IV
Некоторые свидетели последних дней жизни поэта уверяли, что Верзилины устроили для Лермонтова и Столыпина прощальный вечер: друзья перебирались в Железноводск. Там для них уже была приготовлена квартира и взяты билеты на ванны.
Впрочем, дата 13 июля вошла в историю не тем, что это был прощальный или обычный у Верзилиных вечер.
Падчерица генерала Верзилина, Эмилия Александровна, впоследствии вышедшая замуж за троюродного брата Лермонтова — Акима Павловича Шан-Гирея, сохранила в памяти все подробности этого вечера. Да и можно ли было забыть то, что явилось прелюдией к трагическому концу поэта?
Эмилии Александровне приходилось несколько раз выступать в печати с рассказом об этом вечере. А сколько раз она рассказывала о нем в той самой комнате, где все происходило! Сидела она на том же диване, на котором сидела с Лермонтовым.
Вот ее рассказ:
”13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать в собранье, а провести вечер дома, находя это приятнее и веселее. Я не говорила и не танцевала с Лермонтовым, потому что и в этот вечер он продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал мне: ”M-lle Emi- lie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la derniere fois de ma vie”11. ”Ну уж так и быть, в последний раз, пойдемте”.
М. Ю. дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсиро- вав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык а qui mieux mieux12 стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его montagnard au grand poignard13. (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: ’’Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах”, и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: язык мой враг мой, М. Ю. отвечал спокойно: Се n’est rien; demain nous serons bons amis.14
Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой день Лермонтов и Столыпин должны были уехать в Железноводск. После уж рассказывали мне, что, когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: ”Что ж, на дуэль что ли вызовешь меня за это?” Мартынов ответил решительно ”да”, и тут же назначили день”.
Тогда ли, у порога верзилинского дома, был назначен день дуэли, или о нем договорились секунданты позднее — неизвестно. Дуэль неизбежна, вот что поняли все в кружке Лермонтова, хотя серьезно к вызову Мартынова почти никто не отнесся.
Такое впечатление вынес профессор Висковатый, беседуя со свидетелями последних дней поэта.
”Ближайшие к поэту люди так мало верили в возможность серьезной развязки, что решили пообедать в колонии Каррас и после обеда ехать на поединок. Думали даже попытаться примирить обоих противников в колонии у немки Рошке, содержавшей гостиницу. Почему-то в кругу молодежи господствовало убеждение, что все это шутка, — убеждение, поддерживавшееся шаловливым настроением Михаила Юрьевича. Ехали скорее, как на пикник, а не на смертельный бой”, — писал Висковатый.
Васильчиков в разговоре с биографом тоже говорил, что участники дуэли ”так несерьезно глядели на дело, что много было допущено упущений”.
А как же сам поэт отнесся к предстоящей дуэли? ”Шаловли- вое” настроение, конечно, совсем не отражало его внутреннего состояния.
Вспоминала же Катенька Быховец — она в день дуэли провела в обществе Лермонтова несколько часов, — что поэт ”при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил”.
Михаил Юрьевич часто заговаривал в последние месяцы о своей близкой смерти. Еще в Петербурге, зимой этого же года, он в кругу друзей говорил, что скоро умрет. В Москве, возращаясь на Кавказ продолжать ссылку, поэт говорил Ю. Ф. Самарину ”о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов”.
’’Чувствую, мне очень мало осталось жить”.
Как видно, мысль о смерти преследовала его в последнее время. Но разве он хотел умереть? Ведь в те же самые дни, когда поэт говорил о скорой смерти, он делился с друзьями планами о своих литературных работах, в эти же дни развивал мысль об издании журнала. ”Мы в своем журнале, — говорил он, — не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное. Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное”.
А разговор о будущем с Туровским, а философские беседы с Дядьковским — ведь и они служат подтверждением его жажды деятельности, жажды жизни, полной литературных интересов.
Все говорит о том, что поэт далек был от мысли заснуть ’’холодным сном могилы”. Не хотел Лермонтов смерти, но не думать о ней не мог. Судьба Пушкина не забывалась.
Нам не суждено узнать, что думал и что пережил Михаил Юрьевич в последнюю ночь, проведенную в ”Домике”. Но при мысли об этой ночи вспоминаются строки из дневника Печорина:
’’Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные...”
Пуля сразила поэта именно тогда, когда он чувствовал в себе ”силы необъятные”, понимал, зачем живет, ”для какой цели родился”.
Примечания
11Мадемуазель Эмилия, прошу вас, один только тур вальса, последний раз в моей жизни (франц.).
12Наперебой (франц.).
13
14Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями (франц.).