Демон поэзии 1841
И вот Лермонтов вернулся.
В мае он приехал в Пятигорск. Ему захотелось до приискания квартиры остановиться в доме Хастатовых, как в детстве, когда приезжал сюда с бабушкой. Пожав плечами, недовольный вечными причудами своего родственника, Монго сошел у ресторации, а Лермонтов велел ямщику везти себя дальше, к Хастатовым.
Когда он проснулся на следующее утро, но еще не открывал глаз, его охватило легкое, радостное ощущение детства. Унылый стон Эоловой арфы в беседке развеял иллюзию: ведь беседки-то в годы его детства не было.
Как затравленный зверь, неожиданно свернувший в сторону и сбивший с толку охотника, он нашел временный приют в этом тихом уголке.
Спрут всюду протягивал из Петербурга свои щупальца. Власть коронованного фельдфебеля, с низким лбом и звериной челюстью, обладала какой-то магической, колдовской силой и губила в стране все живое. Так губило это чудовище народы Кавказа, так губило оно русских мужиков, одетых в солдатские мундиры, оторванных от родной земли и обреченных разорять чужую. Так уничтожило оно цвет русского общества - декабристов, обрекло на смерть Бестужева, Одоевского, Лихарева, погубило Грибоедова, Полежаева, Пушкина, преследовало все, что поднималось над уровнем посредственности, желая превратить страну в ровное бильярдное поле. Так это страшное чудовище погубит и его. Оно уже наметило свою новую жертву, протянуло к ней свои щупальца. Лермонтов ощутил это в зловещем блеске глаз толстого человека на обеде у Граббе, понял, какая опасность грозит ему, когда царь вычеркнул его из списка награждаемых, увидел в неожиданном приказании военного министра о выезде из Петербурга в 48 часов. Ведь во время его отпуска шли такие усиленные хлопоты за него. Он начинал надеяться, что вот-вот дело решится в его пользу.
И все рухнуло. Снова пришлось ехать под пули, убивать и рисковать быть убитым или изуродованным, принимать участие в этой ужасной, бессмысленной бойне, чтобы заслужить отставку.
Граббе опять предоставлял ему возможность выслужиться. Готовился штурм укрепленного аула Чиркей. Штурмы укрепленных аулов были особенно кровопролитны. Если бы только отделаться легкой раной, тогда непременно должны простить! Так говорил себе поэт, но сам плохо этому верил...
И вновь дорога, и снова он в пути.
И был вокруг все тот же любимый русский пейзаж, который рисовал он в стихотворении "Родина", только что появившемся на страницах "Отечественных записок".
Возмущение против всех царей и пашей, коронованных и некоронованных фельдфебелей, выливалось в стихах, и он с раздражением писал:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
Быть может, за хребтом Кавказа
Укроюсь от твоих царей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
В Ставрополе, в гостинице, Лермонтов был свидетелем страшного зрелища искалеченных людей. С черными повязками на голове, со шрамами на лице, без рук, без ног, на костылях: незадолго перед тем был штурм укрепленного аула Дарго.
Пришла и его очередь в этой веренице жертв...
Лермонтов. Акварель К. А. Горбунова. 1841
И как нарочно, его охватила такая непреодолимая жажда творчества. Им овладел какой-то "демон поэзии". Всю дорогу писал: трясясь в телеге, на станции, в ожидании лошадей... Где же тут штурмовать Чиркей, когда вся душа полна звуков, музыки, поэтических мыслей, образов, картин! Все это рвалось на бумагу. Он не мог ехать на эту бессмысленную бойню. Над ним тяготел иной долг. Аполлон требовал священной жертвы, как сказал бы Пушкин.
Вступление в Чиркей 17 мая 1841 г. Рисунок Г. Гагарина
Мысли неслись вихрем, когда ехал он от Ставрополя к Георгиевску. А рядом был Пятигорск. Тот блаженный, тихий Пятигорск, где родился замысел его первого романа. А теперь настало время писать второй...
Так хотелось снова уединиться здесь для работы! Чтобы были перед глазами Машук и Бештау и розовел на закате Эльбрус, слушать ночью журчание выпущенных на свободу источников.
- Столыпин! Едем в Пятигорск! Орел или решка? - бросают монету. - Если решка: в Пятигорск! - Выпала решка.
И они свернули в Пятигорск.
Столыпина уговаривать не пришлось. Для него соблазн был слишком велик. Ведь Монго также ехал заслуживать отставку. Светскому льву совсем не хотелось переносить походную жизнь и рисковать собой.
Пятигорск. Балкон дома, где жил Лермонтов в 1841 г. Литография с рисунка А. И. Арнольди
Как и Лермонтов, после чеченской экспедиции он всеми средствами добивался отставки, но также получил только отпуск. Во время отпуска, находясь в Петербурге, Монго обратился с униженным, фальшивым письмом к Бенкендорфу, в котором, называя его "благодетелем", просил "исходатайствовать у доброго отца государя" такого рода службу, которая дала бы ему возможность остаться при дедушке с бабушкой, то есть в Петербурге, чего так хотелось льву петербургских гостиных. Царь ответил отказом. Он соперничал с Алексеем Столыпиным в успехах у дам, а потому терпеть его не мог. Николай I приказал Монго снова ехать на Кавказ. "... И ежели действительно усерден, то пусть покажет, а ежели покажет, то я и награжу..." - такова была резолюция "доброго отца".
Монго пришлось ехать. А для того чтобы получить отставку, надо было "показать усердие".
Весна в Пятигорске была в тот год особенно хороша. Городок был в цвету. На улицах стоял аромат белой акации. Громадные белые грозди висели на деревьях. Каштаны отцветали. Их зеленые свечи возвышались над широкими лапчатыми листьями.
Лермонтов снова поселился на той самой улице, где три года назад провел почти целое лето. И опять был перед глазами Машук, подальше - Бештау, на горизонте цепь снежных гор... Много часов проводил он за письменным столом: "демон поэзии" владел им!
На столе небольшая записная книжка. Ее подарил ему на прощание, в Петербурге, двоюродный брат милого Саши, писатель Владимир Федорович Одоевский. На ней сделал надпись: "Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил ее сам, и всю исписанную". А сколько уже написано в пути!
По дороге в Петербург, выполняя поручение Граббе, Лермонтов посетил в Москве Ермолова. Старый генерал был как поверженный лев. Николай I удалил его с Кавказа, подозревая в связях с декабристами. Ермолов очень тепло принял поэта и долго беседовал с ним об исторических судьбах Кавказа. Он говорил о том, что мелкие разрозненные кавказские народы должны быть объединены, что умирающие культуры Востока сделать этого не в состоянии, что сделать это может только Россия.
И вот в самом начале тетради Одоевского - наброски стихотворения "Спор". Лермонтов вспомнил свою беседу с Ермоловым... Между собой "спорят" титаны Кавказа, Казбек и Шат, как называли Эльбрус.
"Берегись! - сказал Казбеку
Покорился человеку
Ты недаром, брат!
Он настроит дымных келий
По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
Загремит топор;
И железная лопата
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь!.."
Шат предупреждает Казбека: "... многолюден и могуч Восток", но Казбек отвечает:
"... Род людской там спит глубоко
Уж девятый век.
Нет! не дряхлому
Востоку Покорить меня!"
Тогда старый Шат указывает ему на Север, откуда
Колыхаясь и сверкая,
Движутся полки;
И испытанный трудами
Их ведет, грозя очами,
Генерал седой.
Только Россия... Лермонтов был с этим согласен. "Но как?" - думал он.
И снова представлялась ему груда изрубленных тел, вспоминался его убитый друг Лихарев, благородные лица чеченцев, не желавших даже мертвых оставлять в руках врагов.
Нет... "Генерал седой" Ермолов еще не знает всей истины. Где она, эта истина? Россия вся в будущем. Для того чтобы понять будущее, надо изучать прошедшее... И Лермонтов погружался в свой грандиозный исторический труд, замысел которого родился у могилы Грибоедова.
Работал не только над исторической эпопеей. Сидя за столом у окна в Пятигорске, трудился над черновиками стихов, написанных в пути: исправлял, перечеркивал, переписывал. А лепестки белой акации влетали в комнату с легким ветерком и ложились на страницы.
В тетради, подаренной Одоевским, был черновик большого программного стихотворения "Пророк". Поэт - пророк, глашатай правды, обличитель общественного зла. Со стихотворением о поэте-гражданине Лермонтов выступил в печати, вернувшись из ссылки за стихи "Смерть Поэта". Теперь он обратился к той же проблеме искусства, к вопросу о роли поэта в обществе.
Все это с юности волновало его. Но какого совершенства достиг он теперь в стихотворении, над которым работал в Пятигорске. Это была вершина!
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
"Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас.
Что бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!"
Лермонтов продолжает разбирать написанное в пути.
Чем дальше он ехал, приближаясь к Кавказу, тем больше оживали кавказские впечатления. Кавказ нахлынул на него толпой разнообразных воспоминаний. Преображенные его поэтическим гением, они становились стихами.
Тут был образ умирающего на Кавказе от ран сосланного офицера:
С свинцом в груди лежал недвижим я...
Потаенный смысл слова "Дагестан" был хорошо понятен читателям того времени. Ведь под каждым вновь выходившим в начале тридцатых годов романом Марлинского стояла зловещая пометка: "Дагестан". Этот "Дагестан" был как шифр. И конкретная драма человеческой жизни, всем хорошо знакомая, вставала из-за строк:
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той...
Темир-Хан-Шура в Дагестане. Рисунок Г. Гагарина
В памяти Лермонтова рисовались картины Военно-Грузинской дороги. Воспоминание о Дарьяльском ущелье сочеталось с какими-то слышанными и полузабытыми легендами. И рождалась баллада "Тамара".
Вспоминался старый Тифлис. Возникала поэтическая новелла "Свиданье".
Но по мере того как он ехал на юг, ему все больше и больше хотелось домой, на север! Как ни любил он Кавказ, но тосковал по "милому северу". Чувствовал себя листком, оторванным от родного дерева:
Зеленый листок оторвался от ветки родимой
И вдаль укатился, безжалостной бурей гонимый,-
писал он в черновом наброске, над которым теперь работал.
И было так тихо в маленьком домике, где он жил. Но вот послышалось, как он встал и загремел стулом. В медленном движении его тяжелых плеч чувствовалась какая-то могучая усталость после чудесных поэтических трудов.
Лермонтов и его кавказские сослуживцы на привале по пути в Темир-Хан-Шуру в 1840 г. Рядом с Лермонтовым, справа П. А. Урусов, владелец альбома. Рисунок неизвестного художника из альбома П. А. Урусова
Кончив работать, шел на Машук и Горячую; как и раньше, лазил по горам. Через калитку во дворе проходил к Верзилиным, в семью местного казачьего офицера, где звучало мелодичное контральто падчерицы Верзилина Эмилии, блестели ее голубые глаза и где собиралась приезжавшая на воды молодежь. Шутил, острил по всякому поводу, рисовал карикатуры, писал эпиграммы, играл в жмурки, танцевал... У него была своя веселая компания. И он был первым коноводом и затейником.
Приехал Левушка Пушкин, с которым, как всегда, вместе дурили и высмеивали тупиц и пошляков. Была радостная встреча с Дороховым. Руфин также приехал на воды лечиться от новых и старых ран. Здесь был Назимов. Только не было доктора Майера. И Лермонтов часто вспоминал о нем.
Был бал под открытым небом, у грота Дианы, который устроил Лермонтов со своей "бандой", как звали его компанию в гостиной генеральши Мерлини, где собиралась съехавшаяся в Пятигорск петербургская знать. Горели разноцветные фонарики, сияли звезды, звучала музыка.. Лермонтов упоенно танцевал. Перед его глазами мелькали при свете огней посеребренные виски Безобразова, так же летавшего, как юноша, в мазурке. А сам он кружился в каком-то сказочном сне, обняв за талию свою кузину Катю Быховец, напоминавшую ему Лопухину. И казалось, вся жизнь промелькнула в одно мгновенье, когда шуршал песок под ногами и вспоминалась уже почти забытая Варенька. С ней когда-то он так же кружился в вальсе по дорожкам середниковского парка, посыпанным песком. И складывались будто к Кате обращенные строки.
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье;
Люблю в тебе я прошлое страданье
Пятигорск. Дом Верзилиных. Рисунок Премацци
Но ведь то же мог он сказать и Лопухиной: с ней были связаны воспоминания юности...
Приезжал из Москвы доктор Дядьковский. Привез гостинцы от бабушки, письма из дома, рассказывал о московских знакомых. До глубокой ночи беседовали они вдвоем. Говорили об английской литературе, о Шекспире и Байроне, об английской философии. Только под утро расстались старый профессор и молодой поэт.
Заходил послушать музыку по соседству, в дом к бывшему товарищу по полку. Его жена прекрасно играла на рояле. Слушая "Лунную сонату" Бетховена, сидел на веранде и смотрел на Эльбрус. Звуки выливались в сияющий воздух, в синевато-серебряную лунную даль и неслись к голубой вершине Эльбруса...
прислонился на миг, чтобы еще раз взглянуть на Эльбрус.
Ходил по улице у подножья Машука... Как когда-то с Майером, останавливался у дома Бестужева. Такой родственной, схожей с его, представлялась ему теперь судьба декабриста. Собственная гибель казалась близкой и неизбежной. Все равно, откуда она придет... Но придет.
Мысли о смерти не покидали поэта.
Он говорил о ней в Петербурге перед отъездом, ночью, бродя в тоске по бульвару в Пятигорске, встретив старого знакомого. Проводя вечер с пансионским товарищем, со слезами на глазах читал ему свои стихи:
И скучно и грустно, и некому руку подать
А рядом, за стеной, - блестящий Монго. Они жили вместе, сняв один домик. Но Лермонтов чувствовал во всем его поведении какую-то скрытую фальшь. Было как-то неловко с ним. Да и скучно, как бывало скучно поэту с Монго и его братьями последнее время и в Петербурге. В Пятигорске Монго окружала все та же петербургская, блестящая и пустая светская молодежь.
В последнем письме к бабушке, говоря об отставке, Лермонтов писал: "Вы бы только хорошенько спросили, выпустят ли, если я подам". Но мог бы и сам ответить, знал: не выпустят!
Сестры Верзилины. Рисунок неизвестного художника
Перед домом расстилалась дорога, открывалась широкая даль. И он ходил в раздумье по этой дороге, постукивая своей палочкой.
1
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть.
Чтоб в груди дремали жизни силы,
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Давно взят Чиркей, а поручик этот, к которому так неблагосклонны в Петербурге, все сидит и пишет, прикинувшись больным.
А сам развлекается, танцует, ездит на пикники, сочиняет пасквильные стихи, в которых поносит порядочных людей. Своим ядовитым языком житья не дает аристократическому обществу.
Надо принять меры.
Траскин не раз наезжал в Пятигорск. Он хорошо знал, что там происходило. Почему бы и здесь не начать игру, вроде той, что была разыграна в Петербурге с Пушкиным? И в Пятигорске, вокруг Лермонтова, начинает плестись интрига. Она идет из дома генеральши Мерлини, связанной с тайными агентами Бенкендорфа. В гостиной Мерлини шептались: "Раздавить ядовитую гадину!"
Искали подставное лицо, которое, не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги. Узнав об остроумных проделках Лермонтова с молодым Лисаневичем, влюбленным в одну из девиц Верзилиных, через услужливых лиц передали ему, что терпеть насмешки Лермонтова недостойно чести офицера: его следует вызвать на дуэль! Но Лисаневич решительно отказался, ответив, что если Лермонтов слишком далеко заходит в своих шутках, то всегда извиняется. "Что вы, - говорил Лисаневич, - чтобы у меня поднялась рука на такого человека!"
Н. С. Мартынов. Рисунок Г. Гагарина (?) находится у внучки И. Мартынова в Париже. Фотография с рисунка привезена И. С. Зильберштейном в 1966 г.
Принялись за Мартынова. Это было воплощенное ничтожество. Товарищ Лермонтова по военной школе, он был хорошо знаком ему чуть не с детства. Красив, самовлюблен, воображал себя поэтом. Соревнование посредственности с талантом всегда опасно: оно рождает чувство непреодолимой зависти, которая не останавливается ни перед чем. Здесь дело шло о гении... Мелкое тщеславие, неудачи по службе - все делало Мартынова особенно уязвимым. На струнах души такого человека было нетрудно играть.
Колония Карас, или Шотландка. Здесь прошли последние часы жизни поэта. Отсюда поехал он на дуэль. Рисунок Лермонтова. 1837
"Мартышка"!
И вот уж назначен срок и место дуэли - за Машуком, у Перкальской скалы; скала прозвана так по имени Перкальского, участника польского восстания, сосланного в Пятигорск и прослужившего всю жизнь сторожем в лесу, около этой скалы.
А по Пятигорску носится взволнованный Дорохов и убеждает секундантов развести, разъединить на время противников, чтобы легче было их примирить. Опытный дуэлянт, он знает все средства к примирению и учит этому секундантов. Но и среди секундантов есть не менее опытный дуэлянт, знаток дуэльного кодекса Столыпин-Монго.
Лермонтов говорит секундантам, что он готов извиниться, что он не будет стрелять в Мартынова. Но секунданты не передают этого Мартынову. Он чем дальше, тем больше разгорается, точно кто-то все время подливает масла в огонь. О дуэли идут разговоры по городу, и пятигорские власти знают о ней, но мер не принимают, чтобы ее предотвратить.
Наступает срок поединка.
Поэт думает о своей исторической эпопее, от которой оторвала его эта глупая дуэльная история и к которой он завтра вернется.
На дрожках в том же направлении едет Глебов, он правит. А сзади - Монго. Монго держит чем-то прикрытые дуэльные пистолеты.
На Машук надвигается громадная черная туча...
... Дождь перестал. Было темно и тихо в саду и в доме. Только за окном трепетала выхваченная из ночного мрака светом горящей свечи зеленая мокрая ветка. Да билась о черное стекло летевшая на огонь белая бабочка. А на столе брошен листок с неоконченным стихотворением...
Безмолвно рыдает Левушка Пушкин. Дорохов клянется уничтожить подлого убийцу...
Царит скорбь и негодование, как в дни гибели Пушкина.
Возбужденная толпа стоит на улице, заполняет двор. Фигура жандарма не раз появляется на пороге. Жандарм пытается убедить теснящихся к дому взволнованных людей, что убийства здесь не было, что был поединок...
Голубые мундиры появляются и на всех скамейках пятигорского бульвара.
На следующий день траурная процессия движется к кладбищу на склоне Машука. Гроб несут представители полков, где служил Лермонтов. И серебрится на солнце низко склоненная, рано поседевшая голова командира Нижегородского драгунского полка Безобразова. От Тенгинского несет гроб сосланный на Кавказ декабрист.
всю подозрительную ему офицерскую молодежь.
Как будто все затихает, успокаивается. Но шепот молвы продолжается. И чем больше растет слава великого поэта, тем больше растет гнев против его убийц.
А вокруг Перкальской скалы лесная тишина. Шелестят деревья - свидетели убийства. На скале растут большие яркие цветы. Но не прикасайтесь к ним: они обожгут вас. Это огненные цветы - ясенец, - в них кровь Лермонтова.