ЛЕРМОНТОВ
В НЕМЕЦКОЯЗЫЧНОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ
В статье обрисована история восприятия Лермонтова в Германии и Швейцарии. Для того чтобы понять, каким образом переводили и читали Лермонтова в этих странах, автор статьи обращается к первым упоминаниям Лермонтова в немецкой печати, а также к первым переводам, принесшим ему известность в читающей публике. В статье кратко представлен тот образ русского поэта, какой сформировался в немецком языковом пространстве. Наконец, в статье охарактеризованы основные направления новейшего немецкого лермонтоведения.
Ключевые слова:
Известность Лермонтова в Германии началась еще при его жизни, в 1840 году, когда литератор Н. А. Мельгунов, путешествовавший по Германии и много общавшийся в немецких литературных кругах, напечатал в журнале «Blätter für literarische Unterhaltung» («Листки для литературного досуга») обзор русской словесности, в котором он называл имя Лермонтова в числе талантливых молодых поэтов [Melgunoff, 1840, 489—490]. Кроме того, Мельгунов сумел вызвать интерес к Лермонтову у немецкого писателя К. А. Фарнхагена фон Энзе (1785—1858), опубликовавшего в 1840 году серьезный и сочувственный очерк о Пушкине и живо интересовавшегося русской литературой. Мельгунов указал ему на повесть «Бэла», недавно напечатанную в «Отечественных записках», которую Фарнхаген, при помощи барона Б. Я. Икскюля, учившегося тогда в Берлине, перевел на немецкий язык. Перевод был напечатан в начале следующего, 1841 года в журнале «Freihafen» («Вольная гавань»)1, и стал первым переводом прозы Лермонтова на иностранный язык2.
Характерен интерес к Лермонтову, проявленный издателем журнала «Freihafen» Т. Мундтом, одним из деятелей демократически ориентированной группы писателей, объединившихся под именем «Молодая Германия». Из «младогерманцев» интерес к Лермонтову обнаружил также К. Гуцков, поместивший в журнале «Telegraph für Deutschland» стихотворения «Три пальмы» и «Дары Терека» в переводе преподававшего в Харькове профессора М. Меттлеркампа. Лермонтова переводят в 1840-х годах также Р. Липперт, Р. Будберг-Беннингхаузен, Н. Ребиндер3.
Для дальнейшего знакомства с творчеством Лермонтова в Германии 1850-х годов наиболее значительным событием стал выход двухтомника Боденштедта «Поэтическое наследие Михаила Лермонтова» (см. в прилагаемой ниже библиографии: [Bodenstedt, 1852]. Фридрих Боденштедт (1819—1892) испробовал себя в различных профессиях. Он был учителем в Москве и Тифлисе, путешествовал по Передней Азии, изучая языки и историю этих стран; потом опять жил в Германии, занимаясь сначала журналистикой, потом получив должность университетского профессора славянских языков, а также староанглийской литературы в Мюнхене; некоторое время он руководил театром в Майнингене. Параллельно этим многообразным занятиям Боденштедт всегда находил время для литературного творчества. Особой известностью пользовались «Песни Мирзы Шаффли», якобы переведенные Боденштедтом с персидского и включенные в его книгу путевых очерков «Тысяча и один день на Востоке» (1851). Под обличием перевода скрывались оригинальные стихи Боденштедта, стилизованные под персидскую поэзию и проникнутые восточной мудростью в духе Омара Хайяма или (также переводившегося Боденштедтом) Хафиза. Кроме того, он переводил английских поэтов эпохи Шекспира, но в еще большей степени — русских поэтов: наряду с Лермонтовым также Пушкина, Державина, Батюшкова, Жуковского, Кольцова, Фета и некоторых других. Характеризуя в предисловии к первому тому Лермонтова свои принципы перевода, Боденштедт писал, что, выбирая между буквалистски точным и вольным переводом, он стремился не впасть ни в ту ни в другую крайность: «Полагаясь на совершенство, богатство и гибкость немецкого языка, я ставил своей целью передать всю свежесть красок оригинала, ничего не меняя в метре моих образцов, не сглаживая ни одного образа и ни одной мысли, и прежде всего, не нарушая гармонической меры прекрасного» [Bodenstedt, 1852, Bd. 1, XXIII]. Однако в действительности переводчик понимал декларированную им верность оригиналу весьма вольно. Так, Боденштедт сам сочинил по-немецки заключительные строфы поэмы «Сказка для детей», ссылаясь на то, что он «слышал сюжет этой неоконченной пиесы от самого Лермонтова»4«по памяти» является стихотворение «Kleine Betrachtungen», оригинал которого Боденштедт видел в утраченном ныне альбоме А. И. Бибикова, товарища Лермонтова по Школе юнкеров (стихотворение было вписано Лермонтовым в альбом в 1841 году). Как ни сомнительно было поэтическое качество переводов Боденштедта, они способствовали распространению популярности Лермонтова в Германии. Композитор Франц Лист ощутил музыкальность стихотворений Лермонтова даже в этих переводах и положил на музыку стихотворение «Молитва»5.
В 1852 году выходит из печати «Герой нашего времени» в переводе Августа Больца6. Указание на экзотическую среду уже на титульном листе романа — «Картины жизни на Кавказе» — рассчитано было на то, чтобы привлечь интерес широкой публики. В своем предисловии Больц указывал: «Настоящий роман причисляют к наилучшим, написанным на русском языке» [Boltz, 1852, VII—VIII].
В конце 1850-х — начале 1860-х годов в немецкой рецепции Лермонтова становятся сильны революционно-демократические тенденции; ощущается влияние той концепции русской литературы, которая была заявлена у Герцена («О развитии революционных идей в России»). В Германии нередко печатались в том числе русские издания, которые по цензурным причинам не могли быть напечатаны в России. Именно в Германии впервые полностью издается по-русски поэма «Демон» (издания А. И. Философова, Ф. Шнейдера, Б. Бэра — 1856, 1857, 1858, 1875)7. Шнейдер издает в Берлине в 1862 году на русском языке также том «Стихотворения М. Ю. Лермонтова, не вошедшие в последнее издание его сочинений» (имеется в виду критическое собрание сочинений Лермонтова, изданное в России С. С. Дудышкиным, Т. 1—2. 1860). Впервые в издании Шнейдера были напечатаны стихотворения: «Ты знал ли край под знойными лучами…», «К Неэре», «Предсказание», «Могила бойца», «Баллада. (Из Байрона)», «Петергофский праздник», «Уланша», «Алек. Алек. Ф…. ву», «10 июля 1830 года», а также новые черновые рукописи «Демона».
«живописец природы», «певец Кавказа» и т. д. Не составляет в этом смысле исключения и Карл Маркс, о восхищении которого картинами природы у Лермонтова сообщает Франциска Кугельман [Kugelmann, 1965, 300].
в 1919 году стихотворение «Выхожу один я на дорогу…». Особенно большой вклад вносят в распространение популярности Лермонтова в Германии переводчики из живших в России немцев-литераторов, особенно выходцев из прибалтийских земель (Иоганнес фон Гюнтер, Райнхольд фон Вальтер, Артур Лютер, Вернер Бергенгрюн). Выходит в свет первая немецкая литературоведческая монография о Лермонтове слависта Ф. Дукмайера «Знакомство с Лермонтовым в Германии и личность поэта» [Dukmeyer, 1925]. Трехтомное русское собрание сочинений Лермонтова выходит в издательстве Ладыжникова в Берлине (1921). Наблюдается и тенденция к красивым библиофильским изданиям с иллюстрациями (например, издание «Героя нашего времени» в «Dreimasken Verlag» в новом переводе Иоганнеса фон Гюнтера). Заново выпускаются в свет и старые переводы в красиво оформленных переизданиях. Особенно следует отметить переиздание старого Боденштедтова перевода поэмы «Измаил-Бей», предпринятое в 1923 году «Обществом графической индустрии» в Вене и Лейпциге, с литографиями Армина Хоровица. Поэма вышла в издававшейся Эрнстом Рёнау серии «ориентальной» поэзии «Лунный свет с Востока» [Roenau, 1923]. В своем предисловии, обильно рассыпая похвалы Боденштедту и цитируя большие фрагменты из его характеристики творчества Лермонтова, Рёнау со своей стороны, как ориенталист, подчеркивает своеобразие ориентальной поэзии Лермонтова по сравнению с Байроном: если Байрон в своих восточных поэмах воспел прежде всего былую красоту Эллады, то Лермонтова привлекает первобытная простота и грубость жизни кавказских племен, еще не знакомых с просвещением. Подчеркивает Рёнау также то, что в царской России многие места лермонтовской поэмы по цензурным условиям не могли быть напечатаны, и в конце предисловия выражает надежду на то, «царистская идея подавления» в новой политической реальности освобожденного Кавказа будет постепенно изжита.
Продолжает жить также идущая от Герцена «революционно-демократическая» линия в интерпретации Лермонтова. Роза Люксембург пишет в тюрьме в 1918 году предисловие к переведенной ею повести В. Г. Короленко «История моего современника», где упоминается также Лермонтов в контексте рассуждений о том, что русская литература XIX века была для русского общества «творческой, движущей социальной силой» [Luxemburg, 1972, 60].
В годы нацизма в Германии перепечатки переводов из Лермонтова продолжают встречаться в антологиях мировой литературы и в периодической печати, однако носят единичный характер. В эмигрантских изданиях писателей-антифашистов, многие из которых в 1930-е годы оказались в Москве, всячески подчеркивалось «прогрессивное», «революционное» содержание русской литературы. В этом духе выдержана статья о Лермонтове Хуго Хупперта [Huppert, 1939] в журнале «Иностранная литература» («Internationale Literatur»), центральном органе Международного объединения революционных писателей, выходившем под редакцией Й. Р. Бехера. Поэт Эрих Вайнерт (1890—1953), находившийся в эмиграции в СССР, перевел в 1939—1940 годах целый ряд стихотворений Лермонтова, а также поэму «Демон», особенно акцентируя мотивы борьбы, богоборчества (см.: [Greifenhagen, 1965; Лермонтовская энциклопедия, 1981, 78].
В ближайшие послевоенные годы на территории восточной зоны Германии одно за другим выходили издания русских классиков. Часто это были двуязычные или русские адаптированные издания, которые должны были помочь немецким читателям, изучающим русский язык в институтах или на языковых курсах. В Веймаре в 1947 году вышло такое адаптированное издание избранной лирики Лермонтова, включившее около тридцати стихотворений8 ГДР, однако в целом тон еще идеологически нейтрален. Более того, автор сочувственно ссылается на статью о Лермонтове В. Соловьева, которого считает «умнейшим русским мыслителем конца XIX века», и сожалеет о том, что процесс морального очищения Лермонтова от свойственных ему «недостатков» был так несвоевременно прерван роковой дуэлью [Forssmann, 1947, 10]. Штефан Хермлин в 1949 году написал для журнала «Aufbau» («Возрождение») статью «Лермонтов в преддверии революции» [Hermlin, 1949].
В западной зоне Берлина выходит новый перевод «Героя нашего времени» Лотара Гюргенса9. В коротком послесловии переводчик отмечает, что Лермонтов хоть и не принадлежит к таким «гигантам» русской литературы, как Пушкин, Тургенев, Толстой или Достоевский, однако является первоклассным поэтом, отмеченным трагической печатью сомнения и разочарования и в то же время обладающим острой наблюдательностью и особым даром описания природы [Gürgens, 1947, 182—183]. Также в Швейцарии выходит перевод «Героя нашего времени», выполненный Фегой Фриш (1945). В «очерке жизни» Лермонтова, помещенном переводчицей в качестве послесловия, подхватываются версии о подстроенном царским двором убийстве Лермонтова, заимствованные из советского лермонтоведения [Frisch, 1945, 241]. Подчеркивается, что несмотря на влияние Байрона в начале творческого пути, «углубление в русскую историю и типично русская способность к реалистическому видению скоро заставили его пойти своим собственным путем» [ibid., 242]. В качестве типично лермонтовских черт отмечается «человеческая ответственность», «любовь к русской природе», «причастность к судьбам отечества и Европы» [ibid.].
В последующие десятилетия в восточной Германии, при всех очевидных сегодня наивностях социологически-марксистского метода, для изучения Лермонтова было сделано значительно больше, чем в ФРГ, что не в последнюю очередь объясняется государственной поддержкой в ГДР исследовательских институтов и исследователей, работавших в области классической русской литературы. В первую очередь упоминания заслуживают солидные диссертации двух исследователей, посвященные истории восприятия Лермонтова в Германии. Рудольф Грегор в 1965 году защитил в качестве первой докторской диссертации работу о Ф. Боденштелте как посреднике между русской и немецкой культурами, с особым упором на творчество Лермонтова [Gregor, 1965], а несколькими годами позже и вторую, так называемую «габилитационную» работу, специально посвященную восприятию и переводам Лермонтова в Германии [Gregor, 1973]; ср. также другие его работы: [Gregor, 1969; 1983; 1986]. Еще с большей степенью детальности исследовала немецкие переводы из Лермонтова Карин Кюенцлен в своей опубликованной в двух объемистых томах докторской диссертации [Küenzlen, 1980]. Также в области изданий лирики и прозы Лермонтова восточная Германия значительно опережала западную. В 1987 году в ГДР, сначала в берлинском издательстве «Rütten & Loening», затем, в 1989 году, в «Insel Verlag» в Лейпциге, вышло двухтомное собрание сочинений Лермонтова, до сих пор остающееся наиболее полным его изданием на немецком языке, с послесловием восточногерманского слависта Роланда Опица. Послесловие, биографически весьма информативное, не свободно, к сожалению, от клише «советской» интерпретации Лермонтова, которые отчасти успели уйти в прошлое даже в тогдашнем СССР. Тут и проведение прямой связи между дуэлью Лермонтова и казнью декабристов Николаем I [Opitz, 1987, 533], и всяческое подчеркивание того, что гибель Лермонтова была реализацией сценария, намеченного при дворе [ibid., 535], а его творчество проникнуто верой «в силу народных масс» [ibid., 544]. Тем не менее с точки зрения подбора текстов и переводов, да и необходимых биографических пояснений, этот двухтомник пользовался и пользуется заслуженной популярностью. Как лицензионное издание он был переиздан также в Западной Германии.
диссертация З. Гогартен о стихотворной технике Лермонтова [Gogarten, 1948]. Женским образам и проблематике любви у Лермонтова посвящена диссертация П. Герлингхофа [Gerlinghoff, 1968].
это время в немецком (и вообще в западном) литературоведении методологических «поворотов»: структуралистского, психоаналитического, постструктуралистского, лингвистического, культурологического и др. Однако эти повороты совершились не повсеместно и были в разной мере восприняты разными учеными. В результате на сегодняшний день в немецком литературоведении вообще и в славистике в частности сложилась ситуация синхронного сосуществования очень разных методов.
Что касается традиционного историко-литературного рассмотрения, то, к сожалению, Лермонтов не привлек большого внимания таких ученых старшего поколения, как Х. Роте, Д. Герхардт, Р. Лауэр, Р. -Д. Кайль, обогативших немецкую славистику существенными достижениями классического историко-литературного метода. То же самое касается наследующего им поколения, в котором традиционный подход представлен в работах П. Тиргена и некоторых других славистов, опять же не занимавшихся Лермонтовым вплотную.
Классический историко-литературный подход сегодня, к сожалению, выглядит для большинства немецких славистов «отжившим», что несправедливо. Однако совершившийся около 1970 года в большей части немецкой славистики отказ от старого историко-литературного пути станет понятен, если учесть, что за исключением названных выше ученых (и еще некоторых весомых имен) общий поток прежней немецкой славистики, ориентированной на традиционные методы, определялся вовсе не такими вершинными достижениями, а совсем напротив: банальными повторениями избитых истин или напыщенным околонаучным «витийством» на темы общей истории духа, преподносимым вместо сколько-нибудь пристальной аналитической работы с текстами.
«традиционного» подхода к Лермонтову. Впрочем, поскольку об этом поэте в Германии писали сравнительно мало, образцы «плохого» традиционного подхода найти так же трудно, как и «хорошего». Тем не менее выразительный «плохой» пример все-таки находится, причем в относительно недавнем прошлом: в защищенной в 1990 году не где-нибудь, а на кафедре славистики Гейдельбергского университета докторской работе Э. Троянски на старую тему: «Пессимизм и нигилизм романтического мировоззрения, представленные на примере Пушкина и Лермонтова» [Trojansky, 1990]. Явление запоздалое и эпигональное, эта диссертация тем не менее с яркостью демонстрирует определенные стороны подхода «академических учителей», на которых с пиететом ссылается диссертант в своем предисловии. При чтении этой работы психологически понятным становится и то недовольство подобными достижениями «традиционалистов», какое выразилось еще в конце 1960 годов в молодом поколении исследователей и привело к «структуралистскому», а потом и постструктуралистскому и прочим «поворотам».
Претенциозность в сочетании с полным отсутствием действительных историко-литературных и историко-философских знаний бросается в глаза уже в выборе отправной точки изложения. Троянски ссылается на статью Н. И. Надеждина «Сонмище нигилистов» (1829), направленную против модных «романтиков» (как понимал их Надеждин), и делает далеко идущие умозаключения по поводу слова «нигилисты». Но все рассуждения о том, что у Тургенева «нигилисты» тоже тоже, и у Достоевского в «Бесах» тоже«тоже», потому что ни малейшей попытки выяснить всякий раз разное смысловое наполнение понятия «нигилизм» у названных авторов не предпринимается; зато без всякого предварительного установления объема понятия этот расплывчатый термин применяется в продолжении исследования к героям Пушкина и Лермонтова. Для поддержания позиции Надеждина исследователь занятным образом ссылается ни много ни мало как на Сёрена Кьеркегора. Остается только изумляться, как можно не заметить разницы между Надеждиным — пусть не самым ярким, но вполне отчетливым пропагандистом всеобъемлющей и монолитной философской «системы» — и Кьеркегором, который как раз с подобными претензиями «системы» и боролся. В духе столь же необязательного философствования, оперирующего никак не верифицируемыми сближениями имен и теорий, выдержано и все дальнейшее изложение. Могущее на первый взгляд сложиться у неискушенного читателя впечатление, будто пишущий знает всё и вся, при более искушенном и пристальном взгляде сменяется впечатлением, что пишущий по-настоящему не знает ничего из того набора имен, философских школ и литературных явлений, о которых берется рассуждать. Не говоря уже о Лермонтове, Пушкине, Байроне, Ницше, Кьеркегоре и других громких именах истории литературы и философии, бросается в глаза полное незнание историко-литературной ситуации в России 1830-х годов. Так, автор полагает, будто в русской литературе в 1829 году «стал утверждаться» романтизм [Trojansky, 1990, 19]. Вопрос об эпохальном приурочении 1830-х годов, в самом деле, сложен; однако как их ни именуй — поздним ли романтизмом, или постромантизмом, или переходом к реализму, или литературным «промежутком», — ясно во всяком случае одно: ни о каком «начале» романтизма в России в 1829 году речь идти не может и никакой романтической монолитностью эпоха 1830-х годов не обладает. Что же касается ведущихся вслед за В. Ремом попыток проецировать особенности мировосприятия скуки и отчаяния (как эти понятия истолкованы у Кьеркегора) на героев Пушкина и Лермонтова, то эти попытки остаются на уровне общих деклараций, не подкрепляемых обращением к тексту. Анализ лермонтовских текстов сводится, в лучшем случае, к их банальному пересказу. Так, изложив сюжетный ход «Демона», автор в качестве вывода констатирует: «Хотя Тамара и услышала Демона, но она умирает, а он остается один» [Trojansky, 1990, 145]. Столь же глубоким наблюдением является, например, то моралистическое заключение, что герои Пушкина и Лермонтова даже в браке не способны были бы преодолеть кьеркегоровскую «замкнутость» романтически-отчаявшегося индивидуума. Что же касается «аморализма» Печорина, то он, по мнению исследователя, выражается в совершении «криминально наказуемых» поступков; тут же впрочем, признается, что и Казбич, и контрабандисты тоже таковые совершают [ibid., 173].
Как сказано, работа Троянски с ее дилетантским философствованием и морализаторством — это запоздалое эпигонское явление по отношению к тем «менторам», которые еще пытались задавать тон в 1960—1970-е годы. Тем временем уже в конце 1960-х годов в немецкой славистике совершился поворот к структурализму. Однако этот структуралистский «прорыв» осуществлялся прежде всего в направлении текстов Достоевского и Пушкина, а также литературы начала XX века (если говорить о выборе текстов, служивших структуралистам для подкрепления их теорий). Лермонтов оказался почти выпавшим из этого развития событий. Возможно, не только в силу того, что по сравнению с Пушкиным или Достоевским он все-таки остается на вторых позициях в «имидже» русской культуры в Германии, но также и в силу того ярко выраженного «субъективного начала», которое делало его творчество не слишком пригодным для аналитических усилий структуралистов, претендовавших на строгую «объективность».
Это не значит, что видные, задававшие тон в немецкой славистике 1970—1990-х годов литературоведы структуралистской ориентации вовсе не обращались к Лермонтову. Однако эти обращения носили в их научной деятельности эпизодический характер, и Лермонтов не становился для них то, что по-немецки называется «Schwerpunkt» (область преимущественного исследовательского интереса). Так, например, существует одна статья В. Шмида, причем сравнительно поздняя, посвященная лермонтовскому психологизму (опубликована по-русски: [Шмид, 1993]. Столь же позднее обращение к творчеству Лермонтова представлено в одной из работ О. Ханзена-Лёве, другого видного немецкого слависта, который был одним из главных «двигателей» в процессе обращения немецкого структуралистского поколения к наследию русской «формальной школы», а также и в последующем постструктуралистском повороте. Статья Ханзена-Лёве «Печорин как женщина и лошадь и некоторые другие наблюдения над “Героем нашего времени” Лермонтова» [Hansen-Löve, 1992/93], описывающая парадоксы романтической семиотизации и метапоэтические феномены, доступна теперь и на русском языке, во 2-м томе антологии «Лермонтов: pro et contra» (2014).
только Андреас Гуски [Guski, 1970]. Пусть на первый взгляд его работа может показаться идущей в традиционном русле исследований «байронизма» у Лермонтова, однако на деле Гуски оперирует такими категориями, которые относятся к анализу сопоставительного выражения точек зрения повествователя, героев и автора. Соотношение «уровней» повествователя и героя, соотношение их оценок, их перспектив — эти новации работы Гуски целят в том же направлении, что и структуралистский инструментарий, предложенный около того же времени В. Шмидом на материале анализа прозы Достоевского (для сравнения напомним русскому читателю также книгу Б. Успенского «Поэтика композиции» с его теорией «точек зрения»).
«романтического героя» Гуски констатирует, что Лермонтов, с одной стороны, проделал существенную эволюцию, преодолевая те застывшие, психологически немотивированные шаблоны изображения, какие бытовали в современной ему литературе, и порывая с романтической моделью «идеализирующей автобиографии». С другой стороны, даже в «Герое нашего времени» ни Печорину, ни автору романа не удается последовательно выдержать тон иронической дистанции по отношению к «романтическим» мотивам и чувствам; этому мешает то и дело прорывающийся романтический пафос. В итоге, по заключению Гуски, действительными адресатами иронии автора, как и иронии Печорина, оказываются «фальшивые», псевдоромантические герои, только рядящиеся в романтические одеяния, между тем как действительно высокие романтические ценности до конца остаются актуальными не только для «Героя нашего времени», но и для его автора.
Но, к сожалению, повторимся, Лермонтов у ученых этого поколения популярностью не пользовался. У Ульриха Штельтнера, другого видного ученого того же поколения, опять же есть только одна статья о «Герое нашего времени» [Steltner, 1998], написанная, однако, для сборника неславистского, то есть для публики, которой Лермонтов и его роман фактически неизвестны, а оттого содержащая некоторые пояснения, кажущиеся избыточными для русского читателя. При этом предпринятый Штельтнером анализ соотношений между предложенной Белинским и его последователями концепцией «лишнего человека» и тем концептом героя, который действительно представлен в лермонтовском романе, отличается нетривиальностью и вполне мог бы оказать существенное влияние на современное изучение «Героя нашего времени» будь эта статья по-настоящему воспринята в международной славистике.
Специфике лирического субъекта в творчестве Лермонтова, в особенности симптомам распада целостности этого субъекта, посвящена статья Георга Витте [Witte, 1989]. Кроме того, существуют работы на довольно частные темы. О функции эпиграфа в стихотворении «Смерть поэта» рассуждает З. Глитч [Glitsch, 2004]. Неожиданный подход к анализу поэтики «Героя нашего времени» с точки зрения теории драмы предлагает Янина Шёне [Schöne, 2008]. Анализ модного сегодня «постколониального» дискурса присутствует в ряде современных работ, посвященных изображению Кавказа в творчестве Лермонтова [Neumann, 1997; Meyer-Fraatz, 2009]. В противоположность тому, традиционные для российского академического лермонтоведения работы на биографические темы в Германии крайне редки; по сути, здесь стоит упомянуть только работы В. Кениг-Вартхаузена и Г. Хайфлера о знакомстве Лермонтова с баронессой А. фон Хюгель [Haufler, 1990; König-Warthausen, 1965].
Распространенный в современной славистике, особенно в связи с «культурологическим поворотом», методологический ход — это не «специализированное» изучение определенного писателя, а изучение того, как преломляется какая-либо тема или концепт, или дискурс в творчестве ряда авторов. Этой тенденцией отмечены и некоторые вполне традиционные работы (ведь, по сути дела, подобный подход отнюдь не нов: он имеет длительную предысторию в таких темах, как образ «лишнего человека», «маленького человека», «настоящего человека» в творчестве таких-то и таких-то писателей, или мотивы природы, или тема Петербурга и т. д.), как, впрочем, и ряд работ, претендующих на методологическую новизну. От специализированно «лермонтоведческих» работ их отличает одно общее преимущество — широта взгляда (по крайней мере, в интенции), и один общий риск — опасность поверхностности собственно литературоведческих результатов рассмотрения, потому что при таком подходе произведение попадает в поле зрения лишь настолько, насколько представлен в нем интересующий исследователя концепт или дискурс.
«Мотив праздника в драматургии русского романтизма: “Маскарад” М. Ю. Лермонтова» [Иблер, 2012]; ср. также [Ibler, 2006]. Лермонтовская драма привлекает внимание исследователя в связи с историко-культурным осмыслением темы празднества, о чем в западной науке существует большое количество исследований (едва ли надо доказывать русскому читателю самостоятельный интерес этой темы в истории культуры — ведь и работы Бахтина о карнавале и карнавальном начале в литературе тоже восходят к этой линии историко-культурных изучений). Но в отличие, например, от эвристической важности выводов Бахтина для изучения «карнавальных» сцен у Достоевского, значимость выводов Иблера для понимания лермонтовского текста можно оценить как довольно скромную. Итог рассмотрения того, каким же предстает сам маскарад у Лермонтова, вряд ли может не разочаровать читателя, заинтересованного в том, чтобы услышать что-то новое о лермонтовской драме: «Таким образом, бал-маскарад — это уже не место, где можно развеяться, отвлечься от будней» [Иблер, 2012, 21]. Вывод, конечно, бесспорный. Но кто же из читателей Лермонтова стал бы ожидать иного?
В большей степени постструктуралистски оснащенный вариант такого «тематического» подхода к Лермонтову представлен в работах Свена Спикера об отражении средств коммуникации (прежде всего почты) в «Герое нашего времени» [Spieker, 2005; Spieker, 2007]. Эти работы относятся к распространенным сегодня попыткам анализа на стыке литературоведения и истории естественных наук или истории техники. В статье «Запоздалая доставка: замечания о технике передачи сообщений и почты в русской литературе раннего XIX века, на примере романа М. Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”» [Spieker, 2005] задействованы оказываются теоретические положения Жака Лакана и т. д. Впрочем, результаты анализа и в данном случае предсказуемы — недоставка или непонимание сообщения адресатом являются, по мысли исследователя, важными условиями, которые обеспечивают функционирование романтической поэтики лермонтовского романа.
«Зрение и его невзгоды: парадоксы восприятия в “Герое нашего времени” М. Ю. Лермонтова» [Tippner, 2002], посвященную дискурсу зрения и его парадоксам (соотношение между «смотреть» и «видеть»; соотношение между мужским и женским взглядом и т. д.)10.
11. В послесловии к этому изданию славист Ульрих Шмид дает краткую, но выразительную характеристику лирики Лермонтова, выделяющейся на общем фоне русской поэтической традиции прежде всего в том смысле, что Лермонтов порывает с негласной установкой на «гармонию и единство», какая, по мнению исследователя, была присуща большей части других русских писателей и поэтов: «Его поэтическое творчество решительно противоречит традиционным представлениям о гармонии и единстве» [Schmid U., 1991, 164]; «В творчестве Лермонтова соединяются две противоположные тенденции: поэтическая убедительность его стихотворений возникает не в последнюю очередь из парадоксального соединения религиозности и страданий, с одной стороны, с кощунствами и злостью, с другой» [ibid., 269]. Следует отметить также последний по времени и наиболее близкий к оригиналу перевод «Героя нашего времени», выполненный Петером Урбаном и снабженный его содержательным послесловием [Urban, 2006].
Специальный симпозиум, посвященный творчеству Лермонтова, состоялся в 2005 году в Геттингенском университете. Небольшой том статей, вышедший по его итогам, вполне репрезентативен для современного состояния изучения Лермонтова в Германии. Репрезентативен он, к сожалению, в том числе потому, что показывает: Лермонтовым сейчас фактически никто из немецких славистов не занимается специально.
«лермонтоведческой» в собственном значении слова выглядит из всех статей тома работа Ульрике Екуч «Демон и княжеская дочь. (О загадочной поэме Лермонтова)», в которой немецкая исследовательница, на основе критической проработки большого объема литературы о поэме «Демоне», предлагает свое толкование сюжета — толкование подчеркнуто мифологическое (искушение человека злым духом), которое она противопоставляет психологизирующим интерпретациям, присутствующим в большей части прежних исследований [Jekutsch, 2009]. Андреа Майер-Фратц в статье «“Злой чечен ползет на берег”: Кавказ и его обитатели в творчестве Михаила Лермонтова» размышляет о месте Лермонтова в истории русской «ориентальной» литературной традиции. Исследовательница отмечает, что Кавказ в изображении Лермонтова предстает далеко не только в качестве «негативного ‘Иного’, Чужого»; напротив, Кавказ часто выступает как адекватный пейзажный фон для показа мятущейся, высокой романтической души. Вместе с тем, по мнению Майер-Фратц, частое у Лермонтова применение негативных эмоциональных эпитетов по отношению к жителям Кавказа во многом способствовало закреплению национальных стереотипов, до сих пор бытующих в русском культурном сознании [Meyer-Fraatz, 2009]. Выявлению интертекстуальности в романе В. Маканина «Андеграунд» (по отношению к «Герою нашего времени») посвящена статья Кристиане Шухарт в статье «Герой нашего времени — в подполье» [Schuchart, 2009].
Райнхард Лауэр акцентирует в своей интерпретации «Героя нашего времени» [Lauer, 2009] моменты, роднящие Печорина с героем С. Кьеркегора из «Дневника обольстителя» (в трактате «Или — или»). Впрочем, эта тема, намеченная еще В. Перемиловским («Лермонтов», Харбин; Прага, 1941), а на немецкой почве — Вальтером Ремом в работе об истории концепта «скуки» в литературе и философии XX века [Rehm, 1947] и значительно позже развитая Андреасом Лейтнером в работе «Соблазнение как духовный эксперимент и эстетический предмет у Кьеркегора, Лермонтова и Достоевского» [Leitner, 1992], заслуживала бы быть однажды рассмотренной более подробно и с учетом всех наблюдений, накопленных в разное время исследователями из разных научных и национальных традиций. По отношению к работе Лауэра, носящей заглавие «Печорин как соблазнитель», парной выглядит работа Александра Графа «Печорин как соблазненный», в которой рассматриваются такие моменты романа, когда герой принуждает себя играть роль холодного и расчетливого рационалиста, каковым он по сути своего характера как раз не является [Graf, 2009].
«дискурсов» и проблемных полей. Так, Райнер Грюбель в статье «Контрафактура молитвы у Михаила Лермонтова и ее ресакрализация у Василия Розанова» [Grübel, 2009] рассматривает с точки зрения выстраиваемой им теории «литературной аксиологии» те модификации, какие претерпевает «лермонтовский» жанр секуляризованной стихотворной молитвы («В минуту жизни трудную…», «Не обвиняй меня, всесильный…», «Я, матерь божия, ныне с молитвою…») в творчестве В. Розанова. Как подчеркивает Грюбель, под пером Розанова жанр поэтической молитвы претерпевает процесс «ресакрализации»: Розанов создает для себя при помощи этого жанра «искусственный рай» и утверждает в «пострелигиозном» обществе свою «эстетическую религию», религию искусства. Средоточием исследовательского интереса является в данном случае более Розанов, чем Лермонтов. К тому же значительная часть положений этой работы была уже гораздо раньше высказана в статье Грюбеля на близкую тему [Grübel, 1993].
Маттиас Фрайзе в том же сборнике развивает на материале анализа стихотворения «Есть речи — значенье…» свою концепцию «метапоэтической» (или «авто-тематической») поэзии [Freise, 2009]. Речь идет о том явлении, которое обыкновенно, в более традиционных категориях, подводится под рубрику «тема поэта и поэзии в лирике Лермонтова». Фрайзе предлагает свою классификацию «метапоэтической» поэзии, вычленяя здесь как основные группы: «историческую метапоэтику» (когда поэт сам соотносит свое творчество с определенной исторической эпохой, ее социальной или психологической спецификой), «техническую метапоэтику» (рефлексия разрыва со старыми формами или следования традиции и т. д.), «эстетико-философскую» и «культурную метапоэтику». Являясь признанным немецким экспертом в отношении философского наследия М. Бахтина, Фрайзе вольно или невольно интерпретирует лермонтовские представления о сущности поэтического творчества в свете бахтинской теории «диалогичности», подчеркивая в стихотворении «Есть речи — значенье…» важность мотивики «ответа», открытости «навстречу собеседнику». Несмотря на известные интерпретационные натяжки (например, вряд ли можно так уверенно, как делает автор статьи, говорить о встрече «с подлинным, реальным собеседником» применительно к тому «из пламя и света рожденному слову», навстречу которому лирический субъект готов броситься из разгара битвы), эта работа представляет собой интересную попытку увидеть в свете «диалогического» мировоззрения Бахтина также и творчество Лермонтова — того поэта, который, по оценке большей части других западных исследователей, с предельной полнотой воплотил в своих произведениях идеал романтического монологизма.
творчество, чем на другие, более сильно занимающие их проблемы, и это достаточно показательно для сегодняшнего состояния немецкой славистики.
При учете этого обстоятельства приятным сюрпризом выглядит, по крайней мере на первый взгляд, шестисотстраничный новый сборник «Лермонтов в новом прочтении: Драмы — Повествовательные произведения — Лирика — Перевод» [Schmid / Stelleman [Hgg.) 2013], вышедший в 2013 году, то есть прямо перед лермонтовским юбилеем, под редакцией Херты Шмид и Йенни Стеллеман. Однако, как обнаруживается при ближайшем ознакомлении с книгой, пробуждаемые этим заглавием надежды оказываются несколько завышенными. Вместо ожидаемой представительной подборки немецких славистских работ, покрывающих весь жанровый спектр лермонтовского творчества, мы в данном случае имеем дело с коллективным проектом трех исследовательниц, на протяжении нескольких лет занимавшихся драматургией Лермонтова; несколько других славистов присутствуют в томе, скорее, на второстепенных ролях. О том, что в центре исследовательского проекта стояла именно драматургия, ясно сказано в редакционном предисловии, но, вероятно, это следовало бы четче обозначить и на обложке книги, чтобы не возникала диспропорция между ожиданиями и действительным содержанием.
На деле оказывается, что лирике посвящена здесь одна-единственная статья Рольфа Фигута: «Поэтическое прощание в гневе. О композиции лермонтовских “Стихотворений” (1840)», впрочем компетентная и основательная [Fieguth, 2013]. В статье предлагается взгляд на знаменитый лермонтовский стихотворный сборник как на художественное целое и исследуются композиционные возможности, открываемые этим единством. Романному творчеству Лермонтова посвящена опять же одна статья издательницы сборника, Херты Шмид [Schmid, 2013a], в которой предпринимается, в частности, интересная попытка бросить новый взгляд на религиозную и философскую проблематику лермонтовской прозы. Статья Томаса Кайзера «Еще раз о Кавказе. Развитие семантических оппозиций от Пушкина и Лермонтова до наших дней» [Keijser, 2013], подобно ряду других упомянутых выше статей на «кавказские» темы, имеет более идеологический, чем литературоведческий интерес. Литературоведческой, хотя и маргинальной для собственно лермонтоведческих исследований, является статья Б. Шульце и Б. Вайнхаген «В поисках следов: О взаимном литературном невосприятии друг друга современниками М. Ю. Лермонтовым и Зигмунтом Красиньским» [Schultze / Weinhagen, 2013]. Как явствует уже из заглавия, статья посвящена несостоявшейся литературной встрече Лермонтова с современным ему польским поэтом-романтиком Зигмунтом Красиньским (1812—1859). Исследовательницы проводят типологические параллели между творчеством обоих поэтов. Высказываемая в этой же работе гипотеза, что образ бедного чиновника Красинского в лермонтовской «Княгине Лиговской» мог быть навеян какими-либо сведениями о Зигмунте Красиньском — и тем самым рассматриваться как зашифрованный «польский след» в этом романе, не выглядит убедительной.
«От плоскостности — через глубину — к линии. Лермонтовская поэтика драмы в перспективе Лессинга, Шиллера, Шекспира и Грибоедова». Анализ общих эстетических посылок и вполне убедительная попытка определить эволюционное место Лермонтова в общем развитии европейской драматургии XVIII—XIX веков, с особым вниманием к немецкой теории драмы. При этом обнаруживается и некоторый телеологизм исследовательского взгляда, ведущий общее развитие драматургии XIX века в сторону зрелого Чехова (впрочем, эта тенденция легко объяснима, поскольку Х. Шмид является безусловно лучшим немецким знатоком чеховской драматургии). Соиздательница сборника Дженни Стеллеман в статье «Драматургия Лермонтова: традиция и новаторство» [Stelleman, 2013a] приходит к (вполне ожидаемому) выводу, что в своих ранних драмах Лермонтов прибегал к расхожим в литературе его времени композиционным формам и только в более зрелых драмах, прежде всего в «Маскараде», пришел к собственным, оригинальным принципам построения. В ее же статье о «лермонтовском горизонте» в чеховских драмах [Stelleman, 2013b] подкрепляется уже отмеченная выше, характерная для Х. Шмид, как исследовательницы прежде всего чеховской драматургии, тенденция к нахождению и подчеркиванию интертекстуальных перекличек и внутреннего родства между драмами Лермонтова и Чехова. В статье Стеллеман и Елены Аверкиной «“Маскарад” Лермонтова в истории русского театра» [Stelleman / Averkina, 2013] история постановок «Маскарада» анализируется в том числе с учетом прочих драматических произведений Лермонтова; в ходе анализа подкрепляется вывод о недостаточной оцененности других лермонтовских драм в ходе театральной рецепции.
темам: переводам «Маскарада» на немецкий, польский и чешский языки. За время печатания сборника успела выйти отдельно, в качестве журнальной публикации, еще одна статья Шульце на близкую тему: «Невидимый культурный трансфер. “Маскарад” Лермонтова по-английски» [Schultze, 2012], где подробно анализируется перевод Роджера У. Филлипса (1973). В ходе кропотливого сравнения оригинала и переводов исследовательница делает в том числе любопытные попутные наблюдения над своеобразием поэтики лермонтовского текста. Всякий, кто хоть в малой степени занимался подобными сравнениями переводов, знает, что нередко в ходе такого сличения обнаруживающиеся неточности перевода тем острее фокусируют внимание на каких-то чертах оригинала — и что эти маленькие открытия способны доставлять радость. Но знает он одновременно и то, насколько трудоемок этот путь, если понимать его как путь к анализу поэтики оригинала, — и что, в сущности, этот путь является только обходным. Если исследователь способен делать наблюдения над поэтикой текста, то на самом деле ему не необходимо сравнивать для этого все имеющиеся переводы текста на другие языки, ему нужно, всего-навсего сосредоточиться на самом тексте. Поэтому, при всем заслуженном уважении к проделанной Шульце гигантской и кропотливой работе, хочется пожелать исследовательнице, которая к подобным герменевтическим скачкам очевидным образом способна, перейти от скрупулезных анализов переводов к занятию лермонтовским текстом напрямую, без текстов-посредников, в чем-то помогающих, но во многом и отвлекающих внимание бесчисленными подробностями. К сожалению, прямого и сколько-нибудь обобщающего выражения своего взгляда на «Маскарад» и на драматургическую поэтику Лермонтова Шульце в рамках этого сборника и других своих опубликованных статей не дает, но, вероятно, здесь остается надеяться на будущее, потому что монография о «Маскараде» представлялась бы закономерным итогом проделанной ею работы.
Поскольку в статьях Шульце речь идет о театроведческих аспектах, отметим также не слишком оптимистическое заключение исследовательницы относительно сценичности «Маскарада» в сегодняшней Европе и (в еще большей степени) в США. Шульце сомневается, может ли лермонтовская драма, «которая изображает окостенелое, далекое от политики, на своеобразный лад наркотически преданное игре аристократическое общество, дать достаточные точки соприкосновения для реципиента второго десятилетия XXI века» [Schultze, 2012, 231]. Этот вердикт способен вызвать некоторое недоумение, если понимать его как собственную оценку исследовательницей содержания лермонтовской драмы. В то же время если видеть в этом не выражение собственной оценки, а предварение реакции большей части современной публики, той же немецкой, не говоря уже об американской, то эти опасения кажутся вполне обоснованными. Довольно сказать, что сравнительно недавно поставленный в Гамбурге спектакль выдающегося режиссера Люка Персеваля по «Братьям Карамазовым» Достоевского (редкий случай серьезной работы с русской классикой, в отличие от многих псевдосовременных «субверсивно-провокативных» ее прочтений на немецкой сцене) был большей частью газетных обозревателей «забракован» в том смысле, что «какое же дело современным гамбуржцам до проблем русских столетней давности?». В таком случае, действительно, надежды сделать Лермонтова популярным на сегодняшней немецкой сцене не велики.
С некоторым скепсисом приходится, к сожалению, говорить и о перспективах изучения Лермонтова в немецкой славистике. В целом сегодняшнее поколение славистов русской классикой занимается мало, предпочитая современные темы, которые кажутся социально-политически актуальными и к тому же имеют больше шансов на институционную поддержку и финансирование со стороны различных общественных и частных фондов. В то же время надежды на некоторое оживление интереса к Лермонтову, вероятно, не бесплодны. Так, сравнительно высок процент дипломных работ о Лермонтове в немецких университетах (в одном только Гамбургском университете несколько удачных магистерских работ включены в общий библиотечный фонд: [Šašić, 1995; Neumann, 1997; Spengler, 2008]. Учитывая это, можно, по крайней мере, выразить надежду, что сборник 2013 года, издательницей которого является Х. Шмид как один из признанных «китов» старшего поколения немецкой славистики, послужит хорошим знаком. Возможно, он усилит внимание к Лермонтову в кругах молодых сегодня немецких ученых.
ЛИТЕРАТУРА
— Райнхард Иблер. Мотив праздника в драматургии русского романтизма: «Маскарад» М. Ю. Лермонтова // Slavica Litteraria, 15 (2012). Nr. 1. S. 17—23.
Лермонтовская энциклопедия 1981 — Лермонтовская энциклопедия. Ред. В. А. Мануйлов. М., 1981. С. 392—393.
Фейерхерд / Грегор 1981 — В. Фейерхерд; Р. Грегор. Переводы и изучение Лермонтова за рубежом: Германия до 1945 // Лермонтовская энциклопедия 1981. С. 392—393.
Шмид В. 1993 — Вольф Шмид. О новаторстве лермонтовского психологизма // Russian Literature, 33 (1993), S. 59—74 (также: Шмид В. Проза как поэзия. СПб., 1994. С. 127—141).
— Michail Lermontoff’s Poetischer Nachlaß, zum Erstenmal in den Versmaßen der Urschrift aus dem Russischen übersetzt, mit Einleitung und erläuterndem Anhange versehen von Friedrich Bodenstedt. Bd. 1—2. Berlin, 1852.
— August Boltz. Vorwort // Der Held unserer Zeit. Kaukasische Lebensbilder von Michaïl Lérmontoff. Aus dem Russischen übers. von August Boltz. Berlin: Carl Schultze, 1852. S. VII—VIII.
Dukmeyer 1925 — F. Dukmeyer. Die Einführung Lermontows in Deutschland und des Dichters Persönlichkeit. Berlin, 1925.
Fieguth 2013 — Rolf Fieguth. Ein poetischer Abschied im Zorn. Über die Komposition von Lermontovs «Stichotvorenija» (1840) // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 11—34.
— Julius Forssman. Erläuterungen // Michael Lermontow. Gedichte in Auswahl. Mit einer Einleitung und deutschen Erläuterungen versehen von Julius Forssman. Weimar: Hermann Böhlaus Nachfolger, 1947. S. 65—88.
Freise / Kroll (Hgg.) 2009 — M. Ju. Lermontov (1814—1841): Interpretationen. Beiträge des Göttinger Lermontov-Symposiums vom 15. März 2005 zu Ehren von Reinhard Lauer. Hrsg. von Matthias Freise und Walter Kroll. Wiesbaden, 2009 (Opera slavica, N. F.; 50).
— Matthias Freise. Metapoetik in Michail Lermontovs Gedicht «Est’ rechi…» // M. Ju. Lermontov (1814—1841)… [см.: Freise / Kroll (Hgg.) 2009]. S. 1—16.
Frisch 1945 — Fega Frisch. Nachwort // Lermontow M. Der Held unserer Zeit. Deutsche Übertragung von Fega Frisch. Herrliberg-Zürich: Bühl-Verl., [1945]. S. 233—242.
— Peter Gerlinghoff. Frauengestalten und Liebesproblematik bei Lermontov. Meisenheim am Glan: Verl. Anton Hain, 1968.
Glitsch 2004 — Silke Glitsch. «Le Meurtrier d’Alexandre»: Zur Funktion des Mottos in M. Ju. Lermontovs «Smert’ poeta» // Zeitschrift für Slawistik. 2004. Bd. 49. Heft 1. S. 75—87.
Gogarten 1948 — Sigrid Gogarten. Die Verstechnik Lermontovs. Göttingen, 1948. [Maschinenschr.]
— Alexander Graf. Pečorin als Verführter // M. Ju. Lermontov (1814—1841)… [см.: Freise / Kroll (Hgg.) 2009]. S. 103—116.
— Rudolf Gregor. Friedrich Bodenstedt als Vermittler russischer Literatur in Deutschland unter besonderer Berücksichtigung der Dichtung Lermontovs. Diss. Leipzig, 1965. [Maschinenschr.]
Gregor 1965/1966 — Rudolf Gregor. Berühmte deutsche Lermontow-Interpreten — Friedrich Bodenstedt // Wissenschaftliche Zeitschrift des Pädagogischen Instituts Güstrow. Fachbereich D / R. 1965/1966. Nr. 4. S. 83—98.
Gregor 1969 — Rudolf Gregor. Friedrich Bodenstedt‘s Beitrag zum deutschen Lermontovbild im XIX. Jahrhundert // Zeitschrift für Slawistik. 1969. Bd. 14. Heft 2. S. 224—232.
Gregor 1973 — Rudolf Gregor. Lermontov in Deutschland, 1940—1914. Aufnahme, Interpretation, Wirkung. Diss. phil. Greifswald: Universität Greifswald, 1973. [Maschinenschr.]
— Rudolf Gregor. Zur deutschen Lermontov-Rezeption in Literaturkritik und Nachdichtung // Zeitschrift für Slawistik. 1983. Bd. 28. Heft 2. S. 179—186.
Gregor 1986 — Rudolf Gregor. Gedanken zum deutschen Lermontovbild im XX. Jahrhundert // Zeitschrift für Slawistik. 1986. Bd. 31. Heft 6. S. 888—891.
Greifenhagen 1965 — Günther Greifenhagen. Erich Weinerts Nachdichtung von Lermontovs Poem «Der Dämon» // Wiss. Zeitschrift der Humboldt-Universität zu Berlin. Gesellschafts- und sprachwiss. Reihe. 1965. Jg. XIV. Heft 5. S. 637—645.
Grubel 1993 — Rainer Grübel. Toska zhelanija — toska videnija: Zur Axiologie des lyrischen Subjektes bei Michail Lermontov und seiner Dekonstruktion durch Vasilij Rozanov // Russian literature. 1993. Vol. 33. No. 4. S. 379—412.
übel 2009 — Rainer Grübel. Die Kontrafaktur des Gebets bei Michail Lermontov und seine Resakralisierung durch Vasilij Rozanov // M. Ju. Lermontov (1814—1841)… [см.: Freise / Kroll (Hgg.) 2009]. S. 17—44.
ürgens 1947 — Lothar Gürgens. Nachwort // Michail J. Lermontow. Ein Held unserer Zeit. Aus dem Russischen übertr. von Lothar Gürgens. Berlin: Steuben-Verl., [1947]. S. 182—183.
Guski 1970 — Andreas Guski. M. Ju. Lermontovs Konzeption des literarischen Helden. München: Sagner, 1970 (Slavistische Beiträge; 48).
Hansen-Löve 1992/93 — Aage A. Hansen-Löve. Pečorin als Frau und Pferd und Anderes zu Lermontovs «Geroj našego vremeni» // Russian literature. 1992. Vol. 31. No. 4. S. 491—544; 1993. Vol. 33. No. 4. S. 413—469.
— Hermann Haufler. Der verlorene Schatz von Schloß Hochberg: Die Beziehungen des russischen Dichters Michail Jurjewitsch Lermontow zu Freifrau Alexandra Michailowna von Hügel. // Ludwigsburger Geschichtsblätter. Hrsg. vom Historischen Verein für Stadt und Kreis Ludwigsburg. 1990. Heft 44. S. 117—125.
Hermlin 1949 — Stephan Hermlin. Lermontow an der Schwelle der Revolution // Aufbau. 1949. Bd. 11.
— H.[ugo] H.[uppert]. Michail Jurjewitsch Lermontow (1814—1841) // Internationale Literatur. 1939. Bd. 9. Heft 12. S. 149—152.
Ibler 2006 — Reinhard Ibler. Zum Verhältnis von Textstruktur, Textsinn und Textgeschichte in M. Ju. Lermontovs Drama «Maskarad» // Стил. Београд, 2006. Nr. 5. S. 219—229.
— Ulrike Jekutsch. Der Dämon und die Fürstentochter. Zu Lermontovs enigmatischen Poem // M. Ju. Lermontov (1814—1841)… [см.: Freise / Kroll (Hgg.) 2009]. S. 89—102.
Keijser 2013 — Thomas Keijser. The Caucasus Revisited. Development of Semantic Oppositions from Puškin and Lermontov to the Present // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 35—56.
König-Warthausen 1965 — Wilhelm von König-Warthausen. Eines Dichters guter Geist: Michail Lermontow und Alexandrina Werestschagina von Hügel // Schwäbische Heimat: Zeitschrift für Regionalgeschichte, Württembergische Landeskultur und Denkmalpflege / Hrsg. vom Schwäbischen Heimatbund. 1965. Bd. 16. Heft 4. S. 252—256.
üenzlen 1980 — Karin Küenzlen. Deutsche Übersetzer und deutsche Übersetzungen Lermontovscher Gedichte von 1841 bis zur Gegenwart: Angaben über das Leben und das literarische Wirken der Übersetzer und Versuch einer kritischen Beurteilung ihrer Übertragungen. Diss. phil. Tübingen: Universität Tübingen. 1980. Bd. 1—2.
— Franziska Kugelmann. Kleine Züge zu dem großen Charakterbild von Karl Marx // Mohr und General. Erinnerungen an Marx und Engels. Berlin, 1965. S. 280—317.
Lauer 2009 — Reinhard Lauer. Pečorin als Verführer // M. Ju. Lermontov (1814—1841)… [см.: Freise / Kroll (Hgg.) 2009]. S. 117—132.
Leitner 1992 — Andreas Leitner. Verführung als geistiges Experiment und als ästhetischer Gegenstand bei Kierkegaard, Lermontov und Dostojevskij // Wiener Slavistisches Jahrbuch. 1992. Bd. 38. S. 75—87.
Luxemburg 1972 — Rosa Luxemburg. Die Seele der russischen Literatur // Rosa Luxemburg. Schriften über Kunst und Literatur. Dresden, 1972 (Fundus-Bücher; 29). S. 55—86.
— Nikolaj Melgunoff. Die russische Literatur und ihre gegenwärtigen Richtungen // Blätter für literarische Unterhaltung. 1840. Nr. 122—125. S. 489—490; Nr. 176—179. S. 711—712.
Meyer-Fraatz 2009 — Andrea Meyer-Fraatz. «Злой чечен ползет на берег»: Der Kaukasus und seine Bewohner im Werk Michail Lermontovs // M. Ju. Lermontov (1814—1841)… [см.: Freise / Kroll (Hgg.) 2009]. S. 45—72.
Neumann 1997 — Sabine Neumann. Kaukasus-Stereotypen und ihre Relativierung (Bestužev-Marlinskij, Puškin, Lermontov, L. Tolstoj). Magisterarbeit. Hamburg, 1997.
Opitz 1987 — Opitz, Roland. Nachwort // Lermontow M. Ausgewählte Werke in zwei Bänden. Hrsg. von Roland Opitz. Berlin, 1987. Bd. 2. S. 533—575.
— Walter Rehm. Experimentum medietatis: Studien zur Geistes- und Literaturgeschichte des 19. Jahrhunderts. München, 1947.
— Ernst Roenau. Vorwort // Michail Lermontoff. Ismail Bey. Eine morgenländische Sage. Deutsch von Friedrich Bodenstedt. Buchschmuck von Armin Horovitz. Wien; Leipzig, 1923 (Mondlicht vom Morgenland. Eine Reihe orientalischer Geschichten). S. 5—18.
Šašić 1995 — Tanja Šašić. «Vadim» von M. Ju. Lermontov: Analyse und Interpretation. Magisterarbeit. Hamburg, 1995.
Schmid H. 2013a — Herta Schmid. Fülle und Leere. Lermontovs Romanschaffen im Aspekt von Philosophie, Gesellschaft, Religion und Politik // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 57—156.
— Herta Schmid. Von der Flache über die Tiefe zur Linie. Lermontovs Dramenpoetik im Aspekt von Lessing, Schiller, Shakespeare und Griboedov // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 219—418.
Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013 — Lermontov neu erschlossen — Lermontov revisited: Dramen — Epik — Lyrik — Übersetzung. Hgg. Herta Schmid, Jenny Stelleman. München, 2013.
— Ulrich Schmid. Nachwort // Michail Lermontov. An ***. Gedichte, Strophen, Albumverse. Russisch-Deutsch. Ausgew. und übers. von Christoph Ferber. Mit einem Nachw. und Anm. von Ulrich Schmid. Mainz, 1991. S. 263—275.
Schöne 2008 — Janine Schöne. «Ein Held unserer Zeit» als Antiheld? Eine dramentheoretische Betrachtung des Romans von Michail Lermontov. München: GRIN Verlag, 2008 [Online-Ressource].
— Christiane Schuchart. Der Held unserer Zeit — im Untergrund // M. Ju. Lermontov (1814—1841)… [см.: Freise / Kroll (Hgg.) 2009]. S. 73—89.
Schultze 2012 — Brigitte Schultze. Unsichtbarer Kulturtransfer: M. Ju. Lermontovs «Maskarad» (1835) englisch (1973) // Zeitschrift für Slawistik. 2012. Bd. 57. Heft 2. S. 218—231.
Schultze 2013a — Brigitte Schultze. Zeitversetzte Rezeption: M. Ju. Lermontovs Drama «Maskarad» (1835) in deutschen Übersetzungen (1987, 2004) // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 431—464.
— Brigitte Schultze. Lermontovs Drama «Maskarad» (1835) tschechisch (1925, 1941, 1951): Kontexte und Spezifika einer anhaltenden Rezeption // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 465—502.
— Brigitte Schultze. Geben und Nehmen: die polnischen Übersetzungen von Lermontovs «Maskarad» (1872, 1952) im Kontext polnisch-russischer Beziehungsgeschichten // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 503—538.
Schultze / Weinhagen 2013 — Brigitte Schultze; Beata Weinhagen. Spurensuche: Zur gegenseitigen Nichtwahrnehmung des literarischen Schaffens der Zeitgenossen M. Ju. Lermontov und Zygmunt Krasiński // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 157—176.
Spengler 2008 — Marie Spengler. Wahnsinnsdarstellungen im frühen Petersburger Text. Puškin, Gogol’, Lermontov und Dostoevskij. Magisterarbeit. Hamburg, 2008.
Spieker 2005 — Sven Spieker. Verspätete Zustellung: Anmerkungen zur Post- und Nachrichtentechnik in der russischen Literatur des frühen 19. Jahrhunderts, am Beispiel von Michail Lermontows «Ein Held unserer Zeit» (1840) // «Fülle der Combination»: Literaturforschung und Wissenschaftsgeschichte. Hrsg. von Bernhard J. Dotzler und Sigrid Weigel. Munchen: Fink, 2005. S. 17—34.
— Sven Spieker. Verspätung und F/r/iktion: Lermontovs «Geroǐ nashego vremeni» als Roman der Post // Welt der Slaven. 2007. Bd. 52. Heft 1. S. 114—124.
Stelleman 2013a — Jenny Stelleman. Lermontov’s Drama: Tradition and Innovation // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 177—218.
— Jenny Stelleman. Gibt es einen Lermontovschen Horizont in Čechovs grosen Dramen? // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 419—430.
— Jenny Stelleman; Elena Averkina. Lermontovs Maskarad in der russischen Theatergeschichte mit Hinblick auf das dramatische Gesamtwerk // Lermontov neu erschlossen… [см.: Schmid H. / Stelleman (Hgg.) 2013]. S. 539—568.
— Ulrich Steltner. Das Unzeitgemäße von Lermontovs Held unserer Zeit // Der unzeitgemäße Held in der Weltliteratur. Hrsg. von Gerhard R. Kaiser. Heidelberg, 1998. S. 115—128.
Tippner 2002 — Anja Tippner. Vision and Its Discontents: Paradoxes of Perception in M. Ju. Lermontov’s «Geroj našego vremeni» // Russian Literature. 2002. Vol. 51. No. 4. P. 443—469.
— Ewald Trojansky. Pessimismus und Nihilismus der romantischen Weltanschauung, dargestellt am Beispiel Puškins und Lermontovs. Frankfurt am Main [u. a.], 1990.
Urban 2006 — Peter Urban. Nachwort // Lermontov M. Ein Held unserer Zeit. Aus dem Russischen ubers. und hrsg. von Peter Urban. Berlin: Friedenauer Presse, 2006. S. 227—252.
— Karl August Varnhagen von Ense. Neueste russische Literatur // Archiv für wissenschaftliche Kunde von Russland. (Berlin). 1841. Bd. 1. Nr. 1. S. 231—238.
Witte 1989 — Georg Witte. «Ja! Vy…»: Überlegungen zum Zerfall des lyrischen Subjekts am Beispiel Lermontovs // Issues in Slavic Literary and Cultural Theory. Hrsg. von Karl Eimermacher, Peter Grzybek und Georg Witte. Bochum, 1989. S. 463—490.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 —86.
2 392; Кандель Б. Л. Библиография переводов романа «Герой нашего времени» на иностранные языки // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени / Изд. подгот. Б. М. Эйхенбаум и Э. Э. Найдич. М., 1962 («Литературные памятники»). С. 209), является следствием недоразумения; в действительности «Бэла» вошла только в 6-й том избранных сочинений Фарнхагена 1842 года (Bela. Aus den Papieren eines russischen Offiziers über den Kaukasus. (Aus dem Russischen des Michael Lermontoff) // Varnhagen von Ense K. A. Denkwürdigkeiten und vermischte Schriften. Bd. 6 (= Neue Folge. Bd. 2). Leipzig, 1842. S. 503—559).
3 См. подробнее: Фейерхерд / Грегор 1981, 392; Gregor 1973; Küenzlen 1980.
4 Л. Л. Л. [От издателя] // Стихотворения М. Ю. Лермонтова, не вошедшие в последнее издание его сочинений. Издание Ф. Шнейдера. Berlin, 1862. С. VII.
5 Лермонтовская энциклопедия 1981, 263.
6 ïl Lérmontoff. Aus dem Russischen übers. von August Boltz. Berlin, 1852.
7 См.: Лермонтовская энциклопедия 1981, 184. В немецком переводе «Демон» был напечатан уже в издании Боденштедта.
8 Michael Lermontow. Gedichte in Auswahl. Mit einer Einleitung und deutschen Erläuterungen versehen von Julius Forssman. Weimar, 1947.
9 Michail J. Lermontow. Ein Held unserer Zeit. Aus dem Russischen übertr. von Lothar Gurgens. Berlin: Steuben-Verl., [1947].
10 «Тамани» (о которой подробнее говорится в наст. сборнике, в статье об изучении Лермонтова в Великобритании и США).
11
Потапова Галина Евгеньевна — кандидат филологических наук, докторантка Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, Санкт-Петербург.