V.
Фольклор гребенских казаков в поэзии Лермонтова
Лермонтов интересовался фольклором не только горских народов, но и русского населения, проживавшего на Кавказе. Это подтверждается превосходной песней "Как по вольной волюшке", внесенной им в повесть "Тамань" (V, 234—253). Особенно же внимание его привлекала поэзия гребенских казаков, проживавших по Тереку с XVI века. Долгое пребывание их вдали от мест, покинутых предками, общение с горскими соседними народами наложили печать глубокого своеобразия на весь уклад их жизни и на их поэтическое творчество.
Вдоль берега Терека, где жили казаки, шел высокий гребень; от него обитатели притеречных станиц и получили название "гребенцов".
Несмотря на то, что им часто приходилось воевать с кабардинцами, чеченцами и другими горскими народами, они часто вступали с ними в дружеские отношения, имели среди них кунаков, хорошо владели тем или иным горским языком, в обычаях и в одежде многое восприняли от горцев.
С этой средой Лермонтов начал знакомиться еще в детстве через посредство своих родственников Хостатовых, проживавших в их имении на Тереке, по соседству с гребенцами. Здесь будущий поэт бывал в раннем детстве и много лет спустя, во время первой ссылки, в 1837 году. С гребенскими казаками он служил во время пребывания в действующем отряде, в 1840 г.; казаки находились и в его личном отряде, о чем он говорит в одном из писем:
"Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижает: я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую изо ста казаков — разный сброд, волонтеры, татары и проч., это нечто в роде партизанского отряда"... (1840 г.). С ними в походе он жил запросто, входил в их нужды. Встречи с ними оставили глубокий след в его памяти, в его творчестве. Он упоминает о них в "Валерике":
... Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос...
Рассыпались в широком поле
Как пчелы с гиком казаки;
Уж показалися значки
Там на опушке — два, и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно.
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет — где отважный?
Кто выйдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке черной
Винтовку выхватил проворно,
Уж близко... выстрел... легкий дым...
Эй, вы, станичники, за ним...
Что? ранен! Ничего! безделка...
И завязалась перестрелка... (III, 91—92).
Образ, навеянный воспоминаниями об этих "сшибках удалых", встречаем в стихотворении "Поэт"; описывая кавказский кинжал, автор говорит:
Он взят за Тереком отважным казаком
На хладном трупе господина... (II, 41).
Поэтическое творчество гребенских казаков очень богато. В нем сохранились мотивы, принесенные их отдаленными предками из различных окраинных мест Руси; в нем нашла яркое отображение и многовековая жизнь казаков на берегах Терека. Лермонтов мог услышать здесь и величавые былины о русских богатырях, и исторические песни об Иване Грозном, о Степане Разине, и военно-бытовые песни, и лирические песни о печальной женской доле. Эти песни характеризуются частым упоминанием о Тереке Горыниче, о море Хвалынском (Каспийском), об удалых гребенских казаках, об узденях-князьях, о Червлен- ном граде, о горах высоких, ущельях глубоких, долинах широких; часто звучат мотивы о разлуке казака, отправляющегося в поход, с невестой или с женою и детьми; кочевая походная жизнь отрывала казака от родной семьи, от родной станицы, сулила много опасностей и бед.
Побывав на Тереке в 1837 г., поэт чутко прислушивался к этим песням и некоторые мотивы их перенес в свои лирические стихотворения, проникнутые глубокой народностью. Сюда прежде всего относятся "Дары Терека" и "Казачья колыбельная песня". Гребенской фольклор звучит и в некоторых других произведениях Лермонтова. Этого вопроса мы уже касались в наших прежних работах, но теперь остановимся на нем подробнее, привлекая новый материал.
Прежние исследователи, говоря о некоторых из этих стихотворений Лермонтова, высказывали предположение, что поэт находился под сильным воздействием иностранных поэтов; например, в "Дарах Терека" видели влияние В. Гюго, в "Казачьей колыбельной песне" — Вальтер Скотта. Не отрицая возможности литературных влияний, мы полагаем, что в данном случае более важную роль сыграло знакомство поэта с народными казачьими песнями, а также с бытом и фольклором горцев.
В стихотворении "Дары Терека" поэт с замечательным мастерством, пользуясь приемом олицетворения, рисует величавые образы буйного Терека и могучего Каспия. Терек просит, чтобы старец-море дало приют его волнам; он обещает, один за другим, три дара; первые два дара были равнодушно приняты Каспием, третий же — "труп казачки молодой" — Каспий взял, как дар достойный.
Н. Мендельсон справедливо указал на близость этого стихотворения к гребенской песне о Тереке Горыниче. Приводим ее полностью:
Ой ты, батюшка, наш батюшка,
Быстрый Терек ты Горынич!
Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая!
Ты прорыл-прокопал горы крутые,
Леса темные;
Во Каспийское;
И на устье ты выкатил бел горючий камень.
Тут и шли, прошли гребенские казаки со батальицы,
Что с той-то батальицы со турецкой;
Не дошедшь они до белого камушка, становилися;
Становилися они, дуван дуванили.
Что на каждого доставалося по пятьсот рублей,
Атаманушке с есаулами по тысяче;
Одного-то доброго молодца обдуванили:
Доставалась ему, добру молодцу, красна девица,
Как убор-то, прибор на красной девице — во пятьсот рублей,
Русая коса — во всю тысячу,
А самой-то красной девице — цены нетути.
Н. Мендельсон отмечает следующее: "Терек Горынич, батюшка", что "прорыл, прокопал горы крутые", напоминает Терек Лермонтова, который "родился у Казбека" и
воет дик и злобен
Меж утесистых громад.
"Терек Горынич, упавший во синее море, во Каспийское", выкатил на устье бел-горюч камень, — Терек Лермонтова пригнал сынам Каспия "стадо целое валунов". Есть в конце песни и красная девица "с русой косой во всю тысячу", а самой девице "цены нетути", как тому "бесценному дару", который одел "влагой страсти" темно-синие глаза "старика Каспия"...
Эта песня очень популярна у гребенцов и известна в нескольких вариантах. Укажем еще, что олицетворение водных стихий — одна из характерных черт гребенского фольклора. В одной песне поется о том, что Дунай ответ держал Человеческим громким голосом,
Молодеческим умом-разумом.
парень девицу перевез
Соблазнил, уговорил со тихого Дона на Терек.
В другой песне встречаем подобный образ:
... Помутился Дон сверху до низу,
Речь возговорил славный тихий Дон:
— "Уж и как то мне все мутну не быть?
Распустил я своих ясных соколов,
Ясных соколов, Донских казаков !"
Лермонтов упоминает о "кольчуге драгоценной", о "налокотниках стальных", на которых стих Корана "писан з олотом". В гребенской песне:
Надевали уздени-князья панцири трехколечные,
С налокотниками позлащенными.
У убитой молодой казачки — "светло-русая коса". В гребен- ских песнях постоянно поется о русой косе красавиц-казачек:
... Она русую косыньку свою заплетала...
... Ты коса моя, косынька, коса моя русая!
Некоторые художественные подробности лермонтовского описания удалого кабардинца, павшего в бою, можно иллюстрировать также горскими песнями и исторической документацией. В одной бжедугской песне упоминается воин, облаченный в панцирь; "он славно пал в бою". Кабардинские наездники славились своими кольчугами, отличавшимися необычайной прочностью. "Подобный трехкольчужный панцирь, представляющий собою сетку, легко укладывается весь на ладони и весит не больше пяти, шести фунтов; но, надетый на голову и плечи, он образует как бы литую массу, которую можно было пробить разве штыком или пикой, но никак не употреблявшейся тогда круглою пулею". У кабардинцев в эпоху Кавказской войны при уплате калыма лучший панцирь расценивался как стоящий "двух девок", налокотники —"одной девки".
Метко обрисован поэтом облик мужественного кабардинца:
Он угрюмо сдвинул брови,
И усов его края
Обагрила знойной крови
Взор открытый, безответный,
Полон старою враждой;
По затылку чуб заветный
Вьется черною космой.
Верность лермонтовского описания можно подтвердить историческими свидетельствами. В труде Броневского читаем: "Мужчины голову бреют, оставляя на верхушке небольшой хохолок; бороду также бреют, но усы отращивают. В другом источнике то же сообщение о черкесах: "... они бреют голову, оставляя на макушке длинный чуб".
Воспевая удаль гребенских казаков и красоту их женщин, Лермонтов тоже верен духу местного фольклора и исторической правде. Один из кавказских мемуаристов, проживший на Кавказе, начиная с 1841 г., двадцать пять лет, отмечает в своих записках: "Гребенцы статны, ловки, красивы лицом. Их окладистые бороды и наряд придают им много красоты и стройности. То же самое можно сказать и о червленских казачках".
Стиль народной песни искусно выдержан в "Дарах Терека" посредством приема повторения (троекратное обращение Терека к Каспию), употребления удачных эпитетов: "кабардинец удалой", "буйный Терек", "по красотке-молодице", "казачина гребенской".
"Дары Терека" вызвали восторженный отзыв Белинского; в статье о стихах Лермонтова он писал:
"Дары Терека" есть поэтическая апофеоза Кавказа. Только роскошная, живая фантазия греков умела так олицетворять природу, давать образ и личность ее немым и разбросанным явлениям. Нет возможности выписывать стихов из этой дивно-художественной пьесы, этого роскошного видения богатой, радужной, исполинской фантазии; иначе пришлось бы переписывать все стихотворение. Терек и Каспий олицетворяют собою Кавказ, как самые характеристические его явления". Лермонтова, как автора этого стихотворения, Белинский ставит рядом с Байроном, Гете и Пушкиным.
Чрезвычайно интересна история написания "Казачьей колыбельной песни". В памяти гребенцов сохранились рассказы о посещении Лермонтовым станицы Червленной; обобщая эти изустные сведения, можно установить следующее.
Осенью 1837 г. житель станицы Червленной Лука (Лукьян) Артемьевич Борискин, будучи рядовым казаком, находился в станичном правлении. Вечером к правлению подъехала почтовая перекладная телега, в которой сидел молодой пехотный офицер. Он подал подорожную и просил отвести ему квартиру. Борискин доставил его в хату казака Ефремова. Дома никого не было, кроме ребенка, спавшего в колыбели (по другим вариантам у колыбели находилась хозяйка дома или ее сестра). Пока переносили вещи офицера, тот набросал на клочке бумаги карандашом стихотворение, которое и прочел вслух Борискину. Этот офицер оказался Лермонтовым, а стихотворение, вдохновенно вылившееся из-под его руки в этой простой обстановке, было "Казачьей колыбельной песнью". Червленцы передают, что девушка, качавшая ребенка, была Дунька Догадиха, известная красавица; баюкая сына сестры, она пела песни, интригуя гостя. Это, быть может, было единственным светлым пятном в безумной и бурной жизни Догадихи. В этом же доме жил друг поэта гвардеец Вербицкий со своей возлюбленной — Степкой, сестрой Дуньки.
Один из кавказских офицеров 40-х гг., некий Горюнов, посетил те же места лет 8—10 спустя и упоминает о Дуньке Догадихе, как о женщине довольно замечательной, хотя ей тогда было уже за тридцать лет. Она была высокого роста, имела стан редкой стройности, голубые глаза, черные волосы. "Мне в первый раз в жизни, — говорит он, — пришлось увидеть такую женщину. Войдя к ней, я казался встревоженным и изумленным; я никогда не предполагал, что могу встретить между простыми казачками типы такой изящной красоты. Впоследствии, когда я более ознакомился с обществом, я встречал казачек еще красивее ее; но подобного впечатления уже не испытывал.
Догадиха, спустя два года после моей с нею встречи, вышла замуж за доктора и сделалась настоящей светской дамой".
Автор подробно описывает, какой вид имела тогда станица Червленная. Она была обширна: в длину около двух верст, в ширину — около версты. Кругом она была обнесена сплошным плетневым витым забором, наверху которого был натыкан в огромном количестве колючий терн; перед плетнем была вырыта глубокая канава. С четырех сторон были устроены въездные дощатые ворота, у которых находились в постоянном карауле по три казака-малолетка. Станица была расположена по Тереку, который отстоял от нее на версту, а местами и на большее расстояние. Улицы были прямые, широкие, с такими же переулками. Постройка домов отличалась приличным видом, чистотою, опрятностью и производила на приезжего самое приятное впечатление. Промежуток между станицей и рекою был занят виноградными садами.
Горюнов подробно описывает быт гребенских казаков, сообщает много любопытного. Его воспоминания представляют большой интерес, так как они знакомят нас с тою средой, в которой незадолго перед тем жил Лермонтов. Горюнову пришлось, будучи на группе Минеральных Вод, встречаться со многими лицами, знавшими Лермонтова: с вдовой генерала Мерлини, Верзилиными, Екатериной Александровной Дадиани и ее родной сестрой Ниной Александровной Грибоедовой (вдовой автора "Горя от ума"). В обществе Е. А. Дадиани и Н. А. Грибоедовой Горюнов декламировал стихотворение Лермонтова "Сон" и отрывки из "Мцыри" и "Демона".
По содержанию и стилю "Казачья колыбельная песня" очень близка к гребенским песням:
Как у нас то было на тихом Дону,
Что у нас то было во зеленом саду,
Что под грушею было, грушею зеленою,
На цветочках было на лазоревых,
На травушке было на шелковенькой,
На кроватушке было на тесовенькой,
На перинушке было на пуховенькой -
Что мать сына воспородила,
Что белою грудью мать сына вскормила,
Пеленала мать сына в пеленочку камчату,
Что качала мать сына в зыбочке кипарисовой,
Берегла то мать сына от ветра от вихоря,
Берегла то мать сына от солнышка от красного,
Берегла мать сына от сильных дождиков,
Не уберегла мать сына от службицы государевой.
В обеих песнях дан трогательный образ матери-казачки, которая, нежно укачивая сына, переживает затаенные муки, зная, что в будущем он обречен на бранную жизнь, полную тревог и опасностей; обе песни проникнуты глубокой задушевностью, теплотою.
В гребенских песнях часто говорится о постылой строевой государевой службе. Укажем еще одну лирическую песню, созвучную по настроению и некоторым художественным образам лермонтовской:
Как не на море было на морюшке,
На море было на синем.
Не белой то лебедь по синю морю восплавывал,
Во темном то лесу сам черной ворон воскаркнул,
В зеленом то саду горькая кукушечка
Не во тереме было — родимая маменька,
Мать по сыну слезно плакала:
— "Ой, да ты, дитя мое, мое дитятко,
Чадушко ты мое милое!
Почему же ты дитя, мое дитятко,
Почему ты рано состарилось?"
— "Как состарила меня, родимая маменька,
Молодая жена;
Состарили меня малые детушки,
Состарила меня служба царская.
Состарили меня частые походушки,
Все редкие переменушки!"
В этой грустной песне тоже находим образ любящей матери, плачущей над сыном, которого измучила военная жизнь. Жалоба на такую жизнь звучит и в другой песне, рисующей душевное состояние молодого казака, попавшего во время похода в дальние, чуждые края:
... Сторона ли моя сторонушка, сторона незнаемая,
Незнаемая сторона, сторона невеселая!
Уж я не сам-то, не сам добрый молодец,
Уж я не сам зашел — заехал:
Занесла то меня нужда крайняя,
Она службица государева.
отправлявшегося в сторону незнаемую. Надо отметить также, что поэт очень любил детей и всегда говорил о них с большой теплотою; напомним такие превосходные его стихотворения, как, например, "Ребенка милого рожденье" (1838 г.) и "Ребенку" (1839 г.). Образ матери, баюкающей сына и думающей о его будущем, впервые подробно был развит им еще в 1830 г., под влиянием старинных исторических песен о борьбе Руси с татарами, в стихотворении "Баллада" ("В избушке позднею порою"). На поэта во время пребывания на Тереке должно было произвести неотразимое впечатление и несравненное, мастерское исполнение казачьих песен. Гребен- цы славились этим искусством, выработанным веками.
Г. Малявкин, автор статьи о Червленной станице, сообщает, что когда при нем пели одну из песен, в которой говорилось о смерти молодого казака, то эта песня, с частыми "повторениями одних и тех же слов, навевала такую безысходную грусть-тоску, что и у певца, и у слушателей то и дело навертывались слезы.
Когда "Казачья колыбельная песня" появилась в печати (в 1840 г.), Белинский писал Боткину, упоминая о Лермонтове: "Что ты, Боткин, не скажешь мне ничего о его "Колыбельной песне"? Ведь чудо!" В статье о стихотворениях Лермонтова он говорит, переходя от оценки "Даров Терека" к "Казачьей колыбельной песне":
"Не менее превосходна "Казачья колыбельная песня". Ее идея — мать; но поэт умел дать индивидуальное значение этой общей идее: его мать — казачка, и потому содержание ее колыбельной песни выражает собою особенности и оттенки казачьего быта. Это стихотворение есть художественная апофеоза матери: все, что есть святого, беззаветного в любви матери, весь трепет, вся нега, вся страсть, вся бесконечность кроткой нежности, безграничность бескорыстной преданности, какой дышит любовь матери — все это воспроизведено поэтом во всей полноте. Где, откуда взял поэт эти простодушные слова, эту умилительную нежность тона, эти кроткие и задушевные звуки, эту женственность и прелесть выражения? Он видел Кавказ, — и нам понятна верность его картин Кавказа. Он не видал Аравии, и ничего, что могло бы дать ему понятие об этой стране палящего солнца, песчаных степей, зеленых пальм и прохладных источников, но он читал их описания: как же он так глубоко мог проникнуть в тайны женского и материнского чувства?"
В письме к Белинскому от 28 апреля 1840 г. Кольцов говорил: "Казачья колыбельная песня" необычайно хороша".
В том же году Лермонтовым было написано стихотворение "Завещание", в котором изображается тяжелое душевное состояние воина-кавказца, ожидающего смерти вдали от родных и близких; он просит товарища исполнить его последнюю волю: передать поклон родному краю, сказать отцу и матери, что сын ленится писать и что полк его в поход послали, а всю правду, какую он, жалея родителей, не хотел бы сказать им, пусть товарищ передаст соседке, которая его, одинокого, забыла:
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет...
Ей ничего не значит. (II, 97—98).
Проникновенный анализ этого стихотворения дал Белинский: "Это похоронная песня жизни и всем ее обольщениям, тем более ужасная, что ее голос не глухой и не громкий, а холодно спокойный; выражение не горит, не сверкает образами, но небрежно и прозаично... Мысль этой пьесы: и худое и хорошее — все равно; сделать лучше не в нашей воле, и потому пусть идет себе, как оно хочет... Это уж даже и не сарказм, не ирония и не жалоба: не на что сердиться, не на что жаловаться, — все равно! Отца и мать жаль огорчить... Возле них есть соседка, она не спросит о нем, но нечего жалеть пустого сердца — пусть поплачет: ведь это ей нипочем! Страшно!.. Но поэзия есть сама действительность, и потому она должна быть неумолима и беспощадна, где дело идет о том, что есть или что бывает..."
Очень сочувственный, содержательный отзыв о том же стихотворении находим в письме поэта В. И. Красова, адресованном им Белинскому в 1841 г.:
"Пьеса Лермонтова, мне кажется, одна из лучших его пьес — человек отправляется на бой, — на бой опасный, в стороне, далекой от родины, весь поглощенный этой мыслью, важной и страшной думой о конце своем — и сколько любви в немногих сжатых словах к его отцу и матери, какая спокойная леденящая насмешка над пустым сердцем соседки, но о которой он вспомнил, потому что та душа ничего не забывает и проч. ... Что же до тебя, ты еще с тех пор, как начал писать азы, ничего не написал лучше статьи о Лермонтове".
По нашему мнению, и "Завещание" в некоторой степени близко к мотивам гребенских песен. В них часто говорится о предсмертных думах казака, вспоминающего перед кончиной о своих родных. Очень распространена песня о казаке, умирающем в чистом поле и обращающемся с просьбой к верному коню:
Уж ты, конь, ты, мой конь,
Конь, товарищ мой!
Ты беги, мой конь, в землю русскую,
Не давайся, мой конь, врагу прусскому;
А ты дайся, мой конь, моему батюшке
И родименькой моей матушке;
Молодой жене на словах расскажи,
Обручила меня сабля острая,
Первенчала меня гробова доска.
Сходный мотив имеется в другой, тоже очень популярной песне:
В горах было в горах высоких,
Во ущельях было во ущельях глубоких,
Лежит молодец — он все убитый,
Он молодец-то — молодой урядничек.
Как с родной со сторонушки пташка прилетала,
Жалобно песенку она ему пропела:
— Ты восстань, восстань, добрый молодец!
Вот зима проходит, весна наступает,
Твоя молодая жена по саду гуляет,
По саду гуляет, мужа выбирает!"
Лежит молодец, не дает ответа,
Со родимой со сторонушки пташка прилетела,
Она жалобно песенку ему пропела:
— "Ты встань, восстань, добрый молодец,
Прошло лето, осень наступила,
Твоя молода жена весной по саду гуляла,
А теперь глазами разводит — замуж выходит,
Родимая твоя маменька слезно плачет".
В этих песнях, как видим, имеется целый ряд образов, близких к лермонтовским: молодой казак перед смертью вспоминает о родине, об отце и матери; жена, равнодушная к участи мужа и собирающаяся выйти вторично замуж, напоминает соседку с ее пустым сердцем.
К числу стихотворений, в которых есть отзвуки народных гребенских песен, можно отнести и знаменитый "Сон" ("В полдневный жар в долине Дагестана" (1841 г., II, 127-128). Существует рассказ о том, что в основу этого стихотворения поэтом был положен подлинный эпизод: один офицер сообщил ему о своих переживаниях на поле сражения, когда он пролежал целый день среди убитых и раненых; Лермонтов расспросил его, что он чувствовал тогда, и через несколько дней, поблагодарив его за сюжет, прочел ему стихотворение "Сон".
"Сон" могло сказаться и воздействие гребенских песен. Нам уже приходилось указывать, что к лермонтовскому стихотворению очень близка гребенская песня, в которой есть такие строки:
... Ох, не отстать-то тоске-кручинушке
От сердечушка моего.
Как сегодняшнюю темную ноченьку
Мне мало спалось, —
Во сне виделось.
Во сне виделось: ох, будто б я, удал-добрый молодец,
Убитой на дикой степе лежу...
Ретивое мое сердечушко простреленное...
Вы туманы мои, вы, туманушки,
Вы, осенние сильные мои дожди!
Не пора ли вам, мои туманушки,
Прочь от синего моря долой?
Вы, гости мои дорогие,
Вы зачем-то, зачем, мои гостечки,
Ко мне поздно вечор приходили,
Да какую корысть-радость мне приносили?
Мне малым-мало ночкой спалось:
Как и нынешнюю ночь
Всю я ноченьку не спала,
На правой-то руке ясного сокола
Вот как и мой-то милой,
Мой разлюбезный дружок,
Он убитый лежит;
Его буйная головушка
В стороне лежит;
Сквозь его ретивое сердечушко
Не лютая змея проползла,
Проползла-то сквозь его сердечушко
В этих двух песнях находим много образов, напоминающих лермонтовские и притом проникнутые одинаковым настроением: в первой передается картина, изображающая "доброго молодца", одиноко лежащего в степи, с простреленным сердцем; во второй изображаются переживания казачки, которую не веселят дорогие гости, засидевшиеся поздним вечером (ср. у Лермонтова: "И снился мне сияющий огнями вечерний пир в родимой стороне"); ее думы — о далеком милом; ей не спится, ей грезится, что ее суженый убит, сквозь его сердце проползла "пуля свинцовая" (ср.: "С свинцом в груди лежал недвижим я"). В обеих песнях изображается мучительный сон, вызываемый тревожными, затаенными думами о близком человеке. Мотив о тяжелом сне, говорящем о близкой смерти, варьируется и во многих других гребенских песнях; эти песни могли быть известны поэту и нашли отражение в превосходном стихотворении "Сон".
В стихотворении "Спор" Лермонтов рисует картину могучего движения войск, приближающихся, под командой седого генерала, грозящего очами, к кавказским горам.
И томим зловещей думой,
Полный черных снов,
—
И не счел врагов... (II, 125).
В одной исторической песне терских казаков есть картина, напоминающая лермонтовскую по общему характеру и некоторым художественным деталям:
Как подули ветерочки буйныи —
Покачнулись горы крутым Казбикскии...
Там идет-та идет сила российская.
Наперед йие идет сам Гудович-князь;
Ва руках та держить он свой вострый меч,
Им грозить он, грозить шаху пирсицскаму...
"в глубине твоих ущелий"), и "сила российская", которую ведет грозный вождь.
Остановимся в заключение на близости отдельных мест "Песни про купца Калашникова" к тем же гребенским песням, на что до последнего времени не было конкретных указаний в специальной литературе.
Свою знаменитую поэму Лермонтов написал, будучи в ссылке на Кавказе, в 1837 г. В статьях, посвященных анализу этой поэмы, уже указывалось, что в ней нашли отражение "Древние российские стихотворения" Кирши Данилова и другие эпические произведения русского фольклора. По нашему мнению, в "Песне про купца Калашникова" есть и отзвуки гребенских мотивов. "Песня" эта, как рассказывал журналист А. А. Крае- вский, была написана Лермонтовым во время болезни, не позволявшей ему выходить из комнаты. Как раз перед этим поэт побывал на Тереке; знакомство с гребенским фольклором отражено в ряде его лирических стихотворений; отзвуки того же фольклора заметны и в знаменитой поэме.
Отметим прежде всего, что в притеречных станицах были очень широко распространены исторические песни об Иване Грозном. Они образуют обширный цикл, в который входят: мотивы пожалования этим царем гребенским казакам Терека Горынича — "от самого Гребня до синя моря, до синя моря до Хва- лынского", песни о князе Курбском, о Ермаке и другие. В этих песнях, по традиции, царь именуется "Грозным":
Гребенские наши казаки
Пред грозным царем,
Пред Иван Васильевичем.
... Ты встань, наш батюшка, грозный царь,
Да ты Иван Васильевич!
Уж наш грозный царь стоит,
Уж он грозный царь, сам Иван Васильевич.
Ср. у Лермонтова:
Сидит грозный царь Иван Васильевич.
То за трапезой сидит во златом венце,
Сидит грозный царь Иван Васильевич.
Позади его стоят стольники,
Супротив его всё бояре да князья,
И пирует царь во славу божию,
В удовольствие свое и веселие.
Улыбаясь царь повелел тогда Вина сладкого заморского Нацедить в свой золоченый ковш И поднесть его опричникам.
И все пили, царя славили.
Удалой боец, буйный молодец,
В золотом ковше не мочил усов;
Опустил он в землю очи темные,
Опустил головушку на широку грудь —
—316).
В параллель этому можно привести картину пира Ивана Грозного в гребенской песне, отмечая ту разницу, что здесь задумавшимся изображен сам царь, узнав об измене Курбского:
Не во матушке было во Россиюшке,
Было в каменной Москве;
Во палатушках было белых каменных...
А на столах скатерти белы шелковые;
Они того-то шелку шемахинского;
На столах-то стоят блюда позлащенные,
А во блюдечках ястеца сладки сахарные;
За столом стоят стулечки кленовые;
На стулечках сидят они
Воеводушки сидят все московские,
А по конец-то столов стоит
На стуле сидит батюшка православный царь;
Православный царь, православный государь,
Да Иван Васильевич.
Он не пьет-то, не гуляет, не прохлаждается,
На белые груди.
Он думал думушку ее заединую —
Об измене его-ли князя Курбского,
Перебежчика к королю польскому.
"вино сладкое заморское", в гребенской песне упоминается про "поилица разнопьяные". Веселье нарушается тем, что один из присутствующих омрачен затаенной думой: у Лермонтова это любимец царя Кирибеевич, в казачьей песне — сам царь, причем облик обоих обрисован одинаково: каждый из них задумался, опустил голову на грудь, а в груди была дума "крепкая" ("заединая").
Мотив любви Кирибеевича к жене Калашникова имеет некоторую аналогию в былине Терских казаков о князе Владимире и Настасье Миркулишне. Содержание этой былины таково:
В славном городе Киеве у князя Владимира идет пир. Все пьют, гуляют, потешаются; один Владимир не хвалится, а печалится. Он говорит, что он холост, и просит найти ему полюбовницу. Чурилушка Планфович говорит, что найдет ему полюбовницу: это молодая жена Данилы Бесчастного — Настасья Миркулишна. Князь спрашивает, где это видано, слыхано, чтобы от живого мужа жену взять? Ему отвечают, что Дани- лушку отправят на море, на окиян, на остров на Буян — убить сива бобра и принести сердце с печенками между обеднею и утренею. Данилушка убивает 12 богатырей, высланных князем Владимиром, своих друзей, а затем и самого себя. Князь целовал-миловал Настасьюшку; она взмолилась отпустить ее проститься с телом мужа, распорола свое чрево ножом и повалилась на труп Данилушки. Князь как увидел все, взялся за свою буйную голову и сказал, что ему жалко не 12 богатырей, а трех душ неповинных.
При наличии существенного отличия (у Лермонтова действие — в Москве, при Грозном; в казачьей песне — в Киеве, при князе Владимире и т. д.) есть и характерные сходные черты: поэма и былина начинаются описанием пира, на котором одно лицо не разделяет общего веселья; далее речь идет о любви опричника (или князя) к чужой жене; мужья Алены Дмитриевны и Настасьи Миркулишны трагически погибают (у Лермонтова — по вине Ивана Грозного, в народной песне — по вине князя Владимира).
Отметим еще ряд отдельных образов, созданных Лермонтовым в духе народных исторических и бытовых песен терских казаков.
"на житье на вольное, на казацкое", чтобы сложить в степях свою буйную головушку:
Мои очи слезные коршун выклюет,
Мои костя сирые дождик вымоет,
И без похорон горемычный прах
На четыре стороны развеется!.. (III, 318—319).
... Еще пропадет твоя, мой милый, сердечный друг,
Головушка она понапрасну;
Наваляется оно твое тело белое
Оно по чистому полю;
Черные вороны;
Еще растерзают то твое тело белое
Они звери лютые;
Еще разнесут то твои черные волосы
Когда Калашников убил в кулачном бою Кирибеевича, Иван Грозный прогневался:
Повелел он схватить удалого купца
И привесть его пред лицо свое. (III, 327).
Образ доброго молодца, которому надо предстать на суде перед Иваном Грозным, находим и в гребенском фольклоре:
Пред судьей-то доброму молодцу,
Пред Иваном Васильевичем.
В изобилии встречаются в гребенских песнях художественные образы, сходные с лермонтовскими: "седельце черкесское" (у поэта — "черкасское"), "столы дубовые", "столы стоят черные дубовые, а на столах скатерти белые, шелковые" (у поэта — "не накрыт дубовый стол белой скатертью"), "дума крепкая" и т. п. Характерно упоминание о трех дорогах, на перекрестке которых был погребён Калашников:
Схоронили его за Москвой-рекой
Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской... (III, 329).
Сходный образ есть и в фольклоре терских казаков:
... Отслужил твой сын любимый службу верную царю;
Он нашел себе местечко в чистом поле на песку,
Между Питерской, Московской и Кавказской столбовой.
Указанные нами примеры подтверждают большую близость различных мотивов и стилистических деталей "Песни про купца Калашникова" и поэзии терских казаков. Это имеет очень важное значение для изучения народных истоков творчества Лермонтова. До последнего времени в его бессмертной поэме видели исключительно воздействие русского фольклора на нее через посредство книжных сборников; однако, помимо того, как мы полагаем, немалую роль могло сыграть непосредственное общение поэта с народной средой во время его пребывания на Тереке. Вполне оригинальная, как художественное целое, его поэма, так ярко воскрешающая эпоху Ивана Грозного, созвучна историческим и бытовым песням гребен- цов. Знакомство с ними нашло отражение и в лучших образцах его лирики последних лет — в "Дарах Терека", "Казачьей колыбельной песне" и других. Поэт сам глубоко осознавал свою кровную связь с народом, запечатлев это в замечательном стихотворении "Родина" (1841 г.).