаджи-Мурата, но он был отброшен частями карабинеров. "Салты пали, — сообщает военная хроника, — но штурм и взятие их стоили русским огромных потерь, простиравшихся до тысячи двухсот человек убитыми, ранеными и контуженными; в том числе были убиты около ста офицеров".5 (Среди павших значился и адъютант наместника Михаил Глебов, в прошлом приятель и секундант на последней дуэли М. Ю. Лермонтова).
"При долголетнем опыте мне редко случалось видеть неприятеля более упорного и стойкого, как гарнизон укрепления Салты, который составлен был из лучших и храбрейших людей Дагестана. Упрямое сопротивление этого гарнизона превосходит все, что в европейской войне может быть известным".6 Многое повидав на своем боевом веку, Воронцов едва ли здесь кривил душой в попытке оправдать бесконечно затянувшиеся баталии. Он был слишком опытен, чтобы вновь пуститься в рискованную авантюру наподобие даргинской, но в то же время и слишком стар, слишком обременен знатностью и богатством, чтобы решительно устремиться к победной цели. Стало очевидным, что роль кавказского триумфатора уготована историей вовсе не ему.
В период Крымской войны Воронцова сменил Муравьев. На Кавказ его еще в 1816 году привез Ермолов. Царь Николай его едва терпел и дважды удалял со службы, но цену ему знал прекрасно — в то время это был один из самых образованных, опытных и мыслящих русских генералов. Николая он просто презирал, а о своем назначении высказался вполне определенно: "Не милостью царской было мне вверено управление Кавказом, а к тому государь был побужден всеобщим разрушением, там водворившимся от правления предместника моего..." 7
В письме к Ермолову он с резкой прямотой подвел итог во- ронцовской эпохи на Кавказе: "Посудите, каково мое положение: исправить в короткое время беспорядки, вкоренившиеся многими годами беспечного управления, а в последнее время и совершенным отсутствием всякой власти и управления! ... все погрязло в лени и усыплении".8
Но воевать с горцами Муравьев не любил и за все двадцать лет прежней кавказской службы не разорил ни одного аула. Зато он дважды брал у турок неприступный Карс. Первый раз еще при Паскевиче, второй раз — во время Крымской войны (за что и получил почетную приставку к фамилии — Карский). И Шамиль при нем как будто затих, хотя турецкий султан и присвоил ему титул генералиссимуса черкесских и грузинских войск.
"Звезда князей”
В 1840 году Лермонтов, сосланный царем под чеченские пули, писал из Ставрополя своему другу Алексею Лопухину: "Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке". Называя Шамиля пророком, поэт ошибается или, что тоже возможно, выражается иронически. Лето и осень он провел в походах и боях в Чечне и Дагестане, участвовал в тяжелом сражении при реке Валерик, но его шутливое предсказание не сбылось: минуло еще девятнадцать лет, исключительных по перенесенным тяготам и принесенным жертвам, прежде чем Шамиля пленил товарищ Лермонтова по Юнкерской школе князь Александр Барятинский.
"Звезда князей" — так в одном из своих писем Шамиль обратился к человеку, которому суждено было оборвать его орлиный полет и которому, несмотря ни на что, даже находясь в многолетнем плену, имам доверял полностью и до конца. Александр Иванович Барятинский — личность не менее даровитая и крупная, чем его предшественники на посту наместника Кавказа. В историю отечественной литературы он вошел как герой юношеских поэм Лермонтова, а в нашей военной истории знаменит тем, что сумел положить конец казавшейся уже бесконечной Кавказской войне.
Отпрыск древнего княжеского рода, он начал службу юнкером, окончил генерал-фельдмаршалом и был удостоен многих высших наград империи, щедро оплатив их собственной кровью. Его боевая судьба складывалась так, что он уезжал с Кавказа и неизменно возвращался сюда вновь. Ровесник и товарищ Лермонтова по Юнкерской школе, Барятинский вышел из нее корнетом лейб-кирасирского полка и вел жизнь, вполне достойную "золотой молодежи": его кутежи и веселые проделки шумели по всему Петербургу. "Своим легкомысленным поведением, — сообщает современник, — он навлек, наконец, неудовольствие императора Николая Павловича, и ему пришлось серьезно задуматься над поправлением своей пошатнувшейся репутации. Князь А. И. не долго колебался в выборе средств и заявил категорическое желание ехать на Кавказ, чтобы принять участие в военных действиях против горцев".9
Понюхать пороху за Тереком и Кубанью и украсить грудь заветным "Георгием" или "Владимиром" с мечами мечталось многим. Правда, вблизи все выглядело совсем не так романтично, как из столичного далека. Каждый шаг вперед здесь давался потом и кровью, и школа горной войны едва не закончилась для Барятинского в первой же закубанской экспедиции: он получил тяжелое пулевое ранение в бок и только чудом остался жив. По возвращении в Петербург был награжден золотою саблею с надписью "За храбрость".
своего первого "Георгия".
В третий раз он вернулся на Кавказ командиром Кабардинского полка. Воевал в Чечне. Приноровившись к тактике противника, провел ряд успешных операций и в 1851 году занял пост начальника левого фланга Кавказской линии. Здесь же начинал в это время свою службу молодой Лев Толстой. Барятинский под именем "генерала" выведен в его рассказе "Набег": "Через несколько минут на крыльцо вышел невысокий, но весьма красивый человек, в сюртуке без эполет, с белым крестом в петличке. За ним вышли майор, адъютант и еще каких-то два офицера. В походке, голосе, во всех движениях генерала выказывался человек, который себе очень хорошо знает высокую цену".
Именно по совету Барятинского, оценившего храбрость и выдержку Толстого в походе, тот принял решение остаться служить на Кавказе. "Мне многие советуют поступить здесь на службу, — писал он Т. А. Ергольской, — в особенности князь Барятинский, которого протекция всемогуща". Некоторое время спустя, когда надежды на помощь Барятинского не оправдались, Толстой в письме к нему резко высказал всю досаду на неудачи в получении отличий и производстве в офицерский чин. Письмо это, впрочем, по назначению отправлено не было.
Сам Барятинский уверенно продвигался к высшим постам: при Воронцове он стал начальником штаба Отдельного Кавказского корпуса. Муравьев же не посмотрел ни на его боевые заслуги, ни на близость его к престолу и вынудил князя вновь покинуть Кавказ. При всем желании быть объективным Муравьев в своих записках дает ему просто убийственную характеристику: "Суживающаяся к макушке голова его с редкими волосами как-то не предупреждала в пользу его природных дарований, рыльце было у него красноватое, в чем признавали последствия разгульной жизни. Объяснялся он с некоторым замедлением и повторением слов, похожим на заикание, и гнусил. Вся наружность вообще не выражала того приличия, которое я ожидал найти в князе Барятинском, приятеле государя... Хотя о нем вообще судят как о человеке ограниченном и невежественном в познаниях, но я с этим не согласен... Он охотно пускался в суждения о предметах отвлеченных военного искусства, с которыми, вероятно, незадолго перед тем познакомился чтением. И в разговоре с ним нашел бы я приятного собеседника, если б было у меня время слушать его празднословие..." 10
Вступивший на престол Александр II, личный друг Барятинского, судил о нем, кажется, несколько иначе: князь был произведен в генералы от инфантерии и занял пост наместника Кавказа. Кавказский корпус преобразовали в армию, из России перебросили свежие войска, и лучший стратег империи Д. А. Милютин (впоследствии он двадцать лет был военным министром) разработал план завершения безмерно затянувшейся горной сечи.
— Александра Дюма, посетившего наместника в его тифлисском дворце: "Ровно в три часа мы явились к князю Барятинскому. Князь носит одно из самых славных русских имен; он ведет свой род от святого Михаила Черниговского — Рюрикова потомка в двенадцатом колене и святого Владимира — в восьмом. Но князь Барятинский всем обязан самому себе... Ему сорок два года, у него красивая внешность и чрезвычайно приятный голос, которым он очень остроумно рассказывал нам как свои собственные воспоминания, так и всякие анекдоты; он приветлив и милостив, хотя и очень большой боярин... Эта кротость не исключает в нем громадной энергии, когда представляется к тому случай..."11
Лермонтова Барятинский не понимал и не любил, может быть, потому что изображен в его юнкерских поэмах вовсе не в привлекательном виде. По словам П. А. Висковатого, биографа поэта, многие из школьных товарищей Лермонтова "обратились в злейших его врагов. Один из таковых — лицо, достигшее потом важного государственного положения, — приходил в негодование каждый раз, когда мы заговаривали с ним о Лермонтове. Он называл его самым "безнравственным человеком" и "посредственным подражателем Байрона" и удивлялся, как можно им интересоваться...12
"Поздравляю кавказскую армию!"
Когда пленного Шамиля вывезли в Россию, кто-то спросил у него, почему он не сдался раньше. Грозный имам ответил:
- Я был связан своей присягой народу Что сказали бы про меня? Теперь я сделал свое дело. Совесть моя чиста, весь Кавказ, русские и все европейские народы отдадут мне справедливость в том, что я сдался только тогда, когда народ в горах питался травою. Теперь русские овладели Дагестаном, благодаря тому, что явились к нам, как снег на голову...
бесконечной войной. Силы Шамиля таяли на глазах, он терял одну горную крепость за другой, и даже самые преданные наибы, видя бессмысленность дальнейшей борьбы, сдавались без боя и переходили на сторону врага. Самый могущественный из них Даниэль-бек, сняв с себя оружие, лично явился к Барятинскому для изъявления покорности.
Русские сформировали три крупных ударных отряда — Чеченский, под командованием генерал-лейтенанта Евдокимова, Дагестанский (генерал-адъютант барон Врангель) и Лезгинский (генерал-майор Меликов), начавшие постепенно и неотвратимо стягивать вокруг Шамиля последнее железное кольцо. Генерал Евдокимов проник с войсками в Ичкерию и разрушил до основания укрепленную резиденцию Шамиля — аул Ведено.
Для последней обороны Шамиль избрал высокогорный аул Гуниб, расположенный на неприступной горе Гуниб-Даг, куда русские, казалось, могли попасть действительно только в виде снега или дождя. Спустя много лет в этих местах побывал путешественник и очеркист Евгений Марков, оставивший описание Гуниба:
"Какая-то отрадная дремота разлита кругом в этой безмолвной горной пустыне. Ничто не напоминает ее трагической катастрофы, ее сурового прошлого. И березовая роща на горе, в которой быть может, грозный имам совершал вдали от всех свой вечерний намаз, где он молился и размышлял в суровом безмолвии, откуда он следил с содроганием сердца за движением русских отрядов, стягивавших его все теснее в железное кольцо, — эта роща глядит теперь на нас своими молоденькими белыми стволами, своими распущенными косами, с наивной прелестью невинной белокурой девушки. Гуниб даже не мертвый город, Гуниб — настоящее кладбище, кладбище кавказской независимости...
Долго будет памятна и свята для горцев Кавказа эта мрачная гунибская могила, унесенная за облака, вход в которую стерегут там внизу русские штыки и пушки... 13
"Не ограничиваясь природной крепостью Гуниба, — доносил Барятинский в Петербург, — Шамиль употребил все средства сделать его совершенно неприступным; он подорвал порохом все скалы, куда представлялась малейшая возможность добраться; он заградил все тропинки, ведущие на Гуниб... толстыми стенами, башнями, двух- и трехярусными оборонительными постройками, везде заготовил огромные кучи камней для сбрасывания на атакующих; одним словом, приготовил оборону, какую только средства его и искусство в этом деле горцев могли представить.14
Находясь в глухой блокаде, Шамиль не помышлял о сдаче. На переговорах ему от имени главнокомандующего предлагали покориться, обещая за это свободный выезд в Мекку для постоянного там пребывания. Не давая прямого ответа, Шамиль запросил в заложники русского генерала, пока не будет получено согласие султана на переезд его с семьей в Турцию. На решительное требование сложить оружие последовал гордый ответ:
— Да совершится воля Аллаха! Гуниб — гора высокая, я стою на горе, надо мною, еще выше, Бог. Русские стоят внизу. Пусть берут меня штурмом. Моя сабля остра и рука готова...
Барятинский отдал приказ к атаке.
Ночью солдаты Апшеронского полка, преодолевая уступ за уступом, вскарабкались по отвесным склонам. В отчаянной схватке они перекололи защищавших завалы мюридов, среди которых оказались и три вооруженных женщины.
Теперь под прямой угрозой оказался аул, где укрылся Шамиль. Тому, кто возьмет его живым, было обещано в награду 10 тысяч рублей. В ауле, как пишет в очерке "Штурм Гуниба и пленение Шамиля" подполковник Семен Эсадзе, "происходили душераздирающие сцены: объятые ужасом женщины, растрепав свои волосы, с плачем и криком отчаяния бросались к ногам имама и, целуя полы его одежды, умоляли его покориться своей несчастной судьбе, иначе разъяренные солдаты ворвутся в их жилища и предадут все разорению. Взволнованный Шамиль боролся между мыслью о геройской смерти, обещавшей ему Магометов рай, и перед предстоявшим ему вечным позором".15
К нему был послан полковник Лазарев, сумевший убедить имама прекратить сопротивление и не губить свою семью и верных ему людей. После мучительных колебаний шестидесятилетний имам сложил оружие.
25 августа в 4 часа пополудни князь Барятинский принимал плен Шамиля в березовой роще, сидя на камне, и на следующий день отдал самый короткий и самый впечатляющий приказ в своей жизни:
"Шамиль взят — поздравляю Кавказскую армию!"
"Я только простой уздень..."
Услышав от Барятинского, что теперь его участь будет зави-сеть от императора, Шамиль произнес в ответ: — Сардарь! Я не внял твоим советам — прости и не осуждай меня! Я простой уздень, тридцать лет дравшийся за веру; но те-перь народы мои мне изменили, наибы мои разбежались, да и сам я утомился борьбой. Я стар, мне 63 года. Поздравляю вас с владычеством над Дагестаном и от души желаю государю успеха в управлении горцами для их собственного блага.
Барятинский не стал разоружать Шамиля, зная, что тем са-мым жестоко оскорбил бы его. Впоследствии Шамиль говорил, что в этот момент был готов заколоть себя на глазах Барятин-ского при первом же оскорблении.
Сдавшихся мюридов распустили по домам, а Шамиля с семьей, окруженных многочисленным конвоем, доставили в Темир-Хан-Шуру. Его не покидали опасения, что русские готовятся совершить над ним казнь, и последние сомнения на этот счет оставили его лишь после встречи с царем.
Через Моздок, Георгиевск и Ставрополь Шамиль и сопровождавшие его сын Гази-Мухаммед и два мюрида были отправлены в Россию. Горный орел навсегда простился с Кавказом. 15 сентября в Чугуеве, где Александр II производил смотр войскам, Шамиль предстал перед государем. Он выглядел бледнее обычного. — Я очень рад, что ты наконец в России; жалею, что этого не случилось ранее. Обещаю, что ты не будешь раскаиваться, — произнес император и при этих словах обнял и поцеловал Шамиля.
— члены его семьи и мюриды. На содержание из казны было отпущено 15 тысяч рублей в год. Пленнику отдавались все почести, положенные по этикету высокопоставленному лицу.
В то же время конвой и тайная охрана вели неусыпный надзор, пресекая всякое общение с "лицами с Кавказа". О Шамиле в эти годы рассказывают записки Е. Маркова:
"Я видел Шамиля в лицо, говорил с ним, пожимал его руку. Он был тогда пленник, но и пленник глядел владыкою, горделивым и грозным повелителем гор.
Что-то царственное и первосвященническое было в маститой фигуре имама, когда он приближался своим твердым и неспешным шагом, высокий, статный, несмотря на свои годы, в белой, как снег, чалме, с белой, как снег, бородой, оттененной длинною черною одеждою, с проникающим взглядом сурово смотрящих глаз на строгом бледном лице, полном ума и непоколебимой воли..." 16
В 1861 году Шамиль вновь побывал в Петербурге и виделся там с Барятинским. Князь сказал ему, что любит его, как брата. В Царском селе Шамиля принял император, имам преподнес ему богатую золотую шашку. На просьбу Шамиля о выезде в Мекку государь обещал со временем выполнить и это желание. Это был вежливый отказ, но пока на Западном Кавказе продолжалась война, на другой ответ рассчитывать не приходилось, только в 1864 году сопротивление горцев было сломлено окончательно.
Александра (будущего Александра III).
Однако и теперь власти не решались отпустить своего пленника, опасаясь, по словам великого князя Михаила Николаевича, ставшего в то время наместником Кавказа, что "как турецкое правительство, так вообще и многочисленные недоброжелатели наши, пребывающие в Турции, не преминули бы употребить усилия, чтобы извлечь пользу из пребывания там Шамиля и сделать его орудием для действия на кавказских мусульман во враждебном для нас смысле..." 17
Еще три года спустя Шамиль с семьей был переведен на жительство в Киев, куда он переехал по железной дороге. В марте 1869 года в письме Барятинскому пленник сообщил, что военный министр известил его о разрешении государя на выезд в Мекку и благодарил князя за содействие и помощь в исполнении своего давнего желания.
Письма Шамиля
На протяжении своего долгого пребывания в России и потом, уже находясь за ее пределами, в Медине, Шамиль адресовал Барятинскому несколько писем. Первое из них написано со слов имама по-русски, а остальные, по просьбе Барятинского, уже по-арабски и самим Шамилем. "Я всегда с удовольствием узнаю всякую добрую весть о вас, — писал князь. — Продолжайте извещать меня о себе и пишите прямо по-арабски. При мне есть довольно людей, знающих основательно этот язык; они верно передадут мне содержание ваших писем, которые таким образом будут для меня ценнее, ибо они останутся у меня, как память о вас и прямое выражение неискаженных ваших чувств ко мне". После смерти Барятинского тексты переведенных восьми писем Шамиля и трех писем его жен были опубликованы в журнале "Русская старина", откуда мы и приводим наиболее интересные отрывки.
— г. Калуга.
"Князь Наместник! Сын мой едет на Кавказ за нашим семейством. Я пользуюсь этим случаем, чтобы выразить тебе всю мою благодарность и признательность за твое ко мне внимание и ласку. Я понимаю и чувствую, что только благодаря тебе я был принят так милостиво Государем. Он совершенно успокоил меня, сказав, что я не буду раскаиваться в том, что покорился России.
Государыня, все Царское семейство и все главные начальники тоже оказали мне большое внимание и всем этим я обязан тебе. Государь назначил мне местом жительства Калугу и в этом городе мне приготовили удобное и прекрасное помещение. Братья твои, которых я видел в Петербурге, очень были со мной ласковы; я был у них в ложе в театре и получил в подарок бинокль...
До меня дошли слухи, что ты болен, это меня очень огорчило; от души прошу Бога, чтобы он возвратил тебе здоровье..."
24-го августа 1660 года. — г. Калуга.
"... Еще прошу у Бога, чтобы он не изгладил из вашего ума и памяти воспоминания обо мне и чтобы Он помог вам сдержать обещание, данное вами мне в благословенной Москве, в прошлом году, а именно чтобы я мог видеться с вами хоть самое короткое время, ибо мне нужно переговорить с вами с полчаса.
Когда до нас дошла весть, что великий Государь Император повелел принять сына нашего Мухаммеда-Шефи в военную службу в Собственный Его Величества конвой и даже оказал ему милость пожалованием офицерского чина, мы несказанно обрадовались этому, потому что Государь почтил нас и отличил между другими людьми."
10-го сентября 1861 года. — г. Калуга.
"... Мы возвратились благополучно в Калугу, довольные лаской и вниманием Государя, благодарные за его постоянные к нам милости и щедроты, и молимся о даровании всех благ. Приносить благодарность благодетелю есть обязанность, но мы имели особый почет от Государя, получив подарок прямо из его славной руки, так что от этой милости разрубились выи врагов моих и возрадовались сердца друзей моих."
(Здесь, вероятно, речь идет о портрете Александра II, который император преподнес в дар своему пленнику.)
— г. Калуга.
"... От души радуюсь великому событию окончательного покорения Кавказа — событию, которое принесет для этого края полное спокойствие и счастье; быть может, в настоящее время и я удостоюсь осуществления моей заветной и известной вам надежды. Считаю приятнейшею для себя обязанностью поздравить вас с всемилостивейшим пожалованием вам бриллиантовой сабли.
Затем да сохранит вас Бог от огорчений и да исполнятся все ваши ожидания."
Подписано: Раб Божий бедный старец Шамиль.
(В примечании к этому письму, сделанном ученым-кавказо- ведом А. П. Берже, было сказано следующее: "Если не ошибаюсь, то Шамиль напоминает здесь о своей заветной мечте выехать из России в Мекку и Медину и умереть, поклонившись могиле Мухаммеда. На Кавказе были такие слухи, что он искренно желал разрешения возвратиться на свою родину в Гим- ры, в Дагестане".
"В память покорения Кавказа".)
2-го января 1869 года. — г. Киев.
"... Считаю священной обязанностью от души поблагодарить ваше сиятельство за вашу доброту и внимание, которое вы оказывали мне в имении вашем. С восторгом вспоминаю те дни, которые я провел в вашем доме, и пока я жив не забуду их...
По выезде из вашего имения я благополучно прибыл в г. Киев и расположился с семейством в доме, приготовленном для меня от правительства. Г. Киев я нашел одним из лучших городов, которые мне приходилось видеть в Российской империи, как по хорошему климату, так и по красивому гористому местоположению, которое напоминает мне родину, где я родился и вырос.
Письмо о разрешении отправиться мне ко святым местам написано мною и отправлено 19-го минувшего декабря на имя Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича, содержание которого передаст вашему сиятельству податель сего сын наш Абдуррахим."
— зять Шамиля, муж его старшей дочери Нафисат.)
4-го марта 1869 года. — г. Киев.
"... Государь император всемилостивейше соизволил разрешить мне, согласно моей просьбе, отправиться с семейством в Мекку, оставив в России сыновей моих Гази-Мухаммеда и Ма- гому-Шефи.
Я прошусь в Санкт-Петербург, чтобы лично выразить мою глубокую признательность Государю Императору, и когда получу разрешение, то непременным долгом сочту посетить ваше сиятельство и принести вам свою искреннюю благодарность за ваш совет и участие, которое вы принимали в моей просьбе."
14-го января 1871 года. — Священный город Медина.
"... Вот в чем заключается просьба моя к вашему сиятельству. Со дня прибытия моего в благословенный город Медину я не встаю более с постели, удрученный бесчисленными недугами, так что мысль моя обращена постоянно к переходу из этого бренного мира в мир вечный. Если это свершится, то прошу вашей милости и великодушия не отвратить, после смерти моей, милосердных взоров ваших от моих жен и детей, подобно тому как вы уже облагодетельствовали меня, чего я не забуду.
Полагаю, что это письмо есть прощальное и последнее перед окончательною разлукой с вами искренно преданного вам человека, жаждущего переменить жизнь на смерть, по воле Того, кто сотворил и ту и другую. — Больной и слабый Шамиль."
(Примечание А. П. Берже: "Шамиль скончался в том же году и предан земле в Медине, близ мечети и в нескольких шагах от могилы Фатьмы, дочери Мухаммеда").
"Звезда князей", беспощадный противник, а потом, доверенное лицо Шамиля — князь Барятинский, проведя последние дни за границей, умер в Женеве в 1879 году
Награды и кровь
"За взятие штурмом Ахульго" — в память одной из самых грандиозных битв, разгоревшейся на скалистых уступах в Северном Дагестане. Блокада этого "орлиного гнезда" Шамиля продолжалась 80 дней. Руководил осадой RX. Граббе, он получил светский титул генерал-адьютанта и орден святого Александра Невского. Полковник Д. А. Милютин — тяжелую рану в плечо и орден святого
Владимира 4-й степени. Трижды раненый М. Х. Шульц — более почетного Георгия 4-й степени. Потери же с обеих сторон составили несколько тысяч человек. Шамиль лишился в Ахульго жены Джавгарат и маленького сына Саида. Предел испытаний оказался слишком высоким и для его старшей сестры Фатимат: закутав лицо платком, она бросилась в горную реку Койсу Во время прорыва из окружения сын Шамиля Гази-Мухаммед получил штыковую рану в ногу.
Прошло долгих двадцать лет, и только после падения Гуниба была учреждена в 1860 году еще одна медаль (серебряная и бронзовая). На лицевой стороне — вензель Александра II, на оборотной — надпись по окружности "За покорение Чечни и Дагестана", а в центре — даты: "в 1857, 1858, 1859". Война велась так долго, что теперь историки спорят, когда же именно она началась. А выбор дат для этой медали должен был, вероятно, подчеркнуть особую роль князя Барятинского, при котором русские добились решающих успехов. Участники боев получали, разумеется, и другие награды: офицеры и генералы — ордена, а нижние чины — знак отличия военного ордена (солдатский Георгиевский крест). Цена этих наград была чрезвычайно высока. За годы кавказской службы Барятинский получил несколько ранений и собственной кровью оплатил ордена Александра Невского, Владимира 1-й степени и Георгия 2-й, Андрея Первозванного с мечами и золотую саблю с надписью "За храбрость".
В 1850 году цесаревич Александр (будущий император Александр II) побывал на местах сражений с горцами на Северном Кавказе. Обстоятельства сложились так, что 26 октября в Чечне на Рошнинской поляне его конвой столкнулся с отрядом мюридов. Цесаревич, оставив позади свиту, вместе с казаками участвовал в стычке и храбро держался под пулями чеченцев. Очевидец происшествия — кавказский наместник Воронцов представил его к награде орденом святого Георгия 4-й степени. Государь Николай Павлович это ходатайство удовлетворил и, не ожидая, пока наследник получит крест в установленном порядке, послал ему свой собственный. Не у всех, впрочем, наградные дела складывались столь удачно. Так, по представлению генерала Вельяминова, в котором отмечалось, что Полежаев "находился постоянно в стрелковых цепях и сражался с заметной храбростью и присутствием духа", поэт был произведен в унтер-офицеры, но в дальнейшем повышении ему отказали. Да еще за поэму "Эрпели", прочитанную в кругу офицеров, автор был удостоен своеобразной литературной премии: дивизионнй командир генерал Розен 4-й презентовал ему 25 рублей. Солдатский крестик не получил и опальный Александр Бестужев, хотя его шинель была изорвана пулями, а награду, по обычаю того времени, ему присудили сами солдаты.
У Лермонтова о наградах говорится мало. В повести "Княжна Мери" есть замечание о Грушницком: "У него георгиевский солдатский крестик". И в очерке "Кавказец", размышляя о превратностях кавказской службы, поэт сообщает о своем персонаже: "хотя грудь его увешана крестами, а чины нейдут". Сам Лермонтов награждения удостоен не был, хотя и представлялся своими командирами к ордену святого Владимира 4-й степени. Представление снизили до Станислава 3-й степени, но не дали и этого. "Из Валерикского представления меня здесь вычеркнули, — признается поэт в одном из писем, — так что даже я не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук". Князь В. С. Голицын представлял Лермонтова к награде золотой саблей с надписью "За храбрость", но с тем же успехом.
— когда за упущение получил взыскание и во время награждения сидел под арестом. "То, что я не получил креста, очень огорчило меня, — заносит он в дневник. — Видно, нет мне счастья. А признаюсь, эта глупость очень утешила бы меня..." Был еще случай, когда по совету батарейного командира Толстой уступил Георгиевский крест старому солдату (тогда эта награда давала право на пожизненную пенсию в размере жалованья). В рассказе "Рубка леса" писатель приводит рассуждения офицеров о сложившемся в России преувеличенном представлении ("предании") о том, что "на Кавказ стоит приехать, чтобы осыпаться наградами". Позднее Толстой пришел к убеждению, что война с горцами намеренно затягивалась высшим командованием. В черновиках повести "Хаджи-Мурат" есть такая запись: "Успех горцев надо приписать тому, что русские баловались войной, поддерживали войну, убивали горцев и губили жизни своих солдат только затем, чтобы поддерживать практику убийства и иметь случаи раздавать и получать кресты и награды".19
Менее известно, что свои награды были и у горцев. Шамиль ввел их в начале сороковых годов — в пору своего высшего могущества. Судя по арабским надписям, они именовались "орден" (нишан), "знак" (алямат) и даже "медаль". Выглядели эти ордена как круглая, чуть выпуклая бляха, реже имели форму полумесяца или близкую к треугольнику. Выполнялись только из серебра и отделывались чернью, а иногда и позолотой, могли иметь украшение в виде кисти.
Правом награждения обладал не только Шамиль, но и его наибы. Некоторые знаки имели маленькую тангру (клеймо) в виде полумесяца с именем "Шамиль", что говорило о награде, пожалованной самим имамом. Иногда можно прочитать и имя наиба, даровавшего знак. Часто на наградах изображалась шашка, реже пистолет или ружье, но самыми интересными были надписи — простые ("это знак храброго", "обладатель — муж отважный") или по-восточному афористичные ("кто станет размышлять о последствиях, тот не проявит храбрости"). Высшей наградой служил знак, принадлежавший самому Шамилю, с надписью: "Единственный наместник (Мухаммеда), султан величайший и первый из возвеличенных эмир правоверных Шамиль, да продлит всевышний Аллах его государство". Этот орден, как и другие, является настоящим произведением ювелирного искусства.
Последний бросок на юг
Почетный плен Шамиля длился долгих десять лет. Старого и больного, получившего за войну девятнадцать ран, его отпустили в долгожданную Мекку, но все-таки еще боялись: в России оставили его сыновей, которые смогли проводить отца только до Одессы. Позднее любимому сыну Шамиля Гази-Мухаммеду разрешат встретиться и проститься с умирающим отцом, но семье его не позволят следовать за ним.
"Кавказ и его герои". Турецкий султан принял его как царственную особу и при всех поцеловал его руку, "а когда Шамилю доводилось проезжать или идти пешком по улицам турецкой столицы, то осман- лисы падали перед ним ниц и лежали распростертые на земле все время, пока он мимо них проходил или проезжал".20
В 1871 году Шамиль скончался в Медине (территория современной Саудовской Аравии), от последствий неудачного падения с коня (по другим источникам — с верблюда). Он покинул земную юдоль, "полный твердой надеждой, что Аллах и Магомед с радостью примут его в лоно вечного покоя и блаженства, ибо он честно выполнил свой земной долг".21 Осенью того же года, по пути из Петровска в Тифлис, последнее орлиное гнездо Шамиля посетил Александр II. Впоследствии здесь, на Гунибе, в реликтовой березовой роще, на том самом месте, где был пленен имам, по приказу руского генерала построили каменную беседку. На историческом камне вырезали надпись: "1859 года 25 августа, 4 часа вечера, князь Барятинский". Годы спустя, во время бесконечных кавказских волнений, неприступный Гуниб вновь был подвергнут блокаде. На этот раз горцы больше двух месяцев держали в осаде русский гарнизон. Именно тогда знаменитая беседка оказалась разрушенной в первый раз. Трудно сказать, кому помешал этот скромный памятник, едва ли добавлявший что-то к славе русского оружия или принижавший славу легендарного имама. Однако из сообщений печати следует, что в наши дни беседка вновь была взорвана неизвестными лицами и на ее месте осталась лишь груда камней, как некогда после бомбардировки крепости Шамиля в Ведено. Так неужели одни развалины да долгое эхо сражений останутся нам горькой памятью той далекой и бурной эпохи? Торопливо листая страницы кровавой кавказской истории, мы едва ли сумеем прочитать ее до конца: беспощадная жизнь пишет их снова и снова.
Примечания
1Смирнов Н. А. Политика России на Кавказе в XVI—XIX веках. М., 1958, с. 194.
2
3Там же, с. 161.
4Покоренный Кавказ. Очерки исторического прошлого и современного положения Кавказа. СПб., издание А. А. Каспари, 1904, с. 391.
5Там же, с. 498.
6Там же, с. 489—490.
7"Молодая гвардия", 1989, с. 387.
8Там же, с. 392.
9Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений в пяти томах. М.—Л., "Academia", 1935, с. 658. Т. 5.
10За стеной Кавказа. М., "Молодая гвардия", 1989, с. 393—394.
11Дюма Александр. Кавказ. Тбилиси, 1988, с. 170.
12"Современник", 1987, с. 178.
13Марков Евгений. Очерки Кавказа. СПб. -М., 1913, с. 526—528.
14Кровяков Н. Шамиль. М., 1940, с. 78.
15Эсадзе Семен. Штурм Гуниба и пленение Шамиля. Тифлис, 1909, с. 201.
16Марков Евгений. Указ. соч., с. 528.
17
18 Здесь и далее тексты писем Шамиля приводятся по изданию: Князь Александр Иванович Баритянский. 1859-1862 гг. — Русская старина, 1880, апрель, с. 801-812.
19Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год. М., 1954, с. 427.
20 Захарьин И. Н. Кавказ и его герои. СПб., 1902, с. 480—481.
21 Покоренный Кавказ. Очерки исторического прошлого и современного положения Кавказа. СПб. Издание А. А. Каспари, 1904, с. 451.
"Умереть с пулею в груди..." Боевая судьба М. Ю. Лермонтова. — Пятигорск: Северо-Кавказское издательство "МИЛ", 2003. — С. 66—87.