Лермонтов М.Ю.: Пульхритудова Е. - "Демон" как философская поэма

Пульхритудова Е. "Демон" как философская поэма // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814—1964. — М.: Наука, 1964. — С. 76—105.

Всеми исследователями творчества Лермонтова поэма «Демон» признана самым задушевным произведением поэта, воплощением его заветных чувств и глубоко выстраданных мыслей. И нет ничего удивительного, что все пишущие о Лермонтове считают необходимым уделить в своих трудах «Демону» хотя бы несколько строк.

Гораздо удивительнее другое: почти полное отсутствие работ, посвященных философскому содержанию поэмы.

А между тем философская проблематика поэмы необычайно сложна и многообразна. Лермонтов в «Демоне» отозвался на все те искания в области гносеологии и философии истории, которыми мучилась передовая русская мысль в 30—40-е годы. Об этих сторонах содержания лермонтовской поэмы и пойдет речь в нашей статье.

Замысел поэмы «Демон», впервые возникший еще на заре поэтической деятельности Лермонтова, был в достаточной степени сложен. Как вполне справедливо отмечалось исследователями, он был связан с литературной традицией поэм-мистерий Томаса Мура, Альфреда де Виньи и в первую очередь Байрона. По-видимому, Лермонтов задумал написать философскую поэму, перекликающуюся по сюжету с «Элоа» де Виньи, а по характеру главного героя — с байроновским «Каином». И если бы Лермонтов уже в юношеские годы не был глубоко оригинальным поэтом, читатели получили бы еще одну внешне глубокомысленную, а по существу подражательную поэму вроде «Дива и Пери» Подолинского.

Однако в 1829—1834 гг. Лермонтов на материале сюжета «Демона» не создал, да и не мог создать философскую поэму. Годы работы поэта над первыми редакциями «Демона» — это время, когда напряженные идейные искания еще остаются под спудом, атмосфера общественной жизни еще не насыщена ими в столь сильной степени, как во второй половине десятилетия. А воплотить свой задушевный замысел, опираясь исключительно на литературные реминисценции, молодой поэт, очевидно, не захотел. Все это препятствовало Лермонтову создать в эти годы романтическую поэму с философской проблематикой.

Поэтому философско-мифологический сюжет в первоначальных редакциях «Демона» остается чистой условностью, внешней рамкой ее содержания. Вместо философской поэмы, Лермонтов в ранних редакциях «Демона» (1829—1834) создает поэму психологическую, посвященную анализу чувств и поступков героя времени. В завершающих редакциях (1838—1841) «Демон» утрачивает черты традиционной для юношеского творчества Лермонтова психологической поэмы о современном герое-индивидуалисте и все в большей степени становится поэмой символико-философской, с многогранной смысловой основой.

Однако — и это в высшей степени характерно для лермонтовского творчества — философская картина мира воспринимается и просматривается в «Демоне» лишь через внутреннюю жизнь героя, через особенности его психологии. Поэтому, чтобы разобраться в философском содержании поэмы, нам необходимо вглядеться в душевный мир Демона, в царствующие в этом мире законы, отразившие те общие законы бытия и особенности жизни человеческого общества, которые анализируются Лермонтовым.

противоположных начал. Внутреннее беспокойство, неустанное биение и развитие мысли, прерываемое яростными вспышками страстей, эмоциональными катастрофами, — все эти черты, свойственные лирическому герою Лермонтова («всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме», — читаем мы в стихотворении «1831-го июня 11 дня»), достигли своего апогея в характере Демона поздних редакций. Но, пожалуй, самая знаменательная черта его внутренней жизни — это ее непрерывная текучесть. Духовный мир Демона невозможно наблюдать в состоянии покоя, ибо лермонтовский герой охвачен беспрерывным — внутренним и внешним — движением, он как бы воплощает в себе сам принцип движения.

Эта своеобразная черта выявляется с самого начала поэмы.

Печальный Демон, дух изгнанья —
Летал над грешною землей,

«блуждал в пустыне без приюта». Именно летал, а не летел. Движение здесь непрерывное, не приуроченное к какой-либо определенной цели:

Без парусов и без руля
Плывет, не зная назначенья;
Так ранней утренней порой
Отрывок тучи громовой,

Один, нигде пристать не смея,
Летит без цели и следа,
Бог весть, откуда и куда!

«вершины Кавказа», «счастливой Грузии долины», «высокий дом, широкий двор» в замке Гудала. Постоянная смена картин, открывающихся взору лермонтовского героя, создает ощущение безостановочного движения. Это движение не только безостановочно, но и бесконечно. Через всю поэму проходят картины необозримой вселенной: «кочующие караваны в пространстве брошенных светил», «воздушный океан», «пространство синего эфира». И в этом пространстве все в движении: «хоры стройные светил» «тихо плавают в тумане»; эти же светила «текут в вещах из злата»; в своих странствиях Демон встречает на пути «бегущие кометы». Все течет, все движется в мироздании.

И вечное движение «без руля и без ветрил» астральных миров, и воплощенная в Демоне стихия вечного движения связаны в поэме друг с другом. Душа героя — микрокосм, отразивший законы, господствующие в бесконечной вселенной.

Странствие Демона бесконечно не только в пространстве, но и во времени. Позади у лермонтовского героя — «веков бесплодных ряд унылый», впереди — непрерывно движущееся время. Ощущение времени, как одной из форм вечного движения жизни, постоянно возникает в поэме. В первых же ее строфах говорится, что для Демона «вослед за веком век бежал, как за минутою минута». Особенно последовательно и настойчиво начинает звучать эта тема вечно бегущего времени в кульминационной сцене поэмы, в диалоге между Демоном и Тамарой. Герой поэмы вынужден «века, века без разделенья и наслаждаться и страдать», перед его взором проходят не только картины необозримых просторов вселенной, но и беспрерывная смена минут, поколений, веков в жизни и истории человечества.

Что повесть тягостных лишений,
Трудов и бед толпы людской

Перед минутою одной
Моих непризнанных мучений?

В эпилоге «Демона» звучит та же тема безостановочного движения времени.

Минувших лет: рука веков
Прилежно, долго их сметала...

Она становится одним из лейтмотивов поэмы. Этот лейтмотив входит, как властная мелодия, в характеристику ее главного героя. На фоне безграничного пространства и безостановочного движения времени Демон воспринимается в буквальном смысле слова как «дух времени», как олицетворение безостановочного развития человечества. «Он служит и людям и человечеству как вечно движущая сила духа человеческого и исторического», — писал о Демоне Белинский в статье о стихотворениях Баратынского (VI, 477).

Демона угнетает, что он движется, «не зная назначенья», «без цели и следа». И поэт наделяет его могуществом мысли, бьющейся над осознанием смысла и цели этого вечного движения. Стремление Демона к познанию жизненных закономерностей и законов мироздания выделено в поэме крупным планом. «Познанья жадный» лермонтовский герой, восстав против божества, становится «царем познанья и свободы». Тамаре он обещает раскрыть «пучину гордого познанья», ибо ему дано «все знать, все чувствовать, все видеть».

Казалось бы, это традиционное свойство демонических образов в мировой литературе. И мильтоновский Сатана, и Мефистофель Гете, и байроновский Люцифер — все они в той или иной степени «цари познанья», воплощение могущества разума. Но у лермонтовского Демона есть одна характерная особенность, отличающая его от всех литературных родственников. Он царь не столько познанья, сколько познаванья истины. Люцифер Байрона, которому Демон наиболее близок, познал истину как нечто абсолютное и завершенное, теперь ему только осталось возвестить, подобно Прометею, свое знание людям. Демон, напротив, весь в процессе искания истины. «Пытливый дух исследования и анализа» владеет им безраздельно, и любая истина, любое знание, достигнутое Демоном, сразу же обнаруживают свою относительность, стремление перейти в свою противоположность. Недаром он клянется Тамаре «победы краткою мечтой» — ибо любая победа, достигнутая им, недолговечна, неспособна на долгое время удовлетворить его разум и потребность познанья мира.

Отсюда — то ощущение иллюзорности, недолговечности окружающего мира, то недоверие к настоящему, которое столь свойственно Демону. Он постоянно либо вспоминает прошлое, либо говорит о будущем. Настоящее для Демона как бы растворяется в относительности всего, что он видит вокруг себя. В самом начале поэмы Демон предается «лучших дней воспоминаньям», любуется Тамарой, «прежних братий вспоминая» и мечтая «о прежнем счастье».

«Хоры стройные светил» так прекрасны для него именно потому, что «им в грядущем нет желанья и прошедшего не жаль». Даже клянется он Тамаре «первым днем творенья» и «его последним днем». Он постоянно убеждается в относительности «этой истины, этого блага» (Белинский) в несовершенно устроенном мире, «где нет ни истинного счастья, ни долговечной красоты». И это ощущение мгновенности, относительности настоящего распространяется Демоном и на жизнь всего человечества, которую он тоже созерцает преимущественно в прошлом и будущем.

Единственной безотносительной реальностью для Демона является его скептицизм, потребность подвергать все сомнению: «моя печаль бессменно тут, и ей конца, как мне, не будет». Поэтому его удел — не «победа», не гармоническое удовлетворение познанным, а «вечный бой». Но скептицизм Демона не похож на разъедающий, холодный скепсис Мефистофеля. Герой Лермонтова гораздо ближе по своему внутреннему миру Фаусту, чем собрату — злому духу гетевской трагедии. Весь смысл психологической характеристики Демона — в объективной невозможности для него сказать: «мгновенье, прекрасно ты, продлись, постой». И основной конфликт поэмы строится именно на крушении великой иллюзии о «чудном мгновенье» красоты и гармонии в жизни героя, о возможности для него «забыться и заснуть» на своем вечном пути.

В своем вечном стремлении к познанью, подвергающем сомнению каждую из общепринятых относительных истин, Демон перестает быть только «духом времени» и становится «героем времени», героем 30-х годов XIX столетия в России.

«Мы живем на рубеже двух миров — оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей. Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание потрясены — но они дороги сердцу. Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели еще принести плода; первые листы, почки пророчат могучие цветы, но этих цветов нет, и они чужды сердцу. Множество людей, осталось без прошедших убеждений и без настоящих. Другие механически спутали долю того и другого и погрузились в печальные сумерки. Люди внешние предаются в таком случае ежедневной суете; люди созерцательные —страдают: во что б ни стало ищут примирения, потому что с внутренним раздором, без краеугольного камня нравственному бытию человек не может жить», — писал Герцен в начале своего публицистического цикла «Дилетантизм в науке» (III, 7). Эта характеристика психологического состояния русской интеллигенции в 30-е годы многое объясняет нам во внутренней жизни Демона зрелых редакций поэмы. Он весь — в поисках «краеугольного камня нравственному бытию» и в поисках этого краеугольного камня подвергает сомнению все привычные, устоявшиеся, переродившиеся в предрассудки истины. Его скептицизм раскрывается перед нами как неизбежная форма духовных исканий в переходные эпохи, подобные 30-м годам XIX в. «Во времена переходные, во времена гниения и разложения устаревших стихий общества, когда для людей бывает одно прошедшее, уже отжившее свою жизнь, и еще не наставшее будущее, а настоящего нет, — в такие времена скептицизм овладевает всеми умами, делается болезнию эпохи. Истинный скептицизм заставляет страдать, ибо скептицизм есть неудовлетворяемое стремление к истине», — писал Белинский в «Речи о критике» (VI, 333—334), и это его утверждение многое может нам объяснить во внутренней жизни лермонтовских «героев времени».

Глубина натуры и гордость духа, неудовлетворенная жажда познанья, причиняющая страдания герою, — все эти психологические особенности, подмеченные Герценом и Белинским в лучших своих современниках, воплотились в характере лермонтовского героя. «Земная» общественная основа переживаний Демона убеждает нас в том, что эта поэма — своеобразный итог дум Лермонтова о своем времени, о судьбе своего поколения. И скептицизм Демона — могучее, действенное орудие отрицания современности, одно из свидетельств непримиримого отношения самого поэта и его любимых героев к постылой действительности николаевской России.

Однако скептицизм Демона, как и скептицизм Печорина, — оружие обоюдоострое. И дело не только в том, что скептицизм, как говорил Белинский, не только «слово великое», но и «слово пошлое», что Печорин время от времени с досадой и озлоблением узнает в Грушницком самого себя. Двойственная природа скептицизма Демона — иная, чем у Печорина. Мысль Демона то и дело отрывается от земли, от реальности, от настоящего, высокомерно отказываясь от постижения, пускай конечной, пусть несовершенной, но живой и бесспорной жизненной конкретности, заключенной в промежутке между «прошедшим» и «грядущим», о которых так много размышляет Демон. Он до такой степени презрительно относится к несовершенному бытию человечества и к стихийной жизни природы, что не дает себе труда задуматься над реальностью, живущей в настоящем времени, имеющей свои законы, свои права. При взгляде Демона на «дикий» и «чудный» мир природы «на челе его высоком не отразилось ничего». Он вынес «неполной радости земной», конечному человеческому бытию обвинительный приговор: «все, что пред собой он видел, он презирал иль ненавидел». Его пытливая мысль, могучая в сфере абстракций, исполнена априорного высокомерия по отношению к действительности, ограниченной рамками настоящего. И «живая жизнь», презренная Демоном, мстит ему за себя.

В поэме Лермонтова существуют два контрастных по своей сущности и по своему образному воплощению мира: мир Демона — сфера чистого знания, бесплотной абстракции, холодной беспредельности космических пространств и мир Тамары — земной природы, радости, красоты, исполненный живого, чувственного блеска. И трагедия Демона — в разобщенности этих двух миров, мира «чистого разума» и живой, реальной действительности. В конечном счете эта разобщенность порождает ту катастрофу, которой завершается поэма.

Антитеза этих двух миров — сферы абстрактного мышления и «живой жизни», или, если воспользоваться терминологией Герцена, «идеализма» и «эмпирии», находит свое образное воплощение в поэтических характеристиках Демона и Тамары.

упорно отказывается «заземлить» облик своего героя, наделить его определенной внешней характеристикой. Он говорит о неопределенности, призрачности, как бы растворенного в бесконечности облика Демона.

Пришлец туманный и немой,
Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью...

Эта ускользающая от определения бестелесность героя поэмы вовсе не связана с тем, что Демон — существо потустороннее. Внешние характеристики злых и добрых духов, ангелов и демонов были ко времени создания лермонтовской поэмы освоены как фольклорной, так и литературной традицией. Поэту не представляло большого труда воспользоваться любой из них, если бы мифологическая основа сюжета «Демона» имела самостоятельное значение. Но Лермонтов подчеркивает, что и внешняя и внутренняя характеристика Демона ничего общего с традиционным изображением ангелов и злых духов не имеет. Он не забывает упомянуть, что его герой не похож на ангела-хранителя в «венце из радужных лучей». И в то же время «то не был ада дух ужасный, порочный мученик».

Очевидно, что неуловимость внешнего облика Демона имеет в поэме свой смысл. Она дает возможность предельно обобщенного, символического истолкования характера героя. Кроме того, бестелесность, туманность Демона — порождение того мира абстракций, в котором существует герой. Подобный же символический смысл заключен и во внешней характеристике Тамары.

В противоположность первому появлению в поэме Демона, которого читатель впервые встречает в «пространстве синего эфира», первое появление Тамары подготовлено в поэме картинами земной, ошеломляющей своим блеском и многокрасочностью природы.

Красы живые расцвели:
Роскошной Грузии долины
Ковром раскинулись вдали; —
Счастливый, пышный край земли!

Звонкобегущие ручьи
По дну из камней разноцветных,
И кущи роз, где соловьи
Поют красавиц, безответных

Чинар развесистые сени,
Густым венчанные плющом,
Пещеры, где палящим днем
Таятся робкие олени;

Стозвучный говор голосов,
Дыханье тысячи растений!
И полдня сладострастный зной,
И ароматною росой

И звезды яркие как очи,
Как взор грузинки молодой!..

Земная, материальная жизнь является перед нами во всей красоте своих чувственных проявлений, во всем многообразии звуков, красок, запахов. И все эти «красы живые» увенчаны в поэме изображением Тамары, вся прелесть которой — лишь высшее, наиболее утонченное и одухотворенное проявление всей этой живой, дышащей, великолепной природы. Недаром фигура Тамары так органично вписывается в окружающий пейзаж.

Они от башни угловой
Ведут к реке, по ним мелькая,
Покрыта белою чадрой,
Княжна Тамара молодая

Каждая черта ее внешней характеристики перекликается с «портретом» живой, земной природы. «Влажный взор» Тамары тут же приводит на память «ароматною росой всегда увлажненные ночи»; с ее улыбкой «как жизнь, как молодость живой» ассоциируются «красы живые» природы «роскошной Грузии». Облик Тамары — свидетельство того, что героиня лермонтовской поэмы — это как бы воплощение «живой жизни», земной радости и красоты.

Какова же обобщающая мысль автора, скрытая за контрастным изображением главных героев поэмы и окружающих их миров? Выше мы воспользовались для обозначения этих миров поэмы терминологией «Писем об изучении природы» Герцена. Есть достаточные основания предполагать, что мысль двух современников — Лермонтова и Герцена очень часто была направлена на разрешение сходных общественных, психологических и философских задач. Это более чем естественно для представителей одного и того же поколения русской дворянской интеллигенции — «детей 14 декабря» («он всецело принадлежит к нашему поколению», — свидетельствует Герцен о Лермонтове). Относительно общности психологического склада лирического героя лермонтовской поэзии и героев романтического творчества Герцена в нашей научной литературе уже высказывался ряд соображений¹.

Отмечалась также общность философских увлечений Лермонтова и Герцена. Неудивительно, что направление философской мысли Герцена и философские раздумья Лермонтова нередко совпадают друг с другом. Имеется известная общность между самыми задушевными, во многом программными произведениями Лермонтова и Герцена — поэмой «Демон» и философско-публицистическим циклом «Писем об изучении природы». Разумеется, речь идет не о тождестве этих глубоко различных по своей природе произведений. Кроме того, «Демон» и «Письма об изучении природы» при всей хронологической близости их создания принадлежат различным эпохам русской общественной жизни. Если «Демон» — порождение 30-х годов, то «Письма об изучении природы» — один из идейных манифестов периода демократического подъема 40-х годов. «Письма об изучении природы» — на редкость стройное и последовательное изложение философских воззрений Герцена в 40-е годы — дают ответ на многие из философских вопросов, волновавших в ту пору русское общество, а в «Демоне» затронуты многие из тех проблем, ответ на которые содержится в «Письмах об изучении природы».

— один из ведущих мотивов творчества Лермонтова. В юношеских произведениях поэта, таких, как лирический дневник 1830—1832 гг., драмы «Люди и страсти», «Странный человек», противоречие между мечтой и действительностью порождает трагическую коллизию, которая разрешается гибелью героя — мечтателя и романтика. Миру идеала «бессмертной мысли и мечты» в юношеском творчестве Лермонтова отдается явное предпочтение перед реальной действительностью. В жизни царят все виды угнетения и несправедливости: крепостное рабство («Вадим», «Боярин Орша», «Люди и страсти», «Странный человек»), национальный гнет («Испанцы, «Измаил-бей»), религиозные предрассудки («Исповедь», «Испанцы»), власть денег («Странный человек», «Маскарад»). Все светлое, возвышенное сосредоточено в мире мечты, в душах лермонтовских героев; все отталкивающее — в мире действительном со всеми его противоречиями.

Эта антитеза, определившая собой психологическую и социальную проблематику романтических произведений Лермонтова, послужила отправной точкой и для философских размышлений поэта, приведших в конце концов к ощущению разрыва между миром разума, чистого знания, «идеализма», по терминологии Герцена, и «эмпирии» — жизни природы и материального бытия человека. Но прежде чем Лермонтов пришел к этому философскому аспекту истолкования противоположности мечты и действительности, необходимо было самой действительности утвердиться в сознании поэта как величине, эстетически равноправной с миром мечты. Это признание Лермонтовым равного права на существование мира материальной жизни, низменного, повседневного бытия и жизни человеческого духа приходит к Лермонтову во время его работы над поэмой «Сашка» (1835—1836)². Основная мысль этого произведения — утверждение равноправия мира мечты и мира действительности. Какой бы низменной ни была реальная жизнь, эти два мира связаны самым теснейшим образом, являются лишь противоположными сторонами единого в своей сущности бытия человеческого общества.

Эта идея отныне определяет направленность философских исканий Лермонтова, В «Демоне» поэт по-новому подходит к изображению трагедии своего поколения, затерянного в «аравийской пустыне» безвременья, «заблудившегося в мире» (Чаадаев) между двух эпох подъема освободительного движения в России. Трагедия передовых людей истолкована Лермонтовым в зрелых редакциях «Демона» как трагедия познания. Разобщенность чувства и мысли, умозрения и опыта, жизни человеческого духа и реального общественного бытия — вот что препятствовало в 30-е годы рождению «мысли плодовитой», вот что было остро пережито Герценом, Белинским и другими выдающимися современниками Лермонтова. И в зрелых редакциях «Демона» эта разобщенность «эмпирии» и «идеализма» показана Лермонтовым во всех ее трагических последствиях. Идейные искания главного героя поэмы, поиски им гармонии завершаются катастрофически. Недаром путь, пройденный в поэме Демоном, — это своего рода движение по кругу:

Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!

Это «вновь» и «как прежде» в тексте заключительных строф «Демона» лучше всего подчеркивает бесплодный итог «боренья дум» героя. Не сумев обрести «земных» ценностей — любви и упованья, Демон остается все в том же одиночестве в беспредельных просторах вселенной. И по-прежнему он «надменен» в своем неприятии и непонимании земной, материальной жизни. Круг замкнулся. «Эмпирия» и «идеализм» продолжают пребывать в разобщенности. Это подчеркнуто и в эпилоге поэмы, где

Прохладой, солнцем и весною
Природа тешится шутя,
Как беззаботное дитя.

«Вечно молодую» жизнь природы, «вечный мир» ее величавых красот не может возмутить «вечный ропот человека», порожденный парящим в надземной сфере чуждым земным интересам «бореньем дум». Заключительные слова поэмы как бы подводят черту под размышлениями Лермонтова о разобщенности «эмпирии» и «идеализма», о трагедии познания, пережитой лермонтовским поколением.

Во второй главе «Писем об изучении природы» основным вопросом, занимающим автора, являются взаимоотношения между сознательным, аналитическим бытием человека и гармоничной, непосредственной жизнью природы. Герцен размышляет о том, какой ценой «естественный человек», пребывавший в младенческом неведении относительно всех жизненных противоречий, становится человеком общественным, носящим в своей груди «все скорби и запросы» своего времени. «Распадение человека с природой, как вбиваемый клин, разрывает мало-помалу все на противоположные части, даже самую душу человека...», — пишет он (III, 134). Лермонтов, как и Герцен, видит в «распадении с природой» одну из причин двойственности характера своего героя. Демону с его душевным раздвоением противостоит Тамара — воплощение естественности, духовной цельности и детской непосредственности. Эта детская непосредственность — одна из главных черт лермонтовской героини. Она «свободы резвое дитя», «улыбается она, веселья детского полна». Внутренний мир Тамары до встречи с Демоном — это воплощение того райского блаженства неведения, той ангельской чистоты, против которых восстал когда-то Демон. Недаром он любуется Тамарой, «прежних братий вспоминая». Недаром поэт говорит:

С тех пор как мир лишился рая,
Клянусь, красавица такая
Под солнцем юга не цвела.

Сравнение Тамары с ангелом — здесь не просто дань романтической традиции, но существенно важная деталь для характеристики героини.

Однако в отличие от «ангелоподобных» героинь других лермонтовских произведений Тамара в своем духовном развитии проходит тот же путь из царства естественного бытия в царство мысли, что и Демон. Трагедия «распадения с природой» в поэме — удел всех его героев.

Вкусив от древа познания добра и зла, они сразу же теряют ощущение родственной близости с природой. Демон до своего «грехопадения» испытывал чувство полного слияния с жизнью природы. Именно утрата этого чувства заставляет его тосковать о «лучших днях»,

Когда бегущая комета

Любила обменяться с ним.

Разлад с жизнью природы — та дорогая цена, которой платится лермонтовский герой за свое право быть «царем познанья и свободы».

Лишь только божие проклятье
Исполнилось, с того же дня

Навек остыли для меня;
Синело предо мной пространство;
Я видел брачное убранство
Светил, знакомых мне давно...

Но что же? прежнего собрата
Не узнавало ни одно.

Одиночество Демона среди «жизни вечно молодой» природы отнюдь не является только лишь его личной трагедией. Такова, по мысли Лермонтова, участь любого «естественного человека», сделавшего шаг по пути к сознательной жизни, к критическому осмыслению существующего миропорядка. Тамара — воплощение живой жизни и непосредственной радости бытия — после встречи с Демоном, возмутившим ее ум «мечтой пророческой и странной», переживает то же самое. Чувство единения с природой оставляет ее с той самой минуты, как только в ней пробуждается аналитическая мысль. В начале второй части поэмы перед читателем снова проходит вереница картин природы, во многом повторяющая начальные строфы поэмы.

Ключи студеною волной,
И под нависшею скалой,
Сливаясь дружески в ущельи,
Катились дальше, меж кустов,

В торжественный и мирный час,
Когда грузинка молодая
С кувшином длинным за водой
С горы спускается крутой,

Светлолиловою стеной
На чистом небе рисовались
И в час заката одевались
Они румяной пеленой...

Но если в первой части «Демона» облик Тамары воспринимался нераздельно с картиной прекрасного и цветущего мира, то здесь эти картины даны с точки зрения самой героини, уже отделившейся от этого стихийного и безмятежного бытия. На фоне пейзажа в начале второй части «Демона» вновь появляется человеческая фигура — «грузинка молодая», идущая «с кувшином длинным за водой». И сразу приходит на память упоминание Лермонтова о том, как «княжна Тамара молодая поутру ходит за водой». Раньше Тамара жила такой же мирной, патриархальной жизнью, как и эта безымянная «грузинка молодая».

Теперь же, после того, как для нее совершился акт «распадения с природой», она в этой непосредственной и бездумной жизни — чужая, она воспринимает ее уже со стороны.

Но, полно думою преступной,
Тамары сердце недоступно

Весь мир одет угрюмой тенью;
И всё ей в нем предлог мученью —
И утра луч и мрак ночей.

«Дума», аналитическая мысль и ее «мученья» — вот что резко отделило Тамару от прошлого непосредственного бытия. И если раньше эта «дума» была ей чужда, то теперь мы присутствуем при духовном раскрепощении Тамары, при ее внутреннем освобождении от «покорности незнанья».

О духовном рождении Тамары после первой ее встречи с Демоном поэт сказал с недвусмысленной ясностью: «Душа рвала свои оковы». Однако освобождение Тамары от «оков» безмыслия и покорного приятия мира осуществляется не сразу. Предпосылки внутреннего освобождения Тамары намечены уже в ее первоначальной характеристике. Недаром даже во время веселой свадебной пляски «тайное сомнение темнило светлые черты» прекрасной девушки, знающей, что ее ждет в семье будущего мужа «судьба печальная рабыни». Это органическое и пока еще неосознанное отвращение к рабству таит в себе возможность духовного бунта, осуществившуюся впоследствии. Вначале пробуждение Тамары к новой жизни — это лишь «мечта»; «ум ее он возмутил мечтой пророческой и странной», — говорится в поэме; «меня терзает дух лукавый неотразимою мечтой», — признается Тамара. Затем эта «мечта» органически перерастает в «думу». Сердце Тамары «полно думою преступной», «Тамара часто у окна сидит в раздумье одиноком». Стихия «раздумья», «боренья дум» окончательно сближает Тамару с Демоном, подготавливает перелом в ее сознании, зарождение в нем «демонического», мыслительного начала. Теперь Тамара хочет «допытаться от судьбы сокровенных ее приговоров», верит в свое право сомневаться и познавать. Недаром Демон с такой уверенностью говорит о ней: «На сердце, полное гордыни, я наложил печать мою», и эта «печать» — в новой для Тамары способности анализировать и вопрошать. И после появления Демона в ее келье с уст Тамары срывается град вопросов: «О кто ты? Речь твоя опасна... Чего ты хочешь? Скажи, зачем меня ты любишь?.. Зачем мне знать твои печали?» Даже последние слова Тамары в поэме — это тоже вопрос: «Ужель ни клятв, ни обещаний ненарушимых больше нет?»

Вначале Тамара не постигает всей диалектической сложности мира. Она еще не понимает, что «ад» и «рай», добро и зло — «два конца единой цепи», что «ненарушимые» в своей искренности клятвы и обещания могут быть, независимо от воли и личных стремлений Демона, им нарушены. И вот в клятве Демона перед ней раскрывается «пучина гордого познанья». Вначале это рассказ о страданиях самого Демона, затем картины несправедливого устройства современного общества — «страстей и бед толпы людской» и, наконец, философски обобщенная картина единого в своей противоречивости мира. Торжественная клятва Демона — настоящее зеркало всех жизненных противоречий, и соткана эта клятва из антитез.

Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,

И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой

Клянуся небом я и адом,
Земной святыней и тобой;
Клянусь твоим последним взглядом,
Твоею первою слезой...

В этой клятве любая ценность тут же уравновешивается ее антиподом и каждое чувство готово перейти в свою противоположность. И подлинная мудрость, «гордое познанье» состоит в диалектическом постижении законов бытия, в понимании того, что жизнь — это вечное движение, бесконечная борьба и одновременно единство противоположностей. К этому диалектическому познанию мира и идет вслед за Демоном героиня поэмы.

Тамара, слушая исповедь Демона, как бы заново переживает весь путь своего внутреннего освобождения. Вначале рассказ Демона о его одиночестве и страдальческой жизни пробуждает в ней «мечту» — непосредственное сочувствие. Картина «скорби и труда» человеческого общества взывает к ее «думам», к проснувшемуся чувству справедливости. И, наконец, клятва Демона раскрывает перед Тамарой «пучину гордого познанья», диалектику бытия.

Иного, не тернистого пути познания, по мысли Лермонтова, нет и не может быть в противоречиво устроенном мире. Или душевная гармония и «покорность незнания», или распадение с природой, разлад с обществом и с самим собой. Только такой дорогой ценой можно купить в современном мире способность мыслить. Тамара сделала шаг из царства природы, естественной, бездумной жизни в царство мысли. Но сделав этот шаг, она неизбежно уподобилась Демону. Естественную красоту и гармонию сменила грустная и горькая мудрость. Эта мудрость светится в улыбке мертвой Тамары.

Улыбка странная застыла,
Мелькнувши по ее устам.
О многом грустном говорила
Она внимательным глазам:

Души, готовой отцвести,
Последней мысли выраженье,
Земле беззвучное прости.
Напрасный отблеск жизни прежней...

Самое главное в этой черте облика мертвой Тамары — ощутимое сходство с Демоном; в этой улыбке — отпечаток его внутреннего мира («хладное презренье души, готовой отцвести»). Эта духовная близость между Тамарой и Демоном еще резче подчеркнута в описании улыбки Тамары в редакции 1838 г.

Что в ней? Насмешка ль над судьбой,
Непобедимое ль сомненье?
Иль к жизни хладное презренье?

Возникает сопоставление живой улыбки пляшущей Тамары в начале поэмы с описанием ее мертвого, застывшего лица. Оно раскрывает тернистый путь духовного прозренья, пройденный героиней.

Но не только душа Тамары начинает жить новой жизнью в поэме. Внутренний мир ее главного героя тоже не остается неизменным. Он меняется от строфы к строфе, и духовный облик Демона в начале поэмы совсем не тот, что в ее конце. Каков же смысл этих перемен и как они отражают философские идеи поэмы?

Разобщенность миров «эмпирии» и «идеализма» воплощена поэтом и в переживаемой его героями духовной драме. Психологически эта разобщенность осознается Лермонтовым как роковой разрыв между мыслью и чувством. Для самого поэта любая идея только тогда имела смысл, когда она была эмоциональна. Характерно, что ни один критик, писавший о Лермонтове, как о «поэте мысли», никогда не высказывал сомнений в полнокровности чувств, выразившихся в его поэзии. «Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии». Это не случайно оброненная поэтом мысль и не один из печоринских парадоксов, а глубокая убежденность в кровном родстве мира идей и мира чувств. Лермонтова томила жажда такого духовного состояния, когда мысль и чувство находятся в гармонии, когда в идеях, владеющих человеком, бьется живая кровь страстей, а страсть одухотворена мыслью. И когда Демон любит Тамару «всем упоением, всей властью бессмертной мысли и мечты», он приближается к этому состоянию высшей гармонии. Приближается к нему и сам же его разрушает.

«гордого познанья» мира. Теперь наступило время сказать еще об одной стороне ее содержания.

Лермонтов — «поэт мысли» столь же действенной силой, преобразующей жизнь и душу человека, считал любовь. Прославление любви как силы, вне которой нет истины и не может быть ее познанья, звучит в ранних поэмах — в «Ангеле смерти» и в особенности в «Измаил-бее». Отрешившись от этой любимой лермонтовской идеи, невозможно также понять и философскую концепцию «Демона». Но если в «Ангеле смерти» и в «Измаил-бее» эта мысль откровенно провозглашается «от автора», то в «Демоне» она вытекает непосредственно из развития сюжета, определяет собой логику поступков и «диалектику души» героев поэмы.

То состояние внутренней гармонии и полноты жизнеощущения, о котором мечтает Лермонтов, недостижимо, как он полагает, одним лишь усилием разума. Сила страсти так же одухотворяет человека, как и сила его мысли, и лишь созвучие мысли и чувства способно вернуть ему гармонию, оставшуюся за пределами его «естественного» существования.

Путь познания, пройденный в поэме Тамарой, — это путь человека, одаренного органической способностью любить. Когда Тамара рыдает над телом погибшего жениха — это не дань обычаю, а искреннее проявление ее чувства к молодому «властителю Синодала». Но и внезапно вспыхнувшая страсть к Демону столь же естественна для нее, как и любовь к «отважному князю». Воплощение «живой жизни», Тамара не может и не способна любить мертвого. Ее существо излучает любовь так же естественно, как солнце — свет и тепло. Поэтому жажда «гордого познанья», зароненная в ее сердце Демоном, соединяется у нее с проявлениями жгучей страсти.

Пылают грудь ее и плечи,

Объятья жадно ищут встречи,
Лобзанья тают на устах...

И когда охваченная любовью душа Тамары просветляется мыслью, освещается познаньем — она более, чем кто-либо из героев поэмы, приближается к той внутренней гармонии, о которой мечтал поэт.

Для Демона, напротив, так же органична потребность мыслить и познавать, как для Тамары — способность любить и одарять любовью. Мы помним «туманный и немой», полубесплотный облик Демона первых строф поэмы — облик вечного странника среди звездных миров и бесконечных тысячелетий.

Но после того, как любовь овладела его существом, герой как бы обретает плоть. Это уже не прежний бестелесный фантом, он ходит, плачет и говорит.

Он бродит, от его шагов
Без ветра лист в тени трепещет.

Едва ли эта тяжкая, земная поступь бесплотного ранее героя — случайность в стройном художественном мире поэмы Лермонтова. Любовь как бы приковывает Демона к земле с ее чувственной жизнью. И одновременно одаривает его неведомой до того глубиной страстей и человечностью.

Постигнул Демон в первый раз;
Он хочет в страхе удалиться...
Его крыло не шевелится!
И, чудо! Из померкших глаз

Эта «тяжелая», «жаркая как пламень» слеза как бы приобщает Демона к земной жизни, полной «трудов и бед толпы людской». Кажется, воистину для него — «жизни новой пришла желанная пора», как пришла она для Тамары. Но это — всего лишь иллюзия обновления. Поему же духовное возрождение, возможное для Тамары, казалось немыслимым для Демона? Ответить на этот вопрос нельзя, не попытавшись понять ту философию истории, которая заключена в поэме Лермонтова.

Лермонтов, как и Герцен, как и все поколение «детей 14 декабря», был одержим размышлениями о путях развития истории человечества. Свидетельство тому — поэма «Измаил-бей», стихотворение «Спор», наполеоновский цикл в лирике поэта, да и многие другие его произведения. Проникнуты этими идеями и завершающие редакции «Демона». Ко времени создания «Демона» Лермонтов пришел к мысли о том, что исторический процесс необратим, что путь назад к истокам своей жизни немыслим ни для отдельной личности, ни для человечества в целом. Своеобразие «Демона» в том, что думы Лермонтова о ходе истории не выделены в поэме в «лирические отступления», прерывающие развитие действия. Их преломление в поэме — психологическая драма, пережитая главным ее героем. Лермонтовский принцип — история, осмысленная через человеческий характер, отраженная в нем, главенствует в «Демоне».

«позавидовал невольно неполной радости земной» и готов удовлетвориться этой «неполной радостью», а вслед за ней и неполным познанием, неполной свободой.

Все это и заставляет Демона в момент встречи с Тамарой остановиться и вспомнить о прошлом.

И долго сладостной картиной
Он любовался — и мечты
О прежнем счастье, цепью длинной

Пред ним катилися тогда.

Эти мечты и чувства, на какой-то миг овладевшие Демоном, наполнившие «немой души его пустыню», не могут, однако, вернуть его к прошлому. Раз и навсегда простившись с «покорностью незнанья», восстав против земных и небесных авторитетов, он не властен вернуться назад, даже если хочет этого.

Возвращению к прошлому препятствуют как объективные законы бытия, так и весь строй души героя, его психология, порожденная и обусловленная в конечном итоге теми же жизненными законами:

Найти в уме своем не мог...
Забыть? — забвенья не дал бог: —
Да он и не взял бы забвенья!..

«бог» — одно из многозначных в лермонтовском творчестве, здесь употреблено поэтом в том же смысле, в каком, например, в контексте «Маскарада» и «Героя нашего времени» употребляются слова «рок», «судьба». Это одно из обозначений объективных законов бытия, над которыми не властна свободная воля героя. Так в поэме возникает «презрение рока и предчувствие его неизбежности» (Белинский). Демон одновременно и не может вернуться к прошлому («забвенья не дал бог») и, несмотря ни на что, не хочет этого (он и не взял бы забвенья — сам не взял бы). Не только силы судьбы, но и характер самого Демона препятствуют его возвращению в первобытный рай естественного бытия.

Подобно Арбенину в «Маскараде», Демон не может вернуть себе утраченную непосредственность и чистоту — «пусть ангелом и притворится, да черт-то все в душе сидит». Но Демон и не думает «притворяться» ангелом. Он вполне искренне пытается снова стать им, и эта безнадежная, как все попятные движения, попытка завершается тяжелой моральной катастрофой. И когда он говорит:

Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,

(IV, 208) это не ложь и не эффектная фраза. Но не во власти Демона осуществить свои желания. Для Демона невозможно «с небом примириться» — потому, что такое примирение, как всякое движение назад, по мысли Лермонтова, невозможно и противоестественно. Так личная драма лермонтовских героев оказывается, в конечном итоге, отражением законов человеческой истории.

Несмотря на то, что трагическая судьба Демона объективно обусловлена, предопределена, внутренняя жизнь героя отличается исключительной активностью. Душа Демона не только испытывает на себе всю тяжесть незыблемых законов бытия, она активно сопротивляется им. Своеобразие характера Демона становится очевидным при сопоставлении его с Арбениным: оба они пытаются идти «против течения» жизненных закономерностей, стремясь вернуться назад, в «юность светлую, исполненную сил», оба жестоко платятся за это. Но насколько сходны судьбы Демона и Арбенина, настолько же различны их характеры.

Арбенин, несмотря на свою «кипучую, как лава», душу и острый аналитический ум, гораздо более пассивно, более зеркально отражает в своей психологии и жизненном поведении особенности окружающей его среды, гораздо быстрее подчиняется царствующим в мире законам. Достаточно малейшего толчка извне, нелепой случайности — и Арбенин вновь оказывается во власти моральных представлений и предрассудков того самого общества, которое он столь глубоко презирает. Он готов поверить в виновность Нины именно потому, что ему, возомнившему себя человеком, стоящим над обществом, не чужды свойства, характерные для мира Шприха и Казарина. Тем легче ему увериться в том, что Нина — «созданье слабое» — тоже не избежала воздействия этого мира.

В «Демоне» зависимость человеческой психологии от объективных жизненных закономерностей и общественной среды показана Лермонтовым более тонко и точно, чем в «Маскараде». Здесь мы видим не только воздействие среды на героя, но и взаимодействие среды и характера. Объективная обусловленность характера Арбенина и его судьбы в «Маскараде» представляется более фатальной, более неизбежной, чем в последних редакциях «Демона». Кроме того, «диалектика души» героя в «Демоне» прослежена более последовательно, его поступки получают более многогранную мотивировку, чем в «Маскараде», где Арбениным на протяжении всей драмы владеет «одной лишь думы власть». Борьба противоположностей в душе Демона выглядит более сложной, в его характеристике больше психологических полутонов. Поэтому так убедительно ощущение бесповоротного разрыва героя со своим «ангельским» прошлым, с бездумьем и непосредственностью. Изменения, происшедшие в душе Демона со времени его бунта, столь же необратимы, как и внутренняя эволюция Тамары.

На сердце, полное гордыни,
Я наложил печать мою;
Здесь больше нет твоей святыни,
Здесь я владею и люблю! —

«о прежнем счастье», о возможности вернуться к той самой естественной гармонии и бездумью, от которых он же освободил Тамару. В его речах слышится бесконечная усталость, усталость от власти, познанья, от борьбы и движения, не имеющих конца.

Лишь только я тебя увидел —
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою.
Я позавидовал невольно

Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?

...Полон жизни новой,

Я гордо снял венец терновый,
Я все былое бросил в прах...

Пока это отречение от «гордого познанья», от духа мятежа касается только личных переживаний Демона. Но вот он начинает говорить не только от своего имени, но и от имени всего человечества. Уже не только он один мечтает вернуться к прошлому, «спастись от думы неизбежной и незабвенное забыть». Теперь Демон утверждает, что это возможно и для всего человечества.

Я на челе, тебя достойном,
Следы небесного огня —
И мир в неведеньи спокойном
Пусть доцветает без меня!..

Я власть у ног твоих сложил.
Твоей любви я жду, как дара,
И вечность дам тебе за миг...

«неведения спокойного». Не в его власти отдать «вечность», полную борьбы и движения, за миг «неполной радости земной» и сложить свою власть у ног Тамары.

Читая эти строфы поэмы, особенно ясно понимаешь, как далеко вперед шагнул Лермонтов по сравнению с теми годами, когда он писал «Последнего сына вольности» — поэму декабристскую в полном смысле этого слова и прежде всего — по тому пониманию истории, которое в ней воплощено. Могучая личность — вот начало и конец всякого исторического действия, по мысли поэта. Народ осознается им в эти годы как сила пассивная, но обладающая, если можно так выразиться, коллективной свободой воли. Или народ радостно идет вослед герою-гражданину, «верному сыну отчизны» — и тогда становятся возможными величайшие моменты в истории, «звездные часы человечества», или он попадает в сети, расставленные «искусным льстецом», деспотом и демагогом. Но в любом случае Лермонтов убежден в том, что личность и только личность является движущей силой истории.

Последние редакции «Демона» создавались в те годы, когда Лермонтов уже переболел «ошибками отцов» и когда поколение «детей 14 декабря» начало смутно догадываться о том, что подобное объяснение истории и недостаточно убедительно, и несправедливо по отношению к огромному человеческому большинству.

Так возникает в поэме своеобразный и совершенно новый для лермонтовского творчества аспект критики индивидуализма. Глубокое убеждение Демона в том, что он властен «сложить власть» у ног Тамары и вернуть мир в состояние «неведенья спокойного», — порождение того индивидуалистического, волюнтаристского понимания исторического процесса, от которого сам поэт к этому времени уже освободился. В поэме «Демон», как мы полагаем, выразилось глубокое убеждение Лермонтова в невозможности вывести бытие человеческого общества за пределы заколдованного движения по кругу, опираясь лишь на идею личности как движущей силы истории. Пусть даже это титаническая личность, но поставив себя над людьми и обществом, пытаясь уйти от этой «эмпирии» в сферы «идеализма», она сама подрезает себе крылья и оказывается бессильной перед лицом объективных законов жизни.

Могущество духа, которым наделен Демон, толкает его на «гордую вражду» с небом, на бунт против божества. И главный упрек, брошенный небесам в поэме, — это укор богу в равнодушии ко всему земному, к судьбам отдельных людей.

Но ведь то же самое можно сказать и о самом Демоне, не скрывающем своего безучастия к «земному» и призывающего Тамару оставить «жалкий свет его судьбе».

Что повесть тягостных лишений,
Трудов и бед толпы людской...

Моих непризнанных мучений?

Гордая смелость бунтаря уживается в Демоне с поистине божественным равнодушием к людям. Для него важна идея бунта, идея неприятия божественной власти сама по себе, — безотносительно к потребности вписать новые, светлые страницы в ту «повесть тягостных лишений», которой являлась до сих пор история человеческого общества.

Таков, по мысли Лермонтова, «первородный грех» Демона. А равнодушное, высокомерное пренебрежение к «толпе людской» естественно ведет к жажде духовной власти над людьми, к уверенности в своем праве на эту власть.

И гордо в дерзости безумной
Он говорит: «Она моя!»...
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом

И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.

«Неподвижное лицо» — таково наше последнее впечатление в поэме от облика Демона, который в первых ее строфах рождался из ощущения вечного движения и казался воплощением идеи вечного развития. Стоит только бунтарю возжаждать власти, как перед нами совершается его истинное грехопадение, его превращение в дышащий «могильным хладом» неподвижности призрак.

«у развивающейся жизни нет ничего заветного», — пишет Герцен в одном из «Писем об изучении природы». И в поэме Лермонтова «развивающаяся жизнь», воплощенная в свободной душе Тамары, отказывается признать над собой власть нового духовного владыки.

Идеал счастья, полноценного человеческого бытия, созданный в ней, — это совсем не то «естественное состояние» безумного слияния с природой и «покорности незнанья», к которому хочет вернуться сам герой, измученный «этой вечной борьбой без торжества, без примиренья!» То, о чем говорит Демон, — это гармоническое сочетание «пучины гордого познанья» с непосредственной, близкой к природе жизнью, с радостью бытия и полнотой чувства.

Оставь же прежние желанья
И жалкий свет его судьбе:
Пучину гордого познанья

И для тебя с звезды восточной
Сорву венец я золотой;
Возьму с цветов росы полночной;
Его усыплю той росой;

Твой стан, как лентой, обовью;
Дыханьем чистым аромата

Окрестный воздух напою;
Всечасно дивною игрою

Чертоги пышные построю
Из бирюзы и янтаря;
Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака,

Люби меня!..

Важно отметить, что «всё, всё земное», полнота человеческого существования не означает для поэта отсутствие противоречий и сложностей в этом идеальном мире. Тамару «иное ждет страданье, иных восторгов глубина». Противоречия занимают свое место в жизни идеального человечества, но они отмечены тем бесстрашием чувства и мысли, которое отсутствует в современном обществе, живущем, «ничем не жертвуя ни злобе, ни любви». Но самое существенное в мечтах лермонтовских героев — единство чувства и интеллекта, жизни природы и человеческого разума. Человек владеет тайнами природы, но он не уродует и не губит ее и себя. Великий спор между «эмпирией» и «идеализмом», антагонизмом между «естественным» и «общественным» состоянием человека разрешен в этом идеале «жизни новой». Пусть этот идеал — не более как философская утопия и контуры его несколько расплывчаты, но он отчетливо противопоставлен в поэме жизни современного общества, «жалкого света»:

Где преступленья лишь, да казни,

Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить.

Так в философской утопии «Демона» начинают звучать ноты «социальности» — предчувствие 40-х годов в лермонтовской поэме, или, говоря известными словами Белинского, «предчувствие будущих идеалов». Но осуществление этих идеалов было не под силу ни лермонтовскому поколению, ни его ближайшим потомкам. Свою мечту о гармоническом созвучии «естественного» и социального в человеке поэт завещал далекому будущему.

¹ См. Л. Я. Гинзбург. А. И. Герцен. Былое и думы. Л., 1957.

² Нам представляется верной датировка «Сашки», предложенная М. Николевой, так как вся совокупность идейно-художественных особенностей этой поэмы приводит ее читателя и исследователя к мысли о невозможности возникновения и основной реализации замысла «Сашки» в более поздний период творчества Лермонтова (1838—1839 гг. по датировке Б. М. Эйхенбаума). Разумеется, это не исключает возможности того, что Лермонтов возвращался к работе над «Сашкой» и в эти годы.

³ «проклятых вопросов» лермонтоведения: что же, собственно, означает в поэме «спасение» Тамары? Значит ли это, что Лермонтов, по цензурным соображениям, решил смягчить бунтарское звучание поэмы? Или поэт при этом руководствовался соображениями художественной целесообразности? Мы придерживаемся этой второй точки зрения. Для Тамары открывается тот же символический рай, что открылся для гетевской Гретхен в конце первой части «Фауста», а для самого Фауста — в финале трагедии. Поскольку все литературоведы отдают себе отчет в символико-философской природе сюжета «Фауста», никто из них на основании этих эпизодов не говорит об уступках Гете цензуре. Полагаю, что и в «Демоне» спасение души Тамары имеет символический смысл и что этот эпизод не вносит в поэму мотива примирения ни с современной действительностью, ни с догматами религии.