Автобиографическое значение поэмы Лермонтова
Сашка
Предисловие
"Сашка".
Поэма Михаила Юрьевича Лермонтова
Г. Хохряков обязательно указал мне на некоторых лиц, имевших у себя рукописи Михаила Юрьевича. Благодаря этим указаниям, мне удалось отыскать у Ивана Алексеевича Панафути- на еще неизвестную в полном своем составе поэму "Сашка". Досталась она г. П. от отца его, служившего землемером у Павла Петровича Шан-Гирея.
Отрывки из названной поэмы впервые были напечатаны П. А. Ефремовым в "Библиографических записках" за 1861 год, стр. 556. Г. Ефремов взял эти отрывки из приобретенного им списка с черновой тетради Михаила Юрьевича Лермонтова. Тогда еще не было известно, что оригинал этого списка находится в Публичной библиотеке. Там в разных местах тетрадей поэта, учившегося тогда в Школе гвардейских прапорщиков, находятся наброски стихотворений, которые теперь оказываются отрывками целой поэмы, что не знал еще г. Ефремов, когда напечатал их во II томе "Сочинений Лермонтова", изд. 1880 года (стр. 420 и 618). Все эти отрывки, которые я тщательно просматривал в Публичной библиотеке, г. Ефремов относит, не без основания, к 1833 году, потому что к этому году относится и тетрадь "по географии", в которой находятся наброски. Но эти наброски представляют лишь одни из первых попыток и в предполагаемой нами поэме являются или в исправленном виде, или же отдельные стихи совершенно выкинуты. Надо предполагать, что поэма, от коей сохранилась первая глава и только начало второй, писана около 1836 года, или же в это время поэтом переправлялась. Он приезжал тогда в Тамань.
Можно подумать даже, что Лермонтов писал свою поэму еще и после смерти Полежаева, в 1838 году, потому что в строфе 3-й, в самом начале поэмы, он как будто говорит о Полежаеве как о мертвом.
Но эта строфа и следующая за нею почти целиком вошли в известное стихотворение "Памяти А. И. Одоевского", в 1839 году, и навряд ли они относились к Полежаеву, а скорей к воображаемому "Сашке", прототипу самого Лермонтова, который любил это имя и во многих творениях автобиографического содержания употреблял его.
П. А. Висковатый
Душевная жизнь Лермонтова была необычайно сложна и тревожна, и каждое произведение его, на котором лежит отблеск его могучей, феноменальной личности, особенно драгоценно для понимания его и как поэта, и как человека.
Поэма "Сашка" крайне субъективна, автобиографична. Ни в одном произведении поэт не дал столько самохарактеристик. Многие строфы поэмы, особенно ее отступления, являются как бы отрывками из дневника, в которых Лермонтов исповедуется в сокровенных своих переживаниях. Это делает поэму "Сашка" ценнейшим биографическим документом, помогает определить, какой момент его духовного развития в ней отразился. Особенно это важно в отношении строф, выражающих не воспоминание о пережитом, а душевное состояние поэта в момент написания их. Поэт часто употребляет в поэме слово "ныне", и это требует точного ответа — когда же это.
Поэма "Сашка" и по содержанию, и по форме резко выделяется среди других произведений Лермонтова: соединение легкости в тоне повествования с серьезными, трагическими размышлениями в отступлениях, горькая ирония над разочарованиями в прежних "прекрасных грезах" и веселое, шутливое повествование о легкомысленных приключениях героя, обличительное отношение к окружающей среде и грустная насмешка над героем, "добрым малым", — все это говорит о сложном душевном состоянии поэта и большом сдвиге в его жизни и в поэтическом творчестве.
В предлагаемой статье мы не будем касаться вопросов, связанных с анализом поэмы в целом, как художественного произведения, ее места в истории литературы. Мы ставим один вопрос: какой период Лермонтова отражает поэма и когда она написана. В разрешении данного вопроса исходным положением для нас является уяснение душевного состояния поэта, отраженного в каждой строфе автобиографического характера, и потому нам одинаково важен как печатный, более отделанный текст поэмы, так и варианты ее и даже совсем зачеркнутые самим автором строки.
Первые же черновые строфы поэмы, не вошедшие в печатный текст, указывают на побудительные мотивы, по которым Лермонтов начал писать поэму.
Свои записки ныне пишут все,
И тот, кто славно жил и умер славно,
И тот, кто кончил жизнь на колесе;
И каждый лжет, хоть часто слишком явно,
Чтоб выставить себя во всей красе.
Погибнут без следа в волнах забвенья,
Ни модный слог, ни модный фронтиспис
Их не спасет от плесени и крыс;
Но хоть пути предшественников склизки,
И я хочу писать свои записки.
И варианты второй строфы:
Впадал я прежде в эту слабость сам,
(размышления и воспоминания. — М. Н.)
Но видя от нее лишь вред глазам,
Минувшее свое без дальней справки
Я сохранить решился в книжной лавке.
Лермонтов говорит о своем минувшем, словно он чувствовал и сознавал, что наступила в его жизни и творчестве грань, отделяющая прошлое от будущего. Первая строфа в печатном тексте еще определеннее говорит о том настроении, в каком находился поэт "нынче", т. е. в момент написания произведения.
Две строки III-й строфы вариантов дают пояснение, насколько веселы будут смех и песня поэта.
Печальных много будет тут вещей —
И вас они заставят рассмеяться.
Этими строками Лермонтов как бы заранее предупреждал, что мотивы его записок грустны, но он их даст читателям — шутя и смеясь, и этим заставит и его посмеяться. Шутит Лермонтов и с читателем:
Раскрыв на середине первый том,
Любезный мой, вы можете свободно
Уснуть или читать, как вам угодно...
Виденья сна заменят мой рассказ,
Запутанный и, как они, неясный.
И если мог я спать, то в этот час
С пером в руках, я б на яву напрасно
Не бродил.
Из поэмы "Сашка" ясно, что в результате его горьких разочарований осталось сердцу Лермонтова
Один лишь отзыв — звучный, горький смех.
Естественно встает вопрос: та ирония, тот горький смех, которыми проникнуты многие строфы "Сашки", больше соответствуют переживаниям Лермонтова до 1837 года, или после этого года, так сильно изменившего самочувствие поэта и его отношение к жизни?
Мы думаем, что до 1837 года.
Главными основаниями для нашего предположения являются, во-первых, сходство, даже тождество содержания и тона писем Лермонтова к М. А. Лопухиной 1834 г. с отступлениями в поэме; во-вторых, сопоставление мотивов некоторых строф поэмы с мотивами творчества 1832—33 годов и с мотивами 1839 года.
Письма Лермонтова к М. А. Лопухиной — драгоценнейший документ. Они занимают исключительное место среди источников для понимания внутреннего мира поэта. Он говорил с ней, "как со своей совестью". Полнейшая искренность в признаниях, беспощадный суд над самим собой выражен Лермонтовым в них с такой же правдой и силой, с какой он исповедовал глубины своего духа в лирической поэзии.
Сопоставим "исповедь" в письмах с "исповедью" некоторых строф "Сашки". Сразу же и со всей категоричностью определим, что в них нет текстуальной параллели, но общий дух высказывания тождественен. Главнейший мотив отступлений в "Сашке" это разочарование в осуществимости "прекрасных грез", в скорби об утраченных надеждах и о той душевной перемене, которую вызвала эта утрата. Этот мотив звучит и в письмах. Рассуждения в отступлениях поэмы пространнее и образнее, в письмах они кратки и просты. Некоторые из этих кратких строк писем можно было бы поставить эпиграфом ко многим строфам отступлений в поэме.
Сопоставление писем и некоторых отступлений поэмы поможет нам уяснить слова Лермонтова: "Я не тот уж, как бывало", и к какому времени относится слово "нынче".
Тождественность мыслей некоторых строф "Сашки" особенно заметна в сопоставлении их с письмами к Лопухиной от 1833 и конца 34 годов и с письмом к А. Верещагиной от весны 35 года.
В них Лермонтов настойчиво повторяет одну неотступную мысль, сильно волнующую его, мысль о происшедшей в нем перемене.
Из дошедших до нас писем к М. А. Лопухиной впервые об этой в нем перемене Лермонтов заговорил в письме от 19 июня 1833 г. Чтобы оценить всю значительность слов Лермонтова о самом себе в этом письме для уяснения эволюции душевной жизни поэта, необходимо припомнить вкратце предшествующие факты из жизни Лермонтова.
18 ноября Лермонтова зачислили в гвардейскую школу. Не успел он войти в дух школы, как 27 ноября лошадь в манеже разбила ему ногу. Рапорт об этом врачом был подан школьной администрации, как видно из документов школы, 27-го ноября. Лермонтов около 3-х месяцев пролежал в квартире бабушки. В школу после болезни Лермонтов явился приблизительно в конце февраля. Ему надо было нагнать пропущенное в учебных занятиях. В мае начались экзамены. Лермонтов пишет М. А. Лопухиной 19 июня: "... завтра (во вторник) мы отправляемся на два месяца в лагерь. Пишу к вам, сидя на классной скамейке; кругом меня шум, приготовления и пр... Надеюсь, вам будет приятно узнать, что я, пробыв в школе всего два месяца, выдержал экзамен в первый класс, и теперь один из первых. Это все-таки питает надежду на близкую свободу..."
По возвращении Лермонтова в школу, по-видимому, никаких внешних событий, которые сильно потрясли бы душу поэта, не произошло. Но, с другой стороны, можно сделать предположение, что Лермонтов во время болезни, которая приковала его к постели, но оставила его в обладании всех своих духовных сил, даром времени не терял. Несомненно, Лермонтов, который не мог понять "что значит отдыхать", который говорил о себе: "Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме", — написал за это время не мало и еще больше того напряженно и глубоко передумал и перечувствовал. Эта внутренняя борьба и нашла отражение в письме от 19 июня.
В указанном письме есть строки замечательно важные для понимания его душевного состояния, к сожалению, остающиеся до настоящего времени в неправильном переводе (оригинал писем на французском языке) и потому не остановившие на себе должного внимания исследователей. ". Уже поздно. Я улучил свободную минуту, чтобы продолжать письмо". Дальше по принятому до сих пор переводу следует фраза: "С тех пор, как я не писал к Вам, со мной случилось так много странных обстоятельств, что я, право, не знаю, каким путем идти мне, путем порока или глупости. Правда, оба эти пути часто приводят к той же цели". В этой цитате особое значение имеет указание на какие-то странные обстоятельства жизни, которые так повлияли на поэта. Обычно эти обстоятельства связывались с гвардейской школой. Бесплодные поиски хоть каких-нибудь указаний в архиве школы и в мемуарной литературе на "странные обстоятельства" в школьной жизни поэта натолкнули нас на мысль проверить перевод.
"Со мной случилось так много странных обстоятельств", а в подлиннике: "Il у a tant de choses etranges qui se sont passes en moi". Это ведь совсем другое: Лермонтов говорит не о внешних обстоятельствах, а о внутренних событиях (en moi).
Ясно, что Лермонтов говорит не о внешних событиях, приведших его к грустным размышлениям, каким путем идти, а о внутренних изменениях: он говорит: en moi (во мне), а не avec (со мной), — это же совсем иной смысл придает фразе. Цитату следует читать так: "С тех пор, как я не писал к вам, во мне произошло (а не случилось) так много странных вещей (а не обстоятельств, это слово тоже меняет смысл), что я не знаю каким путем идти..."1
Из этого письма мы видим, что Лермонтов еще в первой половине 1833 года определенно почувствовал в глубине своей души странную, неожиданную для него перемену. Начало перемены в своем жизнеощущении Лермонтов ощущал и раньше, по приезде в Петербург в конце лета 1832 года, но настроение это тогда не было постоянным. Через полтора месяца, после лагерной жизни, 4-го августа 1833 г. Лермонтов пишет М. А. Лопухиной:
". Предупреждаю вас, что я не тот, каким был прежде: я чувствую и говорю иначе, и бог весть, что из меня еще выйдет через год. Моя жизнь до сих пор была рядом разочарований, теперь они смешны мне, я смеюсь над собою и над другими.
Но это очень грустный предмет; постараюсь в другой раз к нему не возвращаться."
В строфе LXIII Лермонтов тоже с горечью говорит о происшедшей в нем перемене, о том тяжелом, бурном пути, который привел его к разочарованиям.
Бывало, этой думой удручен
Я прежде много плакал и слезами
Я жег бумагу. Детский глупый сон
Прошел давно, как туча над степями,
Но пылкий дух мой не был освежен,
В нем родилися бури, как в пустыне,
Но скоро улеглись и ныне *
Осталось сердцу, вместо слез, бурь тех,
Один лишь отзыв — звучный, горький смех...
То, что так кратко выражено в письме — "моя жизнь до сих пор была рядом разочарований", — в этой строке раскрыто подробно. Почти все строфы в отступлении "Сашки" превосходны, но эта, к тому же кажется, самая драгоценная из автобиографических строф, — в нескольких словах истинно лермонтовской силы и выразительности — вся история мятежной юности поэта.
Заканчивает поэт свою исповедь, как в письме, так и в строфе, одной и той же мыслью: разочарования в возможности борьбы с действительностью вызывают в нем "звучный, горький смех". "Теперь они смешны мне", "я смеюсь над собою и над другими".
Душевное состояние Лермонтова, отраженное в последних словах, есть ближайшая стадия в его внутреннем развитии, самым непосредственным образом вытекающая из пережитых разочарований. Поэт сам определил, когда "один лишь отзыв остался сердцу", это — ныне. Приведенное письмо с тем же мотивом уточняет время происшедшей перемены.
Строфа LXXXIV родственна вышеприведенной строфе по скрытой в глубине души поэта тоске и отчаянию, также и отрывку из письма от 4 августа 1833 года.
Пускай от сердца, полного тоской
Подобно чаше, ядом налитой,
Следов не остается. Без волнений
Я выпил яд по капле, ни одной
Не уронил; но люди не видали
В лице моем ни страха, ни печали
И говорили хладно: он привык.
И с той поры я облил свой язык
Тем самым ядом, и по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести.2
Но кончим этот скучный эпизод
и обратимся к нашему герою
прерывает себя поэт такой же оговоркой, как и в письме. Определения — "грустный предмет", "скучный эпизод" дышат скрытой глубокой грустью, переживаемой поэтом в данное время, когда писал письмо и приведенную строфу, и говорит об одновременности их написания.
По смыслу этой строфы поэт и в ней так образно говорит о тех же глубоких разочарованиях в людях и в русской действительности, которые отравили ядом его сердце и наполнили его тоской.
Последние строки строфы дают разгадку того, как сложилась одна особенная черта характера Лермонтова, которой он наживал себе множество врагов, — это саркастически обличать людей за все фальшивое и мелкое в них. И опять поэт указывает, когда произошел этот крупный поворот в его душевной жизни:
И с той поры я облил свой язык
Тем самым ядом.
... и по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести.
Тон и этой строфы такой взволнованный, горячий, энергичный указывает на начало того душевного процесса, который привел Лермонтова впоследствии к сдержанному и трагическому выводу, выраженному в 1839 г. устами Печорина в "Герое нашего времени": "... целая моя жизнь была только цепь грустных противоречий сердцу и рассудку" "Из жизни я вынес несколько идей и не одного чувства". Но устами Печорина Лермонтов говорит об этом без бури душевной, а со спокойствием и твердостью выстраданного вывода из всего пережитого им в жизни. Ясно, как свет дня, что эти рассуждения не одновременны. LXXXIV строфа, такая характерная в автобиографическом отношении, написана в юнкерской тетради. Этот факт далеко не безразличен, как доказательство того, что она написана в то время, когда заполнялась и тетрадь, — т. е. в 1833—34 гг.
". Моя будущность блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста. Должен Вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет: со всеми прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути."
Прекрасными мечтаниями Лермонтов называл свои идеальные порывы к великой цели жизни, к героическим делам — "Я для добра был прежде гибнуть рад, но за добро платили мне презреньем.", — пишет поэт в CX строфе.
Эта строфа дает прямое указание на мучительные переживания Лермонтова переходного периода 1832—34 гг.
Я пробежал пороков длинный ряд
И пресыщен был горьким наслажденьем.
Тогда я хладно посмотрел назад:
Как с свежего рисунка, сгладил краску
С картины прошлых дней, вздохнул и маску
Надел, и буйным смехом заглушил слова глупцов.
"Пороков длинный ряд", "буйный смех" и "маска" — отражение глубоко скрытой внутренней бури, которая так резко изменила жизнеощущение поэта и привела его к сознанию: "Но нынче я не тот уж, как бывало".
Судя по письму от 23 декабря 1834 года, Лермонтов уже в это время был в том состоянии, когда он "хладно посмотрел назад", на свое ближайшее прошедшее и настоящее, и пришел к решительному и печальному выводу, что жизнь его пуста и пошла.
"Картины прошлых дней" вызывали у Лермонтова сравнение их со "свежим рисунком". Эти картины — недавнее его прошлое.
Воспоминания четырехлетней давности, если бы поэт писал эту поэму в 1839 г., не были бы для него свежим рисунком и такими глубоко волнующими и трагическими.
В приведенном же письме дальше Лермонтов пишет про холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается в его душу, как вода в разбитое судно. Эта холодная ирония неизбежно должна была переполнить душу Лермонтова и, в силу его глубокой искренности и правдивости, отразиться на его творчестве, — это отражение находим в поэме "Сашка", насквозь проникнутой неверием в "прекрасные мечты" и иронией над ними под личиной шутки и веселого повествования.
Очень знаменательны несколько строк из письма Лермонтова к А. Верещагиной от весны 1835 г.: "О, я ведь очень изменился! Я не знаю, как это происходит, но только каждый день дает оттенок моему характеру и взглядам — это и должно было случиться, я это знал... но я не ожидал, что это будет так скоро..."
Если посмотреть на меня, покажется, что я помолодел года на три, — такой у меня счастливый и беззаботный вид человека, довольного собой и всем миром; этот контраст между душою и внешним видом не кажется ли вам странным?"
Подтверждением всех этих высказанных им слов и мыслей и является вся поэма в целом. Словно ими он дал краткий комментарий к поэме, которую, по всей вероятности, он и писал весною 1835 года. Этот отрывок из письма в простых словах выражает весь характер поэмы. Контраст между думами и чувствами и внешней беззаботностью, веселым тоном. "Каждый день дает новый оттенок моему характеру и взглядам." Эта изменчивость настроения и отразилась на построении поэмы, ее мозаичность становится понятной. Поэма "Сашка" — произведение переходного периода в жизни Лермонтова, охватывающего 1834—35 годы, когда Лермонтов старался иметь счастливый вид, под которым скрывал отчаяние и скорбь; эти чувства так глубоко проникли в его душу, что вылились в горькую иронию. "Холодную иронию, которая неудержимо прокрадывалась" в его сердце.
И многие другие строфы отступлений не оставляют никакого сомнения, что они написаны в этот переходный период: строфа LXIV...
Поэт природы птичей,
Любовник роз, над розовым кустом
Об чем? Какая цель тех звуков чистых?
Прошу хоть раз спросить у соловья,
Он вам ответит песнью. Так и я
Пишу, что мыслю, или что придется,
И потому мой стих так плавно льется.
Можно ли допустить, что Лермонтов написал это после "Думы", "Поэта", "Не верь себе" и накануне создания "Журналист, читатель и писатель"? В них Лермонтов с исключительной силой глубоко отразил определившиеся к тому времени свои оппозиционные воззрения на общественное состояние России и на поэтическое творчество.
Эта строфа, поставленная в ряду указанных гражданских стихотворений 1839 г., обличала бы в Лермонтове идеологическую непоследовательность, которой он не грешил никогда. Такое одновременно противоречивое отношение Лермонтова к одному из важнейших вопросов его творчества последних лет — о назначении поэта, — который он разрешил так, что дал новый поворот всей русской поэзии, убивало бы представление о Лермонтове, как о цельном человеке, не сказавшем "никогда ни одного слова, которое не отражало бы черту его личности".
Тогда как первый год своей офицерской жизни, когда Лермонтов продолжал переживать тяжелые сомнения в близкой возможности политической борьбы с самодержавием, когда он не видел еще выхода из своего скептического отношения ко многим вопросам жизни, естественно, что так он отнесся к вопросу о поэте. Мы находим в этой строфе лишнее доказательство его глубокой искренности и цельности его натуры.
Строфа LXII тоже ясно говорит о тяжелом переходном моменте в жизни Лермонтова.
К чему, куда ведет нас жизнь, о том
Не с нашим бедным толковать умом,
Но исключая два-три дня да детство,
Она, бесспорно, скверное наследство.
Какая глубокая грусть и ирония чувствуются в этих смиренных строках! Это после того, как поэт в недавнюю пору надежд и высоких порывов писал:
Глубоко в сердце погрузился,
Однако не нашел я там,
Что ум мой не по пустякам —
К чему-то тайному стремился,
К тому, чего даны в залог
К тому, что обещал нам бог,
И что б уразуметь я мог
Через мышления и годы.
Это состояние разочарования даже в силе размышлений над жизнью ясно говорит о тяжелом переходном моменте в жизни Лермонтова. Вопрос о цели жизни, о великом назначении ее, один из основных вопросов его самосознания университетского периода, а к началу своей офицерской жизни Лермонтов пришел к полному признанию несбыточности его надежд. Как искренняя, глубокая натура, Лермонтов в своих разочарованиях доходил до конечного предела, крайности, и в этой первой стадии отрицания он сомневался даже в своих силах: ". моя будущность, — пишет он М. А. Лопухиной 23 декабря 1834 г., — блистательна на вид, в сущности, пошла и пуста. Должен Вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет, со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути; мне или не представляется случая или не достает решимости".
Это Лермонтов — один из самых смелых и решительных людей своего времени — дошел до сомнения в своей решимости! В эту пору отрицания Лермонтов был еще во власти индивидуалистического отношения к жизни, и видеть причины своих разочарований в социальных условиях своего времени он не мог.
Невольно вспоминаются слова Белинского по поводу Г. Н. В. — так они приложимы к душевному состоянию Лермонтова этого переходного времени:
". пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие, и смешивая юность с возмужалостью, — пусть. Настанет торжественная минута и противоречие разрешится, борьба кончится и разрозненные звуки души сольются в один гармонический аккорд!.."
За годы же 1836—39 Лермонтов прошел при его бурном душевном росте такой длинный, такой богатейший по внутреннему содержанию путь, такой мощи достиг его талант, что мироощущение, выраженное в поэме "Сашка", кажется уже пережитым им моментом, его далеким прошлым.
Приведем еще строфы XXIV и XXV, в которых поэт коснулся заветного для него чувства — любви к В. Лопухиной. Лермонтов в поэме не надо всем смеется, и как характерна эта благородная оговорка в строфе XXV:
Увы, минувших лет безумный сон
Со смехом повторить не смеет лира!
Одно имя Лопухиной вызывало в поэте бурные чувства. С юношеской пылкостью вскипело воспоминание:
Скажу ль при этом имени, друзья,
В груди моей шипит воспоминанье,
Как под ногой прижатая змея;
И ползает, как та среди развалин,
По жилам сердца. Я тогда печален,
Сердит — молчу или браню весь дом,
И рад прибить за слово чубуком...
А. П. Шан-Гирей, "мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины". А это произошло весной 1835 года. Потом это чувство поэта стало постепенно уходить в глубь его души, и одно имя ее не волновало его уже так бурно. В 1836 году в романе "Княжна Лиговская" Лермонтов сестру Печорина назвал Варварой Александровной. В 1838 г., а возможно еще и в конце 1835 г., Лермонтов виделся с В. А. Лопухиной, в том же году в посвящении к "Демону" с глубоко задушевным, проникновенным чувством обращается к ней. В послании к ней в июле 1840 года Лермонтов пишет ей со спокойной, но глубокой грустью, что "безумно ждать любви заочной".
Насколько естественна в юноше Лермонтове в 1835 году, когда он только что узнал о замужестве Лопухиной, в пылу досады готовность за слово бранить весь дом и замахиваться чубуком, настолько же не вяжется такое выражение чувств с представлением о Лермонтове 1839 года.
Также Лермонтов не хотел смеясь касаться и того значительного душевного содержания, каким был преисполнен он в период университетской жизни, стр. СXX:
Пропустим года два. Я не хочу
В один прием свою закончить повесть.
Читатель знает, что я с ним шучу,
И потому моя спокойна совесть,
Хоть, признаюся, много пропущу
Событий важных, новых и чудесных.
Университет поэт вспомнил с теплой усмешкой (или с мягкой иронией?), обрисовав его краткими, но меткими штрихами: заносчивый спор сынов его, шум и гам, вызываемый в аудитории профессором Длинным, и заканчивает воспоминания:
Уходит, — втрое хуже. Сущий ад!..
По сердцу Сашке жизнь была такая,
И этот ад считал он лучше рая.
Замечательно, что несмотря на все личные горести университетского периода, многие события и переживания этого времени Лермонтов называет "чудесными", но не хочет на них останавливаться в шутливо-иронической поэме. Лермонтов опять подчеркивает, что читатель знает, что он с ним шутит и потому о серьезных событиях говорить не будет.
Не рассказывая "событий важных, новых, чудных" из жизни Сашки, Лермонтов отказался и характеристику его дать, и обрисовал его "без прикрас", главным образом, с одной стороны — со стороны похождений доброго малого. В глазах Лермонтова жизнь его вне высоких идеалов, вне борьбы за них сводились на ряд "незначительных и весьма обыкновенных похождений", как и всякого доброго малого. Потому он с шуткой заявил в строфе LXXIV:
Я не берусь вполне, как психолог,
Характер Саши выставить наружу
И вскрыть его, как с труфлями пирог.
К тому же я совсем не моралист, —
Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,
Но клеветой героя не унижу.
Это отрицание той философской системы, которую разделял Лермонтов в студенческую пору. Она еще в "Вадиме", которого Лермонтов писал в гвардейской школе в 1838 г., выражена им с полным признанием ее истинности. "Что такое величайшее добро и зло? два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга". Но приведенная строфа, особенно последние две строки, говорит о том, что теперь жизненные, моральные вопросы Лермонтов решает не отвлеченным философским путем, а по своему непосредственному нравственному чутью. В черновом варианте юнкерской тетради эта мысль еще проще и с большей юношескою непосредственностью выражена:
Благодеяний в зле мирском не вижу;
И попросту люблю, кто сердцем чист,
И хитрости и злобу ненавижу.
Этот вывод, к которому пришел Лермонтов в период отрицания и пересмотра прежнего мировоззрения, послужил основой в создании образа Максима Максимовича. Но он обобщил эту мысль иначе: "Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимович человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ". Едва ли Лермонтов, давши в 1839 г. такой художественный образ человека "чистого сердцем", стал бы повторять мысль еще и в краткой и упрощенной формулировке. Пересмотр всех прежних сомнений в 1939 году был для Лермонтова далеко позади.
В указанной строфе Лермонтов говорит о своем собственном отношении к вопросу морализирования, и говорит об этом в настоящем времени, т. е. в тот момент, когда писал ее. И в связи с предшествующими строфами и с последующими ясно видно, что эти рассуждения, как ни поразительны по серьезности, но все же не 39 года.
Так, строфа LXXXII, тоже из автографов юнкерской тетради, указывает на переход Лермонтова к материалистическому миропониманию:
Я прикажу, кончая дни мои,
Отнесть свой труп в пустыню и высокий
Курган над ним насыпать, и — любви
Символ ненарушимый — одинокий
Поставить крест: быть может издали,
Когда туман протянется в долине,
Иль свод небес взбунтуется, к вершине
Гостеприимной нищий пешеход,
Его заметив, медленно придет,
И, отряхнувши посох, безнадежней
Вздохнет о жизни будущей и прежней —
Людей и небо, время и природу,
И проклянет грозы бессильный вой
И пылких мыслей тщетную свободу..
Но нет, к чему мне слушать плач людской?
Для чего понадобился Лермонтову этот романтический нищий — пешеход, проклинающий все на свете, даже свободу пылких мыслей? Чтобы сказать, что ему ни к чему слушать плач людской. А этот плач стал не нужен Лермонтову только тогда, когда он убедился, что его мечты о подвиге ради блага людей бесплодны, т. е. в этот кризисный период 1833—35 гг. Не нужны ему и никакие памятники о себе:
На что мне черный крест, курган, гробница?
Пусть отдадут меня стихиям!
Птица И зверь, огонь и ветер, и земля
Разделят прах мой, и душа моя
С душой вселенной, как эфир с эфиром,
Сольется и развеется над миром!
Эта материалистическая точка зрения сказывалась еще в первых письмах из Петербурга М. А. Лопухиной, в стихотворении: "Конец! как звучно это слово!".
А еще через три года Лермонтов коснулся словами Печорина вопроса о бесследном исчезновении человека после смерти, но теперь в простоте, краткости выражения мысли чувствуется спокойная уверенность.
XLVII и XLVIII строфы "Сашки" по мысли родственны с отрывками из "Фаталиста", но какая разница в выражении ее и в тоне рассуждений:
И все исчезнет. Верить я готов,
Что наш безлучный мир — лишь прах могильный
Другого, — горсть земли, в борьбе веков
Случайно уцелевшая, рукою больной
Заброшенная в вечный круг миров.
Хоть носят шлейфы огненного платья,
А по сродству имеют в добрый час
Влиянье благотворное на нас...
А дай сойтись, так заварится каша, —
В кулачки, и. прощай планета наша.
И пусть они блестят до той поры,
Как ангелов вечерние лампады.
Придет конец воздушной их игры,
Печальная разгадка сей шарады.
Размышления Печорина в "Фаталисте" Лермонтов дает уже в другом тоне... "Звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие- нибудь вымышленные права. И что же? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними."
В строфах из "Сашки" выражена грустная мысль, что все имеет свой конец, и бесчисленные миры светил также; и об этом трагическом конце поэт говорит с иронией.
Слова же Печорина спокойны, конец воздушной игры светил его не тревожит: он (с иронией) противопоставляет неизменному блеску звезд дела и страсти людей, исчезающие вместе с ним. И мысль и тон рассуждений Печорина зрелее, чем пространные и печальные рассуждения в приведенных строфах поэмы.
Из сопоставления этих стихов с прозаическим отрывком ясно видно, что одно из них написано раньше.
О гибели звездного мира Лермонтов говорит в конце XLVII строфы с некоторой иронией (или насмешкой): "А дай сойтись, так заварится каша, — В кулачки, и. прощай планета наша". В поэме "Сказка для детей" Лермонтов посвятил звездам чудеснейший стих в строфе II-й:
И улыбались звезды голубые,
Глядя с высот на гордый прах земли,
Как будто мир достоин их любви;
Как будто им земля небес дороже.
Непонятно было бы это несоответствие между одновременным рассуждением и художественным образом, если отнести поэму "Сашка" к 1839 году
Стремится медленно толпа людей
До гроба самого от самой колыбели
Игралищем и рока и страстей
К иной святой, неизъяснимой цели.
В "Сашке", в варианте юнкерской тетради (57 лист):
... Таинственная цель есть у людей.
Различными неверными путями
К ней идут все под ношею страстей,
К ней идут все со смехом и слезами,
Но отстают отцы от сыновей:
Любовь отца не встретит той же в сыне,
Живые мысли юноши в чужбине.
В стихотворении "Не верь себе":
Взгляни: перед тобой играючи идет
Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
Слезы не встретишь неприличной;
А между тем из них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой не измятый,
Без преступленья иль утраты!..
Насколько сильнее, глубже выражена мысль в 1839 году! А выходит по современной датировке поэмы, что Лермонтов в конце того же года выразил ее слабее, чем в стихотворении "Не верь". Возможно ли это допустить? Лермонтов в течение всей своей жизни неукоснительно шел вперед.
То же можно сказать и при сопоставлении строфы о французской революции и стихотворения "Последнее новоселье". Разница в творчестве Лермонтова 1839 г. и 1841 г. не настолько велика, чтобы ею объяснить разницу между этими произведениями; она объясняется тем , что поэма "Сашка" писалась в юношеском периоде.
В строфе СХѴІІ Лермонтов затронул тему, которой он коснулся и в "Герое нашего времени", но опять — какая разница в развитии ее.
Из строфы СХѴІІ:
Любил он заговоры злобы тайной
Расстроить словом, будто бы случайно;
Любил врагов внезапно удивлять,
На крик и брань — насмешкой отвечать,
Иль, притворясь рассеянным невеждой,
Ласкать их долго тщетною надеждой.
Об отношении к врагам Лермонтов высказался устами Печорина: ". я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда на страже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерение, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их "хитростей и замыслов — вот что я называю жизнью".
Ясна мысль, ясно и настроение, диктующее ее. Зачем нужно было Лермонтову одновременно повторять эту мысль еще и в поэме, да еще в более упрощенной формулировке?
В строфе ХХХѴ слышатся родственные отзвуки стихотворения 1832 г. "Безумец я!".
... вы правы, правы!
Как мог я цепь предубеждений
Умом свободным потрясать?..
. Нет. мне ли властвовать умами,
Всю жизнь на то употребя?..
"Сашке" выражено в категорической и насмешливой форме:
Воевать
С людскими предрассудками труднее,
Чем тигров и медведей поражать
Иль со штыком на вражьей батарее
За белый крестик жизнью рисковать.
Клянусь, иметь великий надо гений,
Чтоб разом сбросить цепь предубеждений.
Мысль о трудности борьбы с людскими предрассудками и пороками в последние годы уже не вызывала сомнений у Лермонтова. В предисловии к "Герою нашего времени" Лермонтов выразился с необычайной ясностью, краткостью и выразительностью: "... но не думайте однако после этого, чтобы автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества!".
Приведенные рассуждения Лермонтова — разных моментов в его внутреннем развитии.
Очень показательна параллель между строфами VII и VIII "Сашки" и лирическими строками в начале и конце описания Кремля в "Панораме Москвы". Тождественность в мыслях, в пламенном выражении чувств любви к Москве и к Кремлю, как к символам исторических заслуг русского народа и героических побед его, ясно говорят в том и другом произведении если не об одновременном, то об очень близком промежутке времени написания их.
Отнести указанные строфы поэмы к 1839 г. трудно, так как их приподнятый, восторженный тон не соответствует глубокой сдержанности, силе и гениальной простоте патриотической поэзии Лермонтова последних лет.
Указанные строфы поэмы, как написанные в юношескую пору, значительны еще как показатель того, что патриотическое чувство неизменно жило в душе Лермонтова и в эти "два страшные года", — его не ослабили ни скептицизм, ни ирония.
Необходимо указать еще одну черту, роднящую поэму "Сашка" с юношеской поэзией Лермонтова и отличающуюся от поэзии 1939 г. Философские его воззрения 1831—32 годов выражались, между прочим, и в том, что он природу воспринимал и отражал в поэзии в ее целом — возможно, что на это влияла философская система Шеллинга. Например, в стихотворении "Унылый колокола звон" Лермонтов пишет:
Холодный слушатель есть камень
Он не привык прекрасное ценить,
Как тот, кто в грудь втеснить желал бы всю природу.
В стихотворении "Отрывок":
Три ночи я провел без она — в тоске,
Я вопрошал природу, и она
В лесу холодном в грозный час метели
Я сладость пил с ее волшебных уст.
В поэме "Демон", в редакции 1833 г., Лермонтов пишет о Демоне:
И на хребет пустынных гор
Переселился с этих пор.
В природу вник глубоким взглядом,
Душою жизнь ее объял.
В романе "Вадим" отвергнутый людьми Вадим "был готов кинуться в объятия природы, она одна могла утолить его пламенную жажду".
В LXXIII строфе "Сашки" у Лермонтова такое же отношение к природе: поэт пламенно взывает к ней, жаждет ее могучего воздействия на душу:
О, если б мог он, как бессмертный дух,
В вечерний час сливаться с облаками,
Склонять к волнам кипучим жадный слух
И долго упиваться их речами,
И обнимать их перси, как супруг!!!
В глуши степей дышать со всей природой
Одним движеньем, жить ее свободой!
Силу тяготения души человека к природе и слияния с ней особенно сильно Лермонтов выразил в романе "Вадим".
В романе Лермонтов пишет: ". на темном чердаке, простертый на соломе, лицом к верху, сложив руки, он уносился мыслью в вечность, — ему снилось наяву давно желанное блаженство: свобода; он был дух, отчужденный от всего живущего, дух всемогущий, не желающий, не сожалеющий ни о чем, завладевший прошедшим и будущим, которое представлялось ему пустой картиной, где он находил много смешного и ничего жалкого. — Его душа расширялась, хотела бы вырваться, обнять всю природу, и потом сокрушить ее, — если это было желание безумца, то по крайней мере великого безумца."
Эту неясную идею о сокрушении того, к чему так пламенно тяготеет душа человека, можно пояснить одной романтической фразой из рассуждения Лермонтова в романе "Вадим" о любви, о любви вообще к кому бы то ни было: стр. 22. ". это чувство, наконец, делается так велико, что сердце человека уместить в себя его не может, а должно погибнуть, разорваться, — или одним ударом сокрушить кумир свой."
"Сашки" — "О, если б" — звучит уже сомнение в возможности для человека такого слияния с природой, в какое он раньше верил. Сомнение и ирония, подорвавшие прежние верования Лермонтова, не миновали и этой стороны его внутреннего мира. Поэт с грустью говорит об отсутствии в его герое демонической силы, которую так еще недавно усматривал в "великом безумце" Вадиме.
О, если б мог он в молнию одет
Одним ударом весь разрушить свет.
(Но, к счастью для вас, читатель милый,
Он не был одарен подобной силой).
"Сашки", в которых поэт с чувством глубокой горечи касался сокровенных своих дум, романтический стих полнее выражал их, и Лермонтов пользовался им в поэме вполне искренно, без нарочитой насмешки над романтизмом.
Это колебание в стиле ясно говорит, что поэма "Сашка" не зрелого периода в творчестве Лермонтова.
Даже прием сравнений с природой в "Сашке", как и в ранней лирике, применяется по иной системе, чем в зрелую пору, — например, такие сравнения в строфе СХLV:
Блажен, кто посреди нагих степей
Меж дикими воспитан табунами;
Косматых, легких, вольных, как над нами
Златые облака, от ранних дней Носиться...
Или сравнение африканца Зафира с облачком.
Подобные сравнения, стоящие рядом со сравниваемым предметом или чувством, в юношеском творчестве Лермонтова встречаются очень часто, в зрелой же его лирике почти не применяются.
органически сливалась с конкретной образностью. Такого гармонического, нераздельного сочетания мысли, чувства с образом природы, какого достиг Лермонтов в зрелую пору творчества, нет ни у одного лирического поэта в мировой литературе.
Неизменными остались в эту кризисную пору и его любовь к природе, и вера в облагораживающее воздействие ее на человека. По утверждению Лермонтова, в указанной строфе человек с душой, преисполненной звуками чистыми природы, не будет унижать себя ни службой с покорностью овцы в рядах дворянства, ни рабски унижаться перед чинами, ни "поклоняться немцам без конца".
Поклонение немцам, которые тогда во множестве стояли у власти, Лермонтов считал одним из проявлений рабства и подлости. Сильный гражданский и политический мотив звучит в этих строфах. На эти строфы можно смотреть как на одну из ступеней поэта на ту высоту, с которой раздался его обличительный голос на всю Россию: "Вы, жадною толпою стоящие у трона..." Но все-таки и эти строфы — не второго периода его творчества: они звучат хотя и сильно и выразительно, но слабее, чем все написанное Лермонтовым на гражданские мотивы до 1840 года.
Возмущение Лермонтова против засилья немцев выразилось в этих строфах не только в иронии, но в чувстве протеста: от негодования против поклонения немцам Лермонтов переходит к юношески задорному заявлению в конце поэмы:
Кто недоволен выходкой моей,
С листком в руках, с оравою друзей,
И, веруя их опытному взору,
Печатает анафему, злодей!..
Знаменательна строфа CXLVIII:
Под нашим небом; наша степь святая
В его глазах бездушных — степь простая,
Без памятников славных, без следов,
Где б мог прочесть он повесть тех веков,
Унесены забвения волнами.
И в эти "страшные" два года, и к тому же года сомнений и отрицания, любовь Лермонтова к родной степи оставалась неизменной. Еще в 31 году Лермонтов писал о ней:
И степь раскинулась лиловой пеленой,
И так она свежа, и так родна с душой,
Эта органическая любовь к родному простору, к степи простой привела его впоследствии к знаменитой "Родине".
Серьезный и важный вопрос возникает при рассмотрении поэмы "Сашка" — вопрос, к кому относятся строфы III, IV и CXXXVII, CXXXVIII? Если справедливо предположение, что первые к Полежаеву, а вторые к Одоевскому, то естественен вывод, что поэма не могла быть написана раньше 39 года.
Висковатый во втором томе сочинений Лермонтова в примечании к стр. 176 писал: "Эти четыре строки и предшествующие десять перенесены в стихотворение "Памяти А. И. Одоевского". Князя Одоевского, декабриста, звали Сашей, как и поэта Полежаева, к которому здесь относится Лермонтов, считавший его погибшим". Висковатый, относя поэму к концу 1835 года и к 1836 г. и считая строфы III и IV посвященными Полежаеву, умершему в 1838 году, чувствовал натяжку и в объяснение этого преждевременного некролога сделал предположение, что Лермонтов еще в 1836 г. считал Полежаева умершим. Предположение не обоснованное и явно ошибочное.
Все издания соч. Лермонтова после 1882 г., следуя за Виско- ватым, относили поэму к 1836 г., разногласия были только в том, кому посвящены III и IV строфы?
"Сашка" в изд. "Academia", стр. 602, правильно указывается, что прототипом героя "Сашки" нельзя признать А. И. Одоевского. Традиционное отнесение указанных строф к поэту А. И. Полежаеву (умер в Москве в 1838 г.) не выдерживает никакой критики".
Но все-таки остается какое-то лицо, близкий друг, к которому эти строфы отнесены. Строфы слишком задушевны, личны, индивидуально направленные.
Причем неизменно до последнего издания соч. Лермонтова повторяется ошибка Висковатого, что эти строфы перенесены в стихотворение "Памяти Одоевского".
Вот в этом слове "перенесены", по нашему мнению, и заключается ошибка: она нарушает представление о Лермонтове, как об искреннейшем и глубоком человеке. Ведь эти прочувствованные слова были посвящены памяти какого-то друга, только что умершего (по предположениям нынешних лермонтоведов в том же 1839 году, когда писалось и стихотворение "Памяти Одоевского") и которого при этом Лермонтов называет тоже "мой милый Саша", память о котором живет тоже "в немом кладбище памяти моей" и дальше — слово в слово. Невозможно думать, чтобы такой искренний в задушевных отношениях с близкими ему людьми Лермонтов двум лицам повторил бы одно и то же.
За последние годы в лермонтоведении слову "перенес" придано точное значение. Лермонтов переносил стихи, образы, сравнения из одного чернового произведения в другое в процессе обработки и переделки их. И в стихотворении "Памяти Одоевского" есть стихи, встречавшиеся в ранних стихотворениях. Так, например, в стихотворении, написанном в 1832 г., в письме к М. А. Лопухиной:
И вдохновений мирных, но безумный
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной;
И мир не пощадил — и бог не спас.
"... я жил, я слишком скоро созрел, и будущее не даст новых впечатлений..."
С Одоевским Лермонтова сближало большое внутреннее родство. Недаром он писал: "Один лишь друг умел тебя понять", — находя в нем много родственного в переживаниях, Лермонтов не раз, может быть, при общении с Одоевским применял к нему то, что думал о себе. Такой перенос своих мыслей из стихов, выражающих одинаковое мнение о себе и друге, совсем иное дело, чем перенос чувств с одного лица на другое.
Также перенос немного измененного образа природы — в образ исчезающих бесследно облаков из строфы CXXXVII "Сашки" на "Память" не может приравниваться к копии с обращения к другому лицу. Этот образ из любимых образов Лермонтова, он много говорил его душе, много мыслей и чувств вкладывал он в этот образ. В отношении к памяти Одоевского образ бесследно исчезающих облаков выражал мысль Лермонтова о бесследном исчезновении многих значительных явлений в человеческой жизни. Но посвятить стихи, в которых Лермонтов выразил глубоко скорбное чувство утраты дорогого друга, памяти другого друга, это все равно, что написать близкому лицу копию с письма, написанного другому другу. Это могло бы каждого привести или в безграничное негодование или в глубокое отчаяние. И такое бездушие допускать по отношению к Лермонтову, который вызывает в нас восторг своею искренностью и глубиною чувств.
Белинский писал об этом стихотворении: "Это сладостная мелодия каких-то глубоких, но тихих дум, чувства сильного, но целомудренного, замкнутого в самом себе... Есть в этом стихотворении что-то кроткое, задушевное, отрадно успокаивающее душу..."
И дальше цитирует как раз "перенесенные", посвященные какому-то другому Саше строфы из поэмы "Сашка". Даже Шевырев эти "перенесенные" строфы называл самыми лиричными и задушевными. Что бы они сказали, если бы знали, что это — копия?
"Памяти"! Чувство глубокой грусти с большей силой выражено в величественных образах природы (этой строфы). Невыразимая сила в заключительных стихах! Только великая душа, величайший художник мог выразить несколькими словами, тремя грандиозными образами природы эту потрясающую душу скорбь. По силе и глубине чувств, величию и простоте картин, объединенных мыслью о бесконечности жизни, нет равной даже у такого певца природы, как Байрон. Равные по силе впечатления эти строки можно найти в музыке и пении — в этих самых эмоциональных искусствах. Воздействие этих стихов Лермонтова на душу можно сравнить с реквиемом Моцарта и с гениальным, по определению Чайковского, похоронным напевом "Вечная память". В каком бы жизнерадостном настроении вы ни были, услышите эти мотивы — сердце сжимается от грусти. Такой же силы воздействия и последняя строфа "Памяти". При всяких условиях, в который бы раз вы не повторяли ее, одинаково всегда вызывает бесконечную грусть.
Об этой строфе Белинский писал: "И какой грандиозною, гармонирующею с тоном целого картиною заключается это стихотворение... Вот истинно бесконечное и в мысли, и в выражении."
И вот Лермонтов, создавший стихи, которые будут жить вечно, на две строфы не нашел в себе ни свежего чувства, ни вдохновения, хотя только что в варианте сказал: "Все в памяти моей так живо", — и "перенес" то, что так недавно было им написано другому "милому Саше". Так ясно, так неоспоримо, что этот "перенос" — ошибка первого редактора Висковатого, а его ввела в заблуждение, вероятно, ошибка списка, которым он пользовался. Авторизованного списка поэмы "Сашка" не сохранилось.
В основе всех изданий этой поэмы лежит список Ив. Ал. Пана- футина, который получил ее от отца своего, служившего землемером у Павла Петровича Шан-Гирея.
("Русская мысль", 1882 г., книга 1-я, статья Висковатого).
внешнему совпадению: поэма озаглавлена "Сашка" и в варианте "Памяти" — "мой милый Саша", во II-й строфе — "он был мой друг", и в варианте "Памяти" "он был мой друг", и благодаря этому совпадению фраз в разнородных отрывках соединили несоединимое. Виско- ватов же, занятый свыше всякой меры отыскиванием материалов для биографии Лермонтова, мог не заметить ошибки Павла
Петровича Шин-Гирея, как не заметили ее последующие издания, поддаваясь авторитету Висковатого.
Держался же упорно до последнего издания соч. Лермонтова взгляд, что поэма "Сашка" не окончена, и прицепляли к ней, как вторую главу, начало другой поэмы. Такая же ошибка и внесение III и IV строфы в начало поэмы. Эти две строфы есть вариант стихотворения "Памяти А. И. Одоевского". В вариантах "Памяти" есть строка, не вошедшая в печатный текст: "Он был мне друг, уж нет таких друзей." Эта строка вошла в III строфу "Сашки". Это тоже показатель того, что строфы III и IV — вариант "Памяти". Помимо этого, вставка в поэму этих двух строф производит впечатление диссонанса: они не связаны ни с предыдущей строфой, ни с последующей: "Будь терпелив, читатель милый мой!.. Картина будет; это только рама!" Что же является рамой? Глубокий по чувству некролог? Если же исключить эти две строфы, внутренняя связь не нарушается и впечатление получается цельное.
Что же касается строф CXXXVII и CXXXVIII поэмы, они органически связаны с поэмой.
Строфа CXXXVI:
Когда они толпятся над горою
Настанет день, — их ветер вновь уносит:
Куда, зачем, откуда? — кто их спросит?
CXXXVII:
Как от любви поэта безнадежной,
Как от мечты, которой никогда
Он не открыл вниманью дружбы нежной.
И ты, чья жизнь, как беглая звезда,
Ты мук своих не выразишь словами;
Ты не хотел насмешки выпить яд,
С улыбкою притворной, как Сократ;
И, не разгадан глупою толпою,
CXXXVIII:
И мир твоим костям! Они сгниют,
Покрытые одеждою военной.
И сумрачен и тесен твой приют,
Ну что же делать? — Жди, авось придут,
Быть может, кто-нибудь из прежних братий.
Как знать? — земля до молодых объятий
Охотница. Ответствуй мне, певец,
На голове твоей? И все ль, как прежде,
Ты любишь нас и веруешь надежде?
Образ исчезающих бесследно облаков вызывает сравнение с бесследностью безнадежной любви поэта, а это сравнение по какой-то скрытой ассоциации вызвало воспоминание о каком- то певце. В применении этого образа чувствуется конкретный повод. Бесследное исчезновение облаков в указанных строках символизирует бесплодность страданий от безнадежной любви погибшего поэта.
По предположению некоторых исследователей, эти строфы относятся к Одоевскому, по предположению других — к Полежаеву.
И ты, чья жизнь, как беглая звезда,
Промчалася неслышно между нами.
Если жизнь Полежаева и Одоевского можно с натяжкой сравнить с беглой звездой, то слова, что они неслышно промчались, не подходят к ним, ибо оба поэта были широко известны. Не говоря уже как о поэте, о страданиях несчастного Полежаева знал широкий круг людей.
И такое непосредственное обращение "И ты...", "ты мук своих не выразишь словами" дышит и участливым воспоминанием о близком человеке.
Строки "Ты не хотел насмешки выпить яд // С улыбкою притворной, как Сократ" загадочны вообще. Значение их в применении к Одоевскому и Полежаеву крайне неясны и кажутся неподходящими: причины страданий Полежаева были слишком глубоки и трагичны, чтобы сравнивать их с ядом насмешки. К кончине Одоевского эти слова совсем не подходят.
... Ты умер, как и многие без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый.
В поэзии Лермонтова все сравнения всегда вызываются конкретными поводами, хотя в некоторых случаях отдаленными. Они всегда очень сильны и выразительны.
Какой-то случай в жизни погибшего юного певца вызвал в Лермонтове представление о Сократе, хотя и в отрицательном смысле: "ты не хотел, как Сократ." Но также возможно, что Лермонтов применил такое сильное сравнение с Сократом в трагический момент его жизни по поводу менее трагического случая, потому что был в то время под впечатлением от героев древности: в строфе III Лермонтов сравнивает себя с Демосфеном, в строфе XVI сравнивает свою тоску с тоской Саула, в XVI — Тирзу с Сусанной. В стихотворении "Опять народные витии", честь и славу России с триумфом Фабриция, в "Монго", близком к "Сашке" по времени написания, Лермонтов сравнивает себя и Монго с Коклесом.
Ты умер чуждый жизни.
Под "глупою толпою" Лермонтов всегда разумел светское окружение, которому чуждо все выходящие из ряда обыкновенного. И в "Памяти" Лермонтов спокойно говорит о забвении друга светом, как о будущем:
... Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье.
Коварные его отвергнул цепи.
И к обоим поэтам неприменимы слова, что они были чужды жизни. Оба страдали именно за горячее участие в жизни. И сравнение их с забытым часовым бессменным тоже не соответствует известности обоих поэтов, тем более не подходит к Одоевскому, память о котором была так еще свежа.
И все ль как прежде,
Ты любишь нас?
"Памяти" Лермонтов писал:
Один лишь друг умел тебя понять.
Мог ли Лермонтов спрашивать Полежаева о любви к "нам"? Лермонтов в стихотворении, посвященном Московскому университету, вспоминал о Полежаеве и только несколькими словами — "где цвел наш буйный Полежаев" — выразил сочувственное, признательное отношение к погибшему поэту. Вся передовая молодежь того времени могла назвать Полежаева "наш", так велико было его влияние. Если бы в "Сашке" в приведенных строфах Лермонтов говорил о Полежаеве, он выразил бы память о нем не беглыми, а такими сильными стихами, которые навсегда слились бы с образом Полежаева, как теперь нельзя вспоминать об Одоевском помимо стихов Лермонтова, посвященных его памяти.
В приведенных строках из "Сашки" "И все ль, как прежде, ты любишь нас?" — обращение носит более личный, интимный характер, и относится к поэту неизвестному, юному — "чуждому жизни", мало себя проявившему, — забытому, "как часовой бессменный", но близкому и симпатичному Лермонтову. От всей строфы веет грустно-тихое чувство личного воспоминания.
* * *
Особенно значителен вопрос из приведенной строфы — вопрос "веруешь надежде"?
В могилу он унес летучий рой.
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений.
Полежаев тоже задолго до смерти утратил надежду, — тяжесть этой утраты и сказывалась в его беспокойной, буйной жизни. Он сам писал о себе:
Я надежду свою.
Лермонтов, как мы уже говорили, переживал утрату надежд крайне мучительно. Тоска, горечь, порожденные разбитыми надеждами, были преобладающим настроением Лермонтова в этот переходной период. Утрата надежд — сильнейший мотив, который определял и сокровенную внутреннюю жизнь, и творчество этого времени:
В моей душе, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит, —
Так тяжело переживая утрату надежд, Лермонтов, естественно, первое, о чем спрашивает тень погибшего поэта — верует ли он по-прежнему надежде?
И в следующей строфе, тесно связанной по внутреннему развитию с предыдущей, Лермонтов с задушевным чувством вспоминает всех, кто окружал его и умчавшегося поэта, так непосредственно обращается к ним:
И вы, вы все, которым столько раз
Я подносил приятельскую чашу, —
Какая цель убила юность вашу?
Я здесь один. Святой огонь погас
На алтаре моем. Желанье славы,
Как призрак, разлетелося.
"приятельская чаша" объединяла товарищеский кружок Лермонтова. Эти строки ни в каком случае не могут относиться к кружку "16". Он весь был в 1839 г. налицо и не приятельская чаша объединяла его.
Последние строки приведенного стиха — мотивы переходного времени. Мы видим из писем 1835 г., что Лермонтов, несмотря на внешне веселую, компанейскую жизнь, душевно был одинок, и жизнь казалась ему пустой, ничтожной, коль скоро "святой огонь погас на алтаре" его. Мотив одиночества продолжает слышаться и в стихотворении 1836 года:
"Никто моим словам не внемлет"
. Я один... .. . и дни мои толпой
Разнообразною проходят предо мной,
Меж них хоть день один, отмеченный судьбой!
Желание славы у Лермонтова стало разлетаться еще в 1832 году, а в 1839 г. оно уже совсем не занимало его.
К какому же поэту направлена строфа CXXXVII?
С некоторой вероятностью можно предположить, что она относится к тому другу, которому посвящено надгробное задушевное стихотворение:
Когда хоронили мы друга;
Лишь поп полковой бормотал — и порой
Ревела осенняя вьюга,
Кругом кивера над могилой святой
Уланская шапка да меч боевой
На гробе дощатом лежали.
И билося сердце в груди не одно,
И в землю все очи смотрели,
Они у ней вырвать хотели.
Напрасные слезы из глаз не текли:
Тоска наши души сжимала,
И горсть роковая прощальной земли,
Прощай, наш товарищ, не долго ты жил,
Певец с голубыми очами,
Лишь крест деревянный себе заслужил
Да вечную память меж нами.
в Уланский полк школы и о смерти и погребении его. Юнкер Сиверс был принят в школу немногим ранее Лермонтова. 14 сентября 1832 г. в Уланский полк. Фонд 321, дело № 7, стр. 170. Приказы по школе гвардейских прапорщиков и юнкеров...
На стр. 165 обор.
Декабря 6-го дня (1833 г.). Приказ по школе.
1-е "Умерший вчерашнего числа эскадрона гвардейских кавалерийских юнкеров Л-гв. Уланского полка юнкер Егор Сиверс выключается из списочного состояния".
Фонд № 321, опись № 1. Дело № 303 — Журнал исходящих бумаг на 1833 г. На стр. 350 обор.
день отпуска
7 № 805.
Содержание.
"Надпись адъютанта — в штаб отдельного гвардейского корпуса".
"Завтрашнего числа в 10-ть часов утра имеет быть погребение на Смоленском кладбище тела умершего в госпитале школы гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров Лейб-гвардии Уланского полка юнкера Егора Сиверса, для чего и наряжена по уставу команда от эскадрона юнкеров в числе унтер-офицеров — 3-х, трубача — 1-го и кавалерийских юнкеров из рядовых 30-ти под командою Лейб-гвардии Уланского полка штаб-ротмистра Клерена.
О чем школа оному штабу донести честь имеет, присовокупляя к сему, что означенный юнкер Сиверс был болен желчною горячкою".
За время пребывания Лермонтова в гвардейской школе еще один юнкер умер в 1834 г. — Михаил Столыпин. Но к нему приведенное стихотворение не может относиться — он был юнкером Лейб-гвардии Конного полка и хоронили его 19 февраля, когда "осенней вьюги" не могло быть.
Есть в "Сашке" еще две строки в XXXI строфе, комментарии к которой подкрепляют предположение о написании поэмы весной 1835 года.
Клянусь, иметь великий надо гений,
Как сбросил бы я платье, если б вдруг
Из севера всевышний сделал юг.
Но ныне нас противное пугает:
Неаполь мерзнет, а Нева не тает.
"Вскрытие и замерзание вод Европейской России" 1886 г., стр. 171, вскрытие Невы в 1839 г. произошло 2-го мая нов. ст., в 1835 г. — 28 апреля нов. ст. Разница в днях небольшая, но по температуре ранняя весна 1835 г. была холоднее, чем весна 1839 г. Есть живое свидетельство об этом: Е. А. Сушкова в своих воспоминаниях пишет: "В этот год Святая была довольно поздно. (7 апр. ст. стиля. — М. Н.). В самый первый день Христова воскресенья была такая вьюга, такая метель, что десятки людей погибли на улицах, занесенных снегом". Записки Е. А. Сушковой, под редакцией Оксмана, изд. "Academia", 1928 г., стр. 213.
"Северная пчела" № 79. Пятница 12 апреля 1835 г. (ст. стиля — М. Н.). Смесь. Балаганы. "В первый день праздника балаганы совершенно походили на те, которые мы видели во время масленицы. "Те же строения, тот же глубокий снег, та же метелица и вьюга. Давно мы не помнили светлой недели, которая началась бы такою решительною зимою".
Северная пчела. № 81. Смесь. Понедельник 15 апреля 1835 г.: ". все ожидали, если не теплой и прекрасной, то, по крайней мере, не грязной и не холодной святой. Не тут-то было! Ночью с субботы на воскресенье пошел снег, поднялась вьюга, метель, как в половине зимы. Температура спустилась на 4° ниже нуля. Во весь первый день праздника метель продолжалась с прежнею силой.
... Многие делают визиты на санях. По погоде теперь хорошо бы справлять масленицу (В самом деле, господа, кто нам мешает есть блины и кататься в санях и шубах.).
Северная пчела. № 95. Среда 1 мая 1835 г. Новости заграничные. Франция. Париж, 27 апреля. В "Memorial des Pyrenees" напечатано о морозе, наступившем в некоторых частях Франции, следующее: "По полученным нами известиям последний мороз причинил много вреда. Плодовые деревья и виноградники, в особенности в долинах, сильно пострадали: приблизительно можно положить, что департаменты, в коих занимаются возделыванием винограда, лишились половины урожая нынешнего года".
Санкт-Петербургские ведомости. № 113. Среда 22 мая 1835 г. Иностранные известия. Италия. "В Сицилии все еще жалуются на холодную погоду, 24 апреля все горы в окрестностях Палермы были покрыты снегом, между тем, как долины у подошвы их цвели всею роскошью весны".
Все указанные соображения дают основание думать, что датой написания поэмы "Сашка" правильнее считать первую половину 1835 г. Есть косвенное указание на это современника Лермонтова. Можно предположить, что А. Н. Муравьев, рассказывая о своем знакомстве с Лермонтовым в начале 1835 г., имел ввиду именно эту дату поэмы. Муравьев пишет: "Однажды его товарищ по школе гусар Цейдьер приносит мне тетрадку стихов неизвестного поэта и, не называя его имени, просит только сказать мое мнение о самих стихах. Это была первая поэма Лермонтова "Демон". Я был изумлен живостью рассказа и звучностью стихов и просил передать это неизвестному поэту. Тогда лишь, с его дозволения, решился он назвать мне Лермонтова, и когда гусарский юнкер надел эполеты, он не замедлил ко мне явиться. Таково было начало нашего знакомства. Лермонтов просиживал у меня по целым вечерам; живая и остроумная его беседа была увлекательна, анекдоты сыпались... Часто читал мне молодой гусар свои стихи, в которых отзывались пылкие страсти юношеского возраста, и я говорил ему: "Отчего не изберете более высокого предмета для столь блистательного таланта?" Пришло ему на мысль написать комедию в роде "Горе от ума", резкую критику на современные нравы".
Из этого воспоминания видно, что Лермонтов познакомился с Муравьевым в конце 1834 г. и часто бывал у него в начале 1835 г., до замысла "Маскарада". "Когда надел эполеты". Какие стихи мог читать тогда, по поводу которых Муравьев советовал ему избрать тему более высокую? Если Лермонтов не хотел являться к Муравьеву в юнкерском мундире, а непременно в офицерском, то тем более не захотел бы он показывать малознакомому писателю после "Демона" свои юнкерские поэмы. Этого просто и думать нельзя. А приносил он Муравьеву стихи все-таки написанные до "Маскарада", которого Лермонтов писал во 2-й половине 1835 г. Лирическое творчество Лермонтова на рубеже 2-го периода почти прервалось: он не писал стихов ни в 1834 г., ни в начале 1835 г. Это подтверждается самим поэтом в последних двух строках заключительной строфы поэмы "Сашка":
Есть всему граница —
Тем более терпенью — и... стихам,
Которые давно уж не звучали
И вдруг с пера бог знает как упали!..
В 1839 г. Лермонтов этого никак не мог бы сказать!
Поэма "Сашка", поставленная в ряду других произведений Лермонтова 1839 года, вызывает грустное недоумение.
Лермонтов к 40-му году является уже вполне созревшим поэтом. Художественное творчество Лермонтова достигло такой совершенной формы и в поэзии и в прозе, что имя его ставилось рядом с величайшими поэтами Европы. "Герой нашего времени" Лермонтова дал направление русскому роману: с такой глубиной и тонкостью дал впервые историю сложной души человечества. Независимость оригинального творчества определилась настолько, что рождался у современников вопрос — не пойдет ли он дальше Пушкина. А в поэме "Сашка" чувствуется влияние в содержании и форме частично Пушкина, частично Полежаева и в форме — Байрона.
Поэма же "Сашка", несмотря на изумительно блестящий стих, в художественном отношении и по беглости психологических характеристик во всем целом очень уступает другим произведениям поэта 1839 года.
Лермонтов в 1839 году вполне овладел объективным, реалистическим творчеством, так глубоко и широко отзывался на общественные вопросы своего времени, что дало поворот всей последующей художественной литературе. Белинский писал, что
"Герое нашего времени" является решителем важных современных вопросов".
Поэма "Сашка" хоть и затрагивает широкий круг социальной жизни, но бегло, мимоходом.
Составляя сборник своих стихотворений в 1839 г., Лермонтов не внес в него много стихотворений, хотя они являются шедеврами в его поэзии, и не внес их только потому, что они очень субъективны.
"Сашка" крайне субъективна, не выдержана по стилю: колебания между романтизмом и реализмом очень сильны. Реализм описаний переходит в иных местах поэмы в натурализм, подчас ненужный, излишний.
Всякое талантливое лирическое произведение дает те или другие черты к внутреннему облику автора, особенно такая могучая лирика, как Лермонтова. И то представление о поэте, какое вызывает поэма "Сашка", не согласуется с тем представлением, какое сложилось о нем после всего написанного им до 1840 г.
— Белинского и Тургенева. "Натура начала устаиваться, орлиный взор стал всматриваться в глубь жизни, уже замышляя творения зрелые", — писал Белинский. И сам Лермонтов устами Печорина в 1839 г. выразил эту мысль в замечательном образе: ". многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов." А автор поэмы "Сашка", применяя к Лермонтову его же сравнение в минуту ее создания, хотя и не водопад, но еще бурная река. Несмотря на скептицизм, отрицание, иронию и шутку, душа поэта вся во власти тревоги, смятения, непобедимой грусти, и бурность души поэта видна почти в каждой строке поэмы.
Представим себе образ Лермонтова, каким дает его Тургенев на новогоднем балу, когда поэт вспоминал "погибших лет святые звуки" и хотел в светскую толпу бросить "железный стих, облитый горечью и злостью". Впечатление рисует Лермонтова с внешней стороны: "В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое: какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз."
Трудно этот образ отнести к автору строк: "Пою, смеюсь. пишу, что мыслю иль что придется."
Что внесла поэма "Сашка" в богатейшее поэтическое наследие Лермонтова за 1839 год?
Эта поэма в ряду произведений его этого года является шагом назад.
"Сашка" приобретает совершенно иной характер и иное значение. То, что казалось в нем несоответствующим высоким достижениям Лермонтова в поэзии 1839 года, освещается иным светом.
Поэма "Сашка" — произведение не перевала в творчестве Лермонтова, с высоты которого он широко окинул взором жизнь, а перепутья, когда Лермонтов после напряженного героического романтизма в лирике и в разрешении глубоких социальных проблем в прозе ("Вадим") переходил к более трезвому, объективному отношению к жизни и искал другого пути в творчестве. Скептицизм и ирония — неизбежная стадия в этой эволюции. Вполне естественно, что после преобладающей сосредоточенности на "самопознании", отходя от субъективного к объективному миру хотя бы в таком охвате, как в "Маскараде", Лермонтов окинул объективным взором сначала свою собственную жизнь и изобразил ее с таким беспристрастием в "Сашке". Творчество в этот критический момент неизбежно должно быть автобиографического характера. И так же естественно, что при направленности внимания поэта на героя поэмы широкий социальный и бытовой фон дается им в мимолетных картинах и беглых штрихах. Углубленная характеристика их не входила в задачи поэмы. Если же Лермонтов, хотя и мимоходом, дал на этом фоне картины жизни яркие и образные, то это потому, что Лермонтов, говоря словами Белинского, "не мог не наложить печати своего мощного таланта на всем, что он писал: так везде видны следы льва, где бы не прошел он".
Поэма "Сашка" уясняет начало перехода в творчестве Лермонтова от субъективного отношения к жизни к объективному.
От "Сашки" Лермонтов переходит к повести "Я хочу рассказать вам..." Задача была поставлена более объективная, но и в этот отрывок, в самое начало его, естественно, по той же причине вошел автобиографический элемент — подробное описание детства Саши Арбенина. Непосредственная связь этих двух вещей видна и в идее замысла их: краткая формулировка подзаголовка "Сашки" — "Нравственная поэма" — полнее развита в отрывке: "Подробности моего рассказа покажутся не очень нравственными, но ручаюсь вам, что в нем будет заключаться глубокий нравственный смысл, который не ускользнет ни от кого."
Затем Лермонтов пишет драму "Маскарад", в которой поэт овладел объективным методом творчества. Еще в большей мере это объективное изображение жизни проявляется в романе "Княгиня Лиговская". В нем и автобиографический элемент утрачивает субъективный характер, и центральный герой — Печорин — стоит уже в отдаленном родстве с Сашкой.
"Сашке", тоже есть неизбежный результат колебания при переходе от одного стиля к другому. Это не есть нарочитая борьба с романтизмом, нарочитость — черта, не свойственная творчеству Лермонтова. Когда он определенно, ясно осознал жизненность реалистического стиля, он это формулировал точно и ясно в стихотворении, посвященном Карамзиной.
Также неизбежно, что в этот критический момент своего творческого пути Лермонтов был под воздействием поэтов, близких ему по переживаемому им душевному состоянию — прежде всего Пушкина, затем Байрона и отчасти Полежаева. Некоторую творческую связь с "Евгением Онегиным" и с "Домиком в Коломне" можно установить при сопоставлении с ними повествовательной части поэмы Лермонтова: так понятно, что Пушкин явился некоторой опорой для Лермонтова в этот переходный момент для его творчества. В отступлениях же, в которых так сильно отражен внутренний мир его первого периода, Лермонтов в большой мере сохраняет романтический стиль, но зато поражает самобытностью и могучестью своей души. И в соотношениях отступлений и фабулы поэмы Лермонтов также оригинален и независим.
Поэма "Сашка", как стоящая на рубеже двух периодов в творчестве Лермонтова, проливает свет и на душевное состояние поэта в эти внешне блестящие, но внутренне тяжелые годы: многочисленные отступления ярко рисуют могучую бурную природу Лермонтова. Вопрос не только об упадке, но и о приостановке его внутреннего развития и творчества в это переходное время совершенно отпадает: в отступлениях виден сложный, глубоко переживаемый им душевный творческий кризис, в реалистической, блестящей по форме, хотя и легкой по содержанию повествовательной части видны элементы для могучего возрождения.
Даже натурализм в поэме, который является неприемлемым диссонансом в творчестве Лермонтова в 1839 г., проявившийся непосредственно после двух "страшных годов" юнкерской школы, не вызывает удивления. Скорее удивляет то, как слабо к душе Лермонтова пристала та нравственная грязь, которая проникала в атмосферу гвардейской школы.
Скептическое и даже ироническое отношение поэта в отступлениях к таким важнейшим вопросам его творчества, как о цели жизни, о значении поэта, в пору сомнений и горького смеха не могло быть другим. То, что Лермонтов высказал по этим вопросам в 1838 и 1839 годах, было бы непоследовательностью или неискренностью в 1835 году. Так что и в этих странных и непонятных с точки зрения зрелой поэзии Лермонтова отступлениях мы видим прямоту, цельность натуры Лермонтова и его независимость в суждениях.
метким и гибким стихом.
Итак, поэма говорит не только о богатстве и сложности душевной жизни Лермонтова в этот переходный момент, но и о бесконечно богатом разнообразии в проявлении поэтического дарования.
Невольно является предположение, что если бы Белинский знал поэму "Сашка", то он отнес бы ее, как и "Демона", "Боярина Оршу" и "Маскарад", к юношеским произведениям Лермонтова и также отметил бы в ней "великие начатки будущей колоссальной славы будущего великого поэта".
Примечания
1Это, кажется, единственная ошибка, вкравшаяся в переводы писем, объясняется тем, что в то время, когда переводы делались, было неправильное отношение к жизни Лермонтова периода гвардейской школы — слишком большое значение придавали ее влиянию на поэта. переводы сделаны очень хорошо, и потому понятно, что изданы по изданиям перепечатным.
2 1833 года.
*Курсив мой. — М. Н.
Текст статьи М. Ф. Николевой "Автобиографическое значение поэмы Лермонтова "Сашка" подготовлен по рукописям, предоставленным Пятигорским музеем-заповедником М. Ю. Лермонтова и кандидатом исторических наук В. А. Захаровым.