Возвращение
Вернувшись с Кавказа, Лермонтов вскоре затосковал.
Опять маневры и парады... Бессмысленное утомление и рассеянность...
Он потерял интеллектуальный, насыщенный творческими, духовными интересами круг, с которым так свыкся на Кавказе. Теперь его снова окружала пустая гвардейская среда. Даже тот довольно узкий кружок интеллигенции, состоявший из журналистов, офицеров, чиновников, который образовался у него перед ссылкой благодаря Святославу Раевскому, распался. Не было в Петербурге и самого Святослава. Он все еще находился в ссылке.
Переведенный вскоре после возвращения снова в лейб-гвардии гусарский полк, Лермонтов попал в петербургское великосветское общество, поразившее его особенно теперь своей порочностью. Правда, и в Петербурге был у него кружок молодежи, объединенной чувством протеста против раболепства, муштры, бюрократизма. Но это был кружок аристократов, подобравшихся случайно. Среди них можно было встретить ярких, талантливых, образованных людей, и как различны были они сами, так же различен был и характер их критики, смысл их протеста.
Родственник Лермонтова, Алексей Аркадьевич Столыпин, лев петербургских гостиных, любимец дам, фрондировал во имя собственных капризов и разных причуд. Только что окончивший Петербургский университет, преуспевающий и тщеславный князь Васильчиков, сын фаворита Николая I, становится в позу либерала. Польский патриот, потомок польских магнатов Ксаверий Браницкий, в то время лейб-гусар, кутила и игрок, ненавидел русское самодержавие, поработившее его родину. Девятнадцатилетний князь Лобанов-Ростовский, прямой потомок Владимира Мономаха, только что окончивший Московский университет, а в детстве воспитанный французом-республиканцем, был поклонником декабристов. Столь же различны были и другие члены этого аристократического кружка. После бала или театра собирались то у одного, то у другого позлословить, свободно, не стесняясь, поболтать, а иногда поговорить на серьезные темы.
Для Лермонтова это была небольшая отдушина, и только. В его письмах к московским друзьям звучит вопль отчаянья. Марии Александровне Лопухиной Лермонтов пишет о том, как его преследуют светские дамы, потому что он вошел в моду, превратился в светского льва. Иронизирует сам над собой: "... я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы". Этот самый свет, который оскорбил он в стихах на смерть Пушкина, окружает его лестью, хозяйки великосветских салонов рвут его на части, дамы выпрашивают у молодого поэта стихи и хвастаются ими одна перед другой. Лермонтов хорошо узнал теперь, вблизи разглядел это общество: "если оно будет когда-нибудь преследовать меня клеветой, - пишет он, - (а это случится), то у меня по крайней мере найдется средство отомстить; потому что, конечно, нигде нет столько низкого и смешного, как там". В исповеди другу так приятно посмеяться самому над собой, над своим светским успехом, над тем, чего добиваются и чему завидуют глупцы. А ему все это так несносно! Он рвется в Москву, в ту дружескую культурную среду, которую потерял, уйдя из университета. По дороге из Ставрополя почти месяц прожил в Москве и теперь снова рвался туда, добивался отпуска, чтобы поехать в свой любимый родной город: просил отпуска на полгода - отказали, на 28 дней - отказали, на 14 дней - тоже! Хотел вернуться на Кавказ, но и туда не пускают...
Мечты об отставке не осуществлялись.
Упорно противодействовала столыпинская родня, имевшая сильное влияние на воспитательницу Лермонтова, Елизавету Алексеевну Арсеньеву, урожденную Столыпину. О том, что "милые родственники" не хотят, чтобы он бросил службу, хотя он теперь мог бы это сделать, как сделали одновременно с ним поступившие в гвардию, поэт писал сразу по возвращении.
Его отчаяние с каждым днем возрастало. Жизнь не давалась в руки, свобода уплывала...
О тяжелом душевном состоянии он писал своему бывшему университетскому товарищу, брату Вареньки, Алексею Лопухину: "Что, брат, делать! Вышел бы в отставку, да бабушка не хочет - надо же ей чем-нибудь пожертвовать. Признаюсь тебе, я с некоторого времени ужасно упал духом..." В своих письмах друзьям, посланных не по почте, а со знакомыми, Лермонтов очень резко отзывался о высокопоставленных лицах, о страшных условиях, в которых приходилось жить. Друзья боялись держать у себя эти письма, и они не сохранились. Так было с письмами к жившей потом в Германии московской приятельнице Сашеньке Верещагиной, уничтоженными ее матерью, так было с большинством писем к Святославу Раевскому. Так было и с окончанием этого письма к Лопухину, где поэт объяснял другу, почему он упал духом: его конец оторван.
Задыхаясь в петербургской атмосфере, Лермонтов вспоминал Кавказ, питался кавказскими впечатлениями.
К осени 1838 года закончил "Демона" в новой редакции и посвятил Варваре Александровне Лопухиной. Еще летом Лопухина приезжала в Петербург. Он был тогда в Царском Селе. Его младший друг и родственник Аким Шан-Гирей послал за ним, а сам поскакал к Вареньке.
Когда Лермонтов вошел в гостиную, Шан-Гирей был в комнате один. Лермонтов сел и стал напряженно ждать, не отводя глаз от закрытой наглухо двери. Он не слышал, что говорил ему Аким.
Вдруг где-то за вздрогнувшей дверью вздрогнула и отворилась другая. Послышались до боли знакомые легкие шаги.
На пороге стояла Варенька. Но как она изменилась! Остались только глаза, да на бледном, измученном лице еще отчетливее чернела родинка.
А осенью Лермонтов через Алексея передал ей "Демона".
Он заказал копию переписчику, но сам сделал титульный лист и, как это делал в юности на своих творческих тетрадях, написал заглавие с большим свободным росчерком:
Поместил и дату окончания: "1838 года сентября 8 дня".
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада...
На свободном месте своей рукой вписал:
Час разлуки, час свиданья -
Им ни радость, ни печаль;
Им в грядущем нет желанья
И прошедшего не жаль.
В день томительный несчастья
Ты об них лишь вспомяни;
Будь к земному без участья
И беспечна, как они.
В конце опять сам написал посвящение:
Я кончил - ив груди невольное сомненье!
Займет ли вновь тебя давно знакомый звук,
Стихов неведомых задумчивое пенье,
Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?
Пробудится ль в тебе о прошлом сожаленье?
Ты только мертвого, пустого одобренья
Наложишь на нее холодную печать;
И не узнаешь здесь простого выраженья
Тоски, мой бедный ум томившей столько лет;
И примешь за игру иль сон воображенья
Больной души тяжелый бред...
Тогда же написал "Думу", в которой осудил себя и своих современников.
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно...
Считал: каждый несет ответственность за свою эпоху. Через год, после того как вернулся Лермонтов, был прощен Раевский. Ранней весной 1839 года он приехал в Петербург, где его ждали родные.
Через несколько часов после приезда Раевского в квартиру ворвался Лермонтов. Он бросился ему на шею, целовал, гладил, повторяя:
- Прости меня, прости меня, милый!
Раевский был растроган и старался успокоить друга.
В семье Раевских хорошо запомнили эту встречу друзей, взволнованное лицо Лермонтова, его глаза, полные слез.
5 августа 1839 года Лермонтов дописывал последние строки новой поэмы, задуманной в дни ссылки. Ее герой Мцыри не нашел дорогу домой. Он просит старика монаха:
"Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда и идеи и Кавказ!"
Варвара Александровна Лопухина. Акварель Лермонтова
А еще через десять дней, 15 августа, умирает в черноморском форте Лазаревском от тропической лихорадки Одоевский. И хлынул поток мучительно-острых воспоминаний. Детский смех, лазурный пламень глаз, глубокий ум - весь "цвет души" умершего друга встает в памяти поэта. Он пишет, и зачеркивает, и снова пишет о святом огне, который жил в душе Одоевского, о том, как до конца сохранил он нетронутой свою прекрасную, чистую душу, как не ожесточило его зло, не избаловала излишняя нежность окружающих. В своей траурной элегии он создает замечательный портрет Одоевского:
1
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Обманутых надежд и горьких сожалений!
2
Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья... Но, безумный -
Из детских рано вырвался одежд
И свет не пощадил - и бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
3
Но он погиб далеко от друзей...
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
Воспоминание о Кавказе. Картина Лермонтова
Несколькими штрихами рисует Лермонтов такой же яркий, незабываемый "портрет" Кавказа, который для него так слился с образом умершего друга, так неотделим от него:
Все, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит не умолкая.
Сидя у себя в кабинете в холодном, туманном Петербурге, Лермонтов переносится мыслью на Кавказ. То пишет маслом картины по зарисовкам, сделанным в пути, то записывает сказку, которую рассказал ему Ахундов, - сказку о бродячем певце Ашик-Керибе: "... пророк не дал ему ничего, кроме высокого сердца и дара песен..."
Все это служило основой его собственного творчества. За стихи "Смерть Поэта" был он сослан и со стихотворением "Поэт" выступил по возвращении. В этом стихотворении, в одном из самых первых, которое напечатал он в "Отечественных записках" (первым была "Дума"), заключалась его поэтическая программа. В нем снова возникал образ кинжала:
Отделкой золотой блистает мой кинжал;
Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал -
В символических образах говорил о том, что некогда голос поэта
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.
Обращался к современникам с призывом:
Иль никогда, на голос мщенья.
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?
Так начинал Лермонтов свое поэтическое поприще после первой ссылки на Кавказ. И это должно было неизбежно привести его к новой. Повод к тому вскоре представился.