Глава XIII.
Смерть
Смерть не пугала, не страшила Лермонтова. Жизнь приносила ему много огорчений и страданий, угнетала своей пошлостью, предрекала беды, и он уже в отрочестве томился предчувствием преждевременного конца.
Боюсь не смерти я, о, нет! (I, 142).
— говорит шестнадцатилетний поэт. Через семь лет:
Я без страха жду довременный конец;
Давно пора мне мир увидеть новый. (II, 215).
Еще через три года:
Меня могила не страшит!
Там, говорят, страданье спит... (II, 312).
Правда, он любил "мучения земли" (I, 142), ему жаль было расстаться с жизнью, потому что он был молод (II, 312), но в то же время так хотелось отдохнуть, забыться, а ясное небо с пленительной, бездонной глубиной, облаками, звездами, ангелами — так манило к себе!.. Желание поэта было услышано, и он очень рано покинул земную темницу.
Он не боялся смерти и поэтому-то мог так беспощадно реально изображать ее. Вот на поле битвы умирает Зораим:
Как арфы дальней звон,
Его слова невнятны стали,
Глаза всю яркость потеряли,
И ослабел приметно он.
Страдальцу Ада не внимала,
Лишь молча крепко обнимала...
И хочет юноша напрасно.
И все, что может он сказать, —
Уныло, мрачно, но не страстно.
Взглянул он в очи девы милой,
Привстал, и вздрогнул, и вздохнул,
И умер. (I, 325, 326).
Эта картина бледна, художник еще слишком молод; в более зрелую пору творчества, изображая воина, умирающего на поле сражения, он даст новые, замечательные варианты. Умирает боярин Орша, старик:
Он дальше говорить хотел,
Но вдруг язык оцепенел;
Он сделать знак хотел рукой,
Но пальцы сжались меж собой.
Тень смерти мрачной полосой
Промчалась на его челе;
Он обернул лицо к земле,
Вдруг протянулся, захрипел,
И дух от тела отлетел. (II, 133).
Боярин умирал в полном сознании; язык и руки уже не слушались его, а мысль еще работала. Перед смертью он "протянулся"; у Толстого Алеша Горшок "удивился чему-то, потянулся и помер". (XII, 220)133. Орша умер, но поэт еще не считает свою задачу выполненной и говорит о последнем трепете охладевающего тела:
К нему Арсений подошел,
И руки сжатые развел,
Две яркие слезы текли
Из побелевших мутных глаз,
Собой лишь светлы, как алмаз. (II, 133).
Арсений
Тихо распахнул кафтан:
Старинных и последних ран
На ней кровавые следы
Вились, чернели, как бразды.
Он руку к сердцу приложил,
И трепет замиравших жил
Ему неясно возвестил,
Что в буйном сердце мертвеца
Кипели страсти до конца,
Что блеск печальный этих глаз
Гораздо прежде их погас... (II, 133, 134).
Стих:
руки сжатые развел —
ср. о женихе Тамары:
В последнем бешеном пожатье
Арсению легко было разжать руки, так как боярин только что умер. Ср. Гаршин: "попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу". (Г., 270).
О глазах умирающего — ср. — "глаза всю яркость потеряли' (I, 326), "молит жалости напрасно мутный взор" (II, 138).
На войне Лермонтову часто приходилось видеть тяжелые картины предсмертных мучений; под живым впечатлением он пишет Бахметьевой:
Вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать. (II, 305).
Перед этим он только что видел, как умирал их капитан. Раненный в грудь, капитан страшно мучился, бредил; глядя на него, плакали даже старые солдаты134. Здесь Лермонтов очень скуп на подробности, но описание его тем не менее нисколько не проигрывает от этой сжатости в цельности и глубине производимого им впечатления:
На шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась; но высоко грудь
И трудно подымалась; взоры
Бродили страшно. Он шептал:
"Спасите, братцы! тащат в горы...
Постойте! Где же генерал?..
"... Долго он стонал,
Но все слабей, и понемногу
Затих — и душу отдал Богу. (II, 303, 304).
В числе убитых в Валерикском сражении был в чине капитана только один — капитан Рожицын I-ый, князя Варшавского полка. (См. — А. Юров. "1840, 1841 и 1842 годы на Кавказе". — "Кавказский Сборник", X, 306). Быть может, именно его смерть изобразил Лермонтов?
Та же строгая художественная мера соблюдена в стихотворении "Сон", так ярко изображающем медленное угасание смертельно раненного воина, сознание которого уже заволоклось мучительным бредом. (II, 340). Мцыри едва не умер в горах от голода и от ран, нанесенных барсом; он помнит, что сначала почувствовал непривычную слабость и головокружение:
Хотел я встать, — передо мной
Все закружилось с быстротой. (II, 326).
Сознание держалось, но язык стал коснеть:
Хотел кричать, — язык сухой
Беззвучен и недвижим был. (II, 326).
Ср. Толстой: "Он хотел крикнуть, что он контужен; но рот был так сух, что язык прилип к небу, и ужасная жажда мучила его". (II, 175). Толстой как бы переложил на прозу стихи Лермонтова; Мцыри тоже мучила жажда:
Жажду вечную поя,
Как лед холодная струя,
Журча, вливалася мне в грудь. (II, 327).
Он впал в бред:
Я умирал. Меня томил
Предсмертный бред. (II, 326).
Ему приснился странный, волшебный сон; потом исчез и сон:
Тут я забылся. Божий свет
В глазах угас. Безумный бред
С большими подробностями описывает Лермонтов смерть Нины Арбениной и Бэлы.
На балу Нина приняла, не зная того, яд, подсыпанный мужем. Вернувшись домой, она чувствует себя нездоровой и обращается к служанке:
Мне что-то дурно: верно, от корсета.
Скажи, к лицу была сегодня я одета?
Посмотрев в зеркало, говорит:
Ты права: я бледна; как смерть бледн
а Но в Петербурге кто не бледен, право?
Одна лишь старая княжна,
И то румяна! Свет лукавый! (III, 268).
Она шутит; она не знает, что ждет ее, не чует веяния смерти и не придает значения недомоганию; муж заходит к ней, и она говорит:
Я, кажется, больна,
И голова в огне. Поди сюда поближе.
Дай руку: чувствуешь, как вся горит она?135
Зачем я там мороженое ела:
Я, верно, простудилася тогда.
Не правда ли? (III, 269).
Упомянув о мороженом, она не подозревает, как близки ее слова к ужасной истине; разговаривает с мужем, пересиливая возрастающую боль и глухую тревогу, но потом просит его послать за доктором. Арбенин отказывается и открывает ей глаза: Я тебе на бале подал яд. (III, 273).
Нина мечется, зовет на помощь, падает без чувств и умирает в тяжких муках.
Но эта картина бледнеет перед потрясающей картиной смерти Бэлы.
"Разбойничьим ударом"136 Бэла ранена была в спину и мучилась три дня. Максим Максимыч рассказывает: "Я умру!" — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно, она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
"Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки. Она говорила несвязные речи об отце, брате; ей хотелось в горы, домой...”
"К утру бред прошел; с час она лежала неподвижно, бледная и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше"... (IV, 182)
"Как она переменилась в этот день! Бледные щеки впали, глаза сделались большие-большие, губы горели. Она чувствовала внутренний жар, как будто в груди у ней лежало раскаленное железо.
Настала другая ночь; мы не смыкали глаз, не отходили от ее постели. Она ужасно мучилась, стонала, и только что боль начинала утихать, она старалась уверить Григорья Александровича, что ей лучше, уговаривала его идти спать, целовала его руку, не выпускала ее из своих. Перед утром стала она чувствовать тоску смерти, начала метаться, сбила перевязку, и кровь потекла снова.
... Половину следующего дня она была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и микстурой.
... После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна, но на дворе было жарче, чем в комнате, поставили льду около кровати — ничего не помогло. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца137, и сказал это Печорину — "Воды, воды!.." — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
... Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.." (IV, 183).
"Только что она испила воды, как ей стало легче, а минуты через три она скончалась. Приложили зеркало к губам — гладко!.." (IV, 184).
Не менее замечательно описание смерти морской царевны:
Вот оглянулся царевич назад,
Ахнул, — померк торжествующий взгляд.
Видит: лежит на песке золотом
Чудо морское с зеленым хвостом.
Хвост чешуею змеиной покрыт,
Весь замирая, свиваясь, дрожит.
Пена струями сбегает с чела,
Очи одела смертельная мгла,
Шепчут уста непонятный упрек...
Едет царевич задумчиво прочь...
Будет он помнить про царскую дочь! (II; 346).
У Толстого люди рефлексии боятся смерти, не мирятся с нею. Князь Андрей думает: "Умереть... Чтобы, меня убили... Завтра... Чтобы меня не было... Чтобы все это было, а меня бы не было". Он живо представил себе отсутствие себя от этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров, все это вокруг преобразилось для него и показалось чем-то страшным и угрожающим! Мороз пробежал по его спине.” (VI, 166). Иван Ильич терзается в душе: "Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак... Нет, нет. Все лучше смерти!" (X, 35). Люди же темные относятся к этому вопросу безразлично. Толстой говорит о Никите: "Мысль о том, что он может и даже, по всем вероятиям, должен умереть в эту ночь, пришла ему, но мысль эта показалась ему не особенно неприятной, ни особенно страшной". (X, 146). Алеша Горшок сильно ушибся и захворал; на третьи сутки послали за попом.
— "Что же, али помирать будешь? — спросила Устинья.
— А то что же? Разве все и жить будем. Когда-нибудь надо, — быстро, как всегда, проговорил Алеша".
И как просто, легко он умер: молился только руками и сердцем, знал, что если здесь жил хорошо, то и "там" хорошо будет, говорил мало, потянулся — умер. (XII, 219, 220). Так же просто умирают другие — дядя Федор ("Три смерти", III, 166-168), рядовой Авдеев ("Хаджи-Мурат", XII, 29).
Что же пугает людей в смерти? Неизвестность грядущего и мысль о том, как это ты, человек, желающий жить, окруженный людьми здоровыми и беззаботными, должен испытывать тяжкие страдания, а потом умрешь, переступишь таинственную, роковую границу, отделяющую живого от мертвого. "Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и — неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем и деревом и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно-оживленными людьми". Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты". (IV, 136). Ср. еще: "Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их". (IV, 178). Говоря о смерти, Толстой прибегает к одному, излюбленному им, приему: он противопоставляет умирающего или мертвого человеку живому, полному сил, здоровья. В рассказе "Три смерти": "В передней карете сидели две женщины. Одна была госпожа, худая и бледная. Другая — горничная, глянцевито-румяная и полная". (III, 163). В "Казаках", описав тело мертвого абрека, автор продолжает: "Лукашка все еще не оде-вался. Он быль мокр, шея его была краснее, и глаза его блесте-ли больше обыкновенного; широкие скулы вздрагивали; от бело-го, здорового тела шел чуть заметный пар на утреннем свежем воздухе". (II, 55). Иван Ильич тяжело болен, ослабел, обесси-лел, и за ним ухаживает Герасим — "чистый, свежий, раздобревший на городских харчах молодой мужик". (X, 31). Иван Ильич смотрит на жену, "разглядывает ее всю и в упрек ставит ей и белизну, и пухлость, и чистоту ее рук, шеи, глянец ее волос и блеск ее полных жизни глаз. Он всеми силами души ненавидит ее. И прикосновение ее заставляет его страдать от прилива ненависти к ней". (X, 36). "Вошла дочь, разодетая, с обнаженным молодым телом, тем телом, которое так заставляло страдать его. А она его выставляла. Сильная, здоровая, очевид-но, влюбленная и негодующая на болезнь, страдания и смерть, мешающая ее счастью". (X, 38). За нею вошел жених — с "обтянутыми сильными ляжками в узких черных штанах". (Там же). В "Анне Карениной": Кити, подойдя к умиравшему Николаю Левину, "взяла в свою свежую, молодую руку остов его огромной руки, пожала ее" (IX, 50); автор резко подчерки-вает немощь страшно исхудавшего больного, цепляющегося за жизнь, и молодую, цветущую красоту Кити; придавая глубо-кое значение смерти, Толстой дает главе, в которой описывается смерть Николая, заглавие "Смерть" (единственная во всем романе глава с заглавием). Нехлюдов ("Воскресение"), глядя на портрет матери, "вспомнил, как за день до смерти она взяла его сильную белую руку своей костлявой чернеющей ручкой"... (XI, 82). Или: "Одно впечатление — неготовящегося к смерти и умирающего Крыльцова — было тяжелое и грустное. Другое же впечатление — бодрой Катюши, нашедшей любовь такого человека, как Симонсон"... (XI, 325).
Лермонтов, изображая смерть, тоже противопоставляет красоте тела — его разрушение, но пользуется своеобразным при-емом: он в этих случаях берет не двух людей (умирающего или мертвого — и здорового), а одного и того же человека, но в разные моменты его жизни: в расцвете сил — и уже умирающим или умершим. Например, в одном из ранних стихотворений — "К Нэере" (1830 г.) — он обращается к девушке:
Скажи, для чего перед нами
Ты в кудри вплетаешь цветы?
Себя ли украсишь ты розой
Прелестной, минутной, как ты?
Зачем приводить нам на память,
Что могут ланиты твои
Увянуть, что взор твой забудет
Восторги надежд и любви?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О! лучше умри поскорее,
"Кто был этой девы милее,
Кто раньше ее умирал?" (I, 88, 89).
В стихотворении "Морская царевна" поэт сначала описывает красоту русалки:
Вышла младая потом голова:
В косу вплелася морская трава,
Синие очи любовью горят,
Брызги на шее, как жемчуг, дрожат.
А потом перед нами уже не красавица-царевна, а "чудо морское с зеленым хвостом"; хвост,
Весь замирая, свиваясь, дрожит.
Очи одела смертельная мгла.
Бледные руки хватают песок... (II, 346).
В "Трех пальмах" то же: сначала — стройные, гордые пальмы с "зелеными", "роскошными" листьями, "упругими" корнями; а затем — "изрубленные" тела деревьев, "пепел седой и холодный", "остатки сухие". (II, 257, 258).
Смерть не пугает поэта, он верил в бессмертие души; но он любил земную красоту, и его приводило в ужас безобразие недолговечной разрушающейся оболочки, его приводил в ужас процесс разложения трупа. Зораим умер;
И с побелевшими очами,
Лик, прежде милый, был страшней
Всего, что страшно для людей! (I, 326).
В стихотворении "Смерть" Лермонтов передает свой сон: ему снилось, "что он умер, и что душа его освободилась от уз тела; и вот ему захотелось взглянуть на свои бренные останки.
— длинный гроб,
Где гнил мой труп, и там остался я.
Здесь кость была уже видна, здесь мясо Кусками синее висело, жилы там Я примечал с засохшею в них кровью.
С отчаяньем сидел я и взирал,
Как быстро насекомые роились
Червяк то выползал из впадин глаз,
То вновь скрывался в безобразный череп (I, 182, 183)138.
Это напоминает стихотворение Гейне "Сумерки богов"; в то время, как пышный май цветет и будит в людях жажду жизни и веселость, на душе поэта — камень, поэт видит оборотную сторону медали:
Сквозь старую кору земли проникнул
Из хрусталя — и вижу я тот ужас,
Который май напрасно хочет скрыть
Под зеленью веселой. Вижу мертвых:
Там, под землей, лежат они в гробах,
Их саваны и белы лица их,
И по губам ползут большие черви. (Перев. Вейнберга).
Подробные страшные картины часто вставали в воображении Лермонтова; разрушение телесной красоты женщины особенно ужасно для него, так как здесь еще резче виден контраст между красотою человека и безобразием скелета или гниющего трупа. В "Испанцах" Фернандо над телом Эмилии говорит:
И предадут ее сырой земле;
Мой дерзкий взор прикован был так часто,
И грудь, и эти длинные ресницы
Песок засыплет; червь переползет без страха
Недвижное, бесцветное, сырое,
А что сталось с прелестной дочерью Орши? Некогда она была
Свежа, невинна, весела. (II, 110).
Но вот перед Арсением ее останки:
Громаду белую костей
С улыбкой вечной и немой —
Вот что узрел он пред собой.
Густая, длинная коса,
Плеч беломраморных краса,
Кой-где прилипнула... и там,
Где сердце чистое такой
Любовью билось огневой,
Давно без пищи уж бродил
— жилец могил... (II, 136,137).
Аполлон Григорьев по поводу этих стихов "Боярина Орши" говорит: "Уже и по одному такому многознаменательному месту — мы все были вправе видеть в поэте то, что он сам в себе провидел, т. е. — "не Байрона, а другого, еще неведомого избранника", и при том "с русскою душой"; ибо "только русская душа способна дойти до такой беспощадной последовательности мысли или чувства в их приложении на практике, — и от этой трагической, еще мрачной бестрепетности — один только шаг до простых отношений графа Толстого к идее смерти и до его беспощадного анализа этой идеи в последнем его рассказе ("Три смерти"). (Ап. Григорьев. I т. 1876 г., 298).
Ср. еще "Дары Терека": что смерть сделала с "красоткой-молодицей"? На волнах Терека,
как снег бела,
Голова с косой размытой,
С таким ужасом и Толстой говорит о губительном действии разрушения. Николенька Иртеньев рассказывает, как он, преодолевая страх, решился в последний раз взглянуть на умершую мать. "Все как-то странно сливалось вместе: свет, парча, бархат, большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами подушка, венчик, чепчик с лентами и еще что-то прозрачное, воскового цвета. Я стал на стул, чтобы рассмотреть ее лицо; но на том месте, где оно находилось, мне опять представился тот же бледножелтоватый, прозрачный предмет. Я не мог верить, чтоб это было ее лицо. Я стал вглядываться в него пристальнее и мало- помалу стал узнавать в нем знакомые милые черты. Я вздрогнул от ужаса, когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего эта страшная бледность и на одной щеке черноватое пятно под прозрачною кожей?" (I, 71, 72). И не только сына пугает лик смерти: "На табурете подле гроба стояла та же крестьянка и с трудом удерживала в руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и уставив выпученные глаза на лицо покойной, кричала страшным, неистовым голосом. Я вскрикнул голосом, который, я думаю, был еще ужаснее того, который поразил меня, и выбежал из комнаты.
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный, тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.” (I, 74). Сережа Каренин "не верил в смерть вообще и в особенности в ее смерть", то есть — в смерть матери, хотя взрослые уверяли его, что мать умерла (IX, 78). Вероятно, и Сережа так же громко и страшно крикнул бы, если бы увидел тело своей несчастной матери, когда оно, обнаженное и окровавленное, лежало на столе железнодорожной казармы. Вид умирающего близкого (матери или отца) одних детей сильно пугает, других мало или вовсе не пугает и только вызывает тихие слезы. Николенька Иртеньев рассказывает: "Глаза maman были открыты, но она ничего не видела... О, никогда не забуду я этого страшного взгляда! В нем выражалось столько страдания!" (I, 71). Семилетний сын Андрея Болконского, не по возрасту наблюдательный и серьезный, испуганно смотрел на умиравшего отца, но не плакал, потому что другие не плакали. (VII, 48). Сын Ивана Ильича, гимназистик, "тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал". (X, 45).
Одним из преемников Лермонтова является Гаршин, с теми же страшными подробностями описывавший разложение трупа; вот несколько строк из рассказа "Четыре дня": "Сегодня будет, кажется, жарко. Мой сосед — что станется с тобой? Ты и теперь ужасен.
Да, он был ужасен. Его волосы начали выпадать. Его кожа, черная от природы, побледнела и пожелтела; раздутое лицо натянуло ее до того, что она лопнула за ухом. Там копошились черви. Ноги, затянутые в штиблеты, раздулись, и между крючками штиблет вылезли огромные пузыри. И весь он раздулся горою". (Гар., 96).
красотой живого и безобразием мертвого; см., например, его стихотворение "Падаль" (П. Я. "Стихотворения". II т., СПБ., 1906 г., 226, 227). У Бодлера темные краски слишком сгущены; он говорит о парочке влюбленных, наткнувшейся на гниющее тело, о несчетных червях, волной ползущих по трупу, о собачонке, жадно смотрящей на страшное блюдо, но эти правдивые подробности, нагроможденные одна на другую, вызывают отвращение. О безобразии смерти и силе ее разрушения несравненно больше скажет нам утонченное лермонтовское описание:
Однако, смято ложе сна,
Как будто бы на нем она,
Тому назад лишь день, лишь час,
Главу покоила не раз,
Но, приближаясь, видит он
На тонких белых кружевах
Чернеющий слоями прах,
И ткани паутин седых
Увидев останки любимой девушки, Арсений вскрикивает. Сашка ребенком лишился матери;
когда последнее лобзанье
Ему велели матери отдать,
То стал он громко плакать и кричать. (II, 166).
— штрих более художественный, чем все детали "Падали"139.
Остановимся еще на некоторых подробностях. Лицо мертвеца или череп — улыбаются.
Лермонтов:
И желтый череп без очей,
С улыбкой алчной и немой. (II, 137).
Улыбка странная застыла.
Мелькнувши по ее устам,
О многом грустном говорила
Она внимательным глазам:
Души, готовой отцвести,
Последней мысли выраженье,
Земле беззвучное: прости. (II, 378).
Толстой: "На тонких губах, растянутых в краях и выставлявшихся из-за красных подстриженных усов, казалось, остановилась добродушная, тонкая усмешка". (II, 55).
"Лица у него уже не было. Оно сползло с костей. Страшная костяная улыбка, вечная улыбка, показалась мне такой отвратительной, такой ужасной, как никогда, хотя мне случалось не раз держать черепа в руках и препарировать целые головы". (Гар., 97, 98)140.
Лицо только что умершего еще сохраняет отпечаток спокойствия и красоты.
Лермонтов о боярине Орше:
Спокойны были все черты,
Исполнены той красоты,
Таинственной, как смерть сама.. (II, 133).
Почти то же о Тамаре:
И были все ее черты
Исполнены той красоты,
Лишенной чувства и ума,
Таинственной, как смерть сама. (II, 378).
Толстой о maman Николеньки: "Отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по моей спине и волосам, когда я вглядываюсь в него?.." (I, 72). Об абреке: его тело "было стройно и красиво''. (II, 55). У мертвой Анны Карениной "прелестное" лицо "с полуоткрытым румяным ртом". (IX, 292, 293). У умершего Корнея Васильева "старое, прекрасное, старое лицо". (X, 172).
Некрасов о Прокле:
Лицо — и до рук борода...
("Мороз, Красный нос").
В этой же поэме Некрасова — о молодой схимнице:
Утреня шла,
В черные рясы наряжены.
Только покойница в белом была:
Спит: молодая, спокойная,
Знает, что будет в раю.
Ты меж сестер словно горлинка белая
Промежду сизых, простых голубей.
В ручках чернеются четки,
Писанный венчик на лбу,
—
Этак-то ангелы кротки! (Некрасов, I, 328).
Картина Неркрасова как бы навеяна стихами "Демона", изображающими Тамару (тоже монахиню) лежащей в гробу.
Ср. Лермонтов:
Как пери спящая мила,
Некрасов:
Спит — молодая, спокойная...
... Всех ты моложе, нарядней, милей. (Н., I, 328).
Тамара была тоже наряднее всех:
Так разноцветен и богат
Тамары праздничный наряд. (II, 377).
Лермонтов указывает на белизну тела и одежды усопшей: Белей и чище покрывала Был томный цвет ее чела. (II, 377).
Некрасов:
... Поцеловала и я, недостойная,
Белую ручку твою!
... словно горлинка белая... (Н., I, 328).
Тамара молода; она красива и в гробу:
Исполнены той красоты... (II, 378).
Некрасов:
Молодая, спокойная...
Всех ты моложе, нарядней, милей (Н., I, 328).
— к сравнению человека с древесным листком, с плодом, созревшим до времени, с цветком. Что такое человек? Быстро увядающее растение (I, 74), листок, оторвавшейся от ветки и гонимый ветром (I, 51, 88, 214, 343; II, 311, 400; IV, 305), тощий плод, созревший до срока (II, 16, 17, 210, 252); еще чаще поэт пользуется сравнением человека с цветком.
Немного долголетней человек
Цветка; в сравненье с вечностью их век
Равно ничтожен. (I, 255; ср. еще — I, 223; II, 325).
Девушка — "прелестная", "минутная" роза (I, 88). Азраил говорит любимой девушке: "Сбрось эти цветы, — твои губы ду- шисте141". (I, 307). Вадим — Ольге: "Узнав мою тайну, ты отдашь судьбу свою в руки опасного человека: он не сумеет лелеять цветок этот, он изомнет его..." (IV, 6). Ср. — в той же повести: "Божественная, милая девушка! И ты погибла, погибла без возврата... один удар, — и свежий цветок склинил голову!" (IV, 90). Печорин: "А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!" (IV, 231). О Нине — в "Сказке для детей":
Она росла, как, ландыш за стеклом,
Или, скорей, как бледный цвет подснежной. (II, 273).
Последний образ навеян, вероятно, чтением произведений Пушкина; ср. — о женах Гирея:
В тени хранительной темницы
Так аравийские цветы
Живут за стеклами теплицы.
("Бахчисарайский фонтан").
Ольга Ларина —
Незнаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой". ("Евгений Онегин").
На земле, по словам Демона,
нет ни истинного счастья,
Сравнением человека с цветком часто пользуется и Толстой. "Соня — шестнадцатилетняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка". (V, 35). Соня — "пустоцвет" (VII, 210). Анна Каренина говорит Левину о Кити: "Она оставила во мне впечатление прелестного цветка, именно цветка". (IX, 222). Вронский смотрел на Анну, "как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его". (VIII, 304). Это чрезвычайно близко к цитированным нами словами Печорина: "А ведь есть необъятное наслаждение..." и т. д. (Л., IV, 231). В то же время мысль Толстого является зерном очень поэтичного вступления к позднейшей повести "Хаджи- Мурат", в котором он сравнивает знаменитого наиба с красивым диким цветком, безжалостно сорванным и изуродованным (см. XII, 3, 4, 99). Правда, вступление к повести написано под непосредственным впечатлением, занесенным в дневник 19 июля 1896 г.: "Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет, ничего, кроме черной земли, — ни одной зеленой травки; и вот на краю пыльной, серой дороги куст татарника (репья). Три отростка: один сломан, и белый, загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью черной, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив, и в серединке краснеется. Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля хоть как-нибудь, да отстоял ее". ("Русское Слово", 14 апреля 1913 г., № 87). Однако мысль эта, как видим, высказана, хотя и по другому поводу, еще в "Анне Карениной"; вообще, уподобление человека недолговечному цветку было у Толстого, как у Лермонтова, одним из любимейших художественных приемов, которым он пользовался на протяжении всего своего творчества. Об Анне Федоровне в "Двух гусарах": "Глядя на нее, действительно приходило в голову, что это не женщина, а цветок, и не розан, а какой-то дикий, бело-розовый пышный цветок без запаха, выросший один из девственного снежного сугроба в какой-нибудь очень далекой земле". (III, 91). Ср. — о женщине, показавшейся Пьеру "совершенством восточной красоты": "Среди раскиданных пожитков, в толпе, на площади она в своем богатом атласном салопе и ярко-лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег". (VI, 319). Толстой и самого себя сравнивает с цветком: "Весна так действует на меня, что я иногда застаю себя в полном разгаре мечтаний о том, что я растение, которое распустилось вот только теперь; вместе с другими, и станет просто, спокойно и радостно расти на свете Божием... Дайте места необыкновенному цветку, который надувает почки и вырастает вместе с весной..." (Из письма к гр. А. А. Толстой, 1858 г. — Письма Л. Н. Т., 1910 г., 63, 64). Воспевая красоту женщины, поэты, как известно, очень часто берут сравнения из мира флоры. Цветы, вообще, играют большую роль в области искусств, в истории, в обычаях и повериях всех народов. См. об этом, например, очерки Н. Ф. Золотницкого ("Ежемесячные литературные приложения" к журналу "Нива", 1901 г., 1902 г.); его же — "Три цветка весны" ("Ежемесячные литературные приложения" к журналу "Нива", 1909 г.). Проф. Сумцов, "Пушкин", 174—179, 222—226. Е. Г. Кагаров. "Роза в поэзии античной Греции". ("Вестн. Харьковского Ис- тор. Филологич. Общ." Х. 1913. Вып. 3, стр. 16—22).
Примечания
133Иван Ильич ”втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер”. (X, 46).
134Вернер плакал над умирающим солдатом. (IV, 210).
135
”Прощай, отец... Дай руку мне.
Ты чувствуешь: моя в огне”... (II, 328).
136IV, 181.
137Мцыри (Л., II, 327) и Праскухин (Т., II, 175), умирая, тоже мучились жаждой.
138
139Превосходно другое стихотворение Бодлера — ”Пляска смерти” (см. П. Я. I, 154—156); ср. стихотворение в прозе Тургенева "Черепья” (Тургенев, соч., IX, 85). Художественные приемы Бодлера и Тургенева те же, что у Лермонтова: цветущий, беззаботный человек противопоставляется своему же скелету или трупу.
140Ср. Бодлер: ”
Улыбку вечную оскаленных зубов
Никто переносить без тошноты не в силах!”
”Пляска смерти”. П. Я., II, 155).
141Ср.: "Слова ее уст ароматных”(П, 294).