ДЕМОНИЧЕСКОЕ
В ТВОРЧЕСТВЕ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА
В статье рассматривается тема демонического — одна из ключевых тем в творчестве М. Ю. Лермонтова. На примере поэмы «Демон» автор показывает, как обнаруживает себя в творчестве Лермонтова неизбывная для романтизма увлеченность демоническим, когда оно предстает увиденным сквозь призму романтической религиозности.
Ключевые слова:
Тема демонического и демонизма в литературе обыкновенно соотносится с романтизмом, для которого она является одной из ключевых.
В творчестве М. Ю. Лермонтова, наряду с другими неизбывно романтическими темами и образами, обращенность к демоническому и демонизму обнаруживается очень определенно и внятно. Более того, будучи очень личной, эта тема занимает в произведениях Лермонтова особое место. С ранней юности и до конца жизни поэт был увлечен и захвачен демоническим. Впервые интерес к этой теме появляется в произведениях Лермонтова с 1829 года — когда были написаны первые строки поэмы «Демон».
В дальнейшем тема демонического будет разрабатываться Лермонтовым как в других редакциях «Демона», так и во многих других поэтических произведениях — среди которых «Азраил», «Ангел смерти» и, конечно же, «Маскарад». В последнем тема собственно демона как насельника миров иных становится темой демонического героя, и та же тема демонического героя продолжается уже в прозе — в образе Печорина в «Герое нашего времени» и в «Княгине Лиговской», в образе Вадима из одноименной повести.
Таким образом, в обращенности Лермонтова к теме демонизма отчетливо проступают две линии: первая из них, наиболее близкая романтизму в его творчестве — та, которая обнаруживается в поэме «Демон», — это линия романтического демона, насельника иного, возвышенного мира, и вторая — линия демонического героя, бывшая для поэта настолько близкой, что находила свое выражение не только в художественной реальности, но и в личной переписке поэта.
демонического героя, однако на этот раз — в самом авторе писем.
Примечательно также, что эти черты выявляют себя в отношении поэта с женщинами, то есть в той сфере, которая романтиками — и Лермонтов здесь не исключение — сакрализуется и обожествляется. Именно в этой сфере срыв и провал наиболее ярко демонстрируют несостоятельность героя — будь то демонический герой Печорин, Демон одноименной поэмы или же обнаруживающий в себе демонические черты сам поэт М. Ю. Лермонтов.
Но обратимся к письмам. Так, например, в письме М. А. Лопухиной 23 декабря 1834 г. Лермонтов замечает: «Ничто меня не смущает — ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое холодно и может забиться лишь в исключительных случаях». А в письме от 1835 года А. М. Верещагиной прямо пишет: «я стал с нею жесток и дерзок, насмешлив и холоден…» и, несколько ранее, в том же письме: «Вот я ее и скомпрометировал, насколько было возможно, не скомпрометировав самого себя».
В цитированных выше строках Лермонтов явно примеривает к себе черты, которые романтизм охотно усваивал своим демоническим героям — душевную холодность, насмешку, дерзость, жестокость, оправдывая эти качества несовершенством мира и его создателя. Но не следует воспринимать слишком уж всерьез «демонизм» Лермонтова — все-таки романтики в «демоническое» в сильной степени играли, и «самодемонизация» поэта в настоящем случае скорее дань романтизму.
В то же время обращенность Лермонтова к демоническому порой далеко выходит за пределы романтического мироощущения — когда поэту удается схватить в демонизме самое существенное и неустранимое: демоническое разрушительно, нигилистично, оно калечит и ничтожит все сущее. Законченный злодей Вадим, холодный и бесчувственный Печорин — это попытка взглянуть на демоническое и демонизм не через романтические, а через христианские реалии. Другое дело, насколько подобный взгляд возможен при том, что романтическая заинтересованность темой демонического при этом остается не до конца преодоленной. Более того, она доводится до предела, когда Лермонтов обращается к теме демонического в поэме «Демон». Ниже мне хотелось бы обратиться именно к ней.
«Демон» принадлежит к числу тех романтических произведений, в которых тема демонического рассматривается сквозь призму любовного и эротического. Вообще для романтизма в целом тема любви является непременной. Потому прежде всего, что в любви становится достижимой желанная для романтика полнота бытия. Исходно тема любви — всецело христианская, но романтическая литература наполняет ее новым, удивительным, а подчас и противоречивым содержанием.
Каковы же характерные черты романтической любви? Они прямо связаны с романтическим миро- и самоощущением. Исходная романтическая «вознесенность» (точнее, самовознесенность и самовозвышение) играет здесь не последнюю роль. Романтик ощущает себя выше и лучше других людей — или, что, пожалуй, важнее, — «не таким, как все», «другим». Все его чувства — и любовь здесь отнюдь не исключение — окрашены «инаковостью» героя по отношению к обыденному миру. Обыденный мир на то и обыденный, чтобы быть привычным, устойчивым, посюсторонним, заурядным. Романтик же ощущает свою принадлежность другому миру, который открывается ему посредством его возвышенных чувств: чуткости к прекрасному, одушевленностью прекрасным, — все это вовлекает его в иные сферы бытия. Любовь романтика тоже «иная»: она и возвышеннее, и чище, и блаженнее, и чудеснее, чем у «других».
В поэме «Демон» тема романтической любви и демонизма переплетены очень тесно.
Инфернальное (оно же возвышенное) в образе демона входит в человеческий, шире — земной мир. То, что инфернальное (Демон) в поэме — это именно «возвышенное», понимаемое в романтическом смысле, становится очевидным буквально с первых строк поэмы: «печальный» демон, пред которым «теснятся лучших дней воспоминанья» возможен лишь в том случае, если он демон романтический.
Итак, романтический демон является в мир. Не для того, впрочем, чтобы удовлетворить тоску человека о возвышенном (как Люцифер в поэме Байрона «Каин», например), а в стремлении обрести то, чего недостает ему самому. Иными словами, «возвышенное» (Демон) в поэме нуждается в человеческом, чем с самого начала задается его относительность, для романтизма как будто бы не приемлемая.
«возвышенное» нуждается в человеческом. Не в том смысле, в каком необходимо человеческое инфернальному, понимаемому с религиозной точки зрения — не в человеческих страстях, грехах, низведении и разрушении человеческого. Возвышенно-инфернальное в образе Демона в поэме жаждет человеческого как несущего в себе образ и искру божественного — любовь, в которой для романтика становится достижимой полнота бытия. Иными словами, «демоническое» (оно же возвышенное) стремится к еще «более возвышенному» — к «полноте», — желая достигнуть последней в любви.
— ведь демоническое (инфернальное), будучи богопротивным и богоборческим, тем самым отрицает любовь, — здесь никакого значения не имеет, ведь «Бог есть любовь» романтик подменяет на «любовь есть божественное». Да и само инфернальное, романтизируясь, утрачивает весь свой онтологический ужас и обретает совершенно иные черты — демон становится «романтическим демоном».
«Неземная красота», «грусть», взор, полный «любви», ореол тайны («пришлец туманный и немой») — таков романтический облик Демона. Он отчасти сродни облику Люцифера из поэмы Байрона «Каин», которого жена Каина Ада сравнивает с озаренной звездами ночью, — Люцифер тоже таинственен, прекрасен и полон печали.
Вместе с тем в Демоне не усматривается ни величия и властности, ни могущества и суровости, отличающих, скажем, байроновского Люцифера и отсылающих нас к образу царственному, возвышенному и даже божественному. Да, у Демона все еще «гордая душа», он «царь познанья и свободы», «вольный сын эфира», ему служат духи, но он же признается: «Лишь только я тебя увидел — / И тайно вдруг возненавидел/ бессмертие и власть мою». И то и другое, и бессмертие и власть — атрибуты возвышенного, то есть божественного, состояния, и «ненависть» к ним равнозначна неприятию своей божественности. Возможно ли такое? Нет, если бессмертие и власть — от бытия, а не мнимость и иллюзия.
У Демона же они именно таковы: и бессмертие его — заемное, дарованное ему как наказание («»), и власть его иллюзорна: погубленной им душой Тамары Демону овладеть не удается…
Неприятие такой «мнимой» божественности вполне возможно. Однако в пользу чего? Уж не в пользу ли «неполной радости земной», которой Демон «позавидовал невольно», едва лишь увидел прекрасную Тамару? Нет, конечно. Возможно подобное «отречение» от своей мнимой божественности лишь в устремленности к божественности настоящей, подлинной. Такой и только такой жаждет романтическая и полная противоречий, беспокойная и томящаяся душа Демона.
Что касается последних, то томление, и беспокойство, и противоречия, конечно, «божественности» Демону не прибавляют, обнаруживая в нем скорее человеческое, нежели возвышенное.
А Демон действительно вполне «человечен», ибо наделен и иными чертами, которые едва ли уместно предположить в пришельце из неземного, хотя, быть может, и инфернального мира. «Грусть», «тоска» и «волненье» любви, «неясный трепет ожиданья», «страх неизвестности немой», «слезы», «умиленье» — все это сильно сближает Демона с «человеками». Как, впрочем, и многое другое — «зависть» к «неполной радости земной», «сердечный ропот», и «мечты о прежнем счастье», и «скука творить зло», и «старанье все возненавидеть», и послушность «привычке сладостной», и «несмелость», и «задумчивость», и «страх», и «душа, открытая для добра», и — «жаркие уста»…
«неизъяснимое волненье», и «глаза полные печали», и «чудная нежность речей», и «слезы жаркие, как пламень». Все перечисленное, оно же и исконно романтическое, пробуждает и выявляет в Демоне его любовь к Тамаре. Любовью же освящаются и страсти Демона, — благодаря ей они не становятся ни низкими, ни пошлыми, не умаляют и не перечеркивают в Демоне романтического героя. И хотя именно страсти в герое поэмы от «демонизма» — ибо в пределе своем страсти всегда от демонизма — и порой они прорываются, но это страсти, обличающие в герое незаурядную, а значит, если следовать романтической логике, все-таки и возвышенную натуру:
Люблю тебя нездешней страстью,
Как полюбить не можешь ты:
Всем упоением, всей властью
Бессмертной мысли и мечты.
«нездешняя», неотмирная, «возвышенная» страсть, без всякого намека на сладострастие. А ведь последнее для демонической «любви» отнюдь не исключено. Инфернальное, бесовское как страстное и, в частности, сладострастное, обуреваемое похотью и вовлекающее в нее человека и потому погибельное для него, встречается в художественной литературе куда чаще, чем возвышенное демоническое.
Среди таких выходцев из инфернального мира, например, дьявол из «Влюбленного дьявола» Жака Казота, бес сладострастия из «Хромого беса» Алена Рене Лесажа. У М. Лермонтова, создавшего до предела поэтичный образ Демона, тоже есть произведение, в котором инфернальное как возвышенное низводится до уровня плотской страсти, а значит, в том числе и пошлости — такова «Сказка для детей», в которой «влюбленный бес», неотлучно находящийся около той, в которую он «влюблен», незримый для нее, «подглядывает» и «подслушивает» за своей «возлюбленной»:
Я с ней не разлучался. Детский лепет
Подслушивать, невинной груди трепет
Следить, ее дыханием с немой,
Как жизнью упиваться… это было
— но мне так ново и так мило!
«Подслушивание», конечно же, не от вслушивания и не от слышания, но всегда от праздного или корыстного стремления узнать то, что не предназначено для других ушей, что-то сокровенное, интимное. Персонаж «Сказки…» подслушивает и подглядывает именно в таком, пошлом и оскорбительном для предмета его страсти смысле. Иначе и быть не может: ведь родом он из инфернального, потустороннего, мертвенного, из мира «нежити», которая стремится к жизни, пародируя ее и заимствуя у живых: вот и бес из «Сказки…» упивается дыханием «возлюбленной» «как жизнью» «с немой, мучительной и жадною тоской». Своей собственной жизни у беса нет, он «живет» лишь в той мере, в какой «подслушивает», то есть крадет эту жизнь («упивается дыханием») у человека. Краденая, а значит, и мнимая у него, впрочем, не только «жизнь», но и все остальное — «чувства» и «эмоции»: «любовь», «тоска», «печаль», «смех». Да, бес из «Сказки…» еще и «смеется», точнее, «насмешничает» — над собственным «чувством»: «…это было / Смешно…». Насмешка же над любовью есть не что иное, как отрицание и ничтожение любви. Бес ничтожит и ту, чьей жизнью он «живет», и свое «чувство» к ней, сам возвращаясь туда, откуда вышел: в мир нежити, низовой и пошлый, мертвенный и мертвящий мир.
У «Демона» же никакого, даже самого малейшего налета пошлости в его отношении к возлюбленной нет. Демон не следит, не подглядывает и не подслушивает за Тамарой — он на нее смотрит, ею любуется, ей внемлет, жаждет встречи с ней и — встречается с нею в любви. Что любовь эта заведомо погибельна, это уже другой вопрос, прямого отношения к самой возможности любви между Демоном и Тамарой не имеющий. В романтическом же (и только в таком) смысле любовь эта очень даже возможна.
«волненье», «слезах», «печали» и прочих чертах, вменяемых влюбленному герою романтическим представлением о любви.
А что же Демон? Что для него Тамара, любви которой он жаждет так настойчиво?
В душе моей, с начала мира,
Твой образ был напечатлен,
Передо мной носился он
Давно тревожа мысль мою,
Мне имя сладкое звучало;
Во дни блаженства мне в раю
Одной тебя недоставало, —
«искренность» его признаний свидетельств: это и слезы, и печаль, и робость… К тому же признание Демона вполне в романтическом духе, как, например, и его приговор себе: «Я раб твой — я тебя люблю».
Рабствовать возвышенному, конечно, никак не годится. Демоническо-инфернальное, впрочем, рабствовать у человека еще как может: так, рабствует Мефистофель у доктора Фаустуса, рабствует «Бьондетта»-дьявол у офицера Альвареса («Влюбленный Дьявол»), рабствует черт у кузнеца Вакулы. Но там — совсем другой контекст, предполагающий, так сказать, «деловые отношения» между сторонами, человеческой и демоническо-инфернальной, да и само инфернальное отнюдь не претендует на высокое достоинство. Случай же Демона другой. Да, Демон — у ног Тамары, он раб ее. Для романтика, впрочем, «любовное рабство» ничуть не унизительно и отнюдь не зазорно, ведь рабствует влюбленный не потому, что он раб, а потому, что любит. Романтическая же любовь непременно предполагает поклонение, служение, готовность к самоотречению, точнее, к растворенности в любимом существе. На таком фоне быть рабом, будучи любящим, вполне естественно. Но это для романтического, а стало быть, и возвышенного героя. А как насчет романтического Демона?
И ему, видимо, такое не заповедано — «быть рабом», «сложить власть» у ног возлюбленной и избрать ее своей «святыней»:
…Избрав тебя моей святыней,
Я власть у ног твоих сложил.
И вечность дам тебе за миг.
Никакой вечности Демон, разумеется, Тамаре дать не может, ведь и собственная его вечность — мы уже упоминали об этом — заемная, и власть его мнимая. Но любви как дара Демон ждет и, казалось бы, получает ее. Однако, в отличие от Тамары, любовь эта ничего для него не разрешает и разрешить не в состоянии уже потому, что демоническая любовь вообще есть противоречие в понятиях: ведь отречение от Бога, которое никто не отменял и которое Демон совершает вновь, избрав Тамару свой «святыней», с неизбежностью означает и отречение от любви. Демон оказывается способным полюбить, но лишь благодаря тому, что он не вполне Демон, объединяющий в себе, казалось бы, очевидно противоречивое и необъединимое — он принадлежит к двум мирам одновременно, и миру возвышенного (демонического), и земному, человеческому миру.
«человеческом» обнаруживаются все самые романтические и притягательные черты Демона. Эти же самые «человеческие» черты Демона удерживают его «по сю сторону бытия», не позволяя ему стать ни окончательно инфернальным, ни довершенно возвышенным (божественным). Ввиду чего образ Демона в поэме оказывается противоречивым и не до конца определенным и уловимым. Эта неуловимость и неопределенность его образа и оставляет возможность для демонической «любви»…
Наконец, последнее, на что нужно обратить внимание. Сопряжение Лермонтовым инфернального и возвышенного, каким бы поэтичным оно не было, обязательно базируется на недоговоренном и недопроясненном: почему Демон отвергает Бога, в чем его несогласие с Творцом, его протест? Могло бы стать первенствование Демона благом и счастьем для этого мира и его самого? Что-либо подобное совершенно непредставимо. Так или иначе, но Демон, по Лермонтову, как и Люцифер в упоминавшейся выше поэме Байрона, лелеет и холит в себе разочарованность миром, его неприятие как свое последнее слово о мире. Другого ему не дано, ни к чему другому он не чувствителен и не восприимчив. Демон не состоялся сам и спроецировал свою несостоятельность на мир. Это истина по сути христианская, но по-своему она вычитывается и в лермонтовском «Демоне».
— магистр культурологии, научный сотрудник, Русская христианская гуманитарная академия, ibif@inbox.ru