Последний приют поэта
I
В 1909 году в Пятигорске умер Иван Чухнин, брат Кузьмы Чухнина, извозчика, который ночью 15 июля 1841 года привез убитого Лермонтова с места поединка на его квартиру.
В издававшейся в то время газете ’’Пятигорское эхо” смерти И. Чухнина было посвящено несколько строк. Короткая хроникерская заметка взбудоражила кое-кого из стариков, которые знали не только Ивана Чухнина, но и его брата Кузьму. Двое из них пришли в редакцию ’поговорить”.
Старики вспоминали братьев Чухниных, рассказывали о себе, и весь разговор с ними был бы ни к чему, если бы один из них не сказал, что ”слыхать, жив тот парень, который строил дом, куда Кузьма привез убитого офицера”. Только где сейчас он, старик не знал.
Редакция взволновалась. Было ясно, что речь шла о строителе ’Домика” Лермонтова. Разыскать ’парня”!
Этому ”парню” было тогда, по-видимому, около ста лет. Стариков приблизительно такого возраста оказалось около десятка. Но ни один из них ничего не строил, кроме своих хат, и о Лермонтове ничего не слышал. Чухниных знали, а о Лермонтове ”не приводилось слыхать”.
Разыскать человека, который строил, оказалось не так-то легко. Но в конце концов он все-таки нашелся. Жил старик в богадельне, известной старожилам Пятигорска под названием Зипа- ловской. Точно своего возраста дед не знал. Только ему ”сказы- вали”, что он родился ”после замирения француза”.
Автору этих строк старик рассказал следующее:
— Родился я в Ребровке. Когда отец переехал в Горячевод- скую, не помню. Хата у нас была своя. У отца две пары быков. Извозом занимались: товары, ну и дома, которые разбирали в Егорьевске, в Марьинской, сюда доставляли, здесь их заново ставили. Помню Умана. Ему мы из Марьинской два дома свезли. Лес, то есть разобранные дома, возили Уману на самую в ту пору крайнюю улицу. Помню я это. Мне было годов 19, может, 20. Брат постарше меня был. Когда второй дом в Марьинской разбирали, брату плечо балкой зашибло. Кончали мы с отцом вдвоем. Один дом, который побольше, поставили на улицу, в один ряд с тем, в котором хозяин жил, только подальше. А поменьше хату срубили во дворе.
Богадельня помещалась в сохранившемся до наших дней здании на углу улиц, по современным названиям, Лермонтовской и Анджиевского.
Старик вышел из ворот богадельни и показал, куда были привезены дома из Марьинской. Несомненно, речь шла о теперешней Лермонтовской усадьбе. Указав на угловой дом, он сказал, что Уманов жил там.
Пока разыскивали старика, выяснилось, что живы две внучки Уманова: оставшаяся в девицах Лидия Ильинична и Екатерина Ильинична, в замужестве Рюмина. При встрече старушки оговорились, что они многое запамятовали, однако семейные разговоры о том, как застраивалась их усадьба, хорошо помнят.
— Строил дед, как все тогда. Лесу здесь же нет, из чего было строить? — рассказывали внучки Уманова — Вот и лепили мазанки. А кто строил деревянный дом, так те волокли лес из Астрахани на быках или же покупали такой дом в Георгиевске или в станице Марьинской на слом. Ну и вывозили балки, доски, рамы оконные, двери. Дед тоже купил в Марьинской два дома. Это как раз те, про которые вы спрашиваете. Дед дал усадьбу с этими домами своей младшей дочери в приданое. Рассказывают, что в тех домах жил поэт Лермонтов, которому потом поставили памятник в городе.
Слышали, что там жил Лермонтов, знали, что ему поставили памятник, видели этот памятник каждый день и все-таки удивлялись, почему интересуются каким-то невзрачным флигельком, когда есть дома гораздо комфортабельнее, даже на их усадьбах.
Кто же такой Уманов, который начал застройку Лермонтовской усадьбы?
Василий Тимофеевич Уманов, или Уман, как чаще его называли, состоял на гражданской службе на Кавказе. Выйдя в отставку в чине коллежского асессора, он поселился сначала в слободке, по соседству с Константиногорской крепостью, а потом стал одним из первых застройщиков поселения при горячих серных источниках будущего Пятигорска.
Значение минеральных источников у подножия горы Машук русское правительство оценило не сразу. Известен ответ Павла I на донесение кавказского начальства о необходимости устройства зарождающегося курорта: ’’Оставить предприятие сие впредь до удобного времени”.
Только после смерти Павла I район Кавказских Минеральных Вод был признан заслуживающим внимания. Вышло постановление ”О позволении частным жителям строить домы”, причем первым застройщикам предоставлялся ряд льгот.
Уманов обратился в 1823 году в Строительную комиссию, ведавшую на молодом курорте всеми делами, с просьбой предоставить ему участок земли ”для постройки деревянного дома на каменном фундаменте о пяти окнах”.
Просьба коллежского асессора была удовлетворена: ему был выделен для застройки земельный участок — более 3000 квадратных метров — на краю поселения, у подошвы Машука.
1 на углу теперешних улиц Лермонтовской и Карла Маркса. Позднее Уманов начал строить дома для дочерей. Так начал застраиваться квартал, в который входит теперешняя Лермонтовская усадьба. Эту усадьбу Уманов дал в приданое младшей дочери, выдав ее замуж за майора Василия Ивановича Чиляева. Это и была усадьба, получившая впоследствии всемирную известность.
Существовал ли в это время тот флигель, в котором в 1841 году жил Лермонтов?
Если верить рассказу богаделенского старика, то он был. Но на усадьбе стоял еще один флигель, там, где сейчас находится сарай. Именно поэтому хозяин называл ”Домик Лермонтова” средним домом. Возможно, что из станицы Марьинской был привезен вместе с большим домом этот дальний флигель с сараем. В записях Чиляева о сдаваемых квартирах ’’средний дом”, то есть ”Домик”, упоминается только с 1837 года. По-видимому, его до 1836 года просто не было и построил его уже сам Чиляев в 1835—1836 годах. Предположение это подтверждается тем, что большой дом, в котором Чиляев с семьей занимал три комнаты, именовался ’’старым”, по сравнению со ’’средним”. Значит, построены они были не одновременно. Таким образом, рождение ’Домика” можно отнести, предположительно, к 1835—1836 годам.
С 1837 года средний домик сдавался внаем в летнее время ежегодно.
Прожил бы флигелек свой век, как ряд его ’собратьев”, и никто никогда не заинтересовался бы им, если бы историю его не изменил случай.
14 мая 1841 года в стенах флигеля поселились два новых квартиранта.
Получив с этих квартирантов деньги, Чиляев достал свою ’’памятную” книгу и аккуратно записал: ”С капитана Алексея Аркадьевича Столыпина и поручика Михаила Юрьевича Лермонтова из С. -Петербурга получено за весь средний дом 100 рублей серебром”.
С 14 мая 1841 года и начинается история маленького лермонтовского домика. Он действительно был маленький: всего четыре небольшие комнаты. Две из них, выходящие окнами в сад, занял Лермонтов, и они получили название лермонтовской половины. Столыпин поселился в двух других, окна которых выходят во двор. Эта половина дома называлась столыпинской.
Собственно, у каждого было по одной комнате — спальне, так как одна из комнат на лермонтовской половине служила обшей столовой, или, как тогда называли комнаты для приема гостей, — залом, где собирались все приходившие к Лермонтову товарищи. Вторая — столыпинская — комната называлась приемной, но никаких приемов в ней не производилось. Там большей частью находились слуги. От этой приемной была отделена легкой перегородкой буфетная и прихожая. Кухня находилась в подвальном помещении. Кушанья подавались в буфет со двора через маленькое оконце, нижняя часть которого приподнималась.
План домика был сделан 29 лет спустя после того, как в нем жил Лермонтов. Сделал его Петр Кузьмин Мартьянов2 в 1870 году, когда еще был жив В. И. Чиляев.
”Наружность домика самая непривлекательная, — передавал свое впечатление Мартьянов, — одноэтажный, турлучный3, низенький, он походит на те постройки, которые возводят отставные солдаты в слободках при уездных городах. Главный фасад его выходит на двор и имеет три окна, но все три различной меры и вида. Самое крайнее с левой стороны фасада окно, вроде итальянского, имеет обыкновенную раму о 8 стеклах и по бокам полурамы, каждая с 4 стеклами, и две наружные ставни. Второе окно имеет одну раму о 8 стеклах и одну ставню. Наконец, третье — также в одну раму о 8 стеклах окно, но по размеру меньше второго на четверть аршина и снабжено двумя ставенками. Сбоку домика, с правой стороны, пристроены деревянные сени с небольшим о двух ступеньках крылечком. Стены снаружи обмазаны глиной и выбелены известкой”.
Флигель в эти годы был в самом деле далеко не привлекателен. Хозяин в последнее время болел, сдачей квартир почти не занимался. Флигель без хозяйского глаза превратился в ту ’’непривлекательную мазанку”, которую в том же 1870 году сфотографировал первый в Пятигорске фотограф Ланге.
Да и желающих жить на краю города в то время, когда Пятигорск разросся и в нем появились ”приличные” дома, не находилось. К тому же съезд лечащихся в 1870 году был невелик: всего 586 человек за весь летний период.
В сороковых же годах, когда в Пятигорске жил Лермонтов, город имел всего ”десятка два прихотливо изрезанных в различных направлениях улиц, с двумя-тремя сотнями обывательских деревянных, большей частью одноэтажных, домиков”.
Такие флигеля, какой был у Чиляева, имелись при каждом доме. Они были или деревянные, или турлучные и предназначались для сдачи внаймы в летнее время. Перед началом лечебного сезона их белили и снаружи и внутри. Несомненно, и флигель Чиляева был опрятен в то время, когда в нем поселились Лермонтов и Столыпин...
Вместе с хозяином обошел Мартьянов пустовавшие комнаты и сделал подробное их описание: ’’Общий вид квартиры далеко не представителен, — свидетельствовал он. — Низкие, приземистые комнаты, стены которых оклеены не обоями, но просто бумагой, окрашенной домашними средствами: в приемной — мелом, в спальне — голубоватой, в кабинете — светло-серой, в зале искрасна-розовой клеевой краской. Потолки положены прямо на балки и выбелены мелом, полы окрашены желтой, а двери и окна синеватой масляной краской. Мебель самой простой, чуть не солдатской работы и почти вся, за исключением ясеневого ломберного стола и зеркала красного дерева, окрашена темной, под цвет дерева масляной краской. Стулья с высокими в переплет спинками и мягкими подушками, обитыми дешевым ситцем”.
Такова обстановка ”Домика” в 1870 году.
”Все в домике.., по удостоверению В. И. Чиляева, было сохранено им до 1870 года в том виде, как оно обреталось во время квартирования Лермонтова”, — сообщал Мартьянов.
”для кавказца” обстановка. Где же она? Не создавали ли ее ковры, которые украшали тогда квартиры почти всех офицеров?
Существовал на Кавказе такой обычай: как только офицер устраивается на квартире, к нему является торговец коврами со своим товаром. Развешивает ковры по стенам, расстилает их на полу и делает это совершенно бесплатно, да при этом еще упрашивает не стесняться и ходить по коврам как можно больше. Секрет заключался в том, что чем ниже на ковре ворс, тем он ценился дороже. Был у торговцев расчет и на то, что редко кто из временных обладателей ковров не купит хотя бы один из них.
Риска же, что кто-то может увезти вещь, не заплатив за нее, не было, так как по существовавшим на курорте правилам никто ”из благородных особ” не мог уехать, не заплатив хотя бы пустячного долга.
Надо полагать, что ”Домик” при Лермонтове был богато убран коврами и вместе с личными вещами поэта это и создавало впечатление солидной обстановки.
Много лет спустя Чиляев вспоминал, при каких обстоятельствах был снят Лермонтовым его флигель. 14 мая, на другой день по приезде в Пятигорск, Лермонтов и Столыпин явились в комендантское управление (в настоящее время на этом месте — школа № 15 по ул. Красноармейской) и подали рапорты, в которых, ссылаясь на болезни, просили разрешения остаться в Пятигорске на лечение. Комендант, полковник Ильяшенко, направил обоих офицеров на освидетельствование во врачебную комиссию при военном госпитале.
”Тотчас по приезде Лермонтов стал изыскивать средства получить разрешение остаться в Пятигорске. Он обратился к услужливому и ”на все руки ловкому” Найтаки4, и тот привел к нему писаря из комендантского управления Карпова, который заведовал полицейской частью (в управлении тогда сосредоточивались полицейские дела) и списками вновь прибывающих путешественников и больных... Он (Карпов. — Е. Я.) составил рапорт на имя пятигорского коменданта, в котором Лермонтов сказывался больным. Комендант Ильяшенко рапорядился об освидетельствовании Михаила Юрьевича в комиссии врачей при Пятигорском госпитале”.
Выполнив полагающиеся формальности, друзья заговорили о квартире.
Чиляев присутствовал при их приеме комендантом и, когда зашла речь о квартире, принял в разговоре живейшее участие. Между прочим, он предложил посмотреть его флигель.
— Поедем посмотрим, — сказал Лермонтов.
”Осмотрев снаружи стоявший на дворе домик и обойдя комнаты, — вспоминал Чиляев, — Лермонтов остановился на балконе, выходившем в садик, граничивший с садом Верзилиных, и погрузился в раздумье.
Между тем Столыпин обошел еще раз комнаты, сделал несколько замечаний насчет поправок и, осведомившись о цене квартиры, вышел также на балкон и спросил Михаила Юрьевича:
— Ну, что, Лермонтов, хорошо?
— Ничего, — небрежно отвечал поэт, будто недовольный нарушением его заветных дум, — здесь будет удобно... дай задаток!
Столыпин вынул бумажник и заплатил все деньги за квартиру. Вечером в тот же день они переехали”.
Поэт был задумчив... В какие думы был погружен он, стоя на балконе чиляевского флигеля?
Приезд Лермонтова в Пятигорск в 1841 году был не первым.
До этого поэт уже побывал в ссылке на Кавказе дважды. Когда царь ссылал сюда Лермонтова в 1837 году в первый раз за стихотворение ”Смерть поэта”, он надеялся, что ссылка образумит юношу с пылким воображением. Но поэт не оправдал надежд Николая.
... я не изменюсь и буду тверд душой,
”Кинжал”, написанного им сразу по возвращении из первой ссылки в Петербург, являются как бы ответом царю.
Вторично Лермонтов был сослан на Кавказ в 1840 году за дуэль с сыном французского посланника в Петербурге — Баран- том. Теперь царь ссылал уже зрелого поэта с твердыми убеждениями, непримиримого врага трона и аристократии, и лично назначил ему Тенгинский полк.
Советское лермонтоведение (С. А. Андреев-Кривич) расшифровало тайный смысл распоряжения Николая о ссылке Лермонтова именно в Тенгинский полк. Это был смертный приговор поэту. Секрет этого распоряжения заключался в том, что Тенгинский полк, находившийся на Черноморском побережье, был в невероятно тяжелых условиях.
”Укрепления береговой линии от времени и действия беспрерывных дождей пришли в полное разрушение... Не в лучшем состоянии находилось и вооружение”, — описывал положение Черноморских укреплений историк Тенгинского полка Ракович.
”Даже нередко могилы приходилось исторгать у варваров с оружием в руках и платить за них жизнью товарищей усопшего”, — писал корпусный командир Головин. В довершение этого лихорадка и цинга косили людей. Смертность доходила до 50 процентов. ’’Случалось, что девять десятых числа солдат лежали больными”.
Да, царь хорошо знал положение Тенгинского полка!
Военные власти на Кавказе не поняли царского приказа, его тайного смысла, а может быть, зная положение Тенгинского полка, отнеслись к поэту бережнее царя и потому легко согласились на просьбу Лермонтова направить его в Чеченский отряд. После двух экспедиций в Чечню в 1840 году Лермонтов был дважды представлен к наградам. Эти награды поддерживали надежду на отставку, о чем поэт теперь настойчиво хлопотал. Но царь собственноручно вычеркнул имя Лермонтова из представленного кавказским военным начальством наградного списка.
Мало этого. Николай ”повелеть соизволил”, чтобы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку.
Значит, Лермонтов должен был испытать все тяготы, какие приходились на долю тенгинцев, и участвовать во всех боях, из которых, как свидетельствуют историки Тенгинского полка, возвращались немногие.
В Ставрополе военные власти вновь допустили ”оплош- ность”, назначив Лермонтова в действующий отряд в Дагестане.
Ожидая в Ставрополе назначения, Лермонтов пишет бабушке: ”Теперь не знаю сам еще, куда поеду; кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру” и добавляет: ”а оттуда постараюсь на воды”.
Поездки на Кавказские Минеральные Воды после экспедиций обычно разрешались офицерам. ”Им не запрещалось отлучаться с постов не только в ближайшие казачьи поселки, но даже и на минеральные воды, где шумно шла жизнь во время съезда посетителей”, — сообщали историки военных полков.
”Музыка, балы, собрания, гулянья по окрестностям, обеды в рощах Машука, пикники, все удовольствия, забавы и развлечения... делали пребывание на водах весьма приятным”, — писал корреспондент тифлисской газеты ’’Кавказ”. ”Не удивительно поэтому, что молодежь наша стремилась на минеральные воды”, — добавляет другой свидетель жизни кавказских полков.
”не намерен очень торопиться”, Лермонтов еще перед отъездом из Петербурга — в феврале 1841 года — заявлял в письме товарищу
Перечитайте последние письма Лермонтова: основной их мотив — отставка. Вот письмо товарищу — А. И. Бибикову: ”Уез- жаю заслуживать себе на Кавказе отставку...” Вот письмо бабушке из Москвы ”Жду с нетерпением письма от Вас с каким- нибудь известием”. Ей же из Ставрополя: ’’Пожалуйста, оставайтесь в Петербурге: и для Вас и для меня будет лучше во всех отношениях”. ”Я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье и я могу выйти в отставку”.
10 мая Лермонтов пишет С. Н. Карамзиной из Ставрополя, что он отправляется в экспедицию со Столыпиным и просит пожелать ему легкого ранения. ”Это самое лучшее, что только можно мне пожелать”.
Легкое ранение, о котором на Кавказе мечтали многие военные, несомненно, было бы самым лучшим выходом для Лермонтова: оно могло дать ему право на отставку.
После гибели поэта многие вспоминали, что он в последние месяцы жизни часто говорил о скорой смерти, и удивлялись такой проницательности. Но ведь Лермонтов был слишком умен, чтобы не понимать свою обреченность, пока он в военном мундире.
Примечания
1При реставрации этого дома в 1974 году были обнаружены на его стенах под слоем штукатурки листки календаря 1823 года.
2—1899), военный писатель.
3При реставрации ”Домика” в1964 году обнаружено, что стены его из крепкого букового дерева.
4— арендатор гостиницы ”Ресторации”.