ЗАМЕТКИ ПИСАТЕЛЯ
Все давно согласились на том, что Лермонтов обещал так много, что дух захватывает, как подумаешь, что бы он мог совершить в родной литературе. Богатырская сила только начинала разливаться по его жилам. Тайная тревога, пожиравшая его в молодости, должна была перейти со временем в такую широту и уверенность, в такие обширные замыслы (чего стоит одна мысль о трилогии исторической)1, что целая линия русской прозы и стиха обозначалась бы совсем особо, даже при величии Некрасова и Тютчева, Толстого и Достоевского.
Лермонтов мог быть на бастионах Севастополя, и не его ли заменил там артиллерийский офицер, бывший перед этим в лермонтовской Чечне, на знакомой поручику Тенгинского полка рубке леса, офицер, ставший великим писателем земли русской2, впитавший в себя многие страницы прозы Лермонтова и прочитавший по-своему удивительные по новизне мыслей стихи.
К самому же Лермонтову можно отнести его характеристику творчества художника Лугина в отрывке из начатой повести:
«В его картинах всегда дышало какое-то неясное, но тяжелое чувство, на них была печать той горькой поэзии, которую наш бедный век выжимал из сердца ее первых проповедников...»3
И сейчас, когда прошло почти сто лет с тех пор, как были написаны и «Мцыри» и «Герой нашего времени», мы не можем без внутренней тревоги читать стихи и прозу этого юноши — «странствующего офицера, да еще с подорожной по казенной надобности».
Чудо, с которым мы соприкасаемся, в это время состоит в том, что простота их внешнего покрова скрывает так много смысла, за которым открываются для каждого какието его собственные глубочайшие, неповторимые ощущения, что невозможно не быть ими пораженным.
В чем тайна этой прозы, которую Чехов предлагал изучать, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения?4
В чем тайна этого стиха, неровного по исполнению и по вдохновению, но всегда насыщенного лихорадочным огнем, энергией исступленного холода? Так блестели правдой боя зловещие клинки во мраке валерикского леса.
«Правда всегда была моей святыней» — однажды пылко написал Лермонтов среди строк официального документа.
И он хотел совместить в одной правде поэта, современника, гражданина, прозаика, обвинителя и обвиняемого, приняв на себя вину за «бедный век» и «горькую поэзию». Видения фантастического мира были на службе у реалиста, и каждодневная жизнь стала черновиком повести такой реальной, что изображенная в стихах очередная битва стала мучительной поэмой.
«Львиная натура! страшный и могучий дух» (как назвал в восхищении Лермонтова Белинский)5 были заключены в поношенный мундир армейского поручика, искавшего «едкие истины» и «горькие лекарства» для исцеления поколения, бесплодно тратившего свои силы.
Поэт, видевший могучие спящие силы родины, взывал к ним слишком рано, высокий романтизм, сметавший мировое мещанство, герой с мечтой о подвиге, что мог делать в мире предусмотренного приказами движения чинов, перед «недремлющим оком» всевидящих пашей?6
В набросках сюжета поэмы «Князь Мстислав» есть такая концовка: Мстислав умирает и просит, чтоб над ним поставили крест и чтобы рассказали его дела какому-нибудь певцу, чтобы этой песней возбудить жар любви к родине в душе потомков7.
Поэт-боец выковывал песню о могучем человеке, о могучей родине, которая должна быть, которая будет создана в битвах человеком, свободным от предрассудков и тьмы, человеком-победителем.
Не будем забывать, что все время мы имеем дело с юношей, и мрачный Печорин, ставший нарицательным демоном поколений, в пору своего романа имеет всего двадцать пять лет, а Грушницкий всего двадцать один год, а княжне Мери не больше девятнадцати.
Стихийные силы протеста жили, как в вулкане, в широкоплечем и негодующем человеке, и невероятная приподнятость его ощущений была естественна.
Век был не тот! Живи он в наш эпический, грозный, гремящий над всем миром век, — он бы нашел себе тему по плечу, он, вызывавший к жизни богатырей, увидел бы их воочию, порожденных великой советской действительностью.
Летчик, пролетающий ежедневно над Казбеком, рядовой летчик, под которым Казбек снова, как грань алмаза, не снижает лермонтовского демона. Он только переосмысляет образность нашего поэтического восприятия и требует такой художественной правды, при которой нам надо увидеть снова Казбек уже не с высоты полета демона и не с высоты полета почтового самолета, а с высоты поэтического домысла, поэтической образности, дающей нам новое познавание высоты и новый ее смысл.
Напряженная искренность «Бородина», «Спора», «Родины», «Валерика» вызывает нас на новый поэтический поединок, на написание стихов, достойных нашего века и наших событий, на изображение по-новому новой славы нашей социалистической родины.
Энергия стиха, пафос его повторяются в поколениях не только как память, но как прямое наследование.
Чтоб в час вечерней мглы
Слеталися на холм его
Пустынные орлы?
Нет, не на то, отвечаем мы, а на то, чтобы память о бойце жила в народе и в песнях, продолжающих его борьбу, на другой арене и в других условиях.
«Тамани» по прозрачности и легкости, почти колдовской лиричности, где снова пройдет ночное море, гроза, девушка и новый путешественник, в положениях, не повторяющих бессмертные страницы короткого лермонтовского рассказа.
В Лермонтове жила настоящая глубокая сила русского человека. Глубоко национально его творчество.
Москва, Москва!.. Люблю тебя, как сын,
Как русский, — сильно, пламенно и нежно!8
И стихийность его не байроновская, и удаль его, и это искание мировой вольности, и эта тревожная и нежная песня, ненависть к мещанству, жажда подвига — все это русские типичные черты.
— как с барсом, боролись они с рекой, с гремящей мутно-желтой Курой, и эти мцыри были уже людьми советского века, века братства народов, века великого переустройства мира.
И в их рабочем клубе лежала книга Лермонтова, где они читали историю о том, как их далекий брат пробивался на свободу и как он «мало жил, и жил в плену...»9
Мцыри не умер, через сто лет он вышел из дебрей человеческого угнетения на свободу и принес с собой в свободную страну великое чудо искусства, искусство стиха, искусство той поэтической правды, которая будет жить вечно!
Примечания
Впервые напечатано в «Литературной газете» 15 октября 1939 г., № 57.
«Литературной газете».
1 См. в наст. сборнике примечание 6 на стр. 290 к статье «Герой нашего времени».
2 Н. С. Тихонов говорит о Л. Н. Толстом (1828—1910) и его произведении «Рубка леса» (рассказ юнкера).
3 Цитата из произведения М. Ю. Лермонтова «Два отрывка из начатых повестей». Отрывок 1.
4 См. стр. 19 наст. сборника.
5 «Стихотворения Лермонтова».
6 Из стихотворения Лермонтова: «Прощай, немытая Россия».
7 М. Ю. Лермонтов, Полн. Собр. соч., М. 1948, т. IV, стр. 391.
8 «Сашка».
9 Цитата из поэмы Лермонтова «Мцыри»:
Я мало жил, и жил в плену.