Межевич В. С.: Стихотворения М. Лермонтова (старая орфография)

Стихотворенiя М. Лермонтова. Спб., въ тип. И. Глазунова. 1840, въ 12 д. л., 168 страницъ.

Странное дело, почтеннейшiй Фаддей Венедиктовичъ! Когда только что вышелъ Герой нашего времени, сочиненiе Лермонтова, когда одни журналы, превознося его похвалами въ огромныхъ статьяхъ, перепечатали едва ли не полкниги въ листахъ своихъ; другiе, по странному взгляду и страннымъ понятiямъ объ искусстве, браня его немилосердо, тоже напечатали огромные изъ него отрывки, книга, несмотря на все эти великолепныя, хотя и искреннiя похвалы, и ожесточенныя, не смеемъ сказать, не искреннiя, нападки, оставалась почти нетронутою въ книжныхъ лавкахъ.... Надо же было случаю подсунуть вамъ въ руки статью недоброжелательную, надо было, чтобъ вы прочли ее, и потому только, что книгу бранятъ, превознося въ то же время, правда, умный, но скучный, лишенный всякой поэзiи романъ, надо было, говорю, чтобъ вы черезъ это самое заохотились прочесть произведенiе молодаго, почти неизвестнаго вамъ автора.... Вы прочли его: чрезъ несколько дней вышла въ Северной Пчеле статья ваша, а черезъ сколько недель Героя нашего времени, въ книжныхъ лавкахъ почти какъ не бывало!....

После этого снимаю передъ нами шапку, и низко кланяюсь: люди хлопотали годъ или два, чтобъ ознакомить публику съ замечательнымъ дарованiемъ молодаго писателя, и публика все таки мало была съ нимъ знакома, а ваша одна статья сделала более, нежели ихъ двухгодовыя усилiя. Честь и хвала вамъ!

Публика едва успела ознакомиться съ прекраснымъ дарованiемъ Г. Лермонтова, по первому произведенiи его, какъ вотъ является новая книга съ его именемъ - собранiе стихотворенiй, исполненныхъ живой, роскошной поэзiи, рядъ художественныхъ произведенiй, на нихъ, после Пушкина, еще не являлось въ нашей литературе. Это такой дорогой подарокъ для нашего времени, почти отвыкшаго отъ истинно художественныхъ поэтическихъ созданiй, что, право, нельзя на любоваться этою неожиданною находкой, нельзя до вольно нарадоваться. Боясь, что огромная статья великолепными похвалами явится не скоро, а брани можетъ быть, и совсемъ не будетъ, и что вы, занявшись теперь Экономомъ, не скоро удосужитесь заглянуть въ область поэзiя, я спешу поделиться съ вами книжными впечатленiями, какiя возбудило во мне чтенiе Стихотворенiй Лермонтова.

Съ именемъ Лермонтова соединяются самыя сладкiя воспоминанiя моей юношеской жизни. Летъ десять слишкомъ тому назадъ, помню я, хаживалъ бывало въ Московскiй Университетъ (я быль въ время студентомъ), молодой человекъ, съ смуглымъ выразительнымъ лицемъ, съ маленькими, но необыкновенно быстрыми, живыми глазами: это былъ Лермонтовъ. Некоторые изъ студентовъ видели въ немъ добраго, милаго товарища; я съ нимъ не сходился и не былъ знакомъ, хотя зналъ его более нежели другiе. Лермонтовъ воспитывался въ Московскомъ Университетскомъ Пансiоне {Где воспитывались также Жуковскiй, Воейковъ, Typгеневы, Шевыревъ, Колачевскiй, Строевы (В. М. и С. М.) многiе другiе.}, и посещалъ университетскiя лекцiи, какъ вольно-приходящiй слушатель. Между воспитанниками Университетскаго Пансiона было у меня несколько добрыхъ прiятелей: изъ числа ихъ упомяну о покойномъ С. М. Строеве. Въ то время (въ 1828, 1829 и 1830 годахъ) въ Москве была заметна особенная жизнь и деятельность литературная. Покойный М. Г. Павловъ, инспекторъ Благороднаго Университетскаго Пансiона, издавалъ Amеней; С. Е. Раичъ, преподаватель Русской Словесное издавалъ Галатею; примеръ наставниковъ, искренне любившихъ науку и литературу, действовалъ на воспитанниковъ - что очень естественно; но врожденной детямъ и юношамъ склонности подражать взрослымъ, воспитанники Благороднаго Пансiона также издавали журналы, разумеется, для своего круга и рукописные; я помню, что въ 1830 году въ Университетскомъ Пансiоне существовали изданiя: Арiонъ, Улей, Пчелка и Маякъ {Нельзя не воздать должной благодарности почтеннымъ воспитателямъ юношества, которые умели вселить въ питомцевъ своихъ благородную страсть къ литературе, и направивъ ее такъ, что они самые досуги посвящали такимъ невиннымъ и полезнымъ занятiямъ. Я помню, къ то время, и прежде были въ Университетскомъ Благородномъ Пансiоне въ Москве, литературныя собранiя изъ воспитанниковъ: это чрезвычайно утешало молодыхъ людей и возбуждало въ нихъ соревнованiе въ занятiяхъ словесностiю. Соч.}!! Изъ нихъ одну книжку Арiона, издававшагося покойнымъ С. М. Строевымъ, и подареннаго мне въ знакъ дружбы, берегу я и по сiе время, какъ драгоценное воспоминанiе юности. Изъ этихъ-то детскихъ журналовъ, благородныхъ забавъ въ часы отдохновенiя, узналъ я въ первый разъ имя Лермонтова, которое случалось мне встречать подъ стихотворенiями, запечатленными жилымъ поэтическимъ чувствомъ, и нередко зрелостiю мысли не по летамъ. И вотъ что заставляло меня смотреть съ особеннымъ любопытствомъ и уваженiемъ на Лермонтова, и потому более, что до того времени мне не ручалось видеть ни одного Русскаго поэта, кроме почтеннаго профессора, моего наставника, А. Ф. Мерзлякова.

Не могу вспомнить теперь первыхъ опытовъ Лермонтова; но кажется, что ему принадлежатъ читанные мною отрывки изъ поэмы Томаса-Мура Лалла-Рукъ, и переводы некоторыхъ мелодiй того же поэта, изъ нихъ я очень помню одну, подъ названiемъ Выстрелъ).

Прошло несколько летъ съ того времени имя Лермонтова не исчезло изъ моей памяти, хотя я нигде не встречалъ его печатно; наконецъ, если не ошибаюсь, въ Библiотеке для Чтенiя увиделъ я его въ первый разъ, и, не будучи знакомъ съ поэтомъ, обращался ему, какъ старому другу. После того въ Литературныхъ Прибавленiяхъ къ Русскому Инвалиду появилось его стихотворенiе (безъ имени): Не знаю, какое впечатленiе произвело стихотворенiе это въ Петербурге, но въ Москве оно возбудило общее участiе, и хотя имени автора подъ этимъ стихотворенiемъ подписано не было, однако жъ оно скоро сделалось известно всемъ любителямъ литературы. Вследъ за темъ имя Лермонтова стало появляться въ печати довольно часто, только исключительно почти въ Отечественныхъ Запискахъ и Литературной Газете. Напечатанныя въ этихъ двухъ изданiяхъ стихотворенiя, съ прибавленiемъ некоторыхъ новыхъ, нигде не напечатанныхъ, пiесъ, вышли ныне особенною книжкою.

Повторяю: после Пушкина, мне кажется, ни одинъ изъ Русскихъ поэтовъ не дебютировалъ съ такою полнотою свежихъ, девственныхъ силъ, съ такимъ запасомъ поэтическаго огня, съ такою глубиною мысли первобытной, независимой отъ чуждаго влiянiя. Лермонтовъ, это чисто Русская душа, въ полномъ смысле слова; и если можно сравнить его поэтическiя созданiя съ чемъ нибудь, такъ я сравню ихъ съ Русскою народною песнею, конечно, разумея здесь сравненiе не формы, но выраженiя, но идеи, но элементъ Русскаго духа.

Все блестящiя дарованiя поэтовъ Пушкинскаго перiода, такъ ярко мелькнувшiя и такъ скоро исчезавшiя на горизонте Русской Словесности, сiяли светомъ, заимствованнымъ отъ того солнца, которое вызвало ихъ за собою, и вокругъ котораго теснились они, какъ спутники великаго светила. Подметивъ тайну стиха Пушкинскаго, уловивъ его упоительную гармонiю, они пели, такъ сказать, съ голоса, и, въ свое время, пленяя слухъ, еще неизбалованный музыкальною утонченностiю, не редко увлекали чувство, увлекали душу. Пушкинъ, какъ художникъ самобытный, въ последнее время променялъ стихъ на прозу, которая не переставала однако жъ у него быть поэзiей; лучшiя свои поэтическiя созданiя сталъ онъ передавать, большею частiю, въ форме свободной речи, не стесняясь числомъ и мерою; подражатели его, не имея силъ, чтобы сбиться изъ проложенной колеи, остались при своемъ прежнемъ направленiи. Умеръ Пушкинъ: Русская публика заслушавшись последнихъ звуковъ его гармонической лиры, забыла младенческiй лепетъ его подражателей такъ, что имена ихъ чуть чуть не исчезли изъ ея памяти; опомнившись после перваго пораженiя, она оглядывалась, и спрашивала: где же наследникъ Пушкина? Наследника не было.... Публика забыла было, что въ литературе существуетъ поэзiя...

А вотъ въ такое то безвременье является Лермонтовъ. Надобно много иметь силы, много самобытности, много оригинальности, чтобы къ стихамъ придавать общее вниманiе въ то время, когда стихи потеряли весь кредитъ, и оставлены мальчишкамъ въ забаву. Лермонтовъ волшебною силою своего таланта привлечетъ, если не привлекъ уже къ себе общаго вниманiя просвещенной публики.

Въ изданномъ ныне собранiи стихотворенiй Лермонтова помещено всехъ пiесъ двадцать восемь. Изъ нихъ две - Песня про Царя Іоанна Васильевича, молодого опричника и удалаго купца Калашникова и Мцыри составляютъ целыя небольшiя поэмы.

Первая изъ нихъ въ высочайшей степени проникнута Русскимъ духомъ; передъ ней бледнеютъ и уничтожаются все прежнiя попытки нашихъ поэтовъ, создать искусственную Русскую сказку въ подражанiе сказкамъ народнымъ. Поэтической душою своею, Лермонтовъ умелъ такъ хорошо понять, такъ чудно уловить и духъ, и форму, и языкъ народной Русской Поэзiи, что читая Песню его, невольно увлекаешься ею, какъ произведенiемъ живымъ, исполненнымъ неподражаемаго простодушiя, неподдельной натуры. Не могу утерпеть, чтобы не познакомить насъ короче съ этою песнею.

"Охъ ты гой еси, Царь Іоаннъ Васильевичъ!
Про тебя нашу песню сложили мы,
Про твово любимаго опричника,
Да про смелаго купца, про Калашникова.
Мы сложили со на старинный ладъ,
Мы певали ее подъ гуслярный звонъ
И причитывали, да присказывали.
Православный нардъ ею тешился,
А бояринъ Матвей Ромодановскiй
Намъ чарку подносъ меду питаго,
А боярыня его белолицая
Поднесла намъ на блюде серебряномъ
Полотенцу новое, шелкомъ шитое.
Угощали насъ три дня, три ночи,
И все слушали - не наслушались."

Такъ поэтъ начинаетъ свою песню - прелюдiею, которая приготовляетъ слушателей къ предмету его песнопенiя.

За трапезой сидитъ грозный Царь Іоаннъ Васильевичъ, окруженный стольниками, боярами и опричниками. Ликованье веселое) онъ велитъ поднести опричникамъ въ золоченомъ ковше своемъ вина заморскаго:

"И все пили, Царя славили."

Одинъ только изъ опричниковъ не принимаетъ ни какого участiя въ общемъ веселiи, и это опричникъ Кирибеевичъ изъ роду Скуратовыхъ, вскормленный семьею Малютиной. Царь заметилъ грусть Кирибеевича, и спросилъ его, почему онъ царскою радостiю гнушается.

"Не кори ты раба недостойнаго:
Сердца жалкаго не залить виномъ,
Думу черную - не заподчивать."

Такъ отвечаетъ ему молодой опричникъ. Какая же дума черная лежитъ на сердце у него, молодца удалаго, статнаго, богатаго, взысканнаго милостiю царскою?

Прекрасенъ ответъ Кирибеевича, въ которомъ онъ исчисляетъ свои достоинства и преимущества, и где, между прочимъ, говоритъ:

"Какъ я сяду поеду на лихомъ коне
За Москву-реку покататися,
Кушачкомъ подтянуся шелковымъ,
Заломлю на бочокъ шапку бархатную,

У воротъ стоятъ у тесовыхъ,
Красны девушки да молодушки,
И любуются, глядя, перешептывать;
Лишь одна не глядитъ, не любуется,
Полосатой фатой закрывается."

Эту непреклонную красавицу зовутъ Аленой Дмитревной. Она жена удалаго Московскаго купца Калашникова. Но Кирибеевичъ не сказалъ этого Царю, обманулъ его, лукавый рабъ, и Царь даетъ такой советъ своему любимцу:

"Вотъ возьми перстенекъ ты мой яхонтовый,
Да возьми ожерелье жемчужное.
Прежде свахе смышленой покланяйся,
И пошли дары драгоценные
Ты своей Алене Дмитревне:
Какъ полюбишься, празднуй свадебку,
Не полюбишься, не прогневайся."

песни своей.

Сцена действiя переменяется. Мы переходимъ совсемъ въ другой мiръ.

Молодой удалой купецъ, Степанъ Парамоновичъ Калашниковъ, заперши лавку свою въ гостиномъ дворе приходитъ домой. Жена его пошла къ вечерне, и не смотря на то, что вечерня давно уже кончилась, она домой не возвращается. Наконецъ является она бледная, встревоженная, волосы и одежда въ безпорядке.... Когда она возвращалась изъ церкви, присталъ къ ней опричникъ Кирибеевичъ, ласкалъ, и целовалъ ее, напевая ей сладкiя речи -

"А смотрели въ калитку соседушки,
Смеючись, на насъ пальцемъ показывали,"

говоритъ Алена Дмитревна.

Воспылалъ гневомъ молодой, удалой купецъ. Онъ посылаетъ за своими меньшими братьями, и говоря имъ, что завтра -

"Будетъ кулачный бой.
На Москве-реке, при самомъ Царе"

и онъ выйдетъ на опричника, чтобъ биться съ нимъ на смерть.

Ай, ребята, пойте - только гусли стройте!
Ай, ребята, пойте - дело разумейте!

Этимъ припевомъ поэтъ отделяетъ третью часть своей песни, третiй актъ превосходной драмы.

На Москве-реке кулачный бой. Самъ грозный Царь Іоаннъ Васильевичъ прiехалъ посмотреть на удалыхъ бойцевъ. Выходитъ удалой Кирибеевичъ, ожидая себе противника. Кликнули кличъ, никто не является.

"На просторе опричникъ похаживаетъ,
Надъ плохими бойцами подсмеиваетъ:
Присмирели, не бойсь, призадумались:
Такъ и быть, обещаюсь, для праздника,

Лишь потешу Царя нашего батюшку."

Выходитъ удалой купецъ Калашниковъ, поклонился въ поясъ Царю, поклонился Кремлю белому и церквамъ православнымъ, а потомъ всему народу Русскому. Кирибеевичъ спрашиваетъ его объ имени и объ отчестве, подсмеиваясь надъ нимъ съ Русскимъ юморомъ.

"А поведай мне, добрый молодецъ,
Ты какого рода, племени,
Какимъ именемъ прозываешься?
Чтобы знать, по кому панихиду служить,
Чтобы было чемъ и похвастаться.

Прекрасенъ ответъ Калашникова, полный убiйственнаго сарказма: это буря души, разражающаяся грозныхъ словахъ.....

"А зовутъ меня Степаномъ Калашниковымъ,
А родился я отъ честною отца,
И жилъ я по закону Господнему
Не позорилъ я чужой жены,
Не разбойничалъ ночью темною,
Не таился отъ света небеснаго.
И промолвилъ ты правду истинную:
По одномъ изъ насъ панихиду будутъ петь,
И не позже, какъ завтра въ часъ полуденный;
И одинъ изъ насъ будетъ хвастаться,
Съ удалыми друзьями пируючи....

Къ тебе вышелъ я теперь, бусурманскiй сынъ,
Вышелъ я на страшный бой, на последнiй бой."

Какъ ни былъ храбръ и удалъ Кирибеевичъ, но: этихъ словахъ -

"Бойки очи его затуманились,
Между сильныхъ плечъ пробежалъ морозъ...."

Начался бой. Силенъ былъ ударъ, нанесенный отъ Крибеевича Калашникову, но и жестоко отмстилъ за него последнiй: онъ ударилъ его въ левый високъ такъ, что Кирибеевичъ застоналъ и упалъ замертво...

Повалился онъ на холодный снегъ,
На голодный снегъ, будто сосенка,
Будто сосенка во сыромъ бору
Подъ смолистый подо корень подрубленная."

Царь Іоаннъ Васильевичъ, увидевъ это, прогневался гневомъ, велелъ схватить удалаго купца, и привесть его предъ свои ясныя очи.

Калашниковъ признается, что онъ убилъ опричника вольной волею, но не открываетъ причины, за что. "А за что, про что, говоритъ онъ, скажу только Богу единому." Онъ готовъ снести на плачу повинную голову, но проситъ только не оставить малыхъ детушекъ, не оставить молодой вдовы, да меньшихъ братьевъ.

За откровенное признанiе Царь награждаетъ удалаго бойца темъ, что обещается исполнить его просьбу - наградить жену и сиротъ изъ казны царской, ты самъ, говоритъ онъ

"Ступай, детинушка,
На высокое место лобное,
Сложи свою буйную головушку.
И топоръ велю наточить, навостритъ,
Палача велю одеть, нарядить.
Въ большой колоколъ прикажу зазвонить,
Чтобы знали все люди Московскiе,
Что и ты не оставленъ моей милостiю.

На другой день, при многочисленномъ собранiи народа, удалой боецъ Калашниковъ казненъ.... Тело его схоронили -

За Москвой-рекой,
На чистомъ поле, промежъ трехъ дорогъ:
Промежъ Тульской, Рязанской, Владимiрской,
И бугоръ земли тутъ насыпали,
И кленовый крестъ тутъ поставили.
И гуляютъ, шумятъ ветры буйные
Надъ его безъимянной могилою.
И проходятъ мимо поди добрые:
Пройдетъ
Пройдетъ молодой -- прiосанится,
Пройдетъ девица - пригорюнится,
А пройдутъ гусляры - споютъ песеньку...."

Такъ оканчиваетъ поэтъ свои неподражаемый разказъ, приделанъ къ нему въ заключенiе воззванiе молодымъ гуслярамъ, по примеру Русскихъ старинныхъ песень въ этомъ роде.

Вы не станете сетовать на меня, почтеннейшiй Фаддей Венедиктовичъ, что я позволилъ себе сделать сколько выписокъ. Нельзя лучше познакомить съ поэтическимъ произведенiемъ, а притомъ и стихи такъ увлекательны, что, выписывая, рука не можетъ остановиться.

Теперь, когда вы ознакомились съ содержанiемъ песни, вглядитесь въ ея художественное созданiе: ведь то целая драма, простая по завязке своей, но въ то же время высоко поэтическая, не стройная въ частяхъ, но полная жизни и действiя. Какихъ драматическихъ Фантазiй и мистерiй не отдали бы мы вами за другое подобное произведенiе!

Но надобно прочесть эту драму вполне, чтобъ увидеть, какъ поэтъ, въ такомъ маломъ объеме, умелъ обрисовать характеры действующихъ лицъ ея. Каждое лице, начиная отъ грознаго Царя Іоанна Васильевича, гоо старой работницы Еремеевны, имеетъ свой живой образъ, свой отдельный характеръ; каждое изъ нихъ пластически рисуется въ вашемъ воображенiи.

Но кроме всего этого, меня поражаетъ самая форма разбираемаго произведенiя, его поэтическiй колоритъ, роскошь выраженiя, свежесть и жизнь картинъ и образовъ, яркость краски, поэзiя языка. Тутъ нетъ натянутыхъ, стянутыхъ, изъ народныхъ пееснь и сказокъ, словъ, выраженiй, причтовъ, присказокъ, сделавшихся общими местами у нашихъ поддельныхъ сказочниковъ; здесь сама природа представляетъ образы и даетъ краски, и за то, сколько самобытности, сколько силы и крепости въ стихахъ этой Песни! Поэтъ нашъ не подслушивалъ слова, не передавалъ рабски выраженiя народныя, но проникнутый живымъ духомъ Русскимъ, онъ находилъ ихъ самъ собою, въ глубине своей поэтической души, и потому-то у него все такъ свежо, такъ живо, такъ самобытно. Вы въ этомъ убедитесь вполне, даже изъ однихъ только приведенныхъ мною выписокъ.

Другая поэма Лермонтова, Мцыри, отличается совершенно инымъ характеромъ.

Мцыри, какъ объясняется въ примечанiи, значить, на Грузинскомъ языке, неслужащiй монахи, нечто въ роде послушника. Поэтъ изображаетъ жизнь, или, лучше сказать, моментъ изъ жизни Мцыри, который, будучи еще ребенкомъ взять въ пленъ въ Грузiи, оставленъ Русскимъ генераломъ въ одномъ Грузинскомъ монастыре, где онъ былъ призренъ и воспитанъ монахами. Этотъ юноша ушелъ однажды изъ монастыря, пропадалъ несколько дней, и потомъ найденъ въ степи, лежащимъ безъ чувствъ. На увещеванiя и мольбы монаха, юноша высказываетъ исповедь души своей, и въ этомъ заключается вся поэма. Содержанiе, по видимому, очень скудно; но - Боже мой! сколько здесь поэзiи, какая полнота чувства, какая неисчерпаемая глубина мысли! Подъ первою поэмою Лермонтова поставленъ 1837 годъ; подъ этою второю 1840 годъ: три года разницы, но какъ далеко шагнулъ, такъ окрепъ и возмужалъ талантъ молодаго поэта! Въ первомъ произведенiи своемъ Лермонтовъ является юношею съ необыкновеннымъ талантомъ, съ неисчерпаемымъ воображенiемъ, съ самобытною фантазiею; во второмъ это мужъ, это уже поэтъ-философъ, не безотчетно творящiй идеалы, но заглянувшiй въ лице жизни, силящiйся разгадать тайну ея, приподнять таинственное покрывало съ земнаго бытiя человека.

развитiе. Несколько, положимъ, очень верно срисованныхъ лицъ изъ эпической поэмы Брюллова - Последнiй день Помпеи, не могутъ, даже приблизительно, ознакомить насъ по всей полноте съ этимъ высокимъ произведенiемъ современнаго искусства; такъ точно отрывочныя выписки изъ поэмы, о которой говорю я, не ознакомятъ насъ съ нею; а потому, предоставляя самимъ вамъ насладиться ею вполне, я позволю себе выписать только одинъ отрывокъ, чтобы показать, какъ самобытенъ, какъ могучъ талантъ нашего поэта. Этотъ отрывокъ я не назову лучшимъ, потому что въ истинно художественномъ произведенiи, въ которомъ все части гармонируютъ между собою, лучшаго, очень естественно, быть не можетъ, но я привожу его потому, что онъ самъ по себе представляетъ нечто целое и полное.

Мцыри продолжаетъ разсказывать чернецу впечатленiя, волновавшiя его во время двухъ, трехъ дней его свободнаго странствованiя, безъ цели и намеренiя. Между прочимъ онъ описываетъ следующее приключенiе:

"Передо мной
Была поляна. Вдругъ на ней
Мелькнула тень, и двухъ огней
Промчались искры.... и потомъ,
Какой-то зверь однимъ прыжкомъ
Изъ чащи выскочилъ и логъ,
Играя, навзничь на песокъ.
То былъ пустыни вечный гость -
Могучiй барсъ. Сырую кость
Онъ грызъ, и весело визжалъ;
То взоръ кровавый устремлялъ,
Мотая ласково хвостомъ.
На полный месяцъ - и на немъ
Шерсть отливалась серебромъ.

Минуты битвы; сердце вдругъ
Зажглося жаждою борьбы и крови....
"Я ждалъ. И вотъ въ тени ночной
Врага почуялъ онъ, и вой
Протяжный, жалобный какъ стонъ,
Раздался вдругъ... и началъ онъ
Сердито лапой рыть песокъ,
Всталъ на дыбы, потомъ прилегъ,
И первый бешеный скачекъ
Мне страшной смертiю грозилъ....
Но я его предупредилъ
Ударъ мой веренъ былъ и скоръ.
Надежный сукъ мой, какъ топоръ,
Широкiй лобъ его разсекъ....
Онъ застоналъ, какъ человекъ,
И опрокинулся. Но вновь,--
Хотя лила изъ раны кровь
Густой широкою волной,--
Бой закипелъ, смертельный бой!

Но въ горло я успелъ воткнуть
И тамъ два раза повернуть
Мое оружье.... Онъ завылъ,
Рванулся изъ последнихъ силъ,
И мы, сплетясь, какъ пара змей,
Обнявшись крепче двухъ друзей,
Упали разомъ, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я былъ страшенъ въ этотъ мигъ;

Я пламенелъ, визжалъ, какъ онъ;
Какъ будто самъ я быль рожденъ
Въ семействъ барсовъ и волковъ,
Подъ свежимъ пологомъ лесовъ..

Забылъ я - и въ груди моей
Родился тотъ ужасный крикъ,
Какъ будто съ детства мой языкъ
Къ иному звуку не привыкъ....

Мотаться, медленней дышать,
Сдавилъ меня въ последнiй разъ...
Зрачки его недвижныхъ глазъ
Блеснули грозно - и потомъ

Но съ торжествующимъ врагомъ
Онъ встретилъ смерть лицемъ къ лицу,
Какъ въ битва следуетъ бойцу!"

Согласитесь, что такой свежей, энергической поэзiи давно вы не встречали.

Золотой рыбки. Мцыри разсказываетъ, что ему, въ бреду горячки, представлялось, будто онъ лежитъ на дне прозрачной реки; надъ нимъ играли стада рыбокъ, и одна изъ нихъ, покрытая золотою чешуей напевала ему:

"Дитя мое,
Останься здесь со мной;

И холодъ, и покой.

Я созову моихъ сестеръ:
Мы пляской круговой
Развеселимъ туманный взоръ

Усни,-- постель твоя мягка
Прозраченъ твой покровъ.
Пройдутъ года, пройдутъ века
Подъ говоръ чудныхъ сновъ.

Что я тебя люблю,
Люблю, какъ вольную струю,
Люблю, какъ жизнь мою

Я вышелъ за пределы письма, и не смею распространяться объ остальныхъ стихотворенiяхъ Лермонтова, почти каждое изъ нихъ есть дорогой перлъ въ нашей современной литературе. Иное, какъ, напримеръ, отличается глубиною мысли и художественною полнотою созданiя; другое, какъ Дары Терека, поражаетъ мощною, энергическою фантазiей; некоторые исполнены глубокаго чувства, неподражаемой грацiи, но все запечатлены свежестiю, оригинальностiю таланта крепкаго и самобытнаго.

Въ заключенiе попрошу у васъ позволенiя выписать вполне одну небольшую пiесу Лермонтова, имеющую глубокое современное значенiе. Это его

ДУМА

Его грядущее - иль пусто, иль темно,
Межъ тамъ, подъ бременемъ познанья и сомненья.
Въ бездействiи состарится оно.
Богаты мы, едва изъ колыбели.

И жизнь ужъ насъ томитъ, какъ ровный путь безъ цели
Какъ пиръ на празднике чужомъ.
Къ добру и злу постыдно равнодушны,
Въ начале поприща мы вянемъ безъ борьбы;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ тощiй плодъ, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глазъ,
Виситъ между цветовъ, пришлецъ осиротелый,

Мы изсушили умъ наукою безплодной,
Тая завистливо отъ ближнихъ и друзой
Надежды лучшiя и голосъ благородный
Неверiемъ осмеянныхъ страстей.

Но юныхъ силъ мы темъ не сберегли;
Изъ каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучшiй сокъ навеки извлекли.

Мечты поэзiи, созданiя искусства

Мы жадно бережемъ въ груди остатокъ чувства -
Зарытый скупостью и безполезный кладъ.
И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,
Ничемъ не жертвуя ни злобе, ни любви,

Когда огонь кипитъ въ крови.
И предковъ скучны намъ роскошныя забавы,
Ихъ добросовестный, ребяческiй развратъ;
И въ гробу мы спешимъ безъ счастiя и безъ славы,

Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Надъ мiромъ мы пройдемъ безъ шума и следа,
Не бросивши векамъ ни мысли плодовитой,
На генiемъ начатаго труда.

Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ.
Насмешкой горькою обманутаго сына
Надъ промотавшимся отцомъ.

Согласитесь, почтеннейшiй Фаддей Венедиктовичъ, что это стихотворенiе есть страница изъ современной исторiи, глубоко-философскiй выводъ изъ ея фактовъ. Прочтя эту Думу, есть надъ чемъ подумать, и о чемъ призадуматься.

Стихотворенiи Лермонтова, подъ каждою пiесою его находимъ мы годъ, въ которомъ она писана. Самыя слабыя произведенiя - слабыя, разумеется, относительно - означены 1836 годомъ. Съ 1837 дарованiе поэта нашего мужаетъ и крепнетъ постепенно... Нельзя ли въ этомъ факте подметить утешительную разгадку глубокой тайны, скрывающей будущую судьбу Русской поэзiи? Въ 1837 году не стало Пушкина... Последнiе, умирающiе звуки лиры его сливаются съ первыми, юношескими песнями новаго поэта...