Прототипы княжны Мери
К повести Лермонтова "Герой нашего времени"
В пятигорском Лермонтовском домике, в комнате, служившей в 1841 г. кабинетом Столыпина,1 стоит старое разбитое трюмо, еще болеe древний по виду диван и, по-видимому, их современник — складной ломберный с зеленым сукном внутри столик.
Все эти вещи подарены для организуемого в домике "Лермонтовского Кавказского Музея".
Молва упрочила за ними репутацию предметов, в свое время украшавших комнаты "княжны Мери".
Раньше они находились в доме известного крупного старожила, издавна имевшего огромную усадьбу в Кисловодске, помещика Ставропольской губернии Реброва.
Дочку его и считают прототипом упомянутой лермонтовской героини.
В музе вывешены и снимки со старинного кисловодского Ребровского домика.
На одном снимке выдвинут на первый план балкон, с которого Печорин будто бы спускался после ночного свидания со своей симпатией.
Вся эта версия безусловно вымышлена, но так как широкая публика ее принимает на веру, то небесполезно будет сообщить, как вопрос о прототипе княжны Мери разрешается в литературе.
"Мне известно, — говорит лучший пока биограф Лермонтова, проф. Висковатов, — до шести дам, которые утверждали, что княжна Мери списана с них. Многие приводили мне неопровержимые тому доказательства!!! Во всех их Лермонтов был влюблен серьезно, о каждой говорилось, или даже сама говорила, что она была единственною и настоящею любовью Лермонтова"... (Висков., "М. Ю. Л.", 289 стр.).
"Прототипов" очаровательной лермонтовской героини таким образом оказалось столько, что они даже конкурировали между собою.
Этот факт, со слов генеральши А. П. Диковой (Я. Верзилиной), констатирует в своих воспоминаниях о Лермонтове и протоиерей Эрастов.
— "Теперь всякая девица, — говорила ему будто бы Аграфена Петровна, — бывшая в 40-х годах на Кавказе, охотно допускает таинственное положение о ней и о Лермонтове. "Княжна Мери" многим вскружила головки; каждой хотелось покупаться в лучах бессмертного гения". ("Кавк. Мин. Воды", 1913 г.).
В числе этих любительниц легкого прославления были прежде вceгo две сестрицы самой госпожи Диковой.
Мы разумеем Надежду Петровну Верзилину и Эмилию (Маланью) Александровну Клингенберг.
Г-жа Дикова "частенько посмеивалась над этими сестрами, которые лет 20 спустя после смерти Лермонтова охотно допускали предположения, что каждая из них была трагической побудительницей роковой дуэли. ("Кавк. Курорты", № 18, 1915 г., 194 стр.).
За старшей из сестер — именно за падчерицей генерала Верзилина Эмилией Александровной — репутация "прототипа княжны Мери" упрочилась особенно твердо.
"девица Емилие", — как называл ее поэт в одном из шуточных стихотворений, — была очаровательной, красивой и остроумной (Мартынов, "Рус. Об." 1-1898) 18-летней барышней, кружившей головы своим многочисленным поклонникам.
Последние будто бы дали ей лестный титул — "Розы Кавказа" и "Царицы Вод" (Чилаев, Истор. В., 1897 г., III, 702).
В числе ее поклонников был и Лермонтов. ("Кавказ", 1891 г., № 185. Хр. Саникадзе). "С первого же дня появления в доме Верзилиных он оценил по достоинству ее красоту и стал за ней ухаживать" (Ист. В. 1892, III. 706). "Мария Ивановна Верзилина относилась к ухаживанию поэта за своей старшей дочерью с полной благосклонностью, да и сама мад- мазель Эмилия была не прочь поощрить его искательство. В. И. Чилаев положительно удостоверяет, что она сначала была даже слишком благосклонна к М. Ю. Все было сделано с ее стороны, чтобы завлечь петербypгcкогo льва, несмотря на его некрасивость"... Но скоро, однако, ее внимание привлек другой (именно — Мартынов), и она изменила свое отношение к поэту. Однако после дуэли, когда ее новый кумир показал себя во всей красе, она отвернулась от него. Впоследствии она вышла за Ак. Павл. Шан-Гирея, — родственника Лермонтова и товарища его детских лет (Ист. В. IV., стр. 84—85, примеч. 2., 1892 г.).
Верзилинский дом тогда был самым видным в Пятигорске. Сам глава его генерал-майор Петр Семенович, бывший атаман казачьих линейных войск (проживавший в 1841 г. в Варшаве), и его супруга сумели в общественном месте поставить себя очень высоко. Их вечера привлекали к себе все наиболее родовитое и интересное курсовое общество.
Поэтому неудивительно, что девицами Верзилиными в городах могли интересоваться и молва могла отмечать некоторые из их шагов.
Получило, вероятно, огласку и отношение поэта к Эмилии Александровне. Только этим и можно объяснить, почему ее имя оказалось связанным с именем Лермонтова и почему молва ее стала именовать "Княжной Мери".
Мнение это держалось довольно упорно, его не поколебали даже неоднократные опровержения самой Эмилии Александровны.
"Не смотря на все мои заявления, многие до сих пор признают во мне княжну "Мери", пишет она в своих "Воспоминаниях" (Рус. Арх., II, №6, стр. 315—320, 1889 г.) .
Со вздорной молвой пришлось считаться и дочерям оклеветанной женщины — Евгении Акимовне (в замужестве — Казьминой) и К. Матвеевой. На основании фамильных преданий они тоже отрицали возможность воплощения в княжне Мери духовного облика своей покойной мамаши.
Но несмотря на все это, отождествление "девицы Емилие" и Мери допускались даже в печати.
Так, например, Е. П. Осипов, лично беседовавший с Евгенией Акимовной, все же продолжает не верить ее доводам и упорно настаивает на своем. Очень характерно, что в первых изданиях Лермонтовской биографии на той же точке зрения стоял, по-видимому, и проф. Висковатов (Ср. "Ист. Вестн. 842 стр. 1 прим. 1893 г. XII к.).
Но это заблуждение, безусловно, наивно. Его решительно опровергают цифры.
"С Эмилии Александровны, — говорит уже изменивший свой взгляд Висковатов, — Лермонтов не мог писать Княжны Мери по той простой причине, что он познакомился с нею и с ее семьей в 1841 году, — следовательно спустя почти три года после того, как была написана "Княжна Мери", появившаяся в печати... в 1840 году, т. е. за год до знакомства" (Висковатов, М. Ю. Л., 289 стр.)
Об этом определенно говорит и сама Шан-Гирей ("Нов. Вр.", 5. IX. 1881; "Ист. Вест." 1881, VI, 449).
Такой аргумент на ревностных изыскателей, однако, не действует: они или признают его для данного случая несерьезным, или же просто ставят под сомнение.
"Эм. Ал. утверждает, — высказывает свое суждение тот же Ви- сковатов, — что помнит бал в Кисловодске, данный 22-го августа 1840 г., и как Лермонтов стоял в окне с другими офицерами. Если в 1840 г. Эмилия Александровна знала Лермонтова по виду, то почему же он не мог ее знать и выставить в своем романе?" (Виск. М. Ю. Л., 353).
Однако не нужно становиться выше профессора, чтобы понять, в чем здесь заблужденье со стороны последнего: никто не скажет, что видеть в окно человека вполне достаточно, чтобы заинтересоваться его психологией, понять последнюю и изобразить его внутренний облик. Мимолетного знакомства, а тем более поверхностного внешнего впечатления, для этого, конечно, мало.
Кроме того, опять-таки речь здесь идет о 22 августа 1840 года, тогда как даже цензурное разрешение печатать роман "Герой вашего времени" дано 19 февраля того же года. Написан он, следовательно, гораздо раньше. 3-го мая он уже поступил в продажу (см. V т. Академ. изд. 17—18 стр. хронологической канвы).
Заблуждение профессора настолько очевидно, что ему не следует даже менее ученый его единомышленник- штабс-капитан Осипов.
Он опровергает Шан-Гирея другими доводами ("Кавк. Кур." № 7 1912 г.).
в "Строительную комиссию при Кавк. мин. водах" от 23 июня 1837 г. и на основании последней даты склонен полагать, что генерал был тогда в Пятигорске.
Как будто бы своего отношения он не мог прислать по почте! Как будто бы, наконец, Эмилия Алекс. неразлучно ездила за отцом и не могла остаться на стороне в то время, когда он (если допустить это предположение) в 1837 г. в Пятигорск заезжал...
О пребывании Эмилии Алекс. в 1837 г. в Пятигорске Осипову вскользь сообщала и Алекс. Филипповна Бетаки, родственница пятигорского плац-мaйopa, подполковника Унтилова, современница и знакомая Лермонтова. "В октябре месяце 1837 года, — говорила эта свидетельница, — в бытность Императора Николая Павловича в Пятигорске я в числе четырех красавиц тогдашнего "бомонда" (Эмилия Ал. Шан-Гирей, Николаева и др.), удостоилась приглашения на бал в Елизаветинской галерее в Высочайшем присутствии".
Приводя эти слова, г-н Осипов совсем не хочет замечать, что о пребывании Эм. Алекс. на группах тут сказано вскользь, что речь здесь идет не о весне, когда она могла встретиться с поэтом, а о глубокой осени, когда последнего в Пятигорске уже не было; что, наконец, — если уж так требуются натяжки и предположения — Эм. Ал. осенью, к такому интересному событию, как встреча Государя, могла вернуться в свое семейство.2
Таким образом, цифрами г-ну Осипову своей мысли подтвердить не удается. Но если бы даже он был прав, то все же ему остается доказать, что Лермонтов в 1837 г. бывал у Верзилиных. С этой задачей он справляется просто: "нельзя, говорит он, допустить о незнакомстве Лермонтова в 1837 году с аристократической семьей генерала Верзилина, в доме которого собирался обыкновенно весь тогдашний "бомонд", тем более, что... одна уже ссылка... вызывала к личности Лермонтова, как героя дня, большое любопытство и интерес пятигорского провинциального общества, исключение из которого, конечно, не составляла и семья Верзилиных"...
Однако, как бы чувствуя шаткость своих аргументов,- хотя, по-видимому, не замечая, — насколько противологично одну гипотезу доказывать другой, — г-н Осипов привлекает к делу еще несколько литературно-аналитических натяжек.
"Евгения Акимовна, — говорит он, — в нашей продолжительной беседе, желая разубедить меня в неоспоримой тождественности Эмилии Александровны с "княжной Мери", указала мне на различие в их характерах. "Лермонтовская героиня — салонная, заурядная, какая-то безжизненная девушка, падающая в обморок чуть ли не от всякого пустяка!.. Разве все это похоже на мою маму, энергичную особу, уважаемую обществом и бешено скакавшую на лошади, не боясь ни головокружений, ни обмороков..." Может быть это и так, — продолжает он,- но разве великий Лермонтов... мог... создать княжну Мери... сильной...? Тогда бы роман не существовал под таким заглавием, а носил бы название — "Героиня нашего времени", — в нем Печорин и княжна Мери, вероятно, переменялись бы своими ролями... Но если все это и не принять в соображение, то и в таком случае нельзя согласиться с возражением г-жи Казьминой, так как некоторые, свойственные Эмилии Ал. черты в романе оттенены довольно полно. Так, кн. Мери, переправляясь вброд с Печориным через Подкумок... после переправы бешено помчалась вперед".
Вот все основания, которые приводятся людьми, почему-то во что бы то ни стало желающими княжну Мери сблизить с Эмилией Шан-Гирей.
Вполне очевидно, что среди этих оснований нет ни одного веского и серьезного. Но если бы они даже и были, то за ними можно признавать значение только в том случае, если не доверять самой заинтересованной в данном случае Эмилии Александровне. А какие же основания к такому недоверию?
Принимая во внимание все это, надо сказать категорически, что Шан-Гирей не прототип Мери.
* * *
Остаются другие.
Из этих остальных наиболее посчастливилось девице Ребровой — Нине Александровне.
Это была "очень милая девушка, немножко взбалмошная, но очень красивая, с черными глазами; ее зрачки сильно расширились вследствие болезни, — можно утонуть в них".. (Письмо Гоммер-де-Гелль 14 авг. 1840 г. из Пятигорска, "Рус. Арх." 1887 г., № 9).
Отец ее был очень видный северо-кавказский помещик,- ему принадлежало прекрасное, образцово-благоустроенное имение на реке Кума, при селе Владимировке, Ставропольской губернии. Здесь он развел огромные фруктовые и декоративные сады, организовал шелковичное производство и виноделие ("журн. де од. 26 апр. 1840 г., № 34, — статья Роммер-де-Гелль "Владимировка на Куме").3
В Кисловодске за чертой тогдашнего слободского поселения — район нынешней Ребровой балки — он имел тоже значительное поместье и собственный дом, в котором летом проживал с семейством.
Этот дом — огромный, с мезонином и колоннами, барский особняк, — до последнего времени служил предметом внимания любителей старины. Ныне он перестроен и застроен. На улице сохранилась только одна небольшая часовенька — наглядный памятник ортодоксальности убеждений старика Реброва.
Ребровское семейство, как богатое и аристократическое, в 40-х годах было, по-видимому, самым видным в Кисловодске и играло там весьма заметную роль.
В подтверждение этого достаточно сказать, что, когда на группы приезжал наследник русского престола в Кисловодске, ему был уготован прием и обед именно Ребровым.4
О гостеприимстве Ребровых свидетельствуют и другие факты. Упомянутая уже Гоммер-де-Гелль гостила у них во Владимировке, живала и в Кисловодске. (Письмо ее от 14 авг. 1840 г.).
Их дом, по-видимому, служил и средоточием тогдашней кисловодской аристократии. Едва ли не здесь "общество" давало бал в честь приезда Гелль. (Письмо из Кисловодска от 26 авг. 1840 г.).
Когда он с ними познакомился, об этом сказать нельзя, но к концу лета 1840 г, уже ходили слухи, что он женится на Нине Александровне. (Письмо Гелль от 14 авг.).
Последняя говорила француженке, что она влюблена в Лермонтова, что и Лермонтов ее любит, но не хочет сознаться".
Недели через две догадка кисловодской красавицы, однако, была опровергнута.
На упомянутом балу "Лермонтов заявил ей, что он ее не любит и никогда не любил". (Письмо Гелль от 26 авт.).
"Я, — повествует Гелль, — ее, бедную, уложила спать, и она вскоре уснула... Наутро она лежала при смерти"...
Таковы были отношения поэта к Нине Александровне.
Молва, однако, изукрасила их вымышленными деталями.
Помимо догадки о возможном браке между поэтом и Ребровой, был однажды пущен слух даже о том, что Лермонтов раз имел ночное "рандеву" с этой девицей.
Слух этот, по всей вероятности, вздорен.
Нина Александровна, живя в семье, едва ли могла пойти на такую неосторожность. Кроме того, по уверениям лично ее знающей Эм. Ал. Шан-Гирей, она слыла за очень благоразумную и весьма скромную особу. ("Рус. Арх., 1887 г. № 11, стр. 437).5
Эта же самая молва упрочила за Ниной Александровной и репутацию прототипа "Княжны Мери".
Основания для этого, конечно, весьма шаткие.
Главное из них — сходство по внешности Ребровского дома с лермонтовским описанием того, в котором Мери жила.
Ребровский дом Лермонтов прекрасно знал, он мог его видеть и до 1840 г., т. е. в то время, когда писал свой роман; дом этот — оригинальный и таинственный, — мог заинтересовать поэта, и нет ничего удивительного в том, если он, действительно, взял его за образец при своем описании.
Но ведь дом — одно, а его обитатели — совершенно другое. Поэт в своей фантазии властен, и он имел полное право мысленно поселить в Ребровском доме и такую героиню, которая ни на кого из членов семейства этого домовладельца могла не походить.
Поэтому приведенная натяжка отнюдь не может претендовать на роль самостоятельного аргумента, — ее можно принять к сведению, как некоторый косвенный намек только в том случае, когда удастся сопоставить с другими, действительно вескими, соображениями.
К сожалению, последних не имеется.
Сближая Мери и Нину Александровну, молва могла базировать, напр., на сходстве в их наружности (обе имели прекрасные, бездонные глаза); могла припомнить вздорный слух о неравнодушии Лермонтова к Ребровой и о ночном к ней визите; могла знать, что на упомянутый бал в честь де-Гелль Реброва явилась "в ботинк. цвета пюк". (Письмо Гелль от 14 августа) и что тот же самый цветок украшал и изящную ножку княжны Мери (сближение Висковатова).
Но первого слишком мало, а последнее совсем не доказательно: упомянутые слухи, по уверению Гелль, ходили в конце лета, и не может быть никакой уверенности в том, что они возникли независимо от опубликованного уже к тому сроку "Героя нашего времени".
Во взаимных отношениях Лермонтова (Печорина) и Ребровой (Мери) есть и другая аналогия: Лермонтов относился к Ребровой так, что подал ей мысль о своем к ней неpaвнодушии, дал ей даже повод к объяснению и только тогда откровенно признался в своих подлинных чувствах.
Так ведь было и между Печориным и Мери.
Мало того, похожи и те результаты, к которым привело обеих девиц неожиданное разочарование: обе они заболели.
Словом, пищи для аналогии много.
* * *
Быть прототипом очаровател. княжны желала еще сестра лермонтовского убийцы — Наталья Соломоновна Мартынова.
Это была тоже "18-летняя красавица", как аттестует ее родной племянник ("Рус. Обозр." 1898, 1, "История дуэли").6
Знакомство ее с поэтом было очень давним.
"Семейство отца, — пишет сын Мартынова, — живя постоянно в Москве и имея так же, как и бабка Лермонтова, Арсеньева, владения в Пензенской губернии, издавна находилось в прекрасных отношениях с семьей поэта с материнской стороны. Неудивительно поэтому, что М. Ю. Л., живя в Москве в конце двадцатых и начале тридцатых годов, часто посещал дом моего деда, у которого познакомился с его дочерьми" ("Рус. Обозр." 1898, янв. "История дуэли", О. Н. Март-в).
"Материалы для истории дворян. родов Март. и Слепцовых", от. 2, Тамбов 1904 г.).
В семействе своего будущего убийцы поэт встречал неодинаковое отношение: сестрам Мартыновых "очень нравилось его общество" (там же), а матери — нет.
Она "не любила" поэта, тяготилась его посещениями и была очень рада, что ему скоро выезжать из Москвы.
Однако летом судьба снова свела их на Кавказе: больному Соломону Мих. Мартынову пришлось покинуть и выехать в Пятигорск для лечения минеральными водами. С ним поехало и все семейство.
Лермонтов опять бывал у них "почти ежедневно". (О. Н. Март.)
— что же его так тянуло под негостеприимный мартыновский кров?
В ответе сходятся почти все источники: Лермонтов "был влюблен — или только прикидывался влюбленным — и сильно ухаживал за Натальей Соломоновной". (Кн. А. Оболенский — О. Н. Мартынов).
Может быть, впрочем, это была не любовь, а просто дружба, основанная на общности детских переживаний: ведь еще 11-летним ребенком Лермонтов посвятил Наталье Сол. свое стихотворение:
"Когда поспорить вам придется,
Не спорьте никогда о том..."
Лермонтов своим отношениям к этой девушке серьезного значения не придавал. По свойственной ему шаловливости он не прочь был даже посмеяться над ней.
Кн. А. Оболенский сохранил воспоминание, напр., о таком случае: "когда Лермонтов уезжал из Москвы, на Кавказ, то взволнованная Наталья Соломоновна провожала его до лестницы. Он вдруг обернулся, громко захохотал ей в лицо и сбежал с лестницы, оставив в недоумении провожавшую".
Были, по-видимому, и другие случаи подобного рода. Мать Мартынова по крайней мере высказывала своему сыну (письмо от 25 мая) такие догадки: "несмотря на всю дружбу, которую Лермонтов будто бы имеет к твоим сестрам, я убеждена, что при первом же случае он и их не пощадит". (Материалы для истории рода Мартын., Тамбов, 1904 г.). Сама Наталья Соломоновна, однако, этих опасений не разделяла. Больше того, увлеченная поэтом, она, по-видимому, была склонна видеть в нем того избранника, которому судьбой предназначена ее рука и сердце. Та же уверенность могла появиться и среди мартыновского семейства, тем более, что Лермонтов давал к ней повод некоторыми намеками.
Однажды, например, заехав к Николаю Мартынову в гости на снимаемую им в Шотландской колонии дачу, он обменялся с ним такого рода остротой:
"Женись, Лермонтов, — говорил ему его самоуверенный товарищ, — я сделаю тебя рогоносцем".
"Если мое самое пламенное желание, — будто бы ответил поэт, — осуществится, то тебе, любезный друг, это будет физически невозможно". (Материалы, стр. 180. О. Н. Март.)
Из этих слов Мартынов заключил, что Лермонтов "имеет виды на руку его сестры".
Догадки эти, однако, не оправдались.
В 1841 году Лермонтов интересуется уже другими видными прелестницами и делает это на глазах у брата своей бывшей симпатии, из-за одной из них вступая с ним даже в конфликт.
"Лермонтов компрометировал сестер своего будущего убийцы" (Рус. Apx. 1893 г. кн. 2, стр. 610, кн. Д. Оболенский). А это обстоятельство в связи с раздутой историей о распечатанном будто бы поэтом письме и дневнике Натальи Соломоновны, сыграло, как известно, роль самой главной причины в истории ненависти Мартынова к своему бывшему другу и возможному родственнику.
Недаром собравшаяся во двор Чилаевской усадьбы, в которую было привезено бездыханное тело поэта, толпа повторяла слух, что причиной дуэли послужила барышня.
"Дуэль-то произошла из-за барышни!" — крикнул кто-то производившему следствие подполковнику Унтилову (Карпос, Рус. М., 78 стр. ХП. 1890).
Наталья Соломоновна, как известно, впоследствии вышла замуж за графа де-ла-Турдонне, мирно прожила свой короткий век во Франции и так же мирно скончалась. (Материалы, 76 стр.).
Однако радужные прежние впечатления у нее не изгладились.
Свою догадку она высказала тотчас же по выходе последнего.
"Вернувшись с Кавказа, — передает кн. Д. Оболенский, — Наталья Соломоновна бредила Лермонтовым и рассказывала, что она изображена в "Герое нашего времени". Одной нашей знакомой она показывала красную шаль, говоря, что ее Лермонтов очень любил. Она не знала, что "Героя нашего времени" уже многие читали и что "пунцовый платок" помянут в нем совершенно по другому поводу". (Рус. Арх. 1893, кн. 2, стр. 613).
Вполне допустимо, что интересовавшийся этой девушкой поэт говорил ей что-нибудь похожее на ее уверения, но этого мы, к сожалению, не знаем. Равным образом нет никаких данных и для того, чтобы сравнить характеры Мартыновой и Мери. Про первую мы знаем только то, что она производила впечатление умной девушки.
"Кто с вами раз поговорил,
Что ум ваш вечно не забудет,
Но что другое все — забыл"...
Так в 1831 т. аттестовал ее в упомянутом уже стихотворении сам Лермонтов.
Но этого, конечно, мало, как мало сближения пурпурной шали с красным платком, или одного доверия к личным признаниям заинтересованной барышни.
* * *
Остается еще м-м Гоммер-де-Гелль, — супруга французского консула в Одессе.
Это была "молодая, красивая и обаятельная дама, кружившая головы своих многочисленных поклонников и видевшая в том едва ли не цель своей жизни". (Мартынов, Лермонтов и Гоммер, Ист. Вестн. ХП; 835; 1893г.)
"Она... много путешествовала по России, была известна как поэтесса и автор сочинения":
Лермонтов познакомился с ней в 1840 г., когда она с мужем прибыла в Пятигорск.
Лермонтов увлекся ею на вечере, данном в честь ее прибытия кисловодским бомондом; увлечение очень быстро перешло в сближение и довольно серьезную интригу.
Когда Гелль отправилась в Крым, то Лермонтов, не имея отпуска и рискуя карьерой, ездил за нею и чуть-чуть не попал под горячую руку одного из ее ревнивых поклонников, который покушался даже стреляться с ним (письмо Гелль из Ялты 29 окт. 1840 г.; ст. 846).
Эту-то женщину и сближают с Мери.
Правда, никто определенно не говорит, что она была прототипом княжны, но тем не менее намеки на это имеются.
Он берет из писем де-Гелль рассказ о том, как она укрыла Лермонтова от ночного нападения.
"Было около двух часов ночи, — рассказывает экспансивная француженка. — Я только что вошла в мою спальню... Вдруг: тук-тук в окно, и я вижу моего Лермонтова, который у меня просил позволения скрыться от преследующих его неприятелей. Я, разумеется, открыла дверь и впустила моего героя. Он у меня всю ночь остался до утра... Сплетням не было конца". (Письмо из Кисловодска 26 авг. 1840 г.).
Дело происходило в доме Ребровых. Это, по-видимому, и дало повод молве пустить слух, что Лермонтов ночами бывает у Нины Александровны.
Это событие Висковатому очень напоминает известную сцену из "Героя нашего времени", когда Печорин скрывается от ночного нападения своих зложелателей в доме, и ныне в Кисловодске именуемом домом Ребровой.
деталь основанием серьезных сближений в характерах обеих сердобольных женщин, спасших от неприятности своих героев.
Характер де-Гелль прекрасно обрисован в ее переписке и обрисован как раз с таких сторон, коих в духовном облике кн. Мери совершенно не имеется.
* * *
Вот все те современницы Лермонтова, в коих исследователи хотели бы видеть прототип княжны Мери.
Вполне очевидно, что ни одна из них не могла дать поэту полного материала для обрисовки своей интересной героини, но вместе с тем ясно и то, что некоторые из них частично могли ему помочь при его творческой работе.
Поэтому вопрос о прототипе княжны Мери лучше всего разрешить таким образом.
Такое предположение противоречит не только фактам, но и психологии, технике художественного творчества.
Психология последнего определенно удостоверяет, что простым отливанием индивидуальных черт хотя бы во всей их полноте типического образа нельзя нарисовать.
Типы — не портреты. Они создаются только путем творческого обобщения.
То же самое, безусловно, было и в данном случае.
"Вероятно, — рассуждает Леонид Семенов, — облик княжны Мери Лермонтов встречал в жизни в раздробленном виде и уже силою своего гения уловленные черты соединил в одно целое" (М. Ю. Л., статьи и заметки; стр. 16, М. 1915).
Это толкование вполне справедливо. Иного не может и быть.
И раз так, напрасны все споры о прототипах.
Обаятельная княжна Мери — не живое, хотя и в высшей мере жизненное лицо.
Это — типическое создание творческой фантазии гениального психолога и поэта.
1Двоюродного брата Лермонтова
2В 1890 г. в XII кн. "Рус. мысли" его повторил, напр., Карпов, — известный пятигорский старожил, б. городской голова.
К. Матвеева — в "Новом Времени" 1914 г. № 1375 г. Казьмина — "Кавк. Кур." №7, 1912 г.
Надо к тому же добавить, что детали в показаниях Бетаки не точны: она говорит, например, о бале в Елизаветинской галерее, тогда как он был устроен, несомненно, в Михайловской.
3"Казенного сада" (см. Верховец "Садоводство и виноградарство в районе Кавказских Минеральных Вод").
4Памятником этого события служит очень интересная масляная картина, изображающая тот момент обеда, когда домохозяин с бокалом в руке, произносит тост. Картина, по преданию, нарисована домашним поваром из крепостных. Ныне она хранится в тифлисском (кавказском) музее. Копия имеется в Лермонтовском домике.
5Впрочем, г-жа Шан-Гирей, кажется, путает: она говорит о какой то Н. Я. Ребровой, возможно, что о дочке тогдашнего старшего врача пятигорского госпиталя, носившей, правда, иное имя (Екатерина Яковл.).
6Впрочем, по отзыву более беспристрастного свидетеля — кн. Д. Оболенского, в 1841 г. ей было уже 24 года, так что Лермонтов, называя ее "перезрелой девой" ("Ист. В." 1892 г., кн. 2), был недалек от истины.
Текст и примечания печатаются по изданию: Павлов Д. М. Прототипы княжны Мери (К повести Лермонтова "Герой нашего времени"). — Пятигорск: Электропечатня Г. Д. Сукиасянца, 1916.