VII
Когда Лермонтов, находясь зимой 1841 года в отпуске в Петербурге, получил приказ выехать из столицы в течение 48 часов, поэт, охваченный отчаянием, написал:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Укроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
Но и за стеной Кавказа не укрылся поэт от глаз и ушей своих врагов. Они преследовали его и здесь.
Профессор Висковатый встречался со многими современниками Лермонтова, свидетелями его последних дней в Пятигорске. Это происходило через 40—50 лет после трагедии у подножия Машука, но и тогда у некоторых из этих современников враждебные чувства к поэту не смягчились.
Висковатый утверждал, что в беседе с ним эти ”некоторые из влиятельных личностей”, бывшие тогда на водах, говоря о Лермонтове, употребляли такие выражения, как ’’несносный выскочка”, ”задира”, ’’ядовитая гадина”. Они-то и ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный Лермонтовым из терпения, ”проучит” его.
Висковатый хорошо изучил преддуэльную обстановку в Пятигорске, и ему удалось выяснить, что ”некоторые личности” ”искали какое-либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги”.
Да и князь Васильчиков, когда Висковатый задал ему вопрос: ”А были ли подстрекатели?”, — не отрицал этого, а ответил уклончиво: ”Может быть, и были”.
Сын генерала Граббе, командовавшего в 1841 году войсками на Кавказской линии, рассказывал профессору, что слышал от отца, как на дуэль с Лермонтовым провоцировали молодого офицера С. Д. Лисаневича.
К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль, проучить.
— Что вы, — возражал Лисаневич, — чтобы у меня поднялась рука на такого человека?
Не так уж, по-видимому, секретно велась интрига против Лермонтова, если о случае с Лисаневичем знал не только генерал Граббе. По крайней мере, этот же провокационный разговор с Лисаневичем передавала Висковатому Эмилия Александровна Шан-Гирей.
Мартынова легче было спровоцировать: в его характере не было благородства Лисаневича, он не обладал умом, способным разобраться в интриге. Лермонтова как поэта не ценил, к тому же был тщеславен и самолюбив.
Сам по себе Мартынов не был каким-то закоренелым злодеем. Не будь подстрекательства со стороны, судьба, быть может, уберегла бы его имя от тех проклятий, которыми оно сопровождается и поныне.
Те добрые отношения, которые существовали между Лермонтовым и Мартыновым в юнкерской школе, ничем не нарушались до последнего времени. На шутки Лермонтова Мартынов если иногда и обижался, то, во всяком случае, не до такой степени, чтобы считать товарища смертельным врагом.
Мартынов сам заявил пятигорскому окружному суду, что поединок был случайный, что злобы к Лермонтову он никогда не питал.
”Следовательно, мне незачем было иметь предлог с ним поссориться”.
Итак, никаких других причин, кроме шуток, для вызова на дуэль у Мартынова не было.
Позднее Мартынов рассказывал, что ’’незадолго до поединка Лермонтов ночевал у него на квартире, был добр, ласков...”
Да и слуги как Лермонтова, так и Мартынова, утверждали, что ”оба барина жили между собой дружно, ни ссор, ни каких- либо несогласий между ними не бывало...”
Правда, на следствии Мартынов показывал: ”с самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где мог он сказать мне что-нибудь неприятное, остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем только можно досадить, человеку, не касаясь до его чести”. Но ведь это говорилось в целях самозащиты и противоречило заявлениям самого же Мартынова, а много лет спустя Мартынов обронил многозначительную фразу: ”Друзья-таки раздули ссору..”
Мартынов не назвал этих друзей, но он подтвердил то, что установил Висковатый: кто-то ссору и ”несогласия” раздувал, кто- то занимался подстрекательством.
Вокруг ”Домика” создалась напряженная атмосфера.
Те, кто бывал у Лермонтова, прошли перед нами с характеристикой, даваемой каждому его современниками.
Кого же можно подозревать в ”раздувании ссоры”? Кого должна судить история?
Писарь комендантского управления Карпов склонен считать таким лицом Дорохова. Но эта роль несвойственна тому, кто, по свидетельству современников, был добр, великодушен, доверчив и, безусловно, честен, в ком такой тонкий психолог, как Пушкин, находил ”много прелести”.
Дорохов по своему открытому и взбалмошному характеру не подходил к роли интригана. Да и Эмилия Шан-Гирей, хорошо знавшая преддуэльную обстановку, категорически отрицала участие Дорохова в подстрекательстве к дуэли. Нельзя сомневаться и в искренности того горя, которое переживал Дорохов после смерти Лермонтова.
Из числа подозреваемых во враждебных замыслах против поэта лиц следует исключать не только друзей Лермонтова, но и тех, кто по своему характеру не был способен на интригу.
Почти 30 лет спустя хозяин дома В. И. Чиляев заявил, что ”недобрую роль” в разыгравшейся трагедии сыграл князь Васильчиков.
Но обвинение Чиляева никем из современников не подтверждалось. В настоящее время некоторые лермонтоведы склонны обвинять Васильчикова, но это обвинение строится опять-таки на показаниях Чиляева.
Можно поверить, что Васильчикову, как и другим близким к Лермонтову лицам, ”в голову не приходило, что Мартынов ”задумал свое черное дело” и что дуэль, вызванная столь незначительным поводом, приведет к убийству поэта”.
Специального сговора какой-то определенной группы врагов Лермонтова с целью непременно убить его, по-видимому, не было. Враги были, несомненно. Представители той аристократии, которую Лермонтов заклеймил еще в стихотворении, посвященном памяти Пушкина, всегда бывали на Кавказских водах. Были они и в 1841 году. При встречах с Мартыновым эти ”вли- ятельные лица” старались вызвать у него враждебное чувство к Лермонтову, действуя на самолюбие, уговаривая, что ”дерзко- го поэта необходимо проучить”.
Дуэль была тем средством, которое, при любых результатах, могло быть использовано правительством в желаемом для него смысле. Официально дуэли были запрещены. Если исход дуэли не был смертелен, то за участие в ней виновных можно было бы сурово наказать. Если бы Лермонтов не был убит, ему за участие в дуэли грозило разжалование в рядовые. Вспомним трагическую судьбу Бестужева-Марлинского или Полежаева. Дуэль, чем бы она ни кончилась, была для врагов Лермонтова средством жестокой расправы над ним.
Среди некоторых лермонтоведов держалось убеждение, что неприглядную роль в создании преддуэльной обстановки играл начальник штаба Траскин. Этой версии придерживался в предыдущих изданиях и автор настоящей работы. Новые архивные материалы категорически опровергают это.
Что касается Кушинникова, то он осуществлял на Кавказских Минеральных Водах ”тайный надзор”, который был введен здесь с 1834 года. Для этого Кушинников и был командирован из Петербурга еще в апреле того года.
Кушинников, вероятно, уже через несколько минут знал о приезде известного, но опального поэта. Тот самый ”тайный надзор”, который входил в его обязанности, несомненно, был установлен за жилищем поэта. Это тем более вероятно, что у Лермонтова бывали не только те молодые люди, ради которых и был установлен специальный надзор, но и декабристы.
У Кушинникова была, конечно, своя агентура для непосредственного наблюдения за ”подозрительными” лицами. В практике жандармерии было обычаем привлекать хозяев к слежке за жильцами. Вспомним, например, жену надворного советника Кугольта. В 1834 году у нее в Пятигорске жил на квартире декабрист Палицын. Эта ’’благородная дама” следила за своим квартирантом и делала на него доносы.
Не являлся ли агентом Кушинникова домохозяин Чиляев?
Майор Чиляев, верноподданный служака, был очень подходящим человеком для слежки за поэтом. Он имел возможность наблюдать за своими квартирантами, не возбуждая подозрений. В самом деле, квартирный хозяин мог зайти в любое время к жильцам. В ’Домике” к тому же создалась очень благоприятная для этого обстановка: двери лермонтовской квартиры всегда открыты, к поэту заходят без приглашений. Если и хозяин зайдет, этому никто не удивится: так естественно, что его привлекают громкие разговоры во флигеле, шум, шутки, смех.. К тому же у квартирантов всегда можно выпить стаканчик кахетинского.
Как выяснилось позднее, Чиляев с первой же встречи с Лермонтовым вел за ним наблюдение, неустанно, день за днем, утром и вечером, дома, на прогулках, в гостях.
”Домике”, встречавшихся с ним ежедневно, записывать все, что касалось его жизни, или хотя бы запоминать. А ведь это были люди высокообразованные и не чуждые литературным интересам.
Даже Столыпин, самый близкий здесь для Лермонтова человек, имевший возможность наблюдать своего друга в любое время, при любом настроении, в любой обстановке, один из тех, кто понимал значение Лермонтова, — даже Столыпин не только не делал никаких записей, но и позднее ни одним словом не обмолвился о последних днях жизни поэта.
Не подлежит сомнению, что он не понимал значения Лермонтова как поэта.
До 1870 года Чиляев молча хранил свои наблюдения и записки, и, кто знает, заговорил ли бы он и через 29 лет после смерти Лермонтова, если б среди лечившихся в Пятигорске не оказался человек, который заинтересовался обстоятельствами трагической гибели поэта.
Таким лицом был военный писатель П. К. Мартьянов. Он стал разыскивать тех, кто знал Лермонтова. Впоследствии, при публикации собранных материалов, он отметил, что ”особенное содействие” встретил в пятигорском старожиле, отставном майоре В. И. Чиляеве.
— Василий Иванович передал мне, — повествует Мартьянов, — несколько собственноручных заметок ”Об обстоятельствах, предшествовавших и сопровождавших дуэль поэта с Мартыновым” и два подлинных дела бывшего пятигорского комендантского управления 1841 года: а) по описи № 88, ”О капитане Нижегородского драгунского полка Столыпине и поручике Тен- гинского пехотного полка Лермонтове”, начатое 8-го и конченное 23-го июня 1841 г., и б) по описи № 96, ”О дуэли майора Мартынова и поручика Лермонтова, на коей первый убил последнего”, начатое 16-го июля 1841 г. и конченное 15 июня 1842 года.
Чиляев увидел Лермонтова, когда поэт вместе со Столыпиным явился 14 мая 1841 года к коменданту
Он запомнил тот разговор, который произошел в комендатуре. Не пропустил Чиляев и того обстоятельства, что, приехав в Пятигорск накануне, поэт остановился в ресторации.
Когда друзья осматривали ”Домик”, Чиляев заметил, что поэт рассеян и задумчив. ’’Михаил Юрьевич работал большей частью в кабинете, при открытом окне”, — сообщает он Мартьянову
”Вставал он не одинаково, иногда рано, иногда спал часов до 9-ти и даже более... В первом случае тотчас, как встанет, уходил пить воды или брать ванны и после пил чай, во втором же — прямо с постели садился за чай, а потом уходил из дому. Около двух часов возвращался домой обедать и почти всегда в обществе друзей-приятелей”.
”Домике”, куда уходил поэт, все известно хозяину.
”Лермонтов успевал бывать везде и всюду, — продолжает он свой рассказ, — но вечера предпочитал проводить у Верзилиных”.
Чиляев хорошо знает, кто к Лермонтову относится дружески, кого любит поэт, знает врагов его и в курсе злословий и сплетен насчет поэта.
Чиляев уверял Мартьянова, что он почитатель Лермонтова. Но как он характеризовал поэта? По его словам, ”это был сильный эгоистический и властолюбивый характер, имевший одну цель — пробить себе во что бы то ни стало дорогу в высшие сферы: чтобы со временем властвовать над толпою. Для этого он сознательно употреблял все средства, выказывал свой талант, обнаруживал беззаветную храбрость и сыпал шутки и насмешки, не щадя никого и ничего...”
Что-то не похоже, чтобы Чиляев преклонялся перед талантом поэта!
крепостных В. И. Чиляева в великом посте 1841 года говел и причащался Христофор Саникидзе, 16 лет. Известный лермонтовед С. И. Недумов рассказывал мне, что в Государственном архиве Грузии он разыскал документы о том, что Вас. Ив. Чиляев ’’неблаговидным путем” приобрел в Грузии 10 крепостных, в их числе и Саникидзе.
Не для того ли предоставил Чиляев своего крепостного Лермонтову, чтобы вести через него постоянное наблюдение за поэтом? Юноша привязался к Лермонтову и, не подозревая, какую роль навязал ему хозяин, вероятно, добросовестно рассказывал все, что видел.
О предстоящей дуэли Чиляев узнал от Глебова на другой же день после верзилинского вечера. Он знал, кто дерется, из-за чего и прочие подробности. Так почему же он не предпринял ничего для предотвращения дуэли, в то время как начальство, по мнению Чиляева, ”чуткое к беде”, ходило во тьме ”ощупью” и приняло кое-какие меры ”наугад”. Ведь Чиляев имел возможность внести в эти меры полную ясность.
Почему-то Чиляев знал даже, как рассказывал он Мартьянову, что Мартынов явился на вечер к Верзилиным ”с предвзятым намерением сделать Лермонтову вызов на дуэль, под каким бы то ни было предлогом, так как Лермонтов и Столыпин на другой день утром должны были уехать в Железноводск... а с переездом их туда возможность вызова уничтожалась”.
И не старался ли Чиляев в разговоре с Мартьяновым замаскировать какую-то свою неблаговидную роль в организации интриги против Лермонтова, обвинив в кознях против Лермонтова Васильчикова? Уж слишком озлобленно нападал он на князя!
Как у Чиляева могли оказаться подлинные дела комендатуры? Такие дела никому не выдаются. Выкрал он их, что ли? Или кого-то подкупил? Но зачем они ему? Ведь у Чиляева не было связи с делами Лермонтова: ни с его рапортами о болезни, ни с делами о дуэли. Если отбросить особую заинтересованность Чиляева в личности Лермонтова, то совершенно непонятно, для чего ему эти подлинные дела? Были, значит, какие-то особые причины, чтобы заполучить их. Не было ли в этих делах, помимо официальных документов, которые впоследствии стали известны из других источников, еще чего-то, что требовалось уничтожить?