"К престолу вечному Аллы…"
Ислам в жизни и творчестве М. Лермонтова.
"Лермонтов всегда и со всеми лжет". — Лжет, чтобы не узнали о нем страшную истину. Звери слышат человечий запах. Так люди слышат в Лермонтове запах иной породы…" (Д. Мережковский); "Выговаривая правду прямо и до конца, надо признать, что автор самых проникновенных и чистых православных стихов был отчасти мусульманином" (М. Синельников).
К огромному сожалению, когда речь заходит о Кавказе или Исламе в жизни русских классиков, даже самые пытливые исследователи либо замалчивают эти темы, либо не углубляются в них, либо исходят из своего понимания и своего отношения к проблемам. А между тем, именно Кавказ и приобщение через друзей-горцев к Исламу, оставили самые яркие, глубокие и, вместе с тем, трагические впечатления на сердце каждого из них - и Толстого и Лермонтова.
Но кто их слышит даже сейчас? Тысячу первый раз перечитывая классиков, каждое новое поколение ученых продолжает оставаться во власти предложенных однажды их предшественниками трактовок и комментариев. Оставим тех исследователей, которые в силу официальной атеистической идеологии не могли быть объективны, и последуем за теми, кто религиозную тему ставил во главу угла своих исследований и был свободен от советской цензуры, поскольку никогда не были советскими людьми.
Последуем сначала за Д. Мережковским, который в своей статье "М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества", отвоевывает поэта у Вл. Соловьева ("Наше наследие", 1989, № 5). Но, как человек, который оказался способным стать космополитом, очутившись однажды вне родины, вне отечества, вне отчего дома, Д. Мережковский отвоеванного им 26-летнего поэта (оставим пока общепринятую дату) еще в 1909 году забрасывает в Космос, во Вселенную.
"Трагедия Лермонтова в том, что он Христианства преодолеть не мог, потому что не принял и не исполнил его до конца (курсив – М. В.). Он борется с Христианством не только в любви к женщинам, но и в любви к природе, и в этой последней борьбе трагедия личная расширяется до вселенской, из глубины сердечной восходит до звездных глубин". - Вот так, приблизившись вплотную к разгадке личной трагедии Михаила Лермонтова, Мережковский вместо того, чтобы перевести здесь же, на земле, свой взгляд на другой объект, запрокинув голову, устремляет свой взор в космическую бездну.
Каким бы гением не дышало перо поэта, писателя, философа, мыслителя, он всегда земной человек, остро чувствующий гармонию или несовершенство мира через все, что окружает его, что рядом с ним, что имеет название. "Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит…" - все предельно конкретно. Здесь нет никакой "страшной истины", нет лжи, которую усмотрел философ во всем творчестве поэта (см. эпиграф), - здесь некое молитвенное предстояние перед Богом. Но поскольку пока своей религии Лермонтов никак не называет, и христианин, и мусульманин здесь едины с поэтом в своих чувствах. Так чувствует любой верующий человек. Но в кого веровал Лермонтов? – Вопрос далеко не праздный и не надуманный.
"Д. С. Мережковский подметил полное или почти полное отсутствие имени Христа в сочинениях Лермонтова (курсив – М. В.). Одно из редких исключений — ироническое "я люблю врагов, хотя не по-христиански" в "Герое...". Настроение смирения и всепрощения, всеобщая "неизбирательная" любовь, остались Лермонтова, по-видимому, глубоко чужды" - пишет Е. М. Пульхритудова, опираясь на работы Соловьева, Мережковского и др. исследователей. (см.: ЛЭ, с. 66)
Может, Лермонтов не знал, (как и Л. Толстой до его приезда на Кавказ) как он должен обращаться к своему Богу? Судьбе угодно было свести однажды поэта с Петром Захаровым. Трехлетним ребенком попавший из Чечни в православное государство и православную семью, он писал своему опекуну, будучи зрелым художником, в ответ на приглашение на рождество в Москву: "Вы же знаете, что с тех пор, как я стал осознавать себя, я не разделяю этого праздника с православными…".
С тех пор, как Лермонтов стал осознавать себя, (а с ним это произошло гораздо раньше, чем с Л. Толстым!) он тоже удалился от Христианства, но стал ли он мусульманином? В этом отношении интересно стихотворение "Спеша на север издалека…". Еще в 1837 г., возвращаясь в Россию из первой ссылки (а может, именно этот факт в жизни поэта позволил датировать стих?), поэт-"странник" обращается к "стражу востока" Казбеку с поклоном, но как равный к равному: "…гордый ропот человека /Твой мир не возмутит".
Несмотря на то, что сам поэт с севера, а значит, чужой для этих мест, его мольба, обращенная к Казбеку, это молитва и душевный настрой человека, говорящего с Казбеком на одном языке. "Странник" уверен, что его услышат и поймут правильно, поэтому сердце поэта "тихое", безропотное; не мятежное, а настроенное на моление.
Если в первых двух строфах мы еще можем представить себе всадника в седле, приближающегося к "стражу востока", то в следующих строфах перед нами спешившийся с коня мусульманин, возносящий ду´а (молитву-просьбу), не отвлекаясь ни на что постороннее. У молящегося конкретные желания, какие могут быть у путника, который хочет живым и здоровым добраться домой или к месту назначения. Но поэт, как человек с севера, не отвлекается даже боковым зрением на местные красоты, которых здесь бездна. Он так погружен в свою молитву, что позволяет нам говорить о силе его веры. Более того, Лермонтов пять раз обращается с мольбой к Казбеку. ("Да отнесут твои скалы… К престолу вечному Аллы", "Молю, да снидет день прохладный…", "Молю, чтоб буря не застала…", "Но есть еще одно желанье!..", "О, если так! Своей метелью, /Казбек, засыпь меня скорей…") - Каждый мусульманин обязан молиться пять раз в день! Совпадение?
"Странник" Лермонтова, как видно из текста стихотворения, связан с севером только родными и близкими людьми. Если же он "совсем на родине забыт", или же его "друзей и братьев" уже нет в живых, то непременного желания попасть на родину любой ценой и при любых условиях у поэта нет:
О, если так! Своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.
Лермонтов категорично и безоглядно доверяет свой прах Казбеку, который близок к престолу Аллаха! Даже перед мнимой смертью Лермонтов не вспоминает имени Христа! Он готов упокоиться навечно в ущельях Кавказа, если дома он может "наступить на прах родной" тех, кто делил с ним молодость! Здесь, на Кавказе, он видит свой последний приют.
"Благодарность", стихотворение позднего Лермонтова, "в котором в афористической форме с особой силой поэтической экспрессии подводится итог отношений поэта с "непринявшим" (!!! – М. В.) его миром… выливаются в дерзко-ироничный вызов Богу, основавшему несовершенный и парадоксальный мир… "Ты" (Бог) и "Я" (поэт) — два противостоящих друг другу, но равновеликих и могучих духа…", - дается комментарий к стиху во всех источниках и в ЛЭ, в том числе (с. 63).
Но то, что казалось уместным в устах исследователя-атеиста в советское время, то не может быть принято, когда речь идет о Боге, верующим человеком, каковым был поэт. "Дала динчуна хастам бо ас" - говорят чеченцы, т. е. благодарю Бога за все… и далее по тексту. Сколько раз на дню мог Бота Шамурзаев, один из преданнейших друзей поэта, произносить эти слова, в том числе и самому Лермонтову, пытаясь примирить его с самим собой, поскольку все в жизни происходит только и исключительно по воле Бога!
"Художественный эффект достигается переосмыслением благодарности, выражаемой не за радости жизни, а за испытанные в ней страдания… заканчивает стих. "мрачно-ироничной просьбой о смерти", (ЛЭ, с. 63) - так видит атеист, что хочет видеть, а поэт искренен в своей просьбе, но он слишком устал от такой жизни, чтобы желать ее продолжения: "За все, за все тебя благодарю я: /За тайные мучения страстей, /За горечь слез, отраву поцелуя, /За месть врагов и клевету друзей; /За жар души, растраченный в пустыне, /За все, чем я обманут в жизни был… / Устрой лишь так, чтобы тебя отныне /Недолго я еще благодарил". Шел 1840 год. Еще несколько месяцев, и поэта не станет.
С ранних лет чувствовавший свою обреченность в этом мире, мог ли такой поэт, как Лермонтов, иронизировать на тему жизни и смерти? "За все, за все Тебя благодарю я…", - это очень личное отношение глубоко верующего поэта к своему Создателю! Он устал. Он хочет и готов уйти. Поэт еще признается после этого в "Валерик": "…Я жизнь постиг; /Судьбе как турок иль татарин /За все я ровно благодарен; /У Бога счастья не прошу /И молча зло переношу..."
А все почему? Потому что Бота Шамурзаев и другие друзья-кавказцы были рядом. Не знающие иной судьбы, как рождаться, жить, любить и умирать на вечной войне, чеченцы были жизнелюбивыми оптимистами, оставаясь непреклонными перед врагами. Поэт, жаждавший быть признанным сыном Кавказа, (потому что "от ранних лет кипит" в его "крови" и "жар" Кавказа и бурь его "порыв мятежный") приводит объяснение тому, почему он отныне молча переносит зло: "Быть может, небеса востока /Меня с ученьем их Пророка /Невольно сблизили…". Т. е. опять Лермонтову ближе по духу Ислам – ученье Пророка Мухаммада (мир ему).
А кто приобщил молодого корнета к Исламу? Наверное, не только воспитанники баронов Розенов – русский офицер Бота Шамурзаев и государственный чиновник высшего класса, поэт Айбулат-Розен и воспитанник П. Ермолова - талантливый художник Петр Захаров, которые жили в столице русской империи, но всегда помнили, что "Родина бывает только одна". (Так подписывал Петр Захаров свои отдельные картины). Не случайно ведь, Лермонтов именно эти слова использовал сначала в качестве эпиграфа к поэме "Мцыри", прототипом которого был Петр Захаров.
Как это не покажется странным, но в самые безысходные, трагические или драматические минуты в своей жизни Лермонтов обращается к Аллаху. Чем можно это объяснить? Все мы знаем, что в критические минуты жизни, мы обращаемся к родной матери, к своему Богу и грезим своей родиной, если находимся вдали от нее. Можем ли мы продолжать утверждать, что Лермонтов в такие минуты вспоминал и хватался за чуждое ему по духу? по рождению? по внутреннему состоянию и убеждению? Конечно же, нет. Так кем он был, Лермонтов, которого одни считали лжецом, другие злым демоном?..
В стих. "K ***" (Оставь напрасные заботы…) 17-18-летний поэт испытывает все те же муки, которые преследуют его, (и будут преследовать всякий раз!) когда он любит девушку из высшего света: "Ты любишь - верю - и довольно; /Кого - ты ведать не должна…". Казалось бы, что за вопрос: "кого?" Конечно его - Михаила Лермонтова. Или нет?
Посмотрим, что представляет собой Михаил Лермонтов в его 17-18 лет. Наверное, к этому времени он уже закончил учебу в Благородном пансионе при Московском университете, куда он был зачислен на полу пансион (!) два года назад сразу в 4-й класс? Нет. После преобразования (16 апреля 1830 г.) пансиона в гимназию (исключительно для детей из дворянских семей!), первому ученику (!) (как отмечено на акте 29 марта 1830 г.!) пришлось уйти из пансиона "до окончания курса наук" (см. "Основные даты жизни и творчества М. Ю. Лермонтова"). И это при том, что ученики, успешно закончившие пансион, переводились в Московский университет для продолжения обучения без экзаменов!
на выбранном им отделении? Нет, оно тоже оказалось исключительно для детей дворян. А что же Лермонтов? После экзамена 1 сентября 1830 г. сразу (!) перешел на "словесное отделение, насчитывавшее 160 студентов; среди них преобладали разночинцы" (ЛЭ, с. 289).
Наверное, на этом проблемы с учебой у самого прилежного студента закончились? Нет. Похоже, все только начиналось: "Лермонтов, обнаружив начитанность сверх программы и одновременно незнание лекционного материала, вступил в пререкания с экзаменаторами; после объяснения с администрацией возле его фамилии в списке студентов появилась помета ("посоветовано уйти")". (Висковатый, ЛЭ, с. 289) Беспрецедентный случай! "Посоветовано уйти" за "начитанность сверх программы"!..
Наверное, Лермонтов, недоучившись в пансионе, не окончив Московский университет, не получив желаемый перевод в императорский Санкт-Петербургский университет, (исключительно для дворянских семей, в отличие от Московского!) забрал все свои документы со словесного отделения? Не совсем. Григорий Васильевич Арсеньев, брат Михаила Васильевича "после смерти Юрия Петровича Лермонтова подписал прошение о внесении Лермонтова в дворянскую родословную книгу Тульской губ. (1832)…" (ЛЭ, с. 38).
Выходит, что подобное прошение Юрия Петровича, поданное еще накануне поступления в Благородный пансион, (!) осталось неудовлетворенным, и мальчик не получил бумагу, подтверждающую его дворянское происхождение? Не потому ли у мальчика затянулось домашнее образование? Не потому ли его могли взять только на полу пансион? Не потому ли ему было отказано учиться на нравственно-политическом отделении? Не потому ли ему не могли подписать свидетельство для перевода в Питерский университет? Не потому ли юношу, подававшего большие надежды в науках, отдали в Школу юнкеров? Не потому ли и здесь ему пришлось учиться на правах вольного слушателя, живя снова на съемной квартире?
Если мы хотим продолжать заблуждаться и создавать на предельно ясном месте "страшные тайны", то мы ответим на все эти вопросы отрицательно. Если же мы хотим, наконец, посмотреть правде в глаза, то мы признаемся себе – да, отсутствие бумаги о дворянском происхождении Лермонтова не позволило ему получить высшее светское образование ни в Москве, ни в Питере.
Вот почему Лермонтов и в 18 лет и позже не мог позволить себе любить девушку или женщину из высшего сословия с намерением жениться на ней. Это опять момент истины, когда нужно предъявить документ о своем благородном происхождении. Вот почему, как только нужно было переходить к серьезным отношениям, Лермонтов порывал с любимой и уходил без объяснений, потому что "кого" они любят, они не должны были ведать.
Вот почему великий князь Михаил Романов, главный начальник военно-учебных заведений, увидев поэта на балу у Воронцовой-Дашковой, был оскорблен так, что графиня "вынуждена была вывести поэта из зала через внутренние комнаты" (ЛЭ, с. 93). Члены царской семьи сочли его поведение "неприличным и дерзким", как писал сам поэт своему другу Бибикову в феврале 1841 г., сообщая ему и другую новость: "из Валерикского представления меня здесь вычеркнули".
Исследователи поспешили объяснить инцидент на балу тем, что ссыльный поэт пренебрег уставом… Однако вел. кн. Михаил, принимавший в свою Школу юношу на правах вольноопределяющегося, не мог не быть посвященным в семейную тайну Арсеньевых-Лермонтовых. По этой же причине офицер русской армии Лермонтов не мог получить государственные награды даже за боевые отличия.
что он не тот, за кого его все принимают. И в стих. "К Н. И." (1831?) те же муки, те же терзания:
Я не достоин может быть,
Твоей любви: не мне судить…
Но... женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
Воспоминание встревожит!
Тебя раскаянье кольнет,
Когда с насмешкой проклянет
Ничтожный мир мое названье!
Чтобы в преступном состраданье
Вновь обвиняемой не быть! -
Можно разводить руками и обвинять поэта в недосказанности и таинственности… А можно увидеть за этими словами насмешку света, которому открылось бы, наконец, настоящее имя поэта ("названье"! А значит, нерусское имя!). И всякий, кто попытался бы встать в эту минуту на его защиту, был бы, поэт убежден в этом, обвинен в преступлении перед "ничтожным миром" - высшим светом!
Так кто он такой – Михаил Юрьевич Лермонтов? И здесь, на наш взгляд, нет никакой тайны. Перед нами сын непримиримого врага Империи, воина и политика, "славного Бейбулата" Таймиева, которым так восхищался и которому безоговорочно доверил свою жизнь и безопасность, возвращаясь из Арзрума, А. С. Пушкин!
"Молитва" – это молитва мусульманина:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
Я, Боже, не тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
"Молитве", когда единственный раз поэт обращается к Деве Марии, прося, как считают исследователи, за Варвару Лопухину:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием…
……………………………………………
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
"Не за свою молю душу пустынную, /За душу странника в мире безродного…". Стоя на молитве, поэт подтверждает, что душа его "пустынна", т. е. в ней не осталось ничего живого, не осталось ничего от жизни или для жизни.
"Безродным странником" чувствует себя на земле человек, принадлежащий к знатному, знаменитому и многочисленному роду в России – Столыпиных, не говоря об Арсеньевых, генеалогическое древо которых корнями уходит в 1389 год, "когда к Великому князю владимирскому и московскому Дмитрию Донскому из Золотой Орды перешел на службу Аслан Мурза Челебей" (ЛЭ, с. 39).
Несмотря на то, что Челебей принял православную веру и получил имя Прокопий, своего старшего сына Арсения он назвал и мусульманским именем - Юсуп. Почему-то исследователи творчества поэта и его биографы не спешат искать связи Лермонтова с предками по материнской линии. А жаль. Потому что только бесправное, хоть и знатное положение его предка Челебея в России, не позволило потомкам его старшего сына унаследовать фамилию Юсупов. Так бы в историю вошла не Арсеньева Мария Михайловна, а Юсупова…
Сын Бейбулата и прямой потомок Юсупа Челебей, поэт, пером которого дышал гений, не спешит воспользоваться близким родством со знатным, влиятельным, знаменитым и многочисленным родом Столыпиных, чтобы решить свои личные проблемы, в том числе и проблему трагического одиночества. Почему? Поищем ответ у другого известного философа России.
"Лермонтов, несомненно, был гений, т. е. человек, уже от рождения близкий к сверхчеловеку, получивший задатки для великого дела, способный, а следовательно, обязанный его исполнить", - пишет Вл. Соловьев в своей критической статье о поэте. В отличие от многочисленных учителей и педагогов Лермонтова, философ, усмотрел в нем гений от рождения!
"В чем заключалась особенность его гения? Как он на него смотрел? Что с ним сделал? - Вот три основных вопроса", которыми задается Вл. Соловьев, и на которые сам же отвечает. Но как? "…Глубочайший смысл и характер его деятельности освещается с двух сторон - писаниями его ближайшего преемника Ницше и фигурою его отдаленного предка". - Не успел философ обозначить круг вопросов, как тут же безоглядно устремился в тупик, где можно только сломать голову, но нельзя ответить на поставленные им вопросы.
"Он не был занят ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбою своих ближних, а единственно только своею собственной судьбой,- и тут он, конечно, был более пророк, чем кто-либо из поэтов.
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей.
несколько лет спустя чрезвычайных сил ума, воли и творчества. А так как он их обнаружил, то в этих ранних заявлениях о своем будущем величии мы должны признать не пустую претензию и не начало мании, а лишь верное самочувствие, или инстинкт самооценки, который дается всем избранным людям…", - пишет Соловьев, возвращаясь к тому, от чего предлагал бежать.
Соловьев увидел своего Лермонтова, который, на его взгляд, явился предтечей Ницше (1844-1900) и кувшином, в котором материализовался его "отдаленный предок". В каком еще гении на земле воплотились люди и из будущего и предки прошедших веков? Как можно всерьез рассматривать вопрос о сильном генетическом влиянии на поэта персонажа кельтского фольклора (1220-1290 гг.), в котором он сам едва предстает реальным человеком? Наверное, для этого нужно иметь воображение философа.
"С ранних лет ощутив в себе силу гения, Лермонтов принял ее только как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу. Он думал, что его гениальность уполномочила его требовать от людей и от Бога всего, что ему хочется, не обязывая его относительно их ни к чему. Но пусть Бог и люди великодушно не настаивают на обязанности гениального человека. Ведь Богу ничего не нужно, а люди должны быть благодарны и за те искры, которые летят с костра, на котором сжигает себя гениальный человек", - читаем мы дальше. Однако, из всего выше нами изложенного, мы могли видеть, что Лермонтов не получил от жизни даже элементарного права на образование, не говоря о привилегиях, которых тоже был лишен, не смотря на огромные его усилия быть первым учеником.
Более того, гениальный от рождения поэт, с чем трудно не согласиться, в период учебы в Пансионе написал свои большие и малые произведения, которые в последующие годы не претерпели никаких изменений и вошли в сборники стихотворений и поэм в том же виде. Но кто оценил, кто принял этот дар, который без огранки и шлифовки пробивался к своему читателю вопреки усилиям равнодушных педагогов, без сожаления расстававшихся с одаренным учеником?
"Кавказский пленник", "Корсар", набросок либретто оперы "Цыганы"; 2-я ред. "Демона", "Олег", "Преступник", "Два брата", "Исповедь", "Джюлио"; около 60 стихотворений (!) - и никем не остался замеченным!
"Последний сын вольности", "Азраил ", "Ангел смерти", "Измаил-Бей" (Оставим пока принятую датировку), "Испанцы", "Странный человек"… - и опять рядом с ним нет ни одного педагога, который на свой страх и риск "заметил" бы эту светлую голову, как когда-то старик Державин лицеиста Пушкина. Сам Дмитриев слушает в университете юношу Лермонтова, который через каких-то пять-шесть лет будет признан вторым после Пушкина поэтом России! И ничего. А все почему? "Разночинец" Лермонтов не интересует никого даже на литературном олимпе!..
"…Особенная прелесть лермонтовских любовных стихов, - прелесть оптическая, прелесть миража. Заметьте, что в этих произведениях почти никогда не выражается любовь в настоящем, в тот момент, когда она захватывает душу и наполняет жизнь. У Лермонтова она уже прошла, не владеет сердцем, и мы видим только чарующую игру воспоминания и воображения.
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню;
Как бледный призрак лучших лет
Или другое:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье,-
Люблю в тебе лишь прошлое страданье
". –
пишет Вл. Соловьев, не задаваясь вопросом: почему Лермонтов не расстается с портретом той, от которой отказывается, но продолжает любить и хранить ее образ на своей груди, потому что "он душу радует"? Его душу! Или почему Лермонтов считает, что не для него "красы блистанье" той, которая заставляла его страдать от любви к ней?
Ответы на эти и подобные вопросы привели бы Соловьева к очень неожиданным выводам. Но философ был занят растягиванием своего Лермонтова от фольклорного Томаса-Рифмача до еще не родившегося Ницше!
Следующий философ – Виктор Розанов, сравнивая Пушкина и Лермонтова, приходит к не менее интересным выводам. В русской литературе, на его взгляд, "лад" (Пушкин) выразился "столько же удачно и полно, так же окончательно и возвышенно, как и "разлад" (Лермонтов). "Лермонтов, по мнению Розанова, никуда не приходит, а только уходит...". "Вы его вечно увидите "со спины". Какую бы вы ему "гармонию" ни дали, какой бы вы ему "рай" ни насадили, - вы видите, что он берется "за скобку двери"... "Прощайте! ухожу!" - сущность всей поэзии Лермонтова. Ничего, кроме этого" - убежден В. Розанов.
Но мы знаем, что "Прощай, ухожу!" или "бегу, не оглянусь!", Лермонтов говорит, только обращаясь к России: "Прощай, немытая Россия!..", и знаем, что он все время бежит не куда-то в неизвестность, а на Кавказ! Все кавказские поэмы и стихи поэта полны слов восторженного приветствия, восхищения и любви: "Приветствую тебя, Кавказ седой!.." (Посвящение к поэме "Измаил-Бей"), "…Я сердцем твой, всегда и всюду твой!" (Посвящение к "Аулу Бастунджи"), "Как сладкую песню отчизны моей, /Люблю я Кавказ!.." (стих. "Кавказ") и т. д.
"патриотически" настроенные философы, критики и исследователи даже сейчас не спешат заглянуть в кавказские произведения поэта, иначе, хотя бы к 195-летию со дня его рождения, (по общепринятой дате) мы имели бы объективный взгляд на человека, который прожил чуть более четверти века, творил и того меньше, а до сих пор считается одной из самых сложных и противоречивых фигур в русской литературе.
"Разлад", "не хочется", "отвращение" - вот все, что он "пел". "Да чего не хочется, - хоть назови". ... Не называет, сбивается: не умеет сам уловить…", - вот такой вот непонятный, неуживчивый, беспричинно вредничающий, капризный поэт в глазах В. Розанова. А почему? Философ отвечает на этот вопрос: "Не хочется, и шабаш"…
Получается, что Лермонтов - хам? Циник? Но кто видел так страдающих хамов, циников, как страдал в своей жизни Лермонтов? Цинизм и хамство не ведут к Богу. А Лермонтов все время обращается к Небу. И видит он там не только звезды. "И в небесах я вижу Бога..." - пишет поэт. "Это религиозное чувство, часто засыпавшее в Лермонтове, никогда в нем не умирало и, когда пробуждалось,- боролось с его демонизмом.
Оно не исчезло и тогда, когда он дал победу злому началу, но приняло странную форму. Уже во многих ранних своих произведениях Лермонтов говорит о высшей воле с какою-то личною обидою. Он как будто считает ее виноватою против него, глубоко его оскорбившею", - пишет Вл. Соловьев, который все время близко подходит к разгадке личности поэта, но, не зная, куда двигаться дальше, уходит в абстракцию, философствуя на тему фатализма, демонизма, во власти которых якобы пребывал поэт. "Идеализированный демон (в окончательной ред. – М. В.) вовсе уж не тот дух зла, который такими правдивыми чертами был описан в прежних стихотворениях гениального отрока. Демон поэмы не только прекрасен, он до и, в сущности, вовсе не зол"… Итак, натянутое и ухищренное оправдание демонизма в теории", - убедил себя Соловьев.
А между тем и в Демоне, и в Азраиле у Лермонтова прототипом является "до чрезвычайности благородный", "вовсе не злой", умевший любить и пользовавшийся взаимностью у любимой им женщины – Бейбулат Таймиев. (В русской литературе вообще человека с ярко выраженной кавказской внешностью называли демонической личностью. Ср.: ст. "Демон" Пушкина, посвященное А. Н. Чеченскому, так же до чрезвычайности благородному, по свидетельствам и Дениса Давыдова и С. Г. Волконского).
"На дуэли Лермонтов вел себя с благородством, - он не стрелял в своего противника, - но по существу это был безумный вызов высшим силам, который, во всяком случае, не мог иметь хорошего исхода. В страшную грозу, при блеске молнии и раскатах грома, перешла эта бурная душа в иную область бытия", - пишет Вл. Соловьев.
Благородство у Лермонтова было в крови, по-другому он и не мог вести себя, стоя перед лицом смерти, но то, в чем философ видит вызов "высшим силам", мусульманин усмотрит знак того, что Сам Аллах идет ему навстречу.
Но у философа, как и у атеиста, свой взгляд на такие вещи. "…У Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано еще другое тяжкое бремя, облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и делает еще их привлекательными для неопытных… Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели, мы во всяком случае подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь тяжесть, лежащую на этой великой душе…" - объясняет Соловьев, чего ради он взялся за эту критическую статью.
ХIХ века и до его смерти в 1831 г.) не позволили Лермонтову сравнить его с какой-либо иной силой на земле… Поэт хорошо понимал, о чем пишет, когда писал к своей возлюбленной:
Когда к тебе молвы рассказ
Мое названье принесет
И моего рожденья час
Перед полмиром проклянет,
И буду жить среди людей,
Ничью не радуя любовь
И злобы не боясь ничьей;
Тогда раскаянья кинжал
Что при прощанье я сказал.
Увы! то были не мечты!
И если только наконец,
Моя лишь грудь поражена,
Что ты страдать не рождена.
Не рожденные страдать, будут еще очень долго заблуждаться в оценке поэта и человека, который принял волю своего Творца и испил свою чашу страданий до последней капли. Но, когда пришел его последний час, он, как и хотел, оказался у подножия кавказских гор, откуда душа его вознеслась к "престолу вечному Аллы".
Потому что, признаемся себе, уточнив М. Синельникова, "выговаривая правду прямо и до конца, что автор самых проникновенных и чистых православных стихов" был не только отчасти, но в первую очередь – мусульманином. К каждому из нас обращается поэт – гордо, мужественно, с достоинством, без тени сожаления за все пережитое, уходя от нас навсегда. Оставим за ним последнее слово:
Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый,
С улыбкой очернит мой недоцветший гений;
И я погибну без следа
Моих надежд, моих мучений,
Но я без страха жду довременный конец.
Пускай толпа растопчет мой венец:
Венец певца, венец терновый!..
Пускай! я им не дорожил.
Марьям Вахидова, литературовед (Грозный)
"Ислам. Ру"