"С природой одною он жизнью дышал...”
Природа! Мы ею окружены и объяты. Мы живем среди нее, но мы ей чужды... Я славлю ее во всех ее проявлениях.
Гете. "Природа"
Знал ли Лермонтов эти мысли Гете или нет, нам неизвестно. Но созвучные им мы встречаем у Лермонтова постоянно. Природа — не только важнейший элемент его произведений. Она в значительной степени влияла на становление его взглядов, его характера, его отношения к окружающему миру.
Вряд ли правомерно утверждение о том, что Шиллер был гораздо ближе Лермонтову, чем Гете. В юности — да. Тогда поэта увлекали "и бури шумные природы, и бури тайные страстей". К тому же он увлекся тогда сочинением драм и трагедий, а лучшего образца для этого, чем Шиллер, не найти. Но пришло время, когда он постиг таинство "безобразной красоты" этих бурь, "отделялся стихами" от Демона, и его взгляды на жизнь и на природу становились все глубже и мудрее.
Лермонтов был "окружен и объят" природой с детства, полюбив ее задолго до того, как почувствовал себя поэтом. Во всем творчестве поэта ее место весьма значительно. Первое известное нам его стихотворение — "Весна", первое напечатанное — "Осень". Среди последних — "Выхожу один я на дорогу", "Листок", "Пророк". Крайне несправедливо утверждение (в "Лермонтовской энциклопедии"), будто "в ранних стихах Лермонтов избегает изображения земной красоты, попросту ее не видит". И дальше: "Пейзаж почти отсутствует в стихотворении "Кладбище". Отсутствует "традиционный" пейзаж. Но другой автор отметил в этом стихотворении такой "довольно неожиданный образ: "краснеючи, волнуется пырей". И как можно не заметить, что на кладбище юношу-поэта привлекала природа, противопоставленная человеку:
Жужжа, со днем прощается игрой
Толпящиеся мошки, как народ
Существ с душой, уставших от работ!
Стократ велик, кто создал мир! Велик!...
Сих мелких тварей надмогильный крик
Творца не больше ль ставит иногда,
Чем в пепел обращенные стада,
Чем человек, сей царь над общим злом,
Похожую картину рисует он ив стихотворении "Ночь III", написанном тогда же, пятнадцатилетним юношей:
Темно. Все спит. Лишь только жук ночной
Жужжа, в долине пролетит порой;
Из-под травы блистает червячок,
Когда луна взошла среди небес.
Создается впечатление, что уже тогда поэт избегал обычных приемов изображения природы, искал свои краски, стремился и в малом увидеть великое. Видел он, видел красоту и с самого начала учился ее изображать. В самых ранних стихотворениях Лермонтов умел изобразить и величественное: горы, степи, море — и находил точные, выразительные детали — капля дождя на лепестке одинокого цветка, светлячок в траве. В раннем детстве он любовался облаками, то на закате, то после дождя, просто и сдержанно описал "Вечер после дождя". А красота Кавказа, увиденного десятилетним мальчиком, поразила его сразу и на всю жизнь, и для этой красоты он находит самые возвышенные слова: "Синие горы Кавказа, приветствуют вас! Вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю о вас да о небе".
Картинами природы насыщены ранние поэмы Лермонтова, особенно "Измаил-Бей". Порой кажется, что очередной пейзаж не так уж необходим для развития сюжета, но автору хочется вспоминать и описывать милые его сердцу горы, ущелья, реки Кавказа. И позже, в поэмах "Демон" и "Мцыри", в романе "Герой нашего времени" природе отводится самое почетное место. В романе "Вадим" такую же роль играют картины среднерусской природы. В их точности убедился С. Анреев-Кривич, обошедший все места, описанные в романе. Это убедительно говорит о том, что в детстве Лермонтов любил прогулки по окрестностям Тархан, иногда довольно дальние, и навсегда запоминал то, что видел. Уже тогда он не только любуется природой и человеком. Для него человек — не часть природы, вернее, часть, оторвавшаяся от целого.
"Признаюсь, я ожидал больше гения, больше познания природы и истины". Руссо был тогда одним из "властителей дум", его книги породили целое течение — руссоизм, а юноша Лермонтов осмелился критически о нем отозваться. К сожалению, он не развил свою мысль, но можно предположить, судя по более поздним его произведениям, что он не нашел у Руссо глубокого проникновения в самую "душу" природы и не мог согласиться с тем, что для человека возможно спасительное бегство в природу. Разлад человека с природой Лермонтов стал ощущать рано, и это убеждение с годами усиливалось. Он понимал, что даже для того, кто, как он, по-настоящему любит и понимает природу, уход в нее от общества невозможен. Не может же Лермонтов (или хотя бы Печорин) стать пастухом или бродячим охотником (кстати, Лермонтов, по-видимому, вообще не был охотником). Отрыв человека от природы неизбежен, безусловен, и в этом одна из причин трагедийности жизни человека. Возможно лишь сравнительно кратковременное общение с ней, но возвращение в общество неизбежно. И резкий, язвительный, часто беспощадный в общении со "светом" и в изображении этого "света", Лермонтов становится в общении с природой мягче, задумчивей, добрее.
"Я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль... Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется". Это говорит Печорин. Но и Лермонтов любил степные просторы: "На коня потом вскочу, в степь, как вихорь, улечу". Не только степень. В одном из его писем читаем: "Для меня горный воздух — бальзам; хандра — к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь". И еще одно высказывание Лермонтова: "Удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такой, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять". Здесь, как и в других произведениях, природа ассоциируется с детством. Ярко выражено это в стихотворении, условно называемом "1-е января". Сатирическими штрихами изобразил картину из жизни светского общества, поэт противопоставил ему природу и детство, о котором говорит совсем в другом тоне, мягком, даже мечтательном. А в конце — снова общество, из которого не уйти, и опять звучит "железный стих, облитый горечью и злостью". Только в детстве возможно самое тесное сближение, если не слияние, с природой. Не случайно такие образы, как "звезды ясны, как счастье ребенка", "воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка". Конечно, юношу привлекал и "свет с его красивой пустотой", с возможностью проявить себя и самоутвердиться. Уход в "свет" вполне возможен и даже неизбежен, а возврата к детству не бывает, и уход в природу возможен только в мечте. Каждый человек, даже самый свободолюбивый и отважный, намертво привязан к своей среде и является в известной степени рабом своего общества. Вот говорит Печорин: "Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка, солнце ярко, небо сине, — чего бы кажется, больше? — зачем тут, страсти, желания, сожаления?" Вот тут бы и остановиться. Или сесть на коня и — в степь! Но нет. Не случайно в этой фразе слово "кажется". И вот неизбежное продолжение: "Пойду к Елизаветинскому источнику; там, говорят, утром собирается все водяное общество". И снова страсти, желания, сожаления. И душно в "свете", и не уйти из него, даже в Персию не уехать (не только Печорин, но и Лермонтов туда собирался). Гибнут оторванные от своей среды Бэла, Морская царевна, да и Мцыри, вначале увезенный из родного аула, а затем бежавший из воспитавшего его монастыря. И трагедия Демона связана с тем, что он порвал со своей средой, которой "блистал он, чистый херувим" и был счастлив. Но он хотел очень много (чисто человеческое свойство!). "Сквозь вечные туманы, познанья жадный, он следил кочующие караваны в пространство брошенных светил". Но еще в древности было сказано: во многой мудрости премногая печаль. Демон словно не знал это и остался одинок, утратив и жажду познанья, и место среди когда-то равных ему, и возненавидел весь мир. Большей трагедии и быть не может.
Здесь хочется отметить образ "вечных туманов", повторенный и в другом месте ("тихо плавают в тумане хоры стройные светил"). Ведь небо часто бывает ясным, и Лермонтов любил его таким. Откуда же "вечные туманы"? "Мы теперь знаем, что межзвездное пространство не пусто, но содержит разреженные облака, состоящие из очень рассеянных частиц пыли и газа" (А. Кроми. Тайны океана). Но неужели Лермонтов догадывался об этом?
Не демон, а человек в одной из поэм Лермонтова говорил:
Я часто по лесам бродил
... Я готов теперь отдать
Все, что имею, за те годы,
Которые уж я убил.
Прекрасней были бы мне воды,
И все, все прелести природы.
Но так себе неверны мы!
Живем, томимся и желаем,
А получивши, забываем
— Уже предмет другой
Играет в нашем воображенье,
— в беспрерывном том томленье
Мы тратим жизнь, о Боже мой!
Многое в этом отрывке напоминает размышления Печорина. Но автору поэмы "Корсар", из которой приведены эти строчки, было 14 лет! Для Лермонтова природа — единое целое. Диапазон его наблюдений, широта его взглядов — поразительны. Он любуется веткой цветущей черешни, высокой полынью, краснеющим пыреем, ночью следит за полетом комара по его жужжанию, с сочувствием говорит о "маленьком народе" мошек, о светлячке, всматривается "в каждую росинку на широком листе виноградном и отражающую миллионы радужных лучей". И с непревзойденным мастерством рисует величественные картины гор, степей, рек. Он даже сумел взглянуть на Землю из космоса:
Святящиеся точки,
И между них Земля вертелась наша.
В его стихах одинаково находят место и две березки, и ревущий Терек, и бегущая комета. Все в природе заслуживает внимания и сочувствия, все по-своему прекрасно — и ночная гроза, и "поутру ясная погода". Он любуется и барсом, и змеей в лунном свете, и семьей зеленых ящериц, и свободно парящим в небе вороном.
Умный, наблюдательный поэт Боденштедт, познакомившийся с Лермонтовым в Пятигорске, сумел понять сущность кажущихся противоречий в характере и поведении Лермонтова, утверждал, что Лермонтов "до последнего вздоха остался чуждым всякой лжи и притворства". В статье о нем он писал: "Два замечательнейших ученных новейшего времени, Александр Гумбольдт и Христиан Эрстенд, указывают, как на настоятельное требование нашего времени, на более обширное приложение в области изящного современных открытий и исследований природы. Лермонтов выполнил в своих стихотворениях большую часть того, что эти великие ученые признают потребностью нашего времени и чего так живо желают. Пусть назовут мне хоть одно из множества толстых географических, исторических и других сочинений о Кавказе, из которых можно было бы живее и вернее познакомиться с характеристическою природою этих гор и их жителей, нежели из какой-нибудь кавказской поэмы Лермонтова". Мнение это может показаться преувеличенным. Но через сто лет так же оценил верность и художественность лермонтовских описаний Кавказа академик А. Ферсман: "Перечитывая произведения Лермонтова, я вижу в них новый мир, мир географической науки в образах более глубоких, интересных, полных факта и историзма, чем мы читаем и учим в наших учебниках. Он дал лучшие географические описания окрестностей старого Тифлиса, Военно-Грузинской дороги, района Минеральных Вод, северных склонов Кавказского хребта".
— панорамный обзор с высокой точки зрения. Так изображена им Москва с колокольни Ивана Великого, Пятигорск с самой высокой его окраины, Симбирск с горы. Лермонтов не только зарисовал Крестовую гору на Кавказе (а в его рисунках и карти нах природа тоже занимает важное место), но и поднялся на нее, чтобы увидеть "половину Грузии — как на блюдечке". А потом впечатления эти переданы в "Демоне" и "Мцыри":
Роскошной Грузии долины
Ковром раскинулись в дали;
Счастливый, пышный край земли!
Столпообразные раины,
По дну из камней разноцветных,
И кущи роз, где соловьи
Поют красавиц безответных
На сладкий голос их любви;
Густым венчанные плющом,
Пещеры, где палящим днем
И блеск, и жизнь, и шум листов,
Лермонтов понимал, что "самое великое в природе познается через малое" (Линней). Но нужно все-таки отметить его неизменную любовь к трем величественным стихиям — горам, степям и морю. В стихотворении "Памяти А. И. О-го" они слиты в единую картину:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи
И мрачных гор зубчатые хребты...
И вкруг твоей могилы неизвестной
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит, не умолкая.
Любимым цветом Лермонтова был, очевидно, синий. И горы, и степи, не говоря уже о море и небе, у него почти всегда синие. Степь обычно немая, горы неподвижны в своем величии, и только море в вечном движении, его волны не просто шумят, а что- то рассказывают.
Любовь Лермонтова к Кавказу очевидна:
Природы, этих гордых снежных гор?
Не переменит их надменный вид
Ничто: ни слава царств, ни их позор;
Вершины скал; ничто не вредно им.
Кто близ небес, тот не сражен земным.
Степи он знал и любил тоже с детских лет, ведь Пенза и Тарханы — лесостепной край. Простор, ветер, лихой конь позволяли — хоть на время — уйти от светской тесноты и духоты:
Люблю я ветер меж нагих холмов,
И на равнинах тени облаков.
... И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Гармонии Вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен, и себе
Отчет мы можем дать в своей судьбе.
"Море". В юношеской лирике Лермонтова "морские" образы встречаются очень часто. Иногда это следствие увлечения Байроном, Шиллером, Муром, и тогда поэт следует литературным образцам, но порой он ищет и свои краски, и тогда появляются. "залив в приютах камышей", "облака с лазурью волн, и белый парус, и бегущий челн". Видное место занимает море в ранних по- о эмах Лермонтова — "Корсар", "Джюлио", "Ангел смерти", ранние редакции "Демона", а поэма "Моряк" — это гимн морским волнам. Поэта манит этот "мир обольстительный и странный, мир небывалый, но живой, блестящий вместе и туманный". Ему хочется понять разговор волн, "живой и полный выраженья".
О море, море! Как прекрасны
В блестящий день и в день ненастный
Его и рев, и тишина!
Покрыта белыми кудрями,
Несется горная волна.
В поэме "Моряк" есть удивительные строчки:
в море каждая волна
Была душой одарена.
"Для чего я не родился этой синею волной". Горы прекрасны, но остаются "сами по себе", недоступным идеалом, и между ними и поэтом чувствуется незримая преграда. Степи прекрасны в своем необъятном просторе, но молчаливы и пассивны. А с морем можно и говорить, и спорить, как с могучим живым существом ("И потешусь в буйном споре с дикой прихотью пучин"). Когда наконец произошла первая встреча с морем, поэт даже разочаровался, ведь Финский залив оказался совсем непохожим на воспетый Байроном океан: "И наконец я видел море, но кто поэта обманул?" И все-таки это было море, и на его берегу было написано стихотворение "Парус" и нарисован акварелью морской пейзаж: ясный день, свежий ветер, милый сердцу моряка, играющие (но не бушующие) волны, которые при солнце "светлей лазури".
Позже Лермонтов узнал и южные моря. О Каспии он написал только раз, но как! Олицетворение моря в "Дарах Терека" достигло высшей степени, но больше всего полюбилось ему Черное море. Возле него нашел последний приют измученный жизнью друг поэта Одоевский, к нему прикатился такой же измученный дубовый листок. С морскими волнами, разделенными утесом, сравнил Лермонтов себя и поэтессу Ростопчину. Исключительна роль моря в повести "Тамань", которую так высоко оценили Лев Толстой и Чехов. Без моря этой повести и не было бы, оно в ней не элемент пейзажа, а одно из главных действующих лиц. Оно не равнодушно, оно на стороне простых и гордых людей — Янко, загадочной девушки; и даже слепой мальчишка не боится волн и понимает их язык. Враждебно оно только для Печорина. (Горы в этом отношении были нейтральны, но ведь море живое! А горцы тоже не приняли Печорина. Видимо, эгоизм, даже самый благородный, не совместим с подлинной свободой). Лермонтов же особенно ценил в волнах "беспечность их свободы, цепей не знавшей никогда", "упорный этот бой с суровым небом и землей". Но и живая вода рек и ручьев близка ему и понятна. "Опуская руку в поток, ты прикасаешься к концу того, что было, и началу того, что будет", — писал когда- то Леонардо да Винчи, и Лермонтов так же воспринимал общение с живой водой. В детстве он знал речку с прелестным названием Милорайка, знал Суру, "родную Волгу", позже — кавказские реки. Есть в его стихах и реки, им не виданные, — Дунай, Эльба, Урал, Тигр, "желтый Нил", Аргунь, Подкумок, Цна, Клязьма, Москва — можно знакомиться с географией России по этим названьям. Любит поэт и "разливы рек, подобные морям", и бегущий по оврагу ручей, и журчащий фонтан.
В горах Лермонтова привлекали их величественная красота, чистота, близость к небу, независимость ("Пусть на тебя, Бештау суровый, попробуют надеть оковы"). Но именно в горах увидел поэт опасность разрушительной деятельности человека и стал, таким образом, первым поэтом-экологом в нашей литературе:
В глубине твоих ущелий
Загремит топор,
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь.
Мысли о разрушительном вмешательстве человека в дела и жизнь природы возникали у Лермонтова еще в юности:
Который, верно, создан всех умней,
Чтоб пожирать растенья и зверей.
И еще определеннее: "Властители Вселенной, природу люди осквернят".
Меньше всего думал Лермонтов о богатстве, о власти, да и слава привлекала его только в юности. Выше этого была любовь к природе, чувство природы. И не только горы и море, но любил он "странною любовью" и реки, леса, поля ("прекрасны вы, поля земли родной"). Но снова он возвращался к мысли о невозможности слияния с природой. Ведь и Мцыри, который "обняться с бурей был бы рад", оказался чужим в горах, страшное "бы" встало между ними. Природа сама начинает чуждаться человека, с его стремлением все покорять. В то прекрасное утро, когда Мцыри лежал на берегу реки, все природы голоса Слилися тут; не раздался В торжественный хваленья час Лишь человека гордый глас.
"Валерике" природе противопоставлен уже не просто гордый, но и жестокий человек, беспрестанно враждующий не только с природой, но и с подобными себе. Последним стихотворением Лермонтова был "Пророк". В нем та же мысль: среди людей пророк унижен и гоним, и лишь в пустыне он не чужой; там ему покорна "тварь земная", хранящая завет предвечного; он свободен, как птицы, с ним разговаривают звезды.
"На смерть Гете", многие строки которого удивительно подходят к Лермонтову (не случайно Лермонтов перевел из Гете стихотворение "Горные вершины" — о природе и человеке).
С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.
Здесь все — и о Лермонтове. Но для сопоставления со стихами Баратынского некоторые строки Лермонтова придется повторить:
Верные черты природы
Студеный ключ. лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он.
Скажи мне, ветка Палестины.
Стозвучный говор голосов,
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя
Рассказам волн кочующих внимая.
Я понимал их разговор,
Упрекать Лермонтова о том, что он вообще презирал человечество, нельзя. С любовью рассказывал он о Максиме Максимовиче, Бэле, Тамаре из "Демона", сочувствовал таманским контрабандистам, мог залюбоваться "пляской с топотом и свистом под говор пьяных мужиков". Его мучило такое устройство жизни, при котором не находилось в ней места ни Мцыри, ни Бэле, ни Печорину, ни, наконец, самому Лермонтову И он порой бунтовал. Но с годами юношеский максимализм уступал место более глубокому, вдумчивому взгляду на жизнь. Почти исчезает "богоборческие" мотивы в его стихах, чаще звучат слова о гармоничности мира в целом, хотя сохраняется убеждение в том, что дисгармоничность в мир вносит суетливый и ненастный человек. Спокойнее звучат поздние стихи поэта. Сравним, "Желание" (1832 год) с одним из последних и лучших стихотворений — "Выхожу один я на дорогу", которое тоже можно было бы назвать "желанием". В 18 лет желания поэта довольно прихотливы; тут и черноглазая девица (уж не Сушкова ли?), и вихревая скачка по степени, и буйный спор с морем, и только в последней строфе — желание покоя, но в каком-то мраморном дворце, под журчание фонтана. В 1841 году осталось одно желание — "свободы и покоя", и не во дворце с мрамором, виноградом, фонтаном, а под звездным небом, под навесом темного дуба, словом, на природе. Но есть в желаниях один сходный момент — уснуть не "сном могилы", а чувствовать в груди "жизни силы" ("чтоб фонтан... усыплял и пробуждал") и слышать "райский голос" (в первом "Желании" — "мечтанья рая").
нечто еще важнее. От разлада и пустоты светской жизни в мечтах, он уходил к детству ("И вижу я себя ребенком."), а в действительности — к природе. Смягчались, а порой и исчезали "богоборческие мотивы", укреплялось сознание того, что "велик, кто создал этот мир!". Он помнит, как на землю ангел нес его душу, мог следить в чистом небе "ангелов полет". В стихотворении "Когда волнуется желтеющая нива" он рисует одну за другой (вовсе не смешивая их, как утверждали некоторые критики) прекрасные картины природы и ясно чувствует свое единство с этим чудесным миром:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И небесах я вижу Бога.
Вглядываясь в просторы степей и полей, в разливы рек, восхищаясь мощью гор, слушая и понимая разговор морских волн и звезд, чувствуя, как "пустыня внемлет Богу", поэт освобождается от многих сомнений, противоречий, и протестов, и все яснее становится для него разумность и гармоничность мира в целом и величие его Творца.
Текст печатается по изданию: Попов О. П. "С природой одною он жизнью дышал..." // Русь. — 1996. — № 5. — С. 151 — 158.