V
Как же происходила дуэль?
Днем поединка назначено 15 июля. Местом для дуэли выбрано ”подножие Машука, на половине дороги между колонией Каррас и Пятигорском”.
”День был знойный, удушливый, в воздухе чувствовалась гроза. На горизонте белая тучка росла и темнела... Около 6 часов прибыли на место”, — рассказывал Висковатый в биографии Лермонтова.
”Мартынов стоял мрачный, со злым выражением лица, — читаем далее у Висковатого. — Столыпин обратил на это внимание Лермонтова, который только пожал плечами. На губах его показалась презрительная усмешка. Кто-то из секундантов воткнул в землю шашку, сказав: ”Вот барьер”. Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки, но длинноногий Столыпин, делая большие шаги, увеличил пространство”.
Затем противникам были вручены заряженные пистолеты и ”они должны были сходиться по команде: ’’Сходись!”. Особенного права на первый выстрел по условию никому не было дано. Каждый мог стрелять, стоя на месте, или подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою: два и три. Командовал Глебов...
”Сходись!” — крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру, тщательно наводя пистолет. Лермонтов оставался неподвижен. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился рукой и локтем, ”по всем правилам опытного дуэлиста”.
Висковатый приводит далее показание князя Васильчикова: ”В эту минуту, — пишет князь, — я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на него пистолета”.
”Раз... Два... Три...” — командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял у барьера.
”Я отлично помню, — рассказывал князь Васильчиков, — как Мартынов повернул пистолет курком в сторону, что он называл стрелять по-французски! В это время Столыпин крикнул: ’’Стреляйте или я разведу вас!”... Выстрел раздался, и Лермонтов упал, как подкошенный, не успев даже схватиться за больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые. Мы подбежали... В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь”.
”В смерть не верилось, — продолжал повествование Виско- ватый. — Как растерянные стояли вокруг павшего... Глебов сел на землю и положил голову поэта к себе на колени. Тело быстро холодело”.
Доктора на месте поединка не было. За ним поехал Васильчиков.
’Между тем в Пятигорске трудно было достать экипаж. Ва- сильчиков, покинувший Михаила Юрьевича еще до ясного определения его смерти, старался привезти доктора, но никого не мог уговорить ехать к сраженному. Медики отвечали, что на место поединка при такой адской погоде они ехать не могут и приедут на квартиру, когда привезут раненого.
Действительно, дождь лил как из ведра, и совершенно помер- кнувшая окрестность освещалась только блистанием непрерывной молнии при страшных раскатах грома. Дороги размокли. С большим усилием и за большие деньги, кажется, не без участия полиции, удалось, наконец, выслать за телом дроги (вроде линейки). Было 10 часов вечера. Достал эти дроги уже Столыпин.
”.
”Тело Лермонтова все время лежало под проливным дождем, накрытое шинелью Глебова, покоясь на его коленях. Когда Глебов хотел осторожно спустить ее, чтобы поправиться — он промок до костей — из раскрытых уст Михаила Юрьевича вырвался не то вздох, не то стон, и Глебов остался недвижим, мучимый мыслью, что быть может в похолодевшем теле еще кроется жизнь”.
”Так лежал неперевязанный, медленно истекавший кровью, великий юноша-поэт”, — заканчивает рассказ о дуэли Висковатый.
Наконец появился экипаж... ”Поэта подняли и положили на дроги. Поезд, сопровождаемый товарищами и людьми Столыпина, тронулся”.
Поздно вечером 15 июля вернулся Михаил Юрьевич в ”Домик”.
—1881) он собирал материал для биографии Лермонтова. К этому времени оставался в живых только один из участников дуэли, князь Васильчиков, со слов которого и описал Вискова- тый дуэль.
Так ли все происходило у подножия Машука в 7 часов вечера 15-го июля, как рассказал Васильчиков, трудно сказать, но других свидетельств этого горестного события, к сожалению, нет. Поэт истекал кровью... погиб ли он от потери крови или смертельна была рана — неизвестно. Вскрытия тела не было.
Советскими лермонтоведами извлечено из разных архивов немало частных писем тех лиц, которые были тогда в Пятигорске. Свидетельства, отклики на свершившееся, сделанные непосредственно после дуэли, являются ценнейшими документами.
Вот что писал, например, московский почт-директор, о А. Я. Булгаков, ссылаясь на письмо В. С. Голицына, написанное в Пятигорске тотчас же после дуэли:
’’Когда явились на место, где надобно было драться, Лермонтов, взяв пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощения не токмо тут, но везде, где он только захочет!.. Стреляй! Стреляй! был ответ исступленного Мартынова.
противнику своему, и выстрелил ему прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что смерть была столь же скоропостижна, как выстрел. Несчастный Лермонтов тотчас испустил дух. Удивительно, что секунданты допустили Мартынова совершить его зверский поступок. Он поступил противу всех правил чести и благородства, и справедливости. Ежели он хотел, чтобы дуэль совершилась, ему следовало сказать Лермонтову: извольте зарядить опять ваш пистолет. Я вам советую хорошенько в меня целиться, ибо я буду стараться вас убить. Так поступил бы благородный, храбрый офицер. Мартынов поступил как убийца”.
Ю. Ф. Самарин писал И. С. Гагарину через две недели после дуэли: ”Пишу вам, мой друг, под тяжким впечатлением только что полученного мной известия. Лермонтов убит Мартыновым на дуэли на Кавказе. Подробности ужасны. Он выстрелил в воздух, а противник убил его, стреляя почти в упор”.
В целом ряде других писем корреспонденты упорно утверждали, что Лермонтов выстрелил в воздух, Мартынова дружно именовали ”убийцей”, исход же дуэли так и толковали, как убийство поэта.
Несомненно, письма эти отражали сразу же установившееся в Пятигорске мнение о разыгравшейся драме.
На чем основано было такое мнение? Видно, кто-то из секундантов, — как ни старались они держать в тайне случившееся, — все же поделился с кем-то тем, чему был свидетель. Укреплению создавшегося мнения способствовали и условия дуэли.
”ничтожная и мелочная”, как ее определяли все свидетели столкновения Лермонтова с Мартыновым. Условия же дуэли такие, как при самом тяжком оскорблении: пистолеты крупного калибра, право стрелять до трех раз, тогда как в данном случае, то есть при пустячной ссоре, полагалось обменяться по одному выстрелу, и, наконец, ничтожное расстояние между противниками.
Но почему же Лермонтов принял эти условия? И как же Столыпин, прекрасно знавший дуэльный кодекс, мог допустить согласие поэта на эти условия?
Но кто знает, может быть, Столыпин и пытался их отклонить. Включил же Висковатый на каком-то основании такие строки в биографию Лермонтова: ”Столыпин серьезнее всех глядел на дело и предупреждал Лермонтова, но он по большей части был под влиянием Михаила Юрьевича... и вполне поддавался его влиянию”.
Надо помнить при этом характер Лермонтова. Ни за что на свете не разрешил бы он своим секундантам поднимать вопрос об изменении условий. Для Лермонтова не имело значения, что условия эти не отвечали тяжести оскорбления. Главное было, что они продиктованы противником. Со своей стороны Лермонтов заявил, что стрелять в Мартынова не будет, а дальше... это было уже дело совести противника.
Но совесть Мартынова молчала. Видно, хорошо ’’обработали” его враги Лермонтова, если он, не питая раньше к поэту никакой злобы, теперь шел на верное его убийство.