Церковнославянизмы в языке М. Ю. Лермонтова
"Благодаря Лермонтову русский язык далеко продвинулся вперед после Пушкина", писал В. Г. Белинский. Языком прозы Лермонтова восхищались Гоголь, Лев Толстой, Чехов. А. Н. Толстой утверждал: "Лермонтов-прозаик это чудо, это то, к чему мы сейчас, через сто лет, должны стремиться..." (Толстой А. Н. Собр. соч.: В 10 т. М., 1961. Т 10. С. 440). А по мнению Б. М. Эйхенбаума, Лермонтов был ретив и удачлив в попытке "разгорячить кровь русской поэзии, вывести ее из состояния пушкинского равновесия" (Эйхенбаум Б. М. Мелодика русского лирического стиха. Пг., 1922. С. 91-92).
В языке произведений взрослого Лермонтова легко заметить и гармоничное сочетание различных видов предложений (у Пушкина в прозе преобладают простые предложения, у Гоголя сложные конструкции), и музыкальность фразы, и слияние литературного языка с разговорной речью. К этому он стремился уже в начале творческого пути. Учась у классиков, не отказываясь от многих стилистических средств предшествующей литературы, он сумел безошибочно почувствовать тенденции развития русского литературного языка. Как писал В. В. Виноградов, "Лермонтов с начала 1830-х годов работает над созданием внушительного и действенного ораторского стиля, свободного от литературных архаизмов" (Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков. М., 1982. С. 306).
Одним из первых учителей Лермонтова был А. Ф. Мерзляков, поэт старой школы, не одобрявший новых стихотворцев, но юноша решительно не соглашался с его мнением и обращался прежде всего к пушкинским текстам. Он переписывал, отчасти переделывая, поэмы Пушкина. При этом он пока охотно пользовался архаизмами, которые не только придают возвышенность речи, но нередко облегчают решение чисто технических задач — сохранение ритма, выбор рифм, а это соблазнительно для начинающего поэта. В "Кавказском пленнике" (1828) не раз встречаются сей, младой, младые, златой, враты и т. п. Однако заметны колебания в выборе слов. Пушкинского "еленя" он заменяет оленем, вместо ланит иногда появляются щеки. Вероятно, это еще не целенаправленные поиски. Первые опыты четырнадцатилетнего поэта непоследовательны — чувствуется мощное влияние литературных образцов Пушкина, Батюшкова, Жуковского, но и разговорная речь ему близка. И появляются в поэме кольца дорогие, золотой, рядом находятся черкешенка младая и дева молодая.
"Письмо" насыщено ими: уста, хладеющие руки, лобзать, младой, глава, хлад, пыхнет огнь на девственны ланиты (Лермонтов М. Ю. Собр. соч. в 4 т. Л., 1979. Т I. С. 29—30; далее только том и стр.). Немало их ив других стихотворениях этой поры: вежды (II, 65), куща (II, 65), под ветвями пустынныя рябины (I, 45), и ниже замысла обмана не скрылося в душе детей (I, 127), станет глад сей бедный край терзать (I, 128), гладный мор (I, 147), с беспечностью драгою (I, 26), уста лиют язык богов (I, 23), кругом черемухи млечной (I, 11), в оном ужасе (II, 42). Но свободны от славянизмов стихи, по замыслу близкие к разговорной речи: "Веселый час", "Русская мелодия", "Осень". "Романс", "Эпиграммы". Нередки русские слова там, где общепринятыми были славянизмы: молодой ангел (II, 110), вестник рая молодой (II, 118). Еще нагляднее становится отход от традиционного употребления славянизмов при сравнении стихотворений, разделенных по времени написания несколькими годами. В стихотворении "Поле Бородина" (1830—31) встретим прежни годы, могильную сень, глас проро- чий (I, 264—266). В "Бородино" (1837) архаизмов нет, стихотворение насыщено элементами разговорной, даже простонародной речи: ушки на макушке: постой-ка, брат мусью; хват; ломить стеною (I, 369—370). Поэты старой школы признали бы такой стиль "низким", но совершенно очевидно, что язык "Бородина" звучит "внушительнее и действеннее" языка "Поля Бородина". То же можно увидеть при сравнении стихотворения "Поэт" (1828) со стихотворением "Смерть поэта". В первом встретим жар ланит, хладеет, сей, младой, первоначальны впечатленья, рифмуются священный и восхищенный (I, 12). В "Смерти поэта" лишь один архаизм — в сей миг (I, 372). Другие славянизмы (венец терновый, сень закона, наперсники разврата) архаизмами не были ни тогда, ни значительно позже.
Ту работу по выработке стиля, о которой писал В. В. Виноградов, можно видеть на примерах переводов из Байрона. В прозаических черновых переводах старославянизмов много: брег (I, 518), сими, вживе (I, 516), ланита океана; не стоит ниже часа трудов (I, 517), кои могли бы весть (I, 518) и т. п. В стихотворных переводах ("Ночь. I". "Ночь. II") их значительно меньше, хотя можно было бы ожидать обратного (обычно их меньше в прозе), исчезают кои, сии, появляется который (I, 79), а в стихотворениях, написанных под влиянием Байрона, но не являющихся переводами ("Еврейские мелодии". "Плачь! плачь! Израиля народ...", "Баллада", "Farewell"), архаизмов почти нет.
Путь ученичества Лермонтов прошел удивительно быстро. В лучших стихах 1831 года отчетливо слышен голос будущего гения ("Ангел", "Желание", "1831-го июня 11 дня") и явных архаизмов в них незаметно, хотя в эти же годы они обычны у многих поэтов (например, у Пушкина: хлад, из топи блат). Немного их в более поздней поэме Лермонтова "Боярин Орша", даже в речах монаха и игумена — богохулитель (II, 261), бренный сын; сей (II, 257). Свободна от архаизмов "Песня про купца Калашникова", в которой слово младой (II, 334) встречается лишь однажды, а молодой девять раз. И совсем отсутствуют они в поэмах, написанных живым разговорным языком, — "Монго", "Тамбовская казначейша". Правда, в "Демоне" их немало, что связано и с общим колоритом произведения, и с перенесением в поздние редакции поэмы отрывков из ранних редакций. И это показывает, что Лермонтов вовсе не отказывается полностью от употребления славянизмов и охотно использует их там, где они, по его мнению, уместны. К тому же эти славянизмы были еще в широком употреблении (врата, ланиты, златой, лобзанья, глас, персты, денница). Наглядна роль славянизмов в поэме "Сашка". В первом, романтическом портрете Тирзы встречаем чело, ланиты, очи, младой лик (II, 280—281), а в последующем, сниженном ее описании и в портрете ее простоватой подружки преобладают русские слова: шея, щеки, глазки, груди молодые (II, 282, 287—288). Присутствие славянизмов в поэме "Мцыри" вызвано теми же причинами, что и в "Демоне" приподнятый тон, связь с монастырской обстановкой, использование более ранних произведений. Но не эти славянизмы: ниц (II, 411), сребристый (II, 422), хладный (II, 424), глава, златой (II, 421), определяют тон поэмы. Русских вариантов тех же слов здесь гораздо больше: голос, голова (II, 414), серебристый (II, 415), холодный (II, 422), золотой (II, 410, 423) и т. д.
В стихотворении "Журналист, читатель и писатель" Лермонтов вводит славянизмы лишь в приподнятую, книжную речь писателя: подъемлет, объемлет, власы, сокрытый (I, 435). Сравнивая "Пророк" Пушкина и "Пророк" Лермонтова, легко заметить, что стихотворение Пушкина насыщено славянизмами, у Лермонтова же их почти нет. Правда, следует принять во внимание, что и сама тема раскрывается у Лермонтова в ином, несколько сниженном плане. Вообще же в поздних стихотворениях Лермонтов явно предпочитает русские слова: молодой голос, поцелуй (I, 395), глазки, щечки; золотистые (1, 428), на воротах рая (I, 443). Но и славянизмы не отвергаются им в тех случаях, когда они усиливают выразительность речи: без почестей бранных (I, 437), младые дни, в оный час (I, 459). А вот хладный прах в "Последнем новоселье" используется применимо к праху Наполеона, а о самом Наполеоне говорится так: холодный, неизменный (I, 464).
Эта тенденция еще отчетливее прослеживается в прозаических и драматургических произведениях. Уже в первом романе "Вадим" (1834), несмотря на напряженный тон повествования, славянизмов немного. Некоторые были необходимы как термины: святые врата, главы церкви (IV, 29); другие же предназначались для усиления драматичности. Например, в описании Ольги преобладают русские слова — щеки, лоб, грудь, глаза, даже космы волос (IV, 11), а когда сообщается девушке, обреченной на смерть, то появляются славянизмы: перси, уста (IV, 100). В "Княгине Лиговской", в "Герое нашего времени" и в других поздних прозаических произведениях славянизмов почти нет. В письмах они употреблялись в шутку: сии вывески нашей премудрости (IV, 360): в письме к К. Ф. Опочинину Лермонтов говорит о своей же фразе: "Стиль библейский и наивный" (IV, 417). Еще реже Лермонтов употреблял славянизмы в драматургических произведениях. Несколько больше их в самой ранней драме "Испанцы". Пятнадцатилетний автор с их помощью добивается усиления трагизма: ланиты (III, 21), хладный III, 26), терния (III, 24), стенания (III, 72), противустать, съединиться (III, 80, 10), сокрой от света (III, 68), сей (III, 58). С этой же целью он использует библейский образ: "Аврааму было легче са- мому/На Исаака нож поднять..." (III, 128). В "Маскараде" славянизмы введены в взволнованную речь Арбенина: цена злата (III, 348), отверженец (III, 343), как агнец божий на закланье (III, 286), тогда как Казарин говорит про самого Арбенина нейтральным языком: "глядит ягненочком..." (III, 267).
мясо тучного тельца (I, 16), ты потерял звезду свою (I, 143), "... зря Спасителя мученья,/Невинный плакал херувим" (I, 73), терновый венец (I, 384), позже в "Пророке": посыпал пеплом я главу (I, 491). В поэме "Сашка" представлен образ охваченного страстью Саула (II, 289).
Интересно использованы для характеристики персонажей евангельские тексты в драме "Menschen und Leidenschaften". Верность Ивана, слуги Юрия, подчеркнута его словами: "За тридцать сребреников продал Июда Иисуса Христа... а это еще золото... Нет, барин, я не такой человек..." (III, 187). Почти слово в слово повторена эта сцена в "Странном человеке" (III, 240). В другой сцене помещица Марфа Ивановна заставляет свою горничную Дарью читать вслух Евангелие. Та читает о казни Христа. Марфа Ивановна восклицает: "Всех бы их переказнила, без жалости...". Но, вспомнив, что Христос простил своих врагов, тут же поправляется: "... положила бы мою душу за Господа, не дала бы его на растерзание...". Дальше Дарья читает о лицемерах, подобных выкрашенным гробам, внутри наполненным всякой мерзостью. Марфа Ивановна считает, что это имеет прямое отношение к ее соседке Зарубовой, но все же требует, чтобы Дарья читала что-либо другое. Дарья читает о том, что людям нужно прощать их проступки. В это время поваренок разбил хрустальную кружку Марфы Ивановны, и она кричит: "В плети его, в плети на конюшню!". А потом снова твердит, что нужно слушаться Евангелия (III, 149—150). Любопытно, что в пьесе Дарья все читает по одной книге ("Переверни-ка назад...", приказывает ей помещица), но первый текст (Лук. 23, 32—34) приведен на церковнославянском языке с некоторыми неточностями, второй (Матф. 23, 27—28, 32—33) в русском переводе с сохранением некоторых славянизмов, а третий (Марк. 11, 24—25) опять на церковнославянском с заменой некоторых слов русскими. Возможно, что Лермонтов пользовался не книжным текстом, а своими выписками или даже цитировал отдельные тексты по памяти.
"Вадим". Дважды (IV, 52, 53) звучат там слова из Евангелия от Матфея (гл. 11, стих 28): "Приидите ко Мне вси труждающиеся, и аз успокою вы!", но никто не успокаивает страдающих, и несправедливость подталкивает людей к бунту. Из Библии взяты в романе образы плодов, под румяной кожурой которых скрывается горький пепел (IV, 81), поцелуй Июды (IV, 54), плачет изгнанный херувим я (IV, 94), такие образы, как "ты к мертвому праху прилепила сердце твое" (IV, 68), "толпа расхлынулась, как некогда море, тронутое жезлом Моисея" (IV, 95).
Иногда Лермонтов изменяет смысл библеизмов в соответ- я ствии с решаемыми им художественными задачами. Например, Вадим в одноименном романе вспоминает притчу о сеятеле и семенах (IV, 77), часть которых была поклевана птицами, потоптана и сгнила (Матф. 13, 3—8; Марк. 4, 3—8; Лук. 8, 5—8), но опускает конец, где говорится о семенах, упавших на добрую почву и давших всходы, эта благополучная концовка Вадиму чужда. Изменен конец библейской притчи и в "Мцыри" и тоже, конечно, в соответствии с замыслом поэмы. Изумительный по силе эпиграф, взятый из "Первой книги Царств" (гл. 14, стих 43), сокращен за счет подробностей.
"Вкушая, вкусих мало меда, омочив конец жезла, иже в руку мою, и се аз умираю" Лермонтов оставил самое существенное. Сокращенный текст: "Вкушая, вкусих мало меда и се аз умираю" (IV, 405) стал не только энергичнее, но и приобрел обобщающее значение. Ведь в библейском рассказе Ионафан, сын Саула, по незнанию нарушивший запрет отца, остается живым. Лермонтов же здесь, как и в ряде других случаев, стремится в частном найти и раскрыть общий смысл.
"Княгиня Лиговская" души кокеток сравниваются с выкрашенными гробами (IV, 140), номер квартиры Красинского напоминает Печорину апокалипсическое число 666 (IV, 153), а вход в нее — вход в чистилище (IV, 154). В "Герое нашего времени" Печорин, увидев уверенно идущего по берегу слепого мальчика, вспоминает (весьма неточно) слова из пророчества Исайи: "В тот день немые возопиют и слепые прозрят" (IV, 227; ср. Кн. пр. Ис. 42, 2, 58, 9). В шутку говорит он о больных в Пятигорске, "чающих движения воды" (IV, 237). Имеется в виду рассказ в Евангелии от Иоанна (гл. 5, стих 4) о Святой купели, в которую по време-нам сходил Ангел Господен. Больные, заметив движение воды, стремились первыми войти в нее, чтобы получить исцеление.
Иронически использованы также библеизмы в "Эпиграмме" (I, 387), в стихотворении "Расписку просишь ты, гусар..." (I, 503), причем в последнем случае допущена неточность: говорится об Аароне, высекшем воду из камня жезлом Моисея.
В Библии же рассказывается о чудесах, которые творил Аарон этим жезлом, но воду из камня высек сам Моисей. Это подтверждает предположение о том, что Лермонтов нередко пола-гался на свою память. По закону Божьему ему в пансионе вы-ставляли высшую оценку, память была прекрасная, но ошибки все же случались.
речи и резко отличали ее от разговорной. Но от тех славянизмов, которые были, если можно так выразиться, жизнеспособными и обогащали живую речь, он не отказывался.
— 1997. — № 6. — С. 3—8.