Речка смерти
В "Лермонтовской энциклопедии" можно прочитать: "Валерик — река, приток Сунжи, впадающей в р. Терек", И дальше: "Валерик"- стихотворение позднего Лермонтова (1840 г.)". Но нет такой реки, да и не было. Лермонтов называет ее то речкой, то ручьем. А сейчас и ручья почти нет, в Сунжу он не впадает, нижняя часть русла давно распахана. И тех "допотопных лесов", о которых писал поэт, тоже нет. Осталось старое одинокое дерево, может быть, один из тех белоствольных тополей, которые видны на рисунке Лермонтова, изображающем эпизод сражения при Валерике.
Строго говоря, и стихотворения с названием "Валерик" не было, Лермонтов не дал ему никакого названия. "Валерик" его назвали позже. Впрочем, это не так уж важно. Как его ни называть (для краткости и мы будем называть его "Валерик"), оно — одно из лучших в наследстве великого поэта. Не совсем понятно, почему заурядный ручей "старинные люди" назвали "речкой смерти" (Валларг). О каких-либо событиях, создавших ему такую славу, неизвестно. Как будто эти "старинные люди" предвидели, что 11 июня 1840 года здесь произойдет сражение русских с чеченцами, в котором с обеих сторон погибнет более тысячи человек. И Лермонтов, поддерживающий связь командующего с передовыми отрядами, будет представлен за храбрость к награде, которую не получит (уже не в первый раз), но зато напишет стихотворение, в котором обессмертит и ручей, и тех, кто сражался "в струях потока", запрудив "ручей телами".
Стихотворение это замечательно во многих отношениях. Впервые в нашей литературе автор отказывается от парадного описания войны, от восхищения победами, изображает сражение реалистически, достоверно, в то же время не перегружая рассказ подробностями. Правда, было и до этого одно стихотворение, ярко и правдиво рассказавшее о великом сражении на Бородинском поле, и его автором тоже был Лермонтов. Характерно, что в центре обоих стихотворений не массовые сцены, не подвиги героев, а рядовые участники сражений.
— "погибельный Кавказ") и на войны вообще. Справедливости ради надо отметить, что нечто подобное можно встретить у Державина. Воспевая победы Суворова, в оде "На взятие Измаила" он писал:
Напрасно слышен жалкий крик:
Напрасно, жалки человеки,
Вы льете крови вашей реки,
Котору можно бы беречь.
Война народы пожирала,
Священ стал долг рубить и жечь.
Что ж, Державин тоже великий поэт, и жаль, что его сегодня мало знают. В оде "Бог" он смело и решительно говорит о противоречивости человека вообще, и стоило бы чаще вспоминать об этом. Но после него и до Лермонтова осуждения войн мы уже не встречаем. Не случайно же для подтверждения этой мысли мы снова и снова обращаемся к Лермонтову, цитируя, его строки о "жалком человеке", беспрестанно ведущем бессмысленные войны.
Замечательной особенностью "Валерика" является редкий сплав батальных сцен и любовной лирики. Цитировать отдельные строки, чтобы подтвердить высочайшие достоинства этого шедевра, мы здесь не будем, лучше просто перечитать его — внимательно, не спеша. Но проследить, закономерны ли его особенности, попытаемся. Тема войны встречается в самых ранних стихах Лермонтова. Кто в возрасте 15—16 лет не воображает себя, хотя бы иногда, героем? А Лермонтов в пятнадцать лет пишет:
Сердце греет лишь любовь.
Вскоре, правда, под влиянием событий в очередной русскотурецкой войне и, вероятно, стихотворения Пушкина "Война" (из которого заимствовано не только название, но, с некоторыми изменениями, и две строки) он писал совсем иное:
Зажглась, друзья мои, война,
И развились знамена чести!
... Забуду я тебя, любовь,
Сует и юности отравы,
И полечу, свободный, вновь
Противоречие? Конечно. Как тут не вспомнить Державина! К тому же, выработать цельное мировоззрение в пятнадцать лет вряд ли кто умел. И в юношеских стихах Лермонтова о Наполеоне звучит то восхищение гением и его славой, то сомнение:
Зачем он так за славой гнался?
Для чести счастье презирал?
С невинными народами сражался?
Свершил с успехом дело злое —
Велик; не удалось — злодей.
Таков суд толпы. Но когда-нибудь люди поймут истинную цену добра и зла:
Наш прах лишь землю умягчит
... Братьев праведную кровь
Они со смехом не прольют.
Современным же людям достанется лишь "казнь за целые века злодейств, кипевших под луной". Это пишет уже шестнадцатилетний поэт. Тогда же им написано стихотворение "Кладбище". Наблюдая за игрой мошек, поэт видит в них божьи создания, заслуживающие уважения:
Сих мелких тварей надмогильный крик
Чем в пепел обращенные стада?
С коварным сердцем, с ложным языком?
Примерно в те же годы было написано "Поле Бородина", в котором знаменитое сражение изображено в приподнятых, романтических тонах, от лица восторженного героя. Но ведь речь шла не просто о войне, а о защите родины от захватчика. Через несколько лет поэт вернется к этой теме, но расскажет о Бородинском сражении иначе, простым и сильным языком, и говорить этим языком будет не романтический юноша (вроде Николая Ростова), а рядовой участник сражения, чем-то напоминающий капитана Тушина (недаром Лев Толстой назвал "Бородино" зерном своего романа).
года имели громадное значение в судьбе Лермонтова. Не сразу он выбрал военную карьеру. Но пансион, в котором он учился охотно и имел друзей, был закрыт. В Московском университете год пропал даром, в Петербургском все нужно было начинать сначала. А годы шли, в восемнадцать лет пора сделать выбор. В результате — два года в военной школе, годы, которые он сам назвал ужасными. Почему? Еще недавно можно было прочитать о жестокой муштре, о запрещении читать художественную литературу и т. п. Кажется, этот вздор уже не повторяется. Какая там особенная муштра... Миклашевский, учившийся тогда же, писал: "Обращение с нами в школе было самое гуманное, никакого особенного гнета мы не чувствовали". Запрета на чтение художественной литературы не могло быть — в школе курс русской словесности вел прекрасный преподаватель Плаксин. Он и прочитал однажды в аудитории поэму Лермонтова "Хаджи Абрек". Знало и начальство о том, что Лермонтов пишет стихи, и не от начальства скрывал поэт свои лучшие произведения, а от товарищей. Меньше всего могли юнкера ценить поэтичность, ищущий ум, чувствительную душу. "В школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бомбошерства", — свидетельствовал друг поэта Аким Шан-Гирей. Еще определеннее писал Анненков: "Масса юнкеров достигала своей цели, переламывая натуры, испорченные домашним образованием, что, в сущности, и не трудно было сделать, потому что одной личности нельзя же было устоять противу всех... Более всего преследовались новички, не бывшие до поступления в школу в каком- нибудь казенном заведении". К Лермонтову это относилось в полной мере, и эта ломка была для него самым страшным... Вырабатывались ухарство, цинизм по отношению ко всему и особенно к женщинам. Тогда и были написаны Лермонтовым грубо эротические "юнкерские поэмы". Конечно, Лермонтов, с детства умевший разбираться в собственной душе, понимал, как он меняется. И хотя Шан-Гирей считал, что все это "сошло как с гуся вода", но сам Лермонтов так не думал. Вскоре после окончания военной школы он писал А. Верещагиной: "Я ведь очень изменился", — и выражал опасение, что "почти не достоин более вашей дружбы", что "юношеские мечтания теперь прекрасны лишь в воспоминаниях" и что сам он видит контраст между душой и благополучной наружностью. Такие признания не делаются ради рисовки. Все-таки человек — не гусь, и очень не сразу стал поэт освобождаться от ложных взглядов и привычек. Не мог не оставить в нем следа и культ всего военного, господствовавший в школе. Об этом важном и драматическом переломе в душе поэта нельзя забывать, говоря о последующих годах его жизни. Написал же он однажды, что если будет война, то он будет везде впереди. Так оно потом и было, за спины товарищей он не прятался. Артиллерист Мамацев, участник вале- рикской битвы, рассказал, как Лермонтов со своей командой выручил его, и добавил: "Он был отчаянно храбр, удивлял своей удалью даже старых кавказских джигитов, но не это было его призванием". Что-то заметил артиллерист, так закончивший фразу. Да, Лермонтов не раз отличался в боях, но и размышления о войне не оставляли его. В отличие от большинства он никогда не видел в горцах "хищников" и прекрасно понимал, что они защищают свои аулы, свою землю. Он чувствовал весь трагизм противоречия между исторической неизбежностью присоединения Кавказа к России и методами его осуществления. Это образно выразил поэт в стихотворении "Спор", в самом названии которого отражено противоречие. (Пушкин тоже считал, что для покорения Кавказа нужны были иные методы, и вместо оружия лучше было бы опираться на Библию и самовар). И если Лермонтова можно было видеть в бою в первых рядах, то невозможно представить его в роли карателя, которая так шла его убийце Мартынову, и даже в роли охотника за людьми, каким был, например, декабрист Ингельстром, "таскавшийся по кустам с двухстволкой".
Сражение при Валерике было, в сущности, первым, в котором Лермонтову довелось участвовать. Б. и В. Виноградовы проанализировали черновые варианты стихотворения "Валерик", рисунки Лермонтова, отразившие эпизоды сражения, и показали, как менялась манера описания. В окончательном варианте отброшены многие подробности (хотя известно, как любил поэт точность) в виде "у нас двух тысяч не набралось бы", "орудий восемь навели", "и ружей вдруг из пятисот осыпал нас огонь батальный" и другие. Не сразу найдено было имя мирного чеченца — Галуб (вначале были довольно обычные — Ахмет, Юсуп). Но главное — не сразу была найдена та четкая формулировка отношения к войне, которую теперь часто вспоминают. Вначале было:
Я молвил: "Жалкий человек,
Как зверь, он жаден, дик и злобен,
К любви и счастью неспособен;
".
Но это осуждение чуть ли не всего человечества — рядом с выражением сочувствия горцам и состраданием к умирающему капитану — явно не удовлетворяло автора, и он нашел другие слова, четко выразившие его мысли:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: "Жалкий человек,
Чего он хочет? Небо ясно,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?"
Анализ черновых вариантов и последующих изменений позволяет сделать предположение, что стихотворение было написано вскоре после сражения, когда еще не прошло вызванное боем возбуждение. А позднее отброшены детали, важные для участника сражения, но не помогающие раскрытию главной мысли, и сама эта мысль сформулирована окончательно — спокойно и мудро. Причем теперь уже говорится не только об участниках недавней битвы. Зачем воюют горцы, он, конечно, знал: защищают свою землю. Русский солдат (да и большинство офицеров) шел воевать на "погибельный Кавказ" не добровольно. Речь шла о войнах вообще, и отношение к ним определилось окончательно. Это подтверждается и в дальнейшем. Стихотворение "Завещание" — горестный, щемящий монолог умирающего офицера. Очерк "Кавказец" рисует довольно грустную историю жизни и службы на Кавказе. В стихотворении "Родина" как бы подведен итог:
Ни слава, купленная кровью,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
— новые романы, но фронт для работы над ними — самое неподходящее место. Даже гордость приходится смирять. "Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам", — пишет он бабушке. Нет, не выпустят. Его романы царю не нужны, он назвал "Героя нашего времени" жалкой книгой. И мы никогда не узнаем, что хотел рассказать Лермонтов об Отечественной войне.
Есть в стихотворении "Валерик" загадка, типичная для лермонтовских произведений. Сколько было споров вокруг стихотворений "О, полно извинять разврат", "Великий муж", "Сыны снегов, сыны славян"... Порой казалось, что разгадка найдена, а затем — новые споры. Так и здесь: к кому обращается поэт в первых строчках: "Я к вам пишу"? Принято считать, что к Вареньке Лопухиной, которую поэт любил. Зачем доказательства? Ведь действительно любил и хранил эту любовь до последних дней жизни. Тем более что это утверждал еще сто лет тому назад серьезный биограф Лермонтова профессор Висковатов. Но однажды Б. и В. Виноградовы (г. Грозный) усомнились в этом. Они обратили внимание на то, что должен заметить каждый внимательный читатель. У Вареньки в 1838 году умер ребенок. Сама она тяжело болела. "Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки", — писал А. Шан-Гирей. А вот та, к которой обращается Лермонтов:
Тревоги дикие войны.
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать; и вы едва ли
Как умирают...
Кажется ясно, что ничего общего с Варенькой этот адресат не имеет. Но кому же тогда посвятил поэт свой шедевр? Можно спрятаться за удобное определение: обобщающий образ. Но за строчками стихотворения видится очень определенный образ женщины, которую поэт любил в юности, любил безнадежно, которая теперь блистает в свете и перед которой он чувствует какую-то вину Это могла быть или Наталья Иванова, или Екатерина Сушкова (Хвостова). Отношения между Лермонтовым и Н. Ивановой изучили В. Каллаш, Б. М. Эйхенбаум, позже И. Андроников, и нет никаких оснований считать, что эти отношения продолжались до конца 1830 годов. Да и в свете Н. Ф. И. не блистала. Другое дело — Сушкова. Лермонтов был влюблен в нее, когда ему было 15—16 лет, она была на два года старше. Разумеется, эта первая его любовь была безответной. Принято считать, что к 1835—1836 гг. от этого чувства ничего не осталось. Ведь сам Лермонтов к этому времени резко отзывался о ней, даже мстил ей за былые страдания. Да, это было. Только напрасно он обижался на то, что взрослая девушка не отвечала на его полудетскую любовь, тем более что его талант она (в отличие от Н. Ф. И.) заметила и оценила, посвященные ей стихи хранила и впоследствии опубликовала в воспоминаниях. Что же касается ее шуток, то и сам Лермонтов был достаточно насмешлив. Стоит только вспомнить эпиграмму о "трех грациях", вписанную им в альбом одной барышни, причем ее обида насмешила остальных. Такой уж была атмосфера в кругу молодых людей, и даже странным кажется, что можно было не только обижаться на шутки, но и хранить обиду много лет. Однако хранил и даже похвалился своей местью в письме к А. Верещагиной, которая и сама была достаточно насмешлива, а в истории отношений между Лермонтовым и Сушковой сыграла не очень красивую роль. А мы продолжаем строго судить именно Сушкову. По инерции, наверно. И хотя сама Сушкова была искренно и сильно привязана к Верещагиной, та лишь притворялась ее другом, на самом же деле вела себя неискренно, двулично. Об этом, правда, говорить не принято, как недопустимо, хотя бы отчасти, осудить поведение Лермонтова в этой истории. Впрочем, не все безоговорочно осуждают Сушкову. Внимательно и беспристрастно исследовала отношения между Лермонтовым и Сушковой проф. А. Глассе (США). Она напомнила, что детство и юность Сушковой были даже драматичнее, чем у Лермонтова: она тоже осталась фактически без родителей, но у Лермонтова была любящая его бабушка, а у Сушковой — тиранившие ее тетушки. Уже поэтому Лермонтов мог бы быть к ней снисходительнее. Отметив, что Лермонтов в юности не только увлекался стихами Байрона, но и прекрасно знал его биографию, А. Глассе сравнила юношеское увлечение Лермонтова с аналогичной влюбленностью пятнадцатилетнего Байрона в Мэри Ча- ворт, бывшую тоже старше его на два года и равнодушно относившуюся к нему. Унижение, которое испытал Байрон, услышав презрительный отзыв Мэри о себе ("хромом мальчике"), гораздо оскорбительнее шуток Сушковой, и все же Байрон всю жизнь носил на груди портрет Мэри, испытывая одновременно чувства злобы, любви и мести. И отношение Лермонтова к Сушковой вовсе не закончилось той "местью", когда он демонстративно подчеркивал свою влюбленность в нее, а потом так же демонстративно отвернулся, поставив ее в глазах света в двусмысленное положение. Ссылки на то, что это было обычным в светских кругах, никого оправдывать не могут.
Однако при чем тут "Валерик"? Эти события происходили за пять лет до того сражения, но зато почти сразу после окончания Лермонтовым военной школы, когда еще не соскочила с него юнкерская "шелуха". После того, как он дал знать Сушковой, что не любит ее, он не переставал ею интересоваться. То делает замечание к ее записи в альбоме А. Верещагиной, то возвращается к своим ранним стихам, некогда ей посвященным, и на их основе создает еще одно, которое стоит привести полностью:
Расстались мы, но твой портрет
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
И новым преданный мечтам,
Я разлюбить его не мог.
— все храм,
Кумир поверженный — все Бог!
Здесь очевидно и двойственное отношение к "призраку прошлых лет", и сходство с историей портрета Мэри Чаворт. А слова: "Я разлюбить его не мог" — так близки к строчке в "Валерике": "Я вас никак забыть не мог". Да, первая любовь не забывается. Дальше было такое событие: на свадьбе Сушковой и дипломата Хвостова были Лермонтов и его бабушка (посаженой матерью жениха). Рассказывали, что Лермонтов хотел быть шафером у невесты, но не получил согласия. Рассерженный, он рассыпал соль на пути oновобрачных, пожелав им ссориться. g Но и это еще не все. В повести "Княжна Мери" (вспомним 2 здесь, что любимую Байроном девушку звали Мэри, а лермонтовская Мери знала английский язык) мы читаем, как Грушницкий, рассерженный невниманием княжны к себе, мстит ей, сочиняя сплетни о ее якобы романе с Печориным. И Печорин говорит ему: "Я не думаю, чтобы равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение". Но ведь недавно сам Лермонтов мстил Сушковой почти так же за былое невнимание если не к его достоинствам (которые она оценила), то к его влюбленности. Теперь за такой поступок Грушницкий сурово наказан. И здесь снова чувствуется освобождение от юнкерской "шелухи", от презрительных взглядов на женщину и ее честь. И не о своей ли "мести" вспоминал Лермонтов, когда писал в "Валерике": "Потом в раскаянье глубоком влачил я цепь тяжелых лет"?
Создается впечатление, что сразу после окончания юнкерской школы в Лермонтове было что-то не только от Печорина (презиравшего свет), но и от Грушницкого (желание утвердиться в свете любыми средствами). Но в результате "наблюдений ума зрелого над самим собой" он понимал это и настойчиво избавлялся от всего наносного, чуждого его природе. Писатель, чувствуя в себе противоречия, может как бы разделить себя на две личности, отдавая одному из своих героев те черты, от которых сам желал бы избавиться (Пушкин отметил подобное раздвоение у Байрона). Лермонтов, говоря о своем так называемом "демонизме", в "Сказке для детей" заметил, что от него отделался стихами. Почему же не отделаться от нежелательных черт в себе — прозой? Во всяком случае, Лермонтов начала сороковых годов уже не тот, каким был сразу после выхода из военной школы. Кстати, и Белинский заметил совершающиеся в нем перемены.
— год второй, роковой ссылки поэта. Лермонтов в крепости Грозной, участвует в боях, а Сушкова-Хвостова с мужем приехала в Тифлис. Один мемуарист писал, что Лермонтов послал тогда ей свой портрет, но портрет был возвращен, и раздосадованный поэт уничтожил его. Так почему он не мог адресовать ей стихи? Он делал это раньше много раз. Портрет адресата в начале стихотворения — это портрет Сушковой.
по черновикам. А Пушкин прямо сказал, что, начиная "Онегина", он ход романа "сквозь магический кристалл еще неясно различал" и замужества Татьяны не ожидал. Так и в "Валерике": начав стихотворение обращением к женщине в светском тоне, вспомнив о прошлом, Лермонтов дальше с исключительной силой и выразительностью рисует картины военного быта, жестокого сражения, делает классически четкий вывод. А затем снова обращение к ней в том же тоне, что и в начале, но при этом выражено сомнение: поймет ли она все, что он переживает, о чем пишет. (Варенька бы поняла, и к ней Лермонтов писал бы совсем иначе). И Лермонтов как бы ставит завершающую точку, определив себя неожиданным словом: "Чудак!". Впрочем, действительно чудак, но в лучшем, благороднейшем смысле этого слова: офицер, осуждающий войны; патриот, любивший родину не так, как все, а "странною любовью"; мудрец, задумавший развеселить светскую даму описанием кровавой битвы. А получилось стихотворение, подобного которому нет больше в нашей литературе, в котором слились и чисто лирические мотивы, и батальные сцены, и философские размышления — не во всякой поэме можно найти такое богатство.
И тут невольно вспоминается написанное несколько позже "Завещание". Ведь и тот офицер, который чувствует близость смерти, просит товарища не говорить правду о нем ни знакомым, ни отцу и матери. Но соседке, которую когда-то любил ("как вспомнишь, как давно"...) и, вероятно, еще любит, — "расскажи всю правду", хотя у нее, вероятно, пустое сердце. Все равно — расскажи. Лермонтову товарищ не понадобился, он всю правду рассказал сам.
Текст печатается по изданию: Попов О. П. Речка смерти // Сура, Пенза. — 1997. — № 4. — С. 207—215.