IV.
Фольклор горцев Северного Кавказа в поэзии Лермонтова
Интерес к фольклору горцев Северного Кавказа замечается в самых ранних произведениях Лермонтова, относящихся к 1828 г. Со времени последней поездки на Кавказ прошло всего три года. Юный поэт пишет поэмы "Черкесы" и "Кавказский пленник", в которых еще много ученического; в отдельных местах этих произведений видно явное подражание Пушкину, Козлову, Дмитриеву и другим современным русским поэтам; особенно сильно здесь влияние "Кавказского пленника" Пушкина. Но даже в этих полудетских литературных опытах сквозит глубокая оригинальность.
О замысле поэмы "Черкесы" профессор Висковатов сообщает следующее: "Основанием для нее послужили рассказы, переданные ему теткой его Хостатовой, постоянной жительницей окрестностей Пятигорска, женщиной, храбростью своею снискавшею известность даже на Кавказе". Эти данные, при всей их краткости, очень важны для нас; они свидетельствуют о том, что творчество юного поэта питалось не только личными впечатлениями или книжными источниками, но и рассказами местных старожилов. Автор повествует здесь о том, как один черкесский князь пытался освободить своего брата, томившегося в русской крепости; несмотря на все мужество горцев, освободить пленника не удалось. Пал в бою и сам предводитель отряда горцев. По- прежнему высится на горе крепость.
Лишь только слышно: кто идет;
Лишь только слушай раздается.
Характерна глубокая симпатия автора по отношению к горцам:
Черкесы поле покрывают;
Ряды как львы перебегают...
Ядро во мраке прожужжало,
И целый ряд бесстрашных пал.
(II, 11—19).
Пространный монолог князя, готовящегося к битве, — первая попытка Лермонтова передать речь горца. Это место поэмы мало удачно; здесь характерен лишь мотив клятвы героя, обещающего или победить, или умереть. Подобный прием мы впоследствии не раз встречаем у поэта.
В "Кавказском пленнике" (II, 20—38) Лермонтов упоминает о песнях черкешенок:
Сплетаясь в тихий хоровод,
Восточны песни напевали;
И близ аула, под горой
Сидели резвою толпой;
И звуки песни произвольной
Одну из таких песен он приводит, отмечая ее "напев унылый". Однако эта песня ("Как сильной грозою"...) не отзвук подлинных народных горских мотивов, а подражание лирической песне, известной автору из поэмы Байрона "Абидосская невеста" (в переводе Козлова). Поэт подверг эту песню переделке и внес упоминание о чеченце:
И смелой рукою
Чеченец возьмет
Броню золотую
И саблю стальную,
И в горы уйдет.
Вскользь он говорит и о боевых песнях, исполняемых воинами:
Иль, стукнув шашками своими,
Песнь горцев громко запоют.
Недостаточно оригинальные по содержанию, написанные в романтическом приподнятом стиле, эти произведения являются первой ступенью в овладении Лермонтовым горской тематикой и, в частности, горским фольклором. Они не предназначались автором к печати; впоследствии он не перерабатывал их, но они не лишены самостоятельного значения. К какому географическому месту приурочена первая поэма, автор не указывает; во второй местом действия являются берега Терека.
С глубокой симпатией говорит поэт о черкесах, восхищаясь простотой их жизни и их любовью к свободе, в лирических стихотворениях — "Черкешенке" (1829 г., I, 43) и "Кавказу" (1830 г., I, 96).
Начиная с 1831 г., Лермонтов проявляет более серьезный интерес к народному творчеству горцев и создает произведения, в которых уже видна рука истинного гения. В 1831-1834 гг. он пишет ряд поэм и лирических стихотворений, связанных с бытом кабардинцев, черкесов, лезгин и других народов Северного Кавказа. Большею частью автор говорит здесь про Пятигорск и прилегающие в нему места, и это вполне понятно, так как он бывал этих местах, жил воспоминаниями о них. По-видимому, от кого-то из родных или знакомых он в начале 30-х гг. слышал немало занимательных историй, различных преданий и легенд, так как даже в беглых упоминаниях проявляет превосходное знание местных адатов и фольклорных мотивов, вводит много слов, занесенных с Кавказа.
Прежде чем перейти к ознакомлению с этими произведениями, отметим, что в районе группы Минеральных Вод было немало гор, урочищ, долин, окруженных различными поверьями и сказаниями.
В труде профессора Савенко о Кавказских Минеральных Водах, вышедшем в 1828 г., упоминается, что по местному преданию, название колонии Каррас произошло от имени жившего когда-то в этих местах князя Карас, жители владений которого были истреблены чумою. Про гору Машук существовала следующая легенда.
Старый князь Эльбрус полюбил красивую кабардинку по имени Машука; он сулил ей богатство и почести, но она была любима юным джигитом Бештау и отвечала ему взаимностью. Соперники вступили в поединок, и оба пали в схватке, а Машу- ка застыла и заплакала горькими слезами, превратившимися в целебные источники.
О находящихся близ Кисловодска скалах, прозванных "Замком коварства и любви", сложилась легенда такого содержания:
Проводник-кабардинец полюбил приехавшую в Кисловодск княжну. Они дали клятву никогда не разлучаться. Их преследовал отец княжны. Они решили покончить самоубийством, бросившись в пропасть; юноша так и сделал, а княжна не захотела умирать, и тогда со дна пропасти послышалось: "Коварная!", и это слово было повторено окрестными скалами.
Были также легенды об источнике Нарзан, прозванном "богатырским ключом", о чем позднее, в "Княжне Мери", говорил и сам Лермонтов: "Недаром Нарзан называется богатырским ключом" (IV, 282). В наименовании этого источника был отзвук сказаний о могучих Н ар т ах, героях горского эпоса. По преданиям, от слова "нарт" и произошло название самого источника- Нарзан.
Лермонтов в детстве любовался величественным Эльбрусом. Большой популярностью пользовались среди местного населения приуроченные к этой вершине легенды о скованном великане, напоминающие древнегреческий миф о Прометее. Как чисто сказочные, так и бытовые фольклорные мотивы — о кровной мести, о похищении женщин, о военных подвигах местных героев, участников Кавказской войны — были хорошо известны Лермонтову и широко использованы им.
"на Кавказе в числе разных злых духов известен и Азраил, являющийся у магометан одним из четырех ангелов, ангелом смерти, уносящим душу в рай Магометов... Лермонтову были известны некоторые из этих народных сказаний". Образ Азраила, ангела смерти, пленил воображение поэта; об этом говорит его незавершенная поэма "Азраил" (1831 г.). В ней есть отзвуки фольклора внекавказских и кавказских народов. Мотивы об ангеле смерти широко распространены на Кавказе; на этом мы еще остановимся в VI главе, касаясь грузинских и армянских вариантов данного мотива. Имя Азраила известно в фольклоре народов Северного Кавказа. Можно предположить, что это было известно и Лермонтову. В его поэме "Азраил" есть следующие стихи о кончине мира:
Когда же род людей пройдет
И землю вечность разобьет,
Услышав грозную трубу,
Я в новый удалюся мир
И стану там, как прежде сир,
Свою оплакивать судьбу. (III, 145).
В ногайской поэме "Мурза Эдыге" есть следующее место, сходное с приведенным нами отрывком: "И меня, отца своего, заступника своего в день суда, когда Азраил вострубит в трубу, сын мой Нурадиль, ты гонишь от себя!" Об Азраиле говорится в кумыкской песне "Участь бобыля":
"Вот бобыль поехал искать заработка, а за ним по пятам ангел смерти, чтобы взять его душу. Ангел смерти! не бери мою душу, не проливай моей крови на зеленой траве.
Ангел смерти! еще рано брать мою душу и проливать мою кровь на зеленой траве. У меня нет жены — если я умру, то некому плакать над моим телом".
Беглое упоминание об ангеле смерти встречаем также в более поздней лермонтовской поэме "Беглец" (1839 г.): Гарун, вернувшись с поля битвы, говорит матери, что его отец и братья убиты, "и ангелы их души взяли"" (III, 362).
Лермонтову были известны и многие другие поверья горцев. Так, например, он говорил о легендарных "дивах". Герой поэмы "Аул Бастунджи" Селим рассказывает о себе:
И странствовал в пустыне одинок
И сумрачен, как див, дитя проклятья! (III, 181).
О тех же сказочных существах поэт упоминает в "Измаил-Бее": Там разноцветною дугой,
Развеселясь, нередко дивы
На тучах строят мост красивый,
Чтоб от одной скалы к другой
Пройти воздушною тропой. (III, 217).
Дивы, или дэвы, очень часто встречаются в эпосе ингушей, осетин и других народов Северного Кавказа; у ингушей, например, они считаются древнейшими насельниками края, обитавшими в горах до нартов (богатырей). Во время археологических разысканий в горной Ингушии мы в ряде мест находили развалины монументальных построек, сложенных из гигантских камней; по преданиям местных жителей, все это остатки жилищ дэвов. Мифы о дэвах известны также, как мы указываем ниже (гл. VI), в фольклоре закавказских народов.
— Эсхила, Гете, Шелли, Байрона и других, — широко распространен по всему Кавказу; здесь герой часто называется Амираном (Амраном), имеет и другие имена. Легенды о нем, известные в многочисленных вариантах, заключают в себе черты как общие с греческим мифом, так и чисто местные.
Лермонтову было знакомо и имя Прометея, и кавказские сюжеты о скованном великане. Напомним следующее место в поэме "Измаил-Бей":
Ужасна ты, гора Шайтан,
Пустыни старый великан.
Тебя злой дух, гласит преданье,
Построил дерзостной рукой,
Чтоб хоть на миг свое изгнанье
Забыть меж небом и землей.
Здесь три столетья очарован,
Он тяжкой цепью был прикован,
Когда надменный с новых скал
Стрелой пророку угрожал.
Как буркой, ельником покрыта,
Соседних гор она черней.
Тропинка черная прорыта
Слезой отчаянья по ней;
Она ни мохом, ни кустами
Не зарастает никогда... (III, 223).
Автор говорит, что даже животные страшатся этого места. Судя по описанию места действия поэмы, эта гора должна находиться в Чечне, где-то вблизи берегов реки Аргуна. Название горы, как мы видели, связано с легендой о дерзком духе, свергнутом с небес и прикованном за свою строптивость к скале. Упоминание о Шайтане, злом духе, встречается в другом месте этой поэмы (III, 204), а также в поэме "Аул Бастунджи" (III, 188). Характерна еще одна подробность: скованный дух плачет, и тропа, прорытая его слезами, не зарастает.
Предание, внесенное Лермонтовым в поэму "Измаил-Бей", имеет много аналогий в северокавказском эпосе. Особенно распространены они у кабардинцев и черкесов, причем по традиции бывают часто приурочены к Эльбрусу. В книге Н. Данилевского о Кавказе, вышедшей в 40-х гг. прошлого века, есть краткое упоминание об этих легендах, связанных с Эльбрусом.
"Горские народы вообще почитают сию гору волшебною и полагают, что там всегдашнее местопребывание Царя духов, известного у них под именем Джин-Падишах".
Джин-Падишах, в представлении кабардинцев, — мощный горный дух. Великий Тха, творец всей природы, приковал его много лет тому назад за неповиновение. Борода его отросла и свесилась в пропасть; тело покрылось инеем; глаза горят, как раскаленные угли, и мечут искры, зажигают молнии. Завидев блеск этих глаз, горцы ждут великих бед, произносят заклинания, спешат умилостивить Джин-Падишаха дарами. Но иногда сам грозный дух милостиво относится к своим почитателям. Так было с одним удалым кабардинским наездником Астеми- ром. Он полюбил дочь князя Адиль-Гирея, жившего на Кубани. От Дербента до Анапы не находилось для красавицы достойного жениха, так как для того, чтобы получить ее руку, надо было разрезать ее девичий кафтан мечом горного духа, хранившимся в ущелье Татар-Тупа.
Астемир явился к Джин-Падишаху, и тот начал спрашивать его: зачем он пришел, растут ли еще хлеба, цветы и травы, родятся ли ягнята, есть ли счастливые семьи. Астемир знал, что горный дух освободится от оков тогда, когда земля станет бесплодна, но не хотел лгать и ответил утвердительно.
Заплакал горный дух; от слез его таяли вековые снега. С его разрешения Астемир достал заветный клинок и женился на любимой девушке.
Другая кабардинская легенда гласит, что одноглазый богатырь дерзнул подняться на Эльбрус, где между двумя его вершинами пробивается родник. Бог приковал его там цепью за шею. Богатырь состарился; длинная борода его отросла до колен; мощное тело согнулось. Коршун терзает его и не дает ему напиться из родника, вода которого имеет чудесную силу: кто напьется из него, тот будет жить до конца света. Настанет день, и бог, разгневавшись на людей за их грехи, освободит богатыря и пошлет его на них. Один крымский хан, по имени Шан-Гирей, захотел подняться на Эльбрус и уже был близок к вершине, но услышал предостерегающий голос скованного старца и вернулся обратно.
Очень близки к этим мотивам черкесские сказания. Одно из них записано турецким историком Джевд еще в 1782 г.
Приводим сюжет популярного предания, опубликованного в 40-х гг. прошлого века черкесским писателем Султаном Хан- Гиреем. На вершине Эльбруса, за какие-то грехи, прикован великан. Когда он пробуждается от оцепенения, то спрашивает у своих стражей, растет ли еще на земле камыш, родятся ли ягнята? Услышав утвердительный ответ, он в бешенстве рвет оковы; земля дрожит; брызжут молнии, грохочет гром. Его тяжкое дыхание — порывы урагана, стоны -подземный гул, бурная река, с неистовством вырывающаяся из подножья Эльбруса, — его слезы.
Подобные образы встречаем и в фольклоре ингушей. Во время наших поездок по горной Ингушии местные жители показывали нам в скалах хребта Цей-Лам громадную пещеру, в которой, по преданию, томился легендарный богатырь Соска-Солса. Вырвавшись из неволи, он в гневе изрубил шашкой хребет Цей- Лама; вот почему, гласит легенда, образовались здесь остроконечные зубцы скал.
Среди ингушей, выходцев из Кистинского ущелья, поселившихся в селении Гергеты на Военно-Грузинской дороге, А. Висковатов записал следующую легенду: "Невдалеке от Бешлама есть таинственная пещера, в которой лежит юноша, прикованный к скале за какое-то преступление. Он стонет от боли, потому что хищная птица клюет ему сердце".
Знакомясь с кавказскими мифами о скованном великане, мы видим, что в них герой бывает изображен двояко: в одних мотивах он благодетель людей, в других — их враг. Предание, известное Лермонтову и внесенное в поэму "Измаил-Бей", очень близко к приведенным нами вариантам горского эпоса: в его описании дух, как в кабардинских и черкесских мотивах о Джин-Падишахе, не боится верховного божества; за свою дерзость он прикован цепями к скале, плачет в отчаянии, и его слезы превращаются в поток; место, где ютится надменный дух, внушает всем страх. Лермонтовский вариант примыкает к циклу тех народных горских сказаний, где герой изображен врагом людей; у поэта он назван "злым духом". Этот отрывок из поэмы "Измаил-Бей" представляет большой интерес еще и потому, что он, в известной степени, родствен образу Демона, над созданием которого Лермонтов работал с 15-летнего возраста. Впоследствии он ввел этот мотив в поэму "Демон", на чем мы остановимся в VI главе, при рассмотрении закавказских мотивов об Амиране и родственных ему образах.
В той же поэме "Измаил-Бей" встречаются беглые, но очень характерные упоминания о духах, враждебно относящихся к человеку:
Не дух коварства и обмана
Манил трепещущим огнем,
Не очи злобного шайтана
Светилися в ущелье том... (III, 204).
Или:
И говорит Селим: "Наверно,
Тебя терзает дух пещерный..." (III, 242).
В поэме "Хаджи Абрек":
Тебе во след еще не мчится
Ни горный дух, ни дикий зверь... (III, 275).
"Аул Бастунджи" стремительную скачку Селима, автор говорит, что он исчез быстро, "как дух изгнанья", и сторожевой черкес, смотря ему вослед, подумал:
Много есть чудес!..
Велик аллах!.. ужасна власть шайтана! —
Кто скажет мне, что этого коня
Хозяин мрачный сын земли, как я? (III, 180).
Лермонтову были известны также горские старинные поверья о гуриях: он говорит о них в поэмах "Аул Бастунджи" (III, 173, 1831 г.) и "Хаджи Абрек" (1833—1834 гг.); в последней старик-лезгин, вспоминая о смерти младшего сына, павшего в бою, рассказывает:
Он улыбался, умирая!
Он, верно, зрел, как дева рая
К нему слетала пред концом,
Махая радужным венцом!.. (III, 266).
"Страшную войну Магомет затевает первый... Свою золотую шашку ты оставляешь в наследство другому. Ангелы приводят к красивейшим из гурий Магомета Шератлокова".
В некоторых из приведенных выше народных сказаниях герои уподобляются горам: Эльбрусу, Бештау, Машуку; они любят или ненавидят друг друга, враждуют, а затем навеки застывают, превращаясь в каменных гигантов. Аллегорическое изображение гор мы находим и у Лермонтова, например, в стихотворении "Спор" (1841 г.). Содержание этого стихотворения навеяно современными автору событиями Кавказской войны, но в поэтическом оформлении его заметны отзвуки северокавказского эпоса: Шат-ropa (Эльбрус) и Казбек ведут разговор, как сказочные великаны, "перед толпою соплеменных гор", а затем Казбек "шапку на брови надвинул и навек затих". К этому месту автор дал следующее примечание: "Горцы называют шапкою облака, постоянно лежащие на вершинах Кавказа" (II, 126).
Это пояснение поэта можно документировать свидетельством одного из кавказоведов 40-х годов Н. Данилевского: "Гора Бештау имеет особенное метеорологическое свойство, а именно: как скоро в воздухе есть наклонность к сырой погоде, то Бештау покрывается от вершины до подошвы облачною одеждою, или, как выражаются черкесы, надевает на себя шапку"... Очевидно, и Лермонтову приходилось слышать среди горцев такое же сравнение, и он внес его в свое стихотворение.
Глубоко интересуясь горской поэзией, поэт наделяет этой чертой и некоторых своих героев. Максим Максимыч владеет черкесским языком, помнит песни Бэлы и Казбича. Обрисовывая тип "настоящего кавказца", Лермонтов отмечает, что бывалый офицер, долго проживший на Кавказе, "полюбил жизнь простую и дикую", "пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств" (V, 323).
Во многих своих произведениях он останавливался на характерных для старинных горских обычаев адатах кровной мести и похищения женщины, осуждая эти адаты, так как они сковывали свободу и горца, и горянки.
Впервые мотив о кровной мести был им развит в поэме "Каллы" (1831 г.), к заглавию которой он дал пояснение: "По-черкесски: убийца". Содержание поэмы вкратце следующее:
У юного кабардинца Аджи пали жертвой родовой мести все близкие.
Мулла, охраняя святость старых обычаев, поучает Аджи:
От рук убийц окровавленных.
Чтоб неба оправдать закон
И отомстить за побежденных;
И не тебе принадлежат
Ты на земле орудье мщенья,
Палач, — а жертва Акбулат!
Старайся быть суров и мрачен,
Забудь о жалости пустой;
Законом, клятвой и судьбой.
Аджи последовал тому, чему учил его "мулла жестокий", и ночью вырезал всю семью: старика Акбулата, его сына и даже его семнадцатилетнюю дочь. Потом он пришел в ужас от совершенного убийства и тем же кинжалом поразил самого муллу. Поэма мастерски заканчивается двойной развязкой: молодая вдова муллы, не опасаясь ревнивого мужа, "другого любит без боязни", а юный Аджи, всеми отвергнутый и сам чуждающийся людей, получив название "Каллы", скитается в горах, как бесприютный странник (III, 163—167).
Поэма эта, написанная сжато, исполненная глубокого драматизма, является страстным протестом против застарелых вредных обычаев. Автор указывает, что такие обычаи держатся не просто в силу сложившихся традиций, но потому, что их, в своих расчетах, поддерживают муллы. Аджи отринут своей средой не только потому, что он проявил большую жестокость, но и вследствие того, что он дерзко пытался осудить кровавый обычай, подняв руку на муллу, блюстителя адатов.
В этой поэме Лермонтов проявляет большое знание горских обычаев и родовых преданий; о фольклорной основе своего произведения он сам говорит в последней строфе:
(Гласит преданье), что в горах
Безвестный странник показался,
Опасный в мире и боях.
Упоминание о кровавом мщении, именуемом "канлы", встречаем в печати, современной поэту. Один из журналистов, описывая свою поездку к Эльбрусу в 1848 г., сообщает, что у кабардинцев имеется обычай наследственной канлы. Знакомый кабардинец рассказывал ему, что некто из врагов его семейства, по долгу этого обычая, убил уже его брата, сына и, не довольствуясь тем, обещает убить и его самого. Скитания Аджи, его отчужденность — не романтические прикрасы, а правдивые жизненные подробности. "Во все время изгнания, — говорится в одной из этнографических статей, — канлы не имеет определенного места жительства... Он должен скитаться с места на место, избегая встречи с родственниками убитого".
На вышине горы священной,
Вечерним солнцем озаренной,
Как одинокий часовой
Белеет памятник простой:
—
Чалмы подобие на нем...
Автор упомянутой статьи о поездке в 1848 г. к Эльбрусу, говоря о погребальном обряде карачаевцев, сообщает: "Если покойный был хаджи, то есть если он ходил в Мекку, то над ним ставится надгробный памятник с высеченною наверху чалмою". Характерно, что поэт умеет придать своему описанию большую выразительность; он заканчивает его ироническими стихами:
Под этим камнем спит мулла
И вместе с ним его дела.
"Аул Бастунджи", написанная в том же 1831 году В ней автор тоже выступает как обличитель закоренелых обычаев, охранявшихся муллами и стеснявших свободу личности.
Герой поэмы, молодой отважный Селим, полюбил жену своего старшего брата Акбулата. Он знал, что Зара, против ее воли выданная замуж за пожилого человека, тяготится узами брака, и надеялся на ее взаимность.
Он признался в своем чувстве Акбулату, но навлек на себя его гнев. Он просил Зару бежать с ним, но она, страшась адатов, не посмела последовать за ним. Селим из мести к Акбулату убил Зару и поджег дом брата; он предан проклятью и осужден на скитания.
Селим во многом напоминает Аджи. Он тоже бунтарь и тоже является отщепенцем общества, не сочувствующего ему. Он не признает нерушимости "законного" брака, освященного обычаем, он посмел пойти против желаний брата, нарушая этим еще один адат — право старшинства.
В этой поэме Лермонтов ярко обрисовывает строгого муллу, который догадывается о причине ссоры братьев и говорит с насмешкой Акбулату:
И чуждый враг ему не страшен боле;
Но, если б он послушался меня.
Жену бы кинул — а купил коня! (III, 184).
Когда запылала сакля Акбулата и оттуда послышался его предсмертный смех, "мучительный и злой", народ упал в страхе ниц, а мулла таинственно сказал: "Молитесь, дети! Это смех шайтана!" и громко запел какой-то темный стих из алкорана. Огонь распространился на весь аул, а Селим был предан проклятью. Проклятие было одним из видов заговора, а заговоры в старину имели немалое значение в глазах суеверных людей. Молодой поэт чрезвычайно удачно передал здесь дух старинного народного поверья. Необычайно сильные сумрачные строфы, содержащие это проклятие, дополняют общий суровый тон, в котором выдержана вся поэма.
... Пускай умрет не в битве — от стрелы
Неведомой разбойника ночнова,
И полумертвый на хребте скалы
Три ночи и три дня лежит без крова;
И хищный коршун выклюет глаза! (III, 187)
"Каллы" и "Аул Бастунджи" написаны в романтическом стиле, но в них есть и реалистические черты, например, упоминание о счастливой жизни молодой вдовы после смерти ее мужа в первой поэме. Сложный драматический сюжет второй поэмы развит автором с замечательным искусством. В самом языке этой поэмы, навеянной мотивами горского фольклора, проявляется большая чуткость художника, остающегося верным характерным особенностям изобразительных средств горского эпоса. Отметим, например, следующие образы: Селим исчез быстро, "как дух изгнанья"; он "сумрачен, как див, дитя проклятья"; описывая красоту Зары, поэт говорит:
Черны глаза у серны молодой,
Но у нее глаза чернее были!
"джигит", "шайтан", "див" и т. п. Искусно владеет он и приемом повторения, типичного для народной поэзии, в строфах, заключающих проклятие ("да упадет проклятие людей", "да упадет проклятие аллы" и т. д.), а также говорящих о гибели аула ("Сгорел аул и слух об нем исчез" — в начале и в конце поэмы).
Мотив кровной мести встречаем в стихотворении "Прощанье" (1832 г.): на просьбу девушки остаться в чужом ауле наездник-лезгин, подавив в своей душе, во имя адата, теплое чувство любви, говорит:
Кровавой клятвой душу я свою
Отяготив, блуждаю много лет:
Покуда кровь врага я не пролью,
Прости: вот мой ответ. (III, 328—329).
Мотив мести встречается также в поэме "Измаил-Бей" (1832), не занимая, однако, первенствующего места. В основу этой поэмы положены, как говорит автор, слышанные им изустные рассказы:
Темны преданья их. Старик чеченец,
Хребтов Казбека бедный уроженец,
Про старину мне повесть рассказал.
Его рассказ, то буйный, то печальный,
Я вздумал перенесть на Север дальный:
Пусть будет странен в нашем он краю,
—194).
Это не поэтический прием, сочиненный для занимательности. В настоящее время можно считать совершенно доказанным, что Лермонтов, как автор "Измаил-Бея", исходил из достоверных исторических преданий: главные действующие лица, выведенные здесь автором, многие события, связанные с событиями Кавказской войны, теперь точно документируются. В настоящей работе мы не останавливаемся подробно на содержании поэмы, так как главные ее мотивы связаны с конкретными историческими лицами и фактами. Отметим отдельные моменты, имеющие отношение к фольклору.
Автор говорит, что отец Измаила, "гонимый братом, убийцею коварным", в течение многих лет укрывался от него (III, 216). Очевидно, здесь речь также идет о мести, разъединившей братьев. Местью руководился и Росламбек, из честолюбивых расчетов убивший Измаила, родного брата. В обоих случаях Лермонтов сурово порицает людей, руководившихся низкими целями.
Большое место в поэме занимают упоминания о горских песнях; на этом мы остановимся несколько ниже.
Мотивы кровной мести и похищения женщины выдвинуты на первый план в поэме "Хаджи Абрек" (1833—1834 гг.). Сохранилось предание, что сюжет этого произведения был сообщен поэту знакомым горцем, по происхождению шапсугом. Достоверность этого предания пока достаточно не прослежена, но оно не лишено значения, так как поэма насыщена фольклорными мотивами.
давно затаил против него месть, так как Бей-Булат когда-то убил его брата; теперь Хаджи Абрек вызывается отомстить и за старика. Он убивает Лейлу, а через год встретился лицом к лицу с князем; произошел поединок, в котором пали оба противника.
Как главные, так и второстепенные эпизоды поэмы могут быть иллюстрированы сходными мотивами горской народной поэзии.
Герой поэмы — абрек. Впервые мотив об абреке мы встречаем в черновых вариантах поэмы "Каллы":
И след Аджи простыл. Катился
За годом год, и вот в горах
Вселяя суеверный страх. (III, 577).
В "Хаджи Абреке" этот мотив углублен. Здесь Абрек в собственном смысле не имя, а прозвище героя; сделавшись кровником князя, Хаджи, по обычаю, отрекся от всех привязанностей, личных радостей, живет уединенной жизнью, годами готовится к мщению.
"Абрек, — как указывает знаток обычного права кавказских народов профессор Леонтович, — изгой, исключенный из семьи и рода... Абреком делался по преимуществу убийца, от которого отказывался род, платил за него "цену крови" и вообще не брал убийцу под свою защиту. По черкесским обычаям, убийца в таком положении должен был уходить из своего рода в горы и другие места и скрываться здесь, ведя жизнь бездомного и безродного бродяги — абрека, пока не находил для себя в чужом роде защитника — кунака, являвшегося посредником в деле примирения абрека с родом убитого".
Именно в таком свете изображен Хаджи Абрек.
в поэмах "Каллы" и "Хаджи Абрек", известна нам и по произведениям горского народного творчества. Ряд других фольклорных деталей (упоминание о гуриях, о шайтане) мы отметили выше.
Лермонтов изучал и эпические, и лирические мотивы поэзии горцев; его интересовала также и личность народного горского певца. Такой образ мы находим в поэме "Измаил-Бей":
Дни мчатся. Начался байран.
Везде веселье, ликованье...
Уж скачка кончена давно;
— темно.
Вокруг огня, певцу внимая,
Столпилась юность удалая,
И старики седые в ряд
С немым вниманием стоят.
Сидит неведомый пришлец.
Наряд войны ему не нужен;
Он горд и беден — он певец!
Дитя степей, любимец неба,
Вот начинает: три струны
Уж забренчали под рукою,
И живо, с дикой простотою
Запел он песню старины. (III, 217—218).
"Черкесскую песню" ("Много дев у нас в горах"), прославляющую молодецкую удаль. В приведенной сцене он очень умело, меткими штрихами изобразил странствующего певца, одетого бедно, но держащегося с достоинством и пользующегося всеобщим уважением: ему внимали и юноши, и старики; автор упоминает и о трехструнном инструменте певца, и о характере его исполнения ("живо, с дикой простотою").
Мы полагаем, что Лермонтову в детские годы самому приходилось слышать такого певца во время пребывания в Пятигорске в 1825 г. Такие певцы заходили туда, привлекая внимание как детей, так и взрослых. Упоминания о таких певцах часто встречаются в журнальной литературе 20—40 гг. прошлого века.
В "Московском Телеграфе" в 1826 г. автор "Путевых записок по Юго-Восточной России" Нечаев, посетивший группу Минеральных Вод, сообщает, что во время народных торжеств у кабардинцев выступают певцы, исполняющие свои песни под аккомпанемент струнных инструментов, из которых один имеет вид арфы. "Один уцелевший от общих бедствий престарелый песнопевец и теперь еще жив. Я хотел посетить обитаемый им аул, но отдаленность не допустила меня видеть здешнего Осси- ана". Эти данные еще тем более ценны для нас, что автор записок серьезно интересовался поэзией горцев; он сообщает также любопытные сведения о кабардинском писателе Шора-Бекмур- зине Ногмове, отмечает, что это образованный, знающий много восточных языков человек, известный всем приезжим; он сочиняет поэмы, переводит на русский язык кабардинские песни, подготавливает к печати азбуку для кабардинцев.
Ногмов, по преданию, встречался с А. С. Пушкиным, знакомил его с местными преданиями; великий поэт, в свою очередь, поправлял ему перевод песен с адыгейского языка на русский. Ногмов, родившийся в 1801 г. и умерший в 1844 г., был выдающимся человеком в горской среде. До 1830 г. он жил на Кавказе, а затем поступил в лейб-гвардейский Кавказский горский полуэскадрон; там он служил одновременно с другим черкесским писателем Султан-Газы-Гиреем, автором повести "Долина Ажи- тугай", помещенной А. С. Пушкиным в "Современнике". Самому Ногмову принадлежит известный труд "История адыгейского народа", опубликованный уже после смерти автора; в этом труде Ногмов широко пользовался фольклорными источниками. Вполне возможно, что в кругу, в котором жил Лермонтов на Кавказе в 1825 г., также знали имя Ногмова; быть может, с ним встречался кто-нибудь из близких поэту лиц.
Сведения, собранные Нечаевым, подтверждают точность лермонтовского описания: в поэме тоже говорится, что певец выступал на народном празднестве и пел под звуки струнного инструмента.
"Кавказ" в 1846 г. под заглавием "Пятигорский сазандар". Автор описывает в нем старика-музыканта, жителя одного из ближайших к Пятигорску кабардинских селений.
"Старый Бабуховец, с загоревшим лицом и обнаженною грудью, сидел посреди двора, поджав под себя ноги. Извлекая смычком из своего странного инструмента самые монотонные звуки, он также монотонно подпевал под звуки его азиатскую песню, беспрестанно дергая в такт инструмент, обвешанный множеством металлических колечек и побрякушек, — отчего звуки инструмента, смешиваясь с звуками меди и железа, составляли музыку гармоническую для слуха азиатца... Инструмент сазандара и в самом деле нечто вроде виолончели; на нем играют, утвердив его на колене; оканчивается остроконечно и имеет пять отверстий для резонанса, из которых нижнее гораздо больше других; две струны и смычок составлены из конских волос... Сазандар этот давнишний менестрель Пятигорска и с незапамятных времен посещает воды во время курса... Но как жаль, что, не зная языка, мы не понимали смысла его песней, в которых, быть может, заключаются весьма интересные легенды его родины, усыпанные цветами роскошной поэзии
Востока". Певец назван "бабуховцем" потому, что он был родом из ближнего кабардинского аула Бабухово.
Если не этого именно, то подобного певца Лермонтов мог слышать в детстве; весьма важно указание, что старик-бабу- ховец приходил в Пятигорск "во время курса", т. е. для того, чтобы развлекать приезжих лиц; раз он показывался в этом курорте с "незапамятных времен", то, быть может, бывал там и 20 лет назад, когда поэт жил на водах. Упоминание о подобном музыканте имеется в "Бэле": "Бедный старичишка бренчит на трехструнной... забыл как по ихнему... ну, да вроде нашей балалайки" (V, 193).
По свидетельству Ногмова, музыка у кабардинцев была в большом употреблении — на праздниках, свадьбах и на пирах, которые давали при рождении детей. Музыканты употребляли различные инструменты: балалайку, скрипку, род цимбал о 12 струнах и дудки. На праздниках молодые люди выезжали верхом для ристания. Сочинителями песен были "гекуоки", неграмотные люди простого звания, но одаренные поэтическим воображением. Они и трубачи выезжали на войну и воодушевляли речами или стихами воинов перед сражением. Становясь перед войском, они пели или произносили свои стихи, в которых упоминали о неустрашимости предков и приводили для примера их доблестные подвиги.
"Измаил-Бее": подтверждается, что певцы выступали на народных праздниках; пели, пользуясь при этом струнными инструментами; воодушевляли бойцов исполнением старинных песен.
Музыкальные и песенные традиции передавались из поколения в поколение. Поэт и журналист Е. Вердеревский, посетивший Северный Кавказ в 50-х гг., рассказывает, что при поездке в мирный кабардинский аул он видел горских музыкантов, игравших на струнных инструментах. Один из них — с двумя волосяными струнами; это род длинной тонкой балалайки ("пшё- на"); "ее упирают левой рукою в колено, а правою, вооруженною дугообразным смычком, водят по струнам"; звуки этого инструмента заунывны. Другой инструмент имеет три струны и употребляется без смычка, как гитара ("пшёдегекуакуа").
Этнографы 80-х гг. XIX в. И. Иванюков и М. Ковалевский, посещавшие Урусбиевский аул, указывают, что у местных жителей есть профессиональные певцы, называющиеся "гегуако", которые выступают на праздниках и пирах. Национальные инструменты таковы: дудка ("сыбысхе"), ударный инструмент ("харе"), род арфы (деревянной, длиною в 3/4 аршина, с 12 струнами из конских волос, — "каныр кобуз") и смычковый "кобуз", вроде скрипки, с двумя струнами из конских волос; звук кобуза слабый, жалобный, напоминающий скрипку с сурдинкой.
Совершенно очевидно, что в "Измаил-Бее" и в "Бэле" Лермонтов говорил об инструменте типа "кобуз".
Образ певца мы встречаем в самих образцах фольклора горцев. В кабардинском "Сказании о братьях Ешансковых" говорится: "На дворе стояла весна. Адыгейские певцы (гегуако) собрались со всех сторон, чтобы, по обыкновению, петь про богатырей адыгейского народа. Празднества шли уже к концу; в доме князя Тотластанова шли приготовления к отъезду народных певцов". В другом кабардинском сказании — "Красавица Елена и богатырь-женщина" — описывается свадебное торжество. Во время всеобщего веселья явился уэрэдхоу (певец) и расположился среди гостей; взяв в руки апэпшинэ (семиструнный инструмент), "певец стал воспевать родную быль народа; все слушали с средоточенным вниманием".
"Измаил-Бей" автор ввел еще одну песню, которую поет Зара, лезгинка по происхождению, сопровождавшая под именем Селима, в мужском одеянии, Измаила; ему не спалось, и спутница сказала:
Дай, песню я тебе спою;
Нередко дева молодая
Ее поет в моем краю,
На битву друга отпуская!
Я не слыхал в стране родной.
Ее певала мать родная
Над колыбелию моей... (III, 242).
Далее следует "Песня Селима" ("Месяц плывёт..."), в которой говорится о том, что девушка, провожая на битву юного джигита, напоминает ему о верности и ей, и родному народу.
Превосходное знание им старинных горских обычаев сказывается даже в мелких подробностях, введенных в поэму "Измаил-Бей"; например, описывая мирную жизнь черкесов до прихода в их земли завоевателей, он говорит:
Близ рубежа чужой земли
Аулы мирные цвели,
Гордились дружбою взаимной...
Судили распри молодых. (III, 194).
Как пережиток родового строя, у черкесов и других горских народов существовал издавна суд старейшин, разбиравший все тяжбы; судьями избирались самые уважаемые, известные умом и знанием дедовских обычаев старики; об этом говорит, например, Ногмов:
"Древние обычаи служили связью между всеми семействами; а в случаях важных, единоплеменные сходились для совещаний, и народ уважал приговор старцев, живых книг опытности и благоразумия, как называли их". Это подтверждается и указанием С. Броневского; касаясь общественного уклада кабардинцев, он говорит, что наряду с тиранством князей и узденей была и "некоторая тень порядка в учреждении народных собраний, созываемых для совета о нуждах общественных"; при этом допускались князья, духовные лица и дворяне. "Князья старшие в родах своих и старшие летами имеют первый голос и место; за ними следуют духовные, как толкователи законов; а потом старшие в родах своих и старшие летами уздени. Прочие должны слушать и молчать. В важных случаях приглашаются также народные старшины от крестьянского сословия".
Стихотворения и поэмы с кавказской тематикой, написанные Лермонтовым до середины 30-х гг., то есть до первой ссылки, характеризуются романтическим стилем: тяготением к кровавым сюжетам, изображением сильных страстей, описанием судьбы людей мятежных, сильной воли, одиноко скитающихся по свету и смело отстаивающих свободу своей личности. Горский фольклор, насыщенный яркими образами, изобилующий сложными фабульными положениями, давал богатейший материал юному поэту, много черпавшему из этого источника. Лермонтов очень часто говорил о своей неизменной любви к Кавказу; это чувство он с глубокой теплотой выразил в "Ауле Бастунджи", в незаконченном стихотворении, начинающемся словами: "Синие горы Кавказа, приветствую вас!", и в "Измаил-Бее":
Твоих сынов воинственные нравы...
Там поразить врага не преступленье;
Верна там дружба, но вернее мщенье;
Там за добро — добро, и кровь — за кровь,
—193).
Однако поэт не идеализирует жизнь изображаемых им народов; воспевая отвагу их героев, их преданность родине, сочувствуя таким обычаям, как обычай гостеприимства, он сурово осуждал жестокие адаты, завещанные стариной и поддерживавшиеся муллами. Такие вольнолюбивые натуры, как Селим в "Ауле Бастунджи", Измаил-Бей и Зара в поэме "Измаил-Бей" и другие борются с обычаями, принижавшими свободу их личности; герои Лермонтова предпочитали терпеть лишения, опасности, изгнание, нежели идти на уступки. В эти произведения было вложено много глубоко правдивых, выхваченных из жизни черт, что способствовало переходу поэта от романтизма к реализму, — к большей простоте, к изображению сцен, характеризующих повседневный быт горцев, к созданию персонажей, в которых не было ничего "демонического", необычайного. Во время последних поездок на Кавказ поэт ближе присмотрелся к жизни его обитателей и, не порывая с романтикой (о чем говорят его поэмы "Мцыри" и "Демон"), создает такие шедевры реалистического мастерства, как "Валерик", "Беглец", "Бэла", "Кавказец".
Тематически повесть "Бэла" тесно связана с более ранними произведениями, но освещение знакомых нам мотивов иное. Автор вводит в повествование глубоко реалистические образы Печорина, Максима Максимыча, Казбича. Стремление к простоте видно и в художественных чертах, касающихся описания жилища ("сакля была прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени вели к ее двери"), одежды ("бешмет всегда прорванный, в заплатках"), бытовых сцен ("потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной, хромой лошаденке, ломается, паясничает, смешит честную компанию", "вот выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором").
Похищение Бэлы Азаматом и Казбичем, убийство Казбичем отца Азамата — эпизоды, напоминающие фабульные положения в юношеских поэмах; автор излагает их с еще большим мастерством. "Две, три черты, — говорит Белинский, анализируя эту повесть, — и перед вами, как живая, словно наяву, стоит такая характеристическая фигура, которой вы уже никогда не забудете". Восхищаясь искусством писателя в обрисовке характеров Азамата и Казбича, великий критик пишет: "Вот что называется рисовать фигуру во весь рост, с национальной физионо- миею и в национальном костюме!" Высокую оценку дает он и художественной манере Лермонтова: "Обратите внимание на эту естественность рассказа, так свободно развивающегося, без всяких натяжек, так плавно текущего собственною силою, без помощи автора".
В основу повести, как мы отмечали выше, положен подлинный случай из жизни родственника Лермонтова Хостатова. Большое место и здесь занимает фольклор.
песни, которою Бэла приветствовала при первой встрече Печорина:
"Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти ему в нашем саду" (V, 193).
Это образец импровизации, которая, как известно, играет немалую роль в народном творчестве. Другую песню, развивающую мотив молодечества, поет Казбич; это, по словам Лермонтова, "старинная песня":
Много красавиц в аулах у нас.
Звезды сияют во мраке их глаз.
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет.
В примечании автор говорит: "Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой; но привычка — вторая натура" (V, 197).
Мотив этой песни звучал давно в его произведениях. Еще в поэме "Аул Бастунджи" мы находим следующие стихи, заключающие в себе основную мысль будущей песни Казбича:
Черкес земле и небу господин,
И чуждый враг ему не страшен боле;
Жену бы кинул — а купил коня! (III, 184).
Подробно первый вариант был развит несколько позже, в поэме "Измаил-Бей": это "Черкесская песня" ("Много дев у нас в горах"). Работая над повестью "Бэла", Лермонтов подверг ранний вариант значительной переделке; в "Черкесской песне" 24 стиха, в песне Казбича всего 8 стихов. Характерно, что и в "Из- маил-Бее" данная песня названа "песней старины". Вполне возможно, что поэту был известен текст какой-нибудь горской песни с таким мотивом.
К ней по содержанию очень близок рассказ Казбича о поездке с абреками за Терек (V, 195—196). Здесь автор с редким искусством выдержал стиль народного горского сказа с его меткой, образной речью: "в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети", "как птица нырнул он между ветвями", "мой Карагез летит, развевая хвост, вольный как ветер". Эпизод этот по содержанию и построению является вполне законченным художественным целым. Он начинается кратким зачином: "Раз, — это было за Тереком"; далее следует сжатое повествование о стремительной скачке абреков, о преследовании их казаками, об опасности, которой подвергались и Казбич и его верный конь, и завершается краткой концовкой: "С тех пор мы не разлучались".
Карагез вообще играет значительную роль в повести, и это не случайно. Породистый, лихой конь был неизменным спутником горца в его мирном и военном быту. Особенно славились кабардинские кони, служившие предметом торговли и военной добычи.
—179), возвращение Хаджи Абрека ночью с головой Лейлы (III, 275—278), упомянутый рассказ Казби- ча, — не имеют равных в русской литературе. Поэт верен здесь и бытовым данным, и духу горского народного творчества.
"Доброконные воины не могли не стараться о усовершенствовании своих конских заводов, — говорит кавказовед той эпохи Броневский. — Каждый князь имеет небольшой завод. Лучшие в Кабарде заводы принадлежат первостатейным узденям Малой Кабарды Шалоху и Большой Кабарды Чеполову, которые, однако, по мнению знатоков, уступают в доброте заводу Трама, Абазинского Старшины (Альтыкезек)". Лермонтов до тонкостей знал качества горских коней; он сам очень любил верховую езду. В поэме "Измаил-Бей" он упоминает, что у одного из черкесов во время боя пал "питомец смелый трамских табунов" (III, 247); в очерке "Кавказец" (1841 г.) встречаем выражение: "лошадь — чистый шаллах" (V, 323).
Эти наименования часто встречаются в горском фольклоре. В адыгейской песне про князя Кучука Аджигиреева упоминается "лошадь из трамовской породы"; в кабардинских песнях говорится про "Шаулоха". Л. Лопатинский справедливо указывает на то, что в горских старинных преданиях большое место занимает мотив о лошади, сопровождавшей черкеса в набегах. В черкесских сказаниях очень часто упоминается чудесный конь "атльп", или "альп", не знающий устали и разделяющий все опасности боевой жизни с воином-наездником. Наиболее глубоко этот мотив развит в сказаниях об Адемиркане, прославленном легендарном герое. Подобные мотивы известны и в других преданиях, например, в одном из кабардинских:
"Славные вы витязи из витязей, Ешоноковы: старший Урызмес и младший Темиркан! Не налюбуешься вдоволь, видя, как ты, Урызмес, сидя на белом скакуне, гарцуешь, а затем, охотясь на туров, обитателей скалистых гор, преследуешь их по пятам и выгоняешь на плоскость! А ты, Темиркан, красуешься на своем буланом коне; он, правда, ростом приземист, но как гордо он выступает! Даже и крымский хан прослышал про гордую поступь твоего коня! Хочется ему добыть скакуна: шлет он гонцов за гонцами, но ты не сдаешься на льстивые речи властелина!" Такими образами насыщены и лермонтовские описания:
Вдоль по лощине едет князь,
Признаться: конь по седоку!
Бежит, и будто ветр пустынной,
Скользящий шумно по песку,
Крутится, вьется на скаку;
Его заметить могут очи. (III, 245).
Или:
... Он вышел и прыгнул в седло.
Послушный конь его, объятый
Внезапно страхом неземным,
Щетиной грива, ржет и пышет,
Грызет стальные удила,
Ни слов, ни повода не слышит,
И мчится в горы, как стрела. (III, 275).
с усмешкой отвергал настойчивые предложения Азамата:
"Если б у меня был табун в тысячу кобыл, — сказал Азамат, — то отдал бы тебе его весь за твоего Карагеза.
— Йок, не хочу, — отвечал равнодушно Казбич" (V, 196).
Шапсугский наездник Казбич, лицо историческое, современное Лермонтову, при жизни был воспет, как один из выдающихся горских вождей, участвовавших в Кавказской войне. "Еще при жизни его была сложена у шапсугов песня, в которой подробно передавались его дела и подвиги — явление необыкновенное при известной скромности черкесов, — и величайшим наслаждением Казбича в дни старости и бездействия было слушать эту песню, в которой постоянно говорится об обнаженной шашке героя. Суровая личность Казбича так поразила воображение соплеменников, что в жарких сражениях с русскими он, долго спустя после смерти, не раз чудился черкесам на белом коне и в белой одежде; об этом существует, по крайней мере, множество рассказов".
Имя Казбича могло быть известно Лермонтову, интересовавшемуся Кавказом, еще в ранней юности, но не подлежит сомнению то, что об этом прославленном шапсугском джигите поэт слышал рассказы, будучи в первой ссылке, в 1837 году, на Кубани; там, в действующем отряде, он, по его собственным словам, был недолго, но его участие в походе за Кубань в отряде генерала Вельяминова отмечено в формулярных списках поэта.
"Воспоминания о Кавказе 1837 года" под инициалами Н. М. Автор этих записок сообщает, что он был в походе с 21 апреля до 30 сентября, причем упоминает о тех же географических названиях, которые значатся и в формулярном списке поэта: укрепления Обинское, Николаевское, Ольгинское, Новотроицкое, река Пшад, гора Вуордова и другие.
Во время этого похода, сообщает автор воспоминаний, им было записано в путеводном журнале одно предание, приуроченное к одной горе, названной "Смертоносной"; это предание он читал на бивуаке своим товарищам. Сообщаем вкратце его содержание.
У подошвы горы, где так дико, так пусто, жил когда-то князь Гирей, владевший большим аулом. Его заклятым врагом был Казбич, некогда во время спора ранивший его кинжалом. У Ги- рея была прелестная жена Авга, от которой он имел трёх детей. Один черкес, изменив Казбичу, тайком явился к Гирею и сообщил, где тот может застать своего врага. Застигнутый врасплох, Казбич долго защищался, половина спутников Гирея пала в схватке; наконец пал под ударом кинжала и сам Казбич. Умирая, он открыл Гирею: "Авга — дочь моя!" Гирей отсек ему голову, привез ее жене и убил ее; схватив ее труп, он увел детей на гору. Убил и их, а потом поразил тем же кинжалом и самого себя; с тех пор гора, где Гирей убил детей и себя, называется "Смертоносной горой".
На вопрос одного из слушателей, каким образом Авга, дочь Казбича, попала в руки Гирея, рассказчик пояснил, что говорят, будто Авга давно втайне любила Гирея. Казбич хотел выдать ее замуж за какого-то ненавистного ей князя. Она убежала от отца, нечаянно попала в руки Гирея и стала его женой. Казбич только через год узнал, что случилось с дочерью; она в это время была матерью, была счастлива; он знал, что если бы Гирею стало известно, чья дочь Авга, то смерть ее была бы неизбежна. При смерти, только из мести, чтобы разрушить счастье Гирея, он открыл ему тайну.
Это предание, по-видимому, является отголоском тех рассказов, порою баснословных, которые еще при жизни Казбича слагались про него. Казбич в действительности умер в 1839 году от раны, полученной в бою. Известно, что в 1837 году он участвовал в военных действиях. В ту пору он был легендарной личностью, о которой передавали были и небылицы. Предание, приведенное нами, не является историческим; это образчик бытовой новеллы с занимательным содержанием, что очень характерно для фольклора черкесов. Оно представляет для нас большой интерес, так как записано лицом, служившим в отряде генерала Вельяминова одновременно с Лермонтовым, в том же 1837 году; тогда же написаны и воспоминания. Вместе с Казбичем, происходившим из фамилии Шератлуковых, подвизались в боях его братья и сыновья; память о членах этой фамилии джигитов жила в последующих поколениях. В конце XIX века записана одна из шапсугских песен, прославляющих отвагу воинов этого рода:
"Наездники Шератлуковы — храбрецы; бросая дружно в войско кинтов свои стрелы, они храбро подставляют свою грудь под выстрелы, которые сыплются градом из ружей кинтов. Ища смерти, они, сидя верхом на боевых конях, отправляются на тот свет, откуда нет возврата. Вот каковы братья Шератлуковы!.."
В том же 1839 году, когда была написана "Бэла", Лермонтов создал замечательную поэму "Беглец", появившуюся в печати, вероятно, из-за цензурных притеснений, только в 1846 году, то есть через пять лет после кончины автора.
Это произведение названо им "горской легендой". Сложное по содержанию, оно написано с поразительною сжатостью. Автор клеймит позором труса Гаруна, в страхе бежавшего с поля битвы, где "за честь и вольность" пали его отец и два брата. Он тайно прокрался в родной аул, но его там отвергли с презрением все близкие. В отчаянии он поразил себя кинжалом, но мать, увидев его тело, "хладно отвернула взор"; никто не отнес труп Гаруна на кладбище. "В преданьях вольности остались позор и гибель беглеца". Одинокая тень его, как гласит легенда, бродит ночью и, не находя приюта, опять бежит из родного аула (III, 359—363).
Прославляя тех, кто отважно бьется за честь и свободу горцев, поэт с негодованием говорит про изменников родины. Робкому Гаруну Лермонтов противопоставляет контрастные образы: 1) умирающего друга, Селима, отважного бойца, не давшего беглецу укрыться в его доме; 2) невесты, поющей песню, которая прославляет храбрых и карает грозными словами трусов; 3) старухи матери, не простившей младшему сыну, "беглецу свободы", его предательства, его презренного малодушия. Речь Гаруна, полная растерянности, беспомощности, оттеняется энергичной речью друга и матери, а также девичьей песнью, зовущей на бой. Душевные переживания юноши, со стыдом пробиравшегося то по тропинкам вепрей и волков, то ночью по улицам родного аула, его разговор с матерью, исполненный глубочайшего драматизма, переданы поэтом с несравненной выразительностью и простотой; чего стоит, например, эта стремительная смена вопросов и ответов:
... — Один? — "Один!"...
— А где отец и братья? — "Пали!
Пророк их смерть благословил,
И ангелы их души взяли".
— Ты отомстил? — "Не отомстил"...
Эта прекрасная поэма до последнего времени не привлекала внимания лермонтоведов; какие-либо комментарии к ней в научных изданиях сочинений Лермонтова отсутствуют. Между тем к ней можно привести очень характерные иллюстрации из фольклора различных народов Кавказа. Один из этнографов сороковых годов прошлого века, по фамилии Сталь, служивший на Кавказе с 1844 года, в очерке о быте черкесов сообщал: "Герои подвига восхваляются по заслугам и быть упомянутым похвалою в песне считается лучшею наградою. Насмешки в песне преследуют трусов". Другую интересную параллель к "Беглецу" мы отметим в VI главе.
"Кавказец", написанный в 1841 году, но по тем же цензурным условиям не печатавшийся в дооктябрьскую пору. Этот очерк знаменателен, как образец яркой сатиры на офицеров-карьеристов. Автор широко пользуется фольклором; мы уже отмечали выше высказывания его о "поэтических преданиях" горцев, о конях из породы "шаллох". Укажем еще на некоторые характерные детали. Большой знаток кавказского оружия, Лермонтов часто говорит о нем. Так, в "Бэле" Азамат, соблазняя Казбича различными дарами, обещает похитить для него у отца редкий клинок: "шашка его настоящая гурда: приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется"... (V, 196). В "Кавказце" встречаем сходное выражение: "у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал — старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка" (V, 323).
Название "базалай" произошло от имени известного дагестанского мастера холодного оружия. Клинки Базалая и подражания им были распространены по Северному Кавказу и упоминались в народных песнях. Например, в одной кабардинской песне находим следующее выражение, требующее некоторых пояснений: "Каковы у тебя бадзелеи, несменные твои спутники на бранной поле, точно три родные брата!" Под "тремя родными братьями" здесь подразумеваются три оружия работы Базалая: кинжал, тесак и шашка. Мастер Базалай упоминается в повести Марлинского "Мулла Hyp". "Хорошее оружие на Кавказе достать вообще трудно, — писал в своих воспоминаниях один из бывалых офицеров, — потому что оно, вопреки общему мнению, очень редко. Таким образом, есть только два сорта шашек, славящихся своими достоинствами. Эти два сорта известны под именами Гурда и Волчок. Гурда отличается какими-то восточными надписями, выбитыми на клинке, а Волчок — изображением на верхней части клинка бегущего зверя... Единственное холодное оружие, которым Кавказ может похвалиться, это - кинжалы. Лучшие из них выделаны знаменитым Базалаем и, действительно, заслуживают полного внимания". Это оружие упоминается в лирике эпохи Кавказской войны, например, в стихотворении А. М. Аммосова "Элегия", получившем на Кавказе с 50-х гг. прошлого века большую популярность под заглавием "Хаз-Булат".
Дам винтовку мою,
Дам кинжал Базалай,
Лишь за это свою
Народная поэзия горцев Северного Кавказа, как мы показали, глубоко интересовала нашего поэта. В творчестве его нашли отображение и древние мифологические воззрения разноплеменных жителей этого края, и бытовые мотивы, освещающие повседневную жизнь горцев современной Лермонтову эпохи, и героические песни и предания о Кавказской войне. К числу произведений, связанных с горским фольклором, относятся "Аул Бастунджи", "Измаил-Бей", "Хаджи Абрек", "Беглец", "Бэла" и другие, принадлежащие к лучшим созданиям Лермонтова.