Лермонтов М.Ю.: Морозова Г.В. - Встречи Лермонтова с декабристами на Кавказе

Морозова Г. В. Встречи Лермонтова с декабристами на Кавказе // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Гос. изд-во худож. лит., 1941. — С. 617—632.

ВСТРЕЧИ ЛЕРМОНТОВА
С ДЕКАБРИСТАМИ НА КАВКАЗЕ

С благоговением взирали мы на них,
Пришельцев с каторги, несокрушимых духом.

В октябре 1837 г. в Ставрополе собралась целая группа декабристов, переведенных из Сибири в качестве рядовых на Кавказ. Здесь были: Одоевский, Лорер, Лихарев, Назимов, Нарышкин, Черкасов... Они ждали своего назначения по полкам. Царь, в это время путешествовавший по Кавказу, уже скакал из Тифлиса в Ставрополь.

Генерал Вельяминов, начальник северокавказских войск, относился сердечно к своим бывшим сотоварищам. Молодые же гвардейские офицеры «вообще, — по свидетельству Лорера, — любили декабристов и питали какое-то особое уважение ко всем разжалованным»¹. Здесь, на Кавказе, не боялись произносить либеральные тосты и обсуждать все обстоятельства 14 декабря. Сатин, друг Герцена и Огарева, сосланный в Симбирскую губернию и приехавший по особому разрешению лечиться на воды, писал: «Можете представить, как это волновало тогда наши еще юные сердца, какими глазами смотрели мы на этих людей»².

17 октября ночью в Ставрополь прибыл царь. Шел сильный дождь. Привлеченные криками «ура», декабристы и бывшие у них в это время в гостях Сатин и доктор Мейер вышли на балкон. «Вдали, окруженная горящими (смоляными) факелами, двигалась темная масса. Действительно, в этой картине было что-то мрачное. «Господа! — закричал Одоевский. — Смотрите, ведь это похоже на похороны! Ах, если бы мы подоспели!..» И, выпивая залпом бокал, прокричал по-латыни: «Ave, imperator, morituri te salutant!»³

Так прибыл в октябре Николай в Ставрополь, и так встретили его декабристы.

На следующий же день вечером царь распорядился своими «les bons amis de quatorzième». Лорер пишет: «Государь повелел разместить нас непременно по разным местам. Одоевскому, как бывшему кавалеристу, досталось в Тифлисе в Нижегородский драгунский полк, мне — в Тенгинский полк, квартирующий в Черномории. В ту же ночь должны мы были отправиться по полкам... Была туманная, черная ночь, когда несколько троек разъехались в разные стороны»⁴.

«Смерть поэта», Лермонтов приехал в Пятигорск.

Кавказ еще сохранил традиции ермоловского времени, когда каждый изгнанник был окружен вниманием. С другой стороны, служить на Кавказе честному человеку представлялось психологически гораздо более легким, нежели в России. Таким образом, за хребет Кавказа стекались люди не угодные правительству, имевшие дерзость мыслить самостоятельно. Сюда переводились из Сибири ссыльные декабристы, которые выслуживали себе в качестве рядовых отставку или смерть. Здесь были люди, сочувствовавшие декабристам, но избегнувшие ссылки, как, например, Н. Н. Раевский или же П. Х. Граббе. Здесь была и либеральная молодежь, за которой числились более или менее важные проступки. Ее прощали нелегко, справедливо опасаясь неуловимого духа смутьянства; ей отказывали в представлении к наградам, и она шла по особому списку «штрафных». К этой молодежи можно отнести Сергея Трубецкого, Н. А. Жерве, А. Н. Долгорукова и др. Последний, например, несмотря на то, что имел награды, все же считался недостойным знака беспорочной службы. Сюда же приезжали, с особого разрешения, в отпуск для лечения люди, сосланные по захолустным губерниям. Так, в это время побывали на Кавказе Сатин и Огарев. Последнего, правда, Лермонтову так и не довелось узнать, но с первым он имел время хорошо познакомиться, будучи летом 1837 г. в Пятигорске, а затем зимой того же года встречаясь с ним постоянно в Ставрополе. Впрочем, он знал его еще по университетскому пансиону. У Сатина в Пятигорске Лермонтов познакомился с Белинским. При первом знакомстве между Лермонтовым и Белинским произошло недоразумение, но уже «через два или три года, — по словам Сатина, — они глубоко уважали и ценили друг друга»⁵.

Здесь же, в Пятигорске, ежедневно бывая у Сатина, Лермонтов часто встречал доктора Мейера. Это был в своем роде замечательный человек. Он был другом погибшего весной 1837 г. на мысе Адлер декабриста Бестужева-Марлинского, которому он однажды оказал неоценимую услугу. О Мейере с большой теплотой говорит Огарев, причисляя его именно к тем честным людям, которые, уважая себя, предпочитали служить на Кавказе. «Жизнь Мейера, — пишет Огарев, — естественно, примкнулась к кружку декабристов, сосланных из Сибири на Кавказ в солдаты — кто без выслуги, кто с повышением. Он сделался необходимым членом этого кружка, где все его любили, как брата»⁶.

Образ Мейера крепко запомнился Лермонтову, и, встречаясь с ним затем неоднократно в Ставрополе, он зарисовал его облик в своем «Герое нашего времени» в лице доктора Вернера⁷.

Итак, лето 1837 г. поэт провел в Пятигорске, лечась от ревматизма, а кстати и совершая длинные пешие прогулки по горам. По делам службы он наезжает в станицы Червленую и Карагач. Затем, уже ближе к осени, Лермонтов поехал через Тамань в Анапу. Здесь стоял его полк, и сюда должен был прибыть Николай I. Об этом поэт пишет в письме от 18 июля 1837 г. бабушке: «Эскадрон нашего полка, к которому барон Розен велел меня причислить, будет находиться в Анапе, на берегу Черного моря, при встрече государя, тут же, где отряд Вельяминова, и, следовательно, я с вод не поеду в Грузию (т. е. в Тифлис)... Пожалуйста, пришлите мне денег, милая бабушка; на прожитье здесь мне достанет, а если вы пришлете поздно, то в Анапу трудно доставить...» К сентябрю Лермонтов уже должен был быть в Анапе, куда 23 сентября 1837 г. прибыл Николай из Геленджика⁸.

В это время, с конца июня по сентябрь, два пеших эскадрона Нижегородского драгунского полка находились в рекогносцировке по Кавказскому хребту и Лезгинской линии; они двигались от Геленджика по речкам побережья: по Вулану, Пшаде, Шапсухо. Впрочем, Лермонтов, по собственному признанию, приехал поздно и «слышал только два, три выстрела». Однако все-таки, как он утверждает в письме к Святославу Раевскому, ему пришлось поездить довольно много, и он основательно познакомился со сторожевой линией, а затем морем поплыл в Кахетию.

После посещения Анапы Николай I 10 октября 1837 г. сделал смотр четырем эскадронам Нижегородского драгунского полка в Тифлисе на Мадатовской площади. Около этого времени, по всей видимости, и приезжает в Тифлис Лермонтов. В Тифлисе Николай «соизволил» перевести прапорщика Нижегородского драгунского полка Лермонтова в Гродненский гусарский полк корнетом, о чем последовал приказ от 11 октября 1837 г. Царь торопился: ему надо было скакать дальше. 17 октября он был в Ставрополе и 21 октября уже обедал в Новочеркасске, что и записал Жуковский в своем дневнике.

Лермонтов же задержался в Тифлисе. По его признанию, он бы вообще «охотно остался здесь», т. е. на Кавказе, «потому что вряд ли поселение веселее Грузии»⁹. К большому удовольствию поэта, туда же в октябре, тотчас же после проезда царя через Ставрополь, был назначен в кавалеристы Нижегородского драгунского полка поэт и декабрист Александр Иванович Одоевский. Сатин, повстречавшийся с Одоевским почти в то же самое время (едва месяц — полтора ранее), так описывает его: «Несмотря на 12 лет Сибири, все они (декабристы) сохранили много жизни, много либерализма и мистически-религиозное направление, свойственное царствованию Александра I. Но из всех веселостью, открытой физиономией и игривым умом отличался Александр Одоевский. Это был действительно «мой милый Саша», как его назвал Лермонтов в своем известном стихотворении «На смерть Одоевского»¹⁰.

Оба поэта встретились дружески. Александр Иванович носил свою солдатскую шинель с достоинством и спокойствием. Разговаривал он всегда просто и задушевно. В его манере была искренность. Человек чрезвычайно образованный, Одоевский прекрасно знал русскую литературу и, обладая гибкой памятью, читал лекции по грамматике русского языка и истории русской литературы для товарищей в «каторжной академии» в Сибири. Кстати, читал он их, вооружившись для храбрости тетрадкой, в которой, однако, не был исписан ни единый лист. Декабрист Розен замечает, что «лира его [Одоевского] всегда была настроена; часто по заданному вопросу отвечал он экспромтом премилыми стихами»¹¹. Читал Одоевский свои стихи, по отзыву современников, замечательно хорошо. Когда Огарев встретился с ним в 1838 г. в Пятигорске, а затем в Железноводске, Одоевский часто читал ему свои стихи. «Он [Одоевский] сочинял их [стихи] наизусть и читал людям близким. В голосе его была такая искренность и звучность, что его можно было заслушаться... Он обычно отклонял всякое записывание своих стихов... И у меня в памяти осталась музыка его голоса — и только...»¹² «Одоевский, — восклицает Огарев, — был, без сомнения, самый замечательный из декабристов, бывших на Кавказе. Лермонтов списал его с натуры. Да! Этот «блеск лазурных глаз, и детский звонкий смех и речь живую» не забудет никто из знавших его. В этих глазах выражалось спокойствие духа, скорбь не о своих страданиях, а о страданиях человека»¹³.

Декабрист Розен, переведенный на Кавказ в 1837 г., но приехавший туда несколько позднее, чем вся остальная группа декабристов, запомнил свою встречу с Лермонтовым в Тифлисе осенью 1837 г. и затем помянул о ней в своих записках: «С особенным наслаждением увиделся в Тифлисе с милым товарищем моим А. И. Одоевским после шестилетней разлуки, когда расстался с ним в Петровской тюрьме. Он, между тем, поселен был в Тельме, близ Иркутска, после в Ишиме, и в одно время со мной назначен солдатом на Кавказ, где служил в Нижегородском драгунском полку, в одно время с удаленным туда Лермонтовым... Одоевского застал я в Тифлисе, где он находился временно по болезни. Часто хаживал он на могилу друга своего, Грибоедова, воспел его память, воспел Грузию звучными стихами»¹⁴.

Между поэтами установилась самая тесная, самая живая связь. Они близки были друг другу прежде всего именно как поэты, и, кроме того, для Лермонтова Одоевский был человеком, вышедшим на Сенатскую площадь. Правда, переломилось кое-что в сознании Одоевского, появилась некая религиозная мечтательность, которая постигла многих декабристов в их одиночестве и затерянности на поселении. Все стихотворения кавказского периода жизни Одоевского полны неподдельной лирической грусти.

«Поэзия». Как сходно описывает состояние творческого вдохновения поэта Одоевский и Лермонтов!

Как в жизни есть минуты, где от мук
Сожмется грудь, и сердцу не до прозы;
Томится вздох в могучий, чудный звук.
И дрожь бежит, и градом льются слезы...

Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце жадная тоска...

Многие свои стихи, наверное, читал Лермонтову Одоевский; в числе их, очевидно, было прочтено и стихотворение: «Куда несетесь вы, крылатые станицы?». Здесь есть такие заключительные строчки:

И что не мерзлый ров, не снеговой увал
Нас мирно подарят последним новосельем,
Но кровью жаркою обрызганный шакал
Гостей бездомный прах разбросит по ущельям.

Лермонтов, уезжая в начале 1838 г. с Кавказа, пишет «Спеша на север из далека» и кончает так:

О если так! своей мятелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью

Поэт ощущал себя таким же бездомным, как и сосланный декабрист, в котором он нашел милого товарища, и в котором

До конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных...
...тихий пламень чувства не угас...

Огарев говорит в своих воспоминаниях, что Одоевский был все так же предан своей истине и все так же был равнодушен к своему страданию¹⁵.

Неугасимость этого пламени духа Одоевского и его товарищей отметил в своей работе о декабристах Котляревский: «Катастрофа 14 декабря была в их глазах крушением боевого плана, но не отрицанием самого мотива борьбы; этот роковой день не отозвался в их сердце ни колебанием уверенности в правоте их убеждений, ни подрывом доверия к нравственным силам человека вообще»¹⁶. Одоевский все так же любил свободу и сохранил в сердце своем надежду; он был старшим братом по отношению к новому поколению, которое с детства училось подражать ему. Недаром Огарев, встретившись с ним на кавказских водах в 1838 г., испытал необыкновенное состояние восторга. Он написал стихи, обращенные к Одоевскому, и принес их ему. «Он посмотрел на меня с глубоким, добрым участием и раскрыл объятия; я бросился к нему на шею и заплакал, как ребенок. Нет! и теперь не стыжусь я этих слез... Дело было не в моих стихах, а в отношении к начавшему, к распятому поколению — поколения, принявшего завет и продолжающего задачу.

С этой минуты мы стали близки друг другу. Он — как учитель, я — как ученик. Между нами было слишком десять лет разницы; моя мысль была еще не устоявшаяся; он выработал себе целость убеждений, с которыми я могу теперь быть не согласен, но в которых все было искренно и величаво»¹⁷.

декабристов и их далекость от народа, «...их дело не пропало»¹⁸. Раскрывая свои объятия перед Огаревым, Одоевский благословлял его и все его поколение на дело революции, на дело свободы.

Замечательно то, что Одоевский сделался одинаково другом как Огарева, так и Лермонтова. Оба поэта дали Одоевскому одинаковую характеристику, которая, конечно, по верности и стройности гораздо лучше у Лермонтова:

Я знал его — мы странствовали с ним

Делили дружно...

Здесь, естественно, встает вопрос о совместном странствовании Лермонтова и Одоевского по Кавказу. Как известно, примерно в ноябре 1837 г. Лермонтов путешествует по Кавказу, о чем он и пишет в одном из своих писем к Святославу Раевскому.

Лермонтов побывал на кавказской сторожевой линии, видимо, в конце июля — сентября, т. е. перед приездом царя в Анапу. Тут-то он, возможно, и совершил поездку по побережью, а затем отправился в Кахетию. Так как в виду наступающей зимы вторую экспедицию отложили, то Лермонтов и получил возможность, после возвращения в Тифлис, вояжировать по Кавказу. Он побывал в Кубе, в Шемахе, поднимался на Крестовую гору. Вероятно, именно в этой части странствований и мог принять участие вместе с Лермонтовым поэт Одоевский.

Возможно, что не «раз ночью» ехал Лермонтов с рядовым Одоевским откуда-нибудь из Кубы; недаром он роняет в своем письме следующие слова: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди порядочные...»

В том же году, в Тифлисе, Лермонтов познакомился с декабристом А. Е. Розеном. Но надо было ехать в Россию в Гродненский полк, и вот, весь под впечатлением Кавказа и своей кавказской дружбы с Одоевским, Лермонтов покинул Тифлис и по Военно-Грузинской дороге отправился во Владикавказ. Во Владикавказе он встретился с В. В. Бобарыкиным, которого знал еще в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Бобарыкин рассказывает, что поэт в компании какого-то француза-путешественника занимался рисованием, распевая во все горло: «A moi la vie, à moi la liberté!»¹⁹ Стоял декабрь месяц. 14 декабря в станице Прохладная, лежащей на полдороге между

Владикавказом и Водами, его видел некий кавказский офицер. Он записал в своем дневнике, что «встретил... Лермонтова, едущего в С.-Петербург»²⁰.

Одоевского от лихорадки в Псезуаппе, на берегу Черного моря, последовавшей 15 августа 1839 г., Лермонтов написал в память погибшего друга прекрасное задушевное стихотворение, верно рисующее всю обаятельную фигуру поэта-декабриста. Даже все детали его смерти были переданы совершенно точно.

Итак, в декабре 1837 г. Лермонтов приехал в Ставрополь. Неизвестно, поехал ли вслед за Лермонтовым в Ставрополь Одоевский. Возможно, так как Сатин упоминает его в числе других декабристов, встречавшихся с Лермонтовым в Ставрополе зимой 1837 г. Можно заметить только, что Лермонтов, очевидно, познакомился с Одоевским именно в Тифлисе, а не в Ставрополе. В Тифлисе же Лермонтов впервые встретился и с Розеном.

Первая же встреча Лорера с Лермонтовым состоялась в Тамани, и Сатин ошибается, считая, что Лорер был зимой 1837 г. в Ставрополе. В это время Лорер, судя по его запискам, там не был, а был в Тамани, вместе с Тенгинским пехотным полком, который готовился в первую черноморскую экспедицию. Руководствуясь записками Лорера, датировать его встречу с Лермонтовым можно примерно концом ноября 1840 г. Лорер тогда жил в землянке в Фанагории. Свою встречу с Лермонтовым Лорер описывает так: «В это же время в одно утро явился ко мне молодой человек в сюртуке нашего Тенгинского полка, рекомендовался поручиком Лермонтовым, переведенным из лейб-гусарского полка. Он привез мне из Петербурга от племянницы моей, Александры Осиповны Смирновой, письмо и книжку «Imitation de Jesus Christ» в прекрасном переплете. Я тогда еще ничего не знал про Лермонтова... С первого шага нашего знакомства Лермонтов мне не понравился... он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных от правительства... »²¹. Что касается этого знакомства поэта с Лорером, то, видимо, в данном случае Лермонтова именно неприятно поразило «забвение всех зол, претерпенных от правительства», о котором говорит Лорер. Найдя его таким мягкотелым добряком, сжившимся со своим положением, с Фанагорией, с семьей аптекаря и с симпатичной старушкой-соседкой, Лермонтов, судя по всему, увидел в этом какую-то деградацию. Вместо гордого изгнанника или хотя бы вместо пылкого, живущего внутренней богатой жизнью человека, полного надежды на будущие счастливые поколения, способного бросить в осеннюю ночь навстречу царю: «Ave, imperator, morituri te salutant!», вместо этого, он повстречал доброго человека, еще сохранившего свою жизнерадостность, но ожидающего от поэта одобрения и внимания к его душевному спокойствию и забвению всех зол, претерпенных им от правительства. Лермонтов был не таков, чтобы ему это могло понравиться. Это снижало в его глазах людей, которые начали с планов преобразования России и затем, раздавленные, прощали раздавившего не только их, но и их дело Николая. Конечно, поэтому при большой чуткости Лермонтова, отмечавшейся уже не раз, добряк Лорер, который выставлял напоказ свою политическую примиренность, не мог вызвать симпатии поэта. Правда, в лето 1841 г. знакомство Лорера с Лермонтовым вылилось в более или менее приятельские отношения.

Лорер, видимо, быстро вошел в круг гвардейской молодежи в Пятигорске. По его словам, он у Лермонтова познакомился со многими из них. Среди этой молодежи Лорер с удовольствием вспоминает имена А. А. Столыпина (Монго), М. П. Глебова — конногвардейца, А. И. Васильчикова, С. В. Трубецкого и др. «Вся эта молодежь чрезвычайно любила декабристов вообще, и мы легко сошлись с ними на короткую ногу»²². Насколько сильна была тяга этой молодежи к декабристам, показывает тот факт, что, по словам Лорера, поэт Дмитриевский нарочно приехал из Тифлиса, чтобы познакомиться с декабристами²³.

Между Лорером и Лермонтовым задушевных отношений, таких, как с Одоевским, или хотя бы такой близости, как с Лихаревым, видимо, не было. Между ними установилась, однако, некая короткость. С большой грустью Лорер говорит в своих записках о смерти Лермонтова. Он узнал о том, что Лермонтов убит на дуэли, от декабриста А. И. Вегелина, также жившего в то лето в Пятигорске. Вместе они пошли отдать последний долг Лермонтову, в котором видели славного поэта²⁴.

расположение поэта к Лихареву также несомненно. Лихарев был способным и образованным человеком. Он отлично знал четыре языка, писал и говорил на них одинаково свободно, был крайне добр и мог отдавать своим товарищам последнее. У Лихарева был один порок — он страстно любил карточную игру и вообще рассеянную жизнь²⁵. Декабрист Розен упоминает в своих записках о блестящих способностях Лихарева «при большом запасе серьезных познаний», но неумении употреблять их с пользой и характеризует его как очень умного и тонкого собеседника²⁶.

Лихарев был переведен на Кавказ осенью 1837 г. и назначен в Куринский полк. Известно, что три батальона этого полка, под начальством полковника Фрейтага, находились в экспедиции против горцев на левом фланге кавказской линии, действуя совместно с отрядом генерала Голофеева. Таким образом, Лихарев вместе с Лермонтовым принимал участие в походе в Малую Чечню, участвовал в сражении при Валерике (11 июля 1840 г.), затем в перестрелке на р. Сунже. Кроме того, он проделал вместе с поэтом и вторую экспедицию в Малую Чечню с 18 октября по 19 ноября 1840 г. В деле 30 октября Лихарев был убит.

Рассказ о смерти Лихарева во время этой экспедиции (подробно описана в журнале военных действий отряда на левом фланге кавказской линии с 18 октября по 19 ноября 1840 г.) сохранил нам Лорер: «В последнем деле, где он [Лихарев] был убит, он был в стрелках с Лермонтовым, тогда высланным из гвардии. Сражение подходило к концу, и оба приятеля шли рука об руку, споря о Канте и Гегеле, и часто, в жару спора, неосторожно останавливались. Но горская пуля метка, и винтовка редко дает промах. В одну из таких остановок вражеская пуля поразила Лихарева в спину навылет, и он упал навзничь. Ожесточенная толпа горцев изрубила труп так скоро, что солдаты не поспели на выручку останков товарища-солдата»²⁷.

О смерти Лихарева Лореру, видимо, рассказал полковник Фрейтаг, командир Куринского полка, жестоко раненный, во время этой последней экспедиции, в шею.

Среда декабристов необыкновенно привлекала Лермонтова. Он часто бывает у них, он дружится с людьми, близкими к ним, как, например, с доктором Н. В. Мейером. Лермонтов вращается именно в том кружке молодежи, которая тяготела к ссыльно-политическим.

Когда наступала зима, то Ставрополь, лежащий на главном пути в Черноморье и на Воды, становился центром притяжения для всех офицеров. Ставрополь был резиденцией начальника всех северокавказских войск и одновременно начальника гражданской части Северокавказского края генерал-адъютанта П. Х. Граббе (с 1839 г.; до него был генерал Вельяминов). Граббе был в свое время под следствием по делу декабристов, и Розен, например, отзывается о нем положительно²⁸.

Декабристы, переведенные на Кавказ, все были распределены по разным полкам, однако это им не мешало осенью и зимой частенько съезжаться в Ставрополе. В самом деле, недалеко от Ставрополя, в Прочном Окопе, жил рядовой Навагинского пехотного полка М. М. Нарышкин. Немного далее квартировал, вместе с своим Кабардинским полком, Назимов. Сравнительно неподалеку жил Лихарев, назначенный в Куринский полк; Черкасов жил в Ивановке, где был расположен Тенгинский пехотный полк. Из ранее прибывших декабристов князь В. М. Голицын был уже произведен в конце 1837 г. в офицеры, а в 1839 г. был в отставке; декабрист С. И. Кривцов в 1837 г. имел георгиевский крест и был, правда, еще только фейерверкером в 44 егерском полку, а не офицером; декабрист Н. Р. Цебриков был прапорщиком в пехотном полку Паскевича; К. Г. Игельстром был унтер-офицером и служил в инженерной роте, а А. И. Вегелин служил в Кабардинском полку рядовым.

Итак, в декабре 1837 г., по дороге в Гродненский гусарский полк, Лермонтов приехал в Ставрополь. Там уже находились Н. М. Сатин и доктор Н. В. Мейер. Вот как описывает Сатин ставропольские встречи и беседы: «По окончании курса вод я переехал в Ставрополь зимовать... ... Из посещавших нас мне в особенности памятны Филипсон и Глинка. Первый был умный и благородный человек... Глинка был ниже Филипсона своими умственными способностями, но интересовал нас более своим добродушием и пылкостью своего воображения. Он тогда был серьезно занят проектом завоевания Индии, но эта фантазия не была в нем глупостью, а скорее оригинальностью; он много учился и много читал и (воображал) вытеснить англичан из Индии, доказывая фактами, которые не всегда можно было опровергнуть. Постоянно посещали нас еще два солдата, два декабриста: Сергей Кривцов и Валериан Голицын. Первый — добрый, хороший человек, далеко ниже по уму и выше по сердцу своего брата Николая, бывшего воронежским губернатором. Второй — замечательно умный человек, воспитанник иезуитов; он усвоил себе их сосредоточенность и их изворотливость ума. Споры с ним были самые интересные: мы горячились, а он, хладнокровно улыбаясь, смело и умно защищал свои софизмы, и большею частию, не убеждая других, оставался победителем.

Несмотря на свой ум, он, видимо, тяготился своею солдатскою шинелью, и ему приятно было, когда называли его князем. В этот же год произвели его в офицеры, и он не мог скрыть своего удовольствия — надеть снова тонкий сюртук, вместо толстой шинели.

Позднее, зимой, к нашему обществу присоединился Лермонтов, но, признаюсь, только помешал ему. Этот человек постоянно шутил и подтрунивал, что, наконец, надоело всем».

«Белинский, как рассказывает Панаев, имел хоть раз случай слышать в ордонанс-гаузе серьезный разговор Лермонтова о Вальтер-Скотте и Купере. Мне, признаюсь, несмотря на мое продолжительное знакомство с ним, не случалось этого. Этот человек постоянно шутил и подтрунивал. Ложно понятый байронизм сбил его с обычной дороги. Пренебрежение к пошлости есть дело, достойное всякого мыслящего человека; но Лермонтов доводил это до absurdum, не признавая в окружающем его обществе ничего достойного его внимания»²⁹.

Эти строчки Сатина получают совсем другое освещение, если вспомнить, что, вернувшись в 1837 г. с Кавказа, Лермонтов пишет свое знаменитое стихотворение «Дума». Поэт полон грустных, самобичующих мыслей; он упрекает себя и других в бездействии. Когда ему задает вопрос декабрист М. А. Назимов (кстати, по словам Васильчикова, очень любивший поэта), что такое современная молодежь и каково ее направление, то Лермонтов, «глумясь и пародируя салонных героев, утверждал, что у нас (у молодежи) нет никакого направления, мы просто собираемся, кутим, делаем карьеру, увлекаем женщин»³⁰.

Несомненно, что в это время поэт переживал сложный и болезненный процесс переоценки, который проходил, видимо, не без влияния П. Я. Чаадаева и его знаменитого «Философического письма», которое появилось в 1836 г. в № 15 «Телескопа».

Как известно, член «кружка шестнадцати» И. С. Гагарин в январе 1836 г. был вызван из Мюнхена в Петербург. В 1836—1838 гг. (с 1 января по февраль) он часто бывает у Чаадаева в его знаменитом флигеле.

Позднее, в предисловии к «Oeuvres choisies de Pierre Tchadaieff» (Paris — Leipzig, 1862), Гагарин писал: «Я знал и любил Чаадаева. В 1833 году, в Мюнхене, знаменитый Шеллинг говорил мне о нем как об одном из замечательнейших людей, каких он встречал. Находясь в 1835 г. в Москве, я поспешил завязать с ним сношения, и мне ничего не стоило убедиться, что Шеллинг не преувеличивал. Всякий раз, как обстоятельства приводили меня в Москву, я старался видеться с этим выдающимся человеком и подолгу с ним разговаривать. Эти отношения оказали могущественнейшее влияние на мою судьбу, и я исполняю долг признательности, громко заявляя, чем я ему обязан. Пусть чтение этих сочинений произведет на многие умы то же впечатление, которое произвели его разговоры на мой». В это же самое время Гагарин сближается с молодежью, среди которой мы находим и Лермонтова. Вряд ли могло случиться так, чтобы о московском философе и об его знаменитом письме в «кружке шестнадцати» никогда не заходила речь, тогда как в Москве и в Петербурге только и было разговоров, что о Чаадаеве. Несомненно, что чаадаевские письма, произведшие такое громадное впечатление на Гагарина, не могли не повлиять и на умы его товарищей, с которыми у него были, как видно, общие интересы. Эта молодежь, исходя от декабризма, впитала в себя скептицизм Чаадаева и вместе с тем надежду на самобытные силы русского народа. Возможно, что у этой молодежи было кое-какое и собственное направление.

характерен взгляд на Россию Гагарина, который записал в своем дневнике следующее: «Тебе, отчизна, посвящаю я мою мысль, мою жизнь! Россия, младшая сестра семьи европейских народов, твое будущее — прекрасно, велико, оно способно заставить биться благородные сердца. Ты сильна и могуча извне, враги боятся тебя, друзья надеются на тебя; но среди твоих сестер ты еще молода и неопытна. Пора перестать быть малолетнею в семье, пора сравняться с сестрами, пора быть просвещенною, свободною, счастливою. Положение спеленутого ребенка не к лицу тебе. Твой зрелый ум требует уже серьезного дела. Ты прожила уж много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь»³¹.

Вспомним Лермонтова: «У России нет прошедшего, она вся в настоящем и будущем» (запись Лермонтова в альбоме кн. В. Ф. Одоевского.)

Таким образом, это уже не были воззрения Чаадаева, который настоящее отрицал так же, как и прошедшее. Это была уже другая установка, которая, конечно, близка к мыслям, изложенным Гагариным.

Лермонтов, при встрече с декабристами в 1837 г. и затем осенью 1840 г., имел уже, в особенности в 1840 г., самостоятельный взгляд на вещи; поэтому декабристы, жившие еще идеалами своей молодости, не могли понять юношу, шагнувшего вперед. У Лермонтова появился собственный голос; в 1840 г. он уже являлся автором «Думы» и «Героя нашего времени».

Когда Сатин упрекал Лермонтова за то, что последний доводил пренебрежение к пошлости до абсурда и не признавал в окружающем его обществе ничего достойного внимания, то он здесь воевал не только с Лермонтовым, но и с Чаадаевым. Обсуждение проекта Глинки о вытеснении англичан русскими из Индии не могло не вызвать насмешек Лермонтова; умный декабрист, аристократ до мозга костей, помещавший свой герб даже на набалдашнике трости, В. М. Голицын, который любил что-либо доказывать только ради процесса доказательства, не мог удовлетворить поэта.

Назимова и никогда не позволял себе с ним своего обычного шутливого тона. Лермонтов встретился с Назимовым в конце 1840 г. перед отъездом в Петербург в отпуск. Несмотря на скромность свою, Назимов как-то само собой выдвигался на почетное место среди кружка декабристов и тяготеющей к нему молодежи³².

Назимов, которого в 1879 или 1880 г. посетил Висковатов в Пскове, рассказал ему следующее: «Лермонтов сначала часто захаживал к нам и охотно и много говорил с нами о разных вопросах личного, социального и политического мировоззрения. Сознаюсь, мы плохо друг друга понимали. Передать теперь, через 40 лет, разговоры, которые вели мы, невозможно. Но нас поражала какая-то словно сбивчивость, неясность его воззрений. Он являлся подчас каким-то реалистом, прилепленным к земле, без полета, тогда как в поэзии он реял высоко на могучих своих крыльях. Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Статьи журналов, особенно критические, которые являлись будто наследием лучших умов Европы и заживо задевали нас и вызывали восторги, что в России можно так писать, не возбуждали в нем удивления. Он или молчал на прямой запрос, или отделывался шутками и сарказмом. Чем чаще мы виделись, тем менее клеилась серьезная беседа. А в нем теплился огонек оригинальной мысли, — да, впрочем, и молод же он был еще»³³.

При всем громадном уважении к декабристам, которое испытывал Лермонтов, между ним и декабристами все же лежало целое десятилетие. Вполне естественно, что радость, которую испытывали декабристы при «некоторых распоряжениях правительства», Лермонтов не хотел и не мог разделить. Он помнил 14 декабря и не мог восторгаться вместе с декабристами 1840 года тем, что в России можно «так писать», потому что он знал отлично не только, как можно писать в России, но и как нельзя писать. Пример объявления сумасшедшим Чаадаева был слишком свеж. Дело о непозволительных стихах «Смерть поэта» было отличной иллюстрацией все к тому же «как можно писать в России», поэтому и не могли найти в нем «восторгов» декабристы, умиления которых перед «последними мероприятиями правительства» Лермонтов не разделял. В том-то и дело, что «в нем теплился огонек оригинальной мысли», как правильно заметил Назимов.

Однако, несмотря на наметившееся разномыслие между декабристами, пришедшими из ссылки, и юным поэтом, общество этих высокоидейных, образованных людей не могло не оказаться полезным для Лермонтова. Это была среда, в которой не было светского пустословия, но вместе с тем это не была среда, почти исключительно интересующаяся литературными вопросами, как, например, общество у Карамзиных, Смирновой и т. п. Это был круг людей, интересовавшихся в первую очередь политико-социальными вопросами. Около декабристов, являвшихся как бы центром притяжения, все время были самые интересные люди: Огарев, Сатин, Н. В. Мейер... Из молодежи, которая тяготела к декабристам, можно указать С. В. Трубецкого, А. Н. Долгорукова, Д. П. Фредерикса, Д. С. Бибикова, А. А. Столыпина и его брата Д. А., И. А. Вревского, А. И. Васильчикова, Л. С. Пушкина, Руфина Дорохова, Л. В. Россильона, Ламберта и т. п. Конечно, это были люди, в общем, не одного склада ума и направления. Здесь были и члены «кружка шестнадцати», и люди, бывшие уже на замечании у правительства, были и такие люди, как Вревский, который, будучи адъютантом военного министерства, штаб-ротмистром лейб-гусарского полка, «полюбил, — по словам Лорера, — наше [декабристов] общество и все свое время проводил с нами»³⁴.

«Герое нашего времени» пишет: «Вот как мы сделались приятелями: я встретил Вернера в С... среди многочисленного и шумного круга молодёжи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях... С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьёзно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим...» Далее Лермонтов устами Печорина говорит Вернеру-Мейеру: «Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя»³⁵. Лермонтов здесь говорит языком своей «Думы», как и в известном отрывке в «Фаталисте» («А мы, жалкие потомки...»), и показывает того самого героя, о котором он говорил Назимову, когда тот поинтересовался, что такое современная молодежь.

Мейер имел большое влияние на молодежь, группировавшуюся вокруг декабристов. В Ставрополе, где декабрист Назимов жил в одном доме с Мейером, молодежь просиживала за спорами до утра. Филипсон, офицер генерального штаба, о котором говорилось уже выше, совершенно определенно заявляет: «Эти разговоры и новый для меня взгляд на вещи заставили меня устыдиться моего невежества. В эту зиму и в следующую я много читал, и моим чтением руководил Мейер. Я живо помню это время. История человечества представилась мне совсем в другом виде. Давно известные факты совсем иначе осветились. Великие события и характеры английской и особенно французской революции приводили меня в восторженное состояние»³⁶.

Таким образом, Лермонтов, встретившись на Кавказе с декабристами, вошел в среду, в которой философские разговоры чередовались с разговорами о «вопросах личного, социального и политического мировоззрения». Пусть программы у этих раздавленных декабристов не было; они ничего не могли больше предложить, но эта среда помогла Лермонтову глубоко прислушаться к собственному голосу, подсказала сравнение двух поколений, поколения богатырей, которые вышли на единоборство с самодержавием, и поколения, которое больше, как казалось Лермонтову, было не способно к великим жертвам и было принуждено «вянуть без борьбы» в бесправной николаевской России.

⁶ Н. П. Огарев«Полярная звезда», Лондон, 1861, стр. 346).

⁷ М. Ю. Лермонтов, Герой нашего времени (Полн. собр. соч., «Academia», 1937, т. V, стр. 247).

¹¹ Розен, Записки декабриста, Лейпциг, 1870, стр. 260.

¹² Н. П. Огарев«Полярная звезда», Лондон, 1861, стр. 348—349).

¹³ Н. П. Огарев, Кавказские воды («Полярная звезда», Лондон, 1861, стр. 348).

¹⁴ А. Е. , Записки декабриста, Лейпциг, 1870, стр. 363—364.

¹⁵ Н. П. Огарев, Кавказские воды («Полярная звезда», Лондон, 1861, стр. 348).

¹⁷ Н. П. Огарев, Кавказские воды («Полярная звезда», Лондон, 1861, стр. 349—350).

¹⁹ В. В. Бобарыкин«Русский библиофил», 1915, № 5, стр. 76).

²⁰ В. А. Мануйлов, Хронологическая канва жизни М. Ю. Лермонтова (М. Ю. Лермонтов«Academia», 1937, т. V, стр. 602).

²¹ Н. И. Лорер, Записки декабриста, М., 1931, стр. 241. К этому можно сделать следующее замечание: во-первых, что касается хронологической достоверности приезда Лермонтова в Тамань в 1840 г. в конце ноября, с намерением ехать в штаб полка, то это указание Лорера не противоречит статье Белевича «Кое-что о службе Марлинского и Лермонтова на Кавказе». Белевич указывает, что, по частным сведениям, из формулярного списка Лермонтова следует, что после роспуска чеченского отряда, последовавшего 17 ноября 1840 г., Лермонтов снова прибыл в штаб-квартиру своего полка — ст. Ивановку (соч. Белевича, 1910, стр. 191). Ивановка была недалеко от Тамани, поэтому возможно, что Лермонтов заглянул как раз в это время туда.

²² Н. И. Лорер, Записки декабриста, М., 1931, стр. 257.

²⁴ Н. И. Лорер, Записки декабриста, М., 1931, стр. 263.

²⁶ Розен, Записки декабриста, Лейпциг, 1870, стр. 291—299.

²⁷ Н. И. Лорер, Записки декабриста, М., 1931, стр. 256.

²⁹ «Почин», 1895, «Из воспоминаний Сатина», стр. 248, 249, 250.

³² Есаков«Русская старина», 1885, кн. II, стр. 474.

³³ П. А. Висковатый, М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, стр. 303—304.

³⁵ М. Ю. Лермонтов, Герой нашего времени (Полн. собр. соч., «Academia», 1937, т. V, стр. 248—249).