Гладыш И. А., Динесман Т. Г.: Архив А. М. Верещагиной

И. А. Гладыш, Т. Г. Динесман¹.

АРХИВ А. М. ВЕРЕЩАГИНОЙ

Семейный архив А. М. Верещагиной (ф. 456) поступил в отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в 1963 г. из Государственного литературного музея (выше И. Л. Андрониковым подробно рассказано о передаче архива Музею из ФРГ проф. Мартином Винклером).

Материалы архива (69 единиц хранения) охватывают период с 1806 по 1887 гг. Основными фондообразователями являются А. М. Верещагина (в замуж. Хюгель) (1810—1873) и ее мать Е. А. Верещагина (ум. в 1876 г.). Этот небольшой архив представляет значительный интерес для исследователей жизни и творчества М. Ю. Лермонтова.

В годы жизни в Москве (1827—1832) М. Ю. Лермонтов был очень дружен с А. М. Верещагиной, а после его отъезда в Петербург они переписывались².

Уехав из России, Верещагина не переставала интересоваться судьбой друга своей юности. Этим объясняется тот факт, что в ее архиве находятся автографы Лермонтова и списки его произведений, а также многочисленные упоминания о нем в письмах к ней и к ее матери.

Архив А. М. Верещагиной-Хюгель содержит также богатый материал для изучения русской культуры конца 1830-х гг.: сведения о театральной, музыкальной и художественной жизни Москвы и Петербурга, сообщения о строительстве и благоустройстве столиц. Архив освещает довольно подробно быт московского и петербургского дворянства и настроения разных слоев русского общества в предреформенный и пореформенный периоды.

По своему составу архив распределяется на следующие группы:

1. Творческие рукописи М. Ю. Лермонтова (1830—1839 гг.).

2. Списки произведений разных авторов.

3. Личная переписка А. М. Хюгель (1837—1867 гг.) и ее матери, Е. А. Верещагиной (1813—1864 гг.).

4. Деловая переписка А. М. Хюгель и Е. А. Верещагиной (1838—1874 гг.).

5. Личные документы Верещагиных и Хюгелей (1837—1876 гг.).

6. Письма к А. К. Берольдинген, дочери А. М. Хюгель, и ее документы (1879—1884 гг.).

7. Разные материалы.

Творческие рукописи М. Ю. Лермонтова —1839 гг. (ф. 456, 1.1—2)³. Это автографы поэмы «Ангел смерти» (1831 г.), стихотворений «Глядися чаще в зеркала... («К***», 1829 г.), «Он спит последним сном давно...» («Могила бойца», 1830 г.), «Один среди людского шума...» и приписка в письме Е. А. Верещагиной к дочери от 16/28 ноября 1839 г., где Лермонтовым вписан стихотворный экспромт на французском языке (это письмо вместе с экспромтом см. в статье И. Л. Андроникова на стр. 25—32).

Первое место среди списков произведений разных авторов занимают стихи Лермонтова (1.3); подробнее о них см. на стр. 57—62. В их числе — одна из редакций стихотворения «Стансы» (кон. 1834 — нач. 1835 гг.); набросок неизвестного стихотворения Лермонтова «Возьми назад тот нежный взгляд» (кон. 1834 — нач. 1835 гг.); «Смерть поэта» (1837 г.); «Ветка Палестины» и «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» (1838—1839 гг.); «Казачья колыбельная песня» (дек. 1838 г.).

Помимо лермонтовских стихотворений, в архиве имеются: список стихотворения А. С. Пушкина «Признание к Александре Ивановне О... ой» (1.62), не содержащий разночтений с печатным вариантом; список стихотворения Н. А. Некрасова «Внимая ужасам войны...» с одним разночтением по сравнению с печатной редакцией:

Верещ. вариант (1.62): 3. Мне жаль не мужа, не жены.

Печатный вариант⁴: 3. Мне жаль не друга, не жены.

В списке стихотворения В. А. Жуковского «Бородинская годовщина» (1.62), сделанном Е. А. Верещагиной, следует отметить пропуск целой строфы, со строк:

Здесь он пал, Москву спасая,
..............

до:

И великий в гробе сон
Видит вождь Наполеон.

Кроме того, следует упомянуть еще списки стихотворений П. А. Вяземского «Как обман, как упоенье...» (1.62), Н. Г. Цыганкова «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» (1.62), Н. В. Сушкова «Жизнь», отрывок из баллады Н. Кукольника «Откуда трубадур печальный...» и два списка посвященного A. M. Верещагиной-Хюгель стихотворения П. Н. Бакуниной «Ермония». Есть несколько списков стихотворений неизвестных авторов.

В архиве хранятся также списки стихотворений Байрона («From the Turkísh»), английского поэта Дж. Монтгомери («The Grave») и тетрадь стихов и поэм французских авторов — А. де Виньи («Doloride», «Eloa»), В. Гюго («Luí», «Fantomes») и М. -Ж. Рессегье («Le bal») (1.63).

Основной по объему раздел фонда составляет личная переписка  Верещагиной-Хюгель и Е. А. Верещагиной (1838—1867 гг.).

Наиболее интересны письма к А. М. Хюгель ее матери из Петербурга за 1838—1840 гг. (1.13—15): в них содержатся упоминания о Лермонтове и лицах, тесно с ним связанных (подробно см. стр. 40—57).

Кроме того, Верещагина сообщает дочери новости театральной и музыкальной жизни — о гастролях Тальони, о предстоящем приезде И. Штрауса, о концертах Лабинского в Павловске, о составе петербургского оркестра. Она следит за новыми поступлениями в Эрмитаж и пишет о приобретении картин Рафаэля, О. Верне и других произведений искусства. Ее живо интересует такое событие петербургской жизни, как освящение лютеранской церкви, для которой К. Брюллов написал богоматерь. Благодаря дружбе ее сестры с семьей поэта И. И. Козлова, она знает обстоятельства последних дней его жизни и рассказывает о них дочери.

Большое место в письмах Верещагиной занимает описание первой русской железной дороги из Петербурга в Павловск, открытой в 1838 г. Упоминает она и об окончании строительства Исаакиевского собора, и об открытии нового зала Благородного собрания, сообщает о планах освещения Петербурга газом, описывает работы по отделке Зимнего дворца и Эрмитажа, рассказывает о строительстве дворца вел. кн. Марии Николаевны, причем не забывает упомянуть и о суммах, затраченных на строительство, и о количестве занятых рабочих.

Бывая в Москве, Е. А. Верещагина видит, как меняется город: она пишет о новых тротуарах на Тверской улице и первом асфальте на Кузнецком мосту, о закладке храма Христа спасителя, о строительстве Кремлевского дворца. Приготовления к празднованию 25-летней годовщины Бородинского сражения тоже находят место в ее письмах.

Хотя сама Верещагина не была принята при дворе, однако, благодаря родству с семьей А. И. Философова, она была в курсе придворной жизни и писала дочери о балах и маскарадах у Нессельроде, Разумовских, в Благородном собрании. Не забывает она рассказать о столичных магазинах и модах, а также о помолвках, свадьбах, рождениях и смертях.

В 1840 г. Верещагина уехала за границу и поселилась вместе с дочерью. Разлучались они ненадолго в 1843—1844 гг., когда мать ездила в Италию. Письма этих лет менее интересны, они посвящены семейным заботам, встречаются иногда краткие описания итальянских городов — Флоренции, Рима, Неаполя и Турина.

Другая корреспондентка А. М. Хюгель — ее московская приятельница и дальняя родственница М. А. Лопухина. В архиве сохранилось свыше 50 ее писем с 1837 по 1867 гг. (1.34—36). Большая часть их написана в конце 1840-х гг., и только одно письмо относится к 1867 г.

Так же, как и А. М. Хюгель, М. А. Лопухина была в числе близких друзей Лермонтова в период его жизни в Москве; эти отношения поддерживались и после его отъезда в Петербург (подробно о ее письмах см. ниже, стр. 40—42, 50, 55—57)⁵.

Несколько писем Лопухиной барону К. -Э. Хюгелю носят чисто семейный характер.

Следует отметить письмо Е. А. Арсеньевой к А. М. Хюгель за декабрь 1838 г., в котором она поздравляет ее с рождением дочери Елизаветы и посылает ей список «Колыбельной песни» Лермонтова (1.18). Кроме того, в архиве сохранилось по одному — два письма В. Н. Анненковой, С. Джунковского, Е. К. Львовой, Г. М. и М. Д. Паскевичей, Н. А. Столыпиной. Все они носят случайный характер и содержат семейные новости или поздравления с праздником. В первом и последнем из них имеются приписки Е. А. Верещагиной.

Писем самой А. М. Хюгель в архиве очень мало — всего 9 записок к матери, относящихся к 1842—1844 гг. (1.50). Они посвящены исключительно семейным делам — воспитанию детей и вопросам домашних расходов.

Переписка Е. А. Верещагиной состоит из описанных выше писем к дочери, двух ее писем к министру внутренних дел Л. А. Перовскому и шефу жандармов А. Ф. Орлову (1845 г.) с просьбой продлить ей заграничный паспорт, а также писем целого ряда лиц к самой Е. А. Верещагиной за 1813—1864 гг. Семейный характер носят 2 письма ее мужа, М. П. Верещагина (1816 г.), и 3 письма ее свекра, П. А. Верещагина (1822 г.), письма А. А. Лопухина (1838, 1840 гг.), 4 письма М. А. Лопухиной (1838—1839 гг.) и 2 письма Г. М. и М. Д. Паскевичей (1841—1842 гг.). А. А. Лопухин в своих письмах спрашивает, между прочим, о Лермонтове. Особое место среди 7 писем Е. А. Столыпиной, касающихся исключительно семейных новостей, занимает письмо от 26 августа 1841 г. с подробностями гибели Лермонтова. 2 письма Н. А. Столыпиной (1845, 1850 гг.) и письма А. И. Философова (1845, 1862 гг.) посвящены вопросу о продлении заграничного паспорта Е. А. Верещагиной. Денежным расчетам с Е. А. Верещагиной посвящены 4 письма Н. Н. Анненкова (1860—1861 гг.), имущественным делам — 6 писем А. А. Столыпина (1813—1862 гг.). Семейные новости сообщает в письме И. Н. Баранов (1862 г.). Письма А. Д. Столыпина (1863 г.) касаются дипломатической службы К. -Э. Хюгеля накануне австро-датско-прусской войны. И, наконец, священник с. Ильинского, принадлежащего Е. А. Верещагиной, Чельцов просит денег на восстановление церкви.

Небольшая группа писем — деловая переписка — Е. А. Верещагиной и А. М. Хюгель с управляющими их имением в селе Ильинском Михайловского уезда Рязанской губернии Н. П. и П. Н. Баташевыми (1838—1873 гг.). Письма Н. П. Баташева за 1838—1839 гг. наполнены хозяйственными вопросами — сбор оброка во вверенных ему имениях, пересылка денег Е. А. Верещагиной, содержание дворовых, производство и сбыт картофельного крахмала, отпуск на заработки оброчных крестьян, постройка новой церкви.

Письма 1858—1861 гг. отражают состояние тревоги, охватившее дворян в связи с приближающейся крестьянской реформой. В единственном письме за 1858 г. (1.20) Баташев сообщает Верещагиной, что он не может в настоящий момент покинуть Россию, так как начали уже работать губернские комитеты «по улучшению быта помещичьих крестьян», он должен находиться дома и быть в курсе событий. Три письма 1859 г. (два из них адресованы А. М. Хюгель) содержат слухи о готовящейся реформе, о московских пожарах, жалобы на плохой урожай. В одном из них Н. П. Баташев подробно говорит о годовом доходе Верещагиных, предлагает заложить имение Ильинское и перевести капитал за границу. Одно из писем 1861 г. содержит отчет о переводе капитала Верещагиных за границу через поверенного Крафта, в другом — Баташев, извещая Верещагину, какие земли отводятся в ее имении крестьянам, какие остались за помещиком, просит не тревожиться, так как уверен, что доходы имения не уменьшатся, «когда пройдет у крестьян чад из головы, они одумаются и все устроится как следует». Основная часть письма Н. П. Баташева отводится описанию отношений с крестьянами в Ильинском после отмены крепостного права:

«Беспорядки в Ильинском, — пишет Баташев, — еще не кончились, крестьяне, по случаю перемены их отношений с помещиками, не понимая Положения, ничему не верят, во всем сомневаются и упорствуют в платеже оброка...» (1.20).

прислать новую доверенность на управление имением. В письме обсуждается также вопрос о постройке в с. Ильинском фабрики и поселении там колонистов из вюртембергских немцев (1.22).

Следующее письмо посвящено расчетам с крестьянами с. Ильинского за землю, выделенную им по Положению от 19 февраля 1861 г. Баташев советует Е. А. Верещагиной заключить с крестьянами выкупную сделку. Он хочет это сделать и в своих деревнях, так как считает, что «хоть от этого дохода не уменьшится, но оный будет гораздо вернее, чем оброк, который сбирать будет не легко, особенно с посредниками» (1.22).

В последнем письме от 1862 г. Баташев опять сообщает о нежелании крестьян с. Ильинского платить оброк (в дело должны были вмешаться губернские власти). Основная часть письма содержит расчет выкупной суммы, сделанный Баташевым на основании Положения.

В единственном письме за 1873 г. речь идет не только о выкупе крестьянского надела, но и о продаже всей земли. Управляющий спрашивает Е. А. Верещагину, решившую продать все имение, какую сумму она хочет получить за с. Ильинское.

К письмам Баташевых примыкает группа имущественно-хозяйственных документов Е. А. Верещагиной и семьи Хюгель. Среди них: подробное описание имения с. Ильинского; письмо К. Хюгелю из канцелярии рязанского губернатора от 21 августа 1862 г. о причине оброчных недоимок в с. Ильинском; отчет В. С. Назарова «о получении с крестьян оброка и аренды с 18-го марта 1862 г. по 1 января 1865 г.» в с. Ильинском; «Ведомости прихода и расхода денег по принадлежавшему Е. А. Верещагиной имению», составленные П. Н. Баташевым за 1862—1865 гг., 1868—1883 гг.; доверенность на имя П. Н. Баташева, уполномочивающая его вести дело по утверждению детей А. М. Хюгель в правах наследства после смерти Е. А. Верещагиной (1876 г.); два проекта и копия выкупного договора 1873 г.; письма Мюллера к А. М. Хюгель (2 пп.) и Крафта к Е. А. Верещагиной (6 пп.) на немецком языке, посвященные денежным операциям, отчетам о получении по векселям и переводу капитала Верещагиных за границу.

Личные документы Верещагиных и Хюгель относятся к 1837—1878 гг. Из документов Е. А. Верещагиной сохранились: свидетельство о смерти ее мужа, М. П. Верещагина, скончавшегося 23 июля 1817 г. в возрасте 34 лет; заграничные паспорта 1837 и 1840 гг.; позволяющие точно определить время ее отъездов за границу и установить маршруты ее путешествий; свидетельство о смерти Е. А. Верещагиной.

Документов А. М. Верещагиной-Хюгель сохранилось немного: свидетельство о рождении, разрешение на брак с бароном К. -Э. Хюгелем (26 октября 1837 г.) и копия свидетельства о венчании, состоявшемся в Париже в православной церкви 12/24 ноября 1837 г. (1.6). Свидетельство о рождении было получено А. М. Верещагиной «для выдачи ее в замужество». Этим подтверждается, что заграничная поездка 1837 г. была уже не первой: в 1836 г. Верещагины действительно ездили за границу, как сообщал об этом Лермонтов⁶, и там Александра Михайловна познакомилась с Хюгелем. Кроме того, в архиве сохранилась метрическая запись о рождении троих детей А. М. Хюгель: Елизаветы (5 декабря 1838 г.), Эжена (7 мая 1840 г.) и Александры (3 августа 1843 г.). В семейном архиве хранятся также документы А. К. Берольдинген (урожд. Хюгель): свидетельства о рождении и о браке.

Несколько сохранившихся писем к А. К. Берольдинген касаются главным образом лермонтовских материалов: письмо барона Вольфа (1882 г.) с запросом о том, что из этих материалов сохранилось (на л. 2 — перечень материалов рукой Берольдинген); письмо П. А. Висковатова от 17 января 1884 г.; письмо А. Бильдерлинга (от 18 февраля 1884 г.) с просьбой передать в Лермонтовский музей при Николаевском кавалерийском училище 2 альбома с рисунками Лермонтова, о которых ему сообщил Висковатов (1.57—59). Кроме того, в архиве хранится 6 писем Е. Д. Столыпиной к А. К. Берольдинген за 1879 г., в которых обсуждается вопрос о наследстве после смерти Е. А. Верещагиной (1.61).

Среди разных материалов следует отметить двойной листок с нотами марша из оперы Д. Ф. Обера «Немая из Портичи». Известно, что эта опера ставилась в Петербурге в сезон 1833/34 г. под названием «Фенелла». М. Ю. Лермонтов играл по клавиру увертюру оперы (об этом писала А. М. Хюгель в письме к поэту)⁷. В неоконченном романе «Княгиня Лиговская» Лермонтов неоднократно упоминает о любимой опере.

————

Новое в биографии Лермонтова. В переписке А. М. Хюгель, составляющей большую часть ее архива, самого пристального внимания заслуживают письма ее матери, Е. А. Верещагиной, ее близкой приятельницы М. А. Лопухиной, а также письма Е. А. Столыпиной, адресованные Е. А. Верещагиной: в них разбросан ряд упоминаний о М. Ю. Лермонтове, которые вносят немало интересных деталей в его биографию (1.13—15).

После замужества дочери Е. А. Верещагина жила в Петербурге с июня 1838 г. до мая 1840 г.; к этому времени относятся 39 писем ее к дочери (их всего 54).

Родственные связи Е. А. Верещагиной ставили ее в близкие отношения с семьей Столыпиных. В Петербурге возобновилась также дружба, связывавшая ее в Москве с Е. А. Арсеньевой, бабушкой Лермонтова. Его самого Верещагина постоянно встречает и в доме своей сестры, и у других родственников. Все, что Верещагина знала о нем, она сообщала дочери. Вместе с тем, в ее письмах разбросаны меткие характеристики ряда лиц из родственного и светского окружения Лермонтова — Е. А. Арсеньевой (письма от 8/20 окт., 29 окт./10 ноября и 8/20 ноября 1838 г.), А. А. Столыпина (письма от 25 июля/6 авг., 16/28 сент., 29 окт./10 ноября 1838 г., 10/22 янв. и 1/13 марта 1839 г.), А. Г. и А. И. Философовых (письма от 8/20 окт., 2/14 дек. 1839 г.), Е. А. Сушковой (16/28 ноября, 19/31 дек. 1838 г. и 10/22 ноября 1839 г.), В. А. Бахметьевой и других.

Наблюдательность, иронический склад ума, трезвый взгляд на вещи и большая сердечность — вот черты Е. А. Верещагиной, проявляющиеся в ее письмах к дочери. Это придает меткость многим ее характеристикам, а тесная связь с ближайшим окружением Лермонтова позволяет не сомневаться в достоверности сообщаемых ею сведений.

Совсем иной характер носят письма М. А. Лопухиной (1.34—36). Все ее письма полны чисто личными переживаниями, семейными новостями и сплетнями о московских знакомых. Сообщения о свадьбах, крестинах и похоронах могут служить ценным источником для генеалогии московского дворянства. Как это ни странно, но Лопухина, которую Лермонтов так глубоко уважал и считал всегда своим старшим другом, очень редко упоминает о нем. Однако и те скудные сведения, которые встречаются в ее письмах, вносят некоторые новые детали в канву жизни Лермонтова.

— о Вареньке Лопухиной, любовь к которой Лермонтов пронес через всю жизнь. Однако и эти сообщения, за небольшим исключением, касаются только ее здоровья или содержат рассуждения о неуравновешенности ее характера. При этом скрытое недоброжелательство по отношению к сестре сквозит почти во всех письмах М. А. Лопухиной.

И, наконец, среди семи писем Е. А. Столыпиной к ее сестре Е. А. Верещагиной (1841—1843 гг.) есть одно, в котором содержится рассказ о гибели Лермонтова (1.44).

Мы приводим касающиеся Лермонтова выдержки из писем всех трех корреспонденток А. М. Верещагиной-Хюгель, располагая их в соответствии с хронологией событий, о которых в них говорится.

* * *

Первым упоминанием о Лермонтове в письмах верещагинского архива мы обязаны М. А. Лопухиной. 29—30 октября 1837 г. она писала А. М. Хюгель, очевидно, отвечая на ее вопросы: «Я забыла вам сказать, что не имею сведений о Мишеле, говорили одно время, что он будет прощен, но до сих пор ничто не подтверждает эти слухи»⁸.

К тому времени приказ о переводе Лермонтова в Гродненский гусарский полк был уже подписан⁹. Но известие об этом еще не дошло до московских друзей. Вероятно, они знали о предполагаемом прощении Лермонтова только из слухов, дошедших из Петербурга и связанных с хлопотами А. И. Философова, который писал жене 1 сентября 1837 г.: «Лермонтов будет прощен наверное в бытность государя в Анапе, по просьбе Бенкендорфа»¹⁰.

Уже через 10 дней эта новость подтвердилась, и 11 ноября Марья Александровна спешит порадовать приятельницу: «Еще одна хорошая новость для вас. Мишель действительно прощен, это уже не ложный слух, поскольку бабушка сама сообщает об этом, он прощен и снова переведен в гвардейский гусарский полк. Он будет в Москве в декабре, так как бабушка ждет его к рождеству. На этот раз я не смогу и не захочу долго опекать его, потому что это повредит ему в глазах всех его родных»¹¹.

К сожалению, о самом пребывании Лермонтова в Москве, где он остановился по пути из ссылки, М. А. Лопухина ничего не сообщает. Возможно, конечно, что письмо ее затерялось. Во всяком случае, этот период его биографии по-прежнему остается неясным. Нераскрытым остается и намек Лопухиной на то, что ее дружба может повредить Лермонтову в глазах родных.

Что же касается остальных ее писем, то в течение почти двух лет она ни разу не упомянула в них даже имени Лермонтова. До некоторой степени это понятно: живя в Москве, а затем (в 1839—1840 гг.) за границей (см. 1.34), она не могла сообщить А. М. Хюгель больше того, что та знала из писем петербургских родственников.

* * * 

Е. А. Верещагина приехала в Петербург утром 13-го июля 1838 г. «... В то же утро, — пишет она, — послала всем сказать, и тотчас явились Елизавета Алексеевна, Миша, Афанасий с женой, Козловы, — все так были рады» (письмо от 18/30 июня 1838 г., л. 1). На первом месте среди родственников, поспешивших поздравить ее с приездом, — М. Ю. Лермонтов с бабушкой. Для Верещагиной он по-прежнему остается просто Мишей, мальчиком, которого она когда-то привыкла видеть в своем московском доме.

Отвлекаясь от рассказов о бесчисленных новостях, которые обрушились на нее, Елизавета Аркадьевна снова возвращается к Мише Лермонтову и спешит передать дочери свое первое впечатление о нем: «Он стал тише, гораздо солиднее» (там же, л. 1).

К сожалению, этим беглым наблюдением ограничивается впечатление, которое она успела составить о поэте. В столице она задержалась недолго, и 27 июня была уже в Москве (письмо от 1/13 июля 1838 г.). Лермонтов же большую часть времени проводил в Царском Селе, где стоял его полк, и в Петербурге бывал только наездами¹².

Лето 1838 г. Е. А. Верещагина провела в Середникове — подмосковном имении своей сестры Е. А. Столыпиной (письма за июль — сент. 1838 г.). Естественно, что в ее письмах за это время нет упоминаний о Лермонтове.

Зато она неоднократно возвращается к своим впечатлениям от встреч с В. А. Бахметьевой. Мы узнаем, что в Петербурге Верещагина успела повидать Бахметьеву, навестившую ее вместе с мужем во время своего короткого пребывания в столице, где она остановилась по пути на курорт. Серьезная болезнь была причиной этого путешествия: «Варинька и Николай Федоров[ич] были у нас в Петер[бурге]. Поехала купаться в Апсаль близ Ревеля. Очень худа, слаба. Ребенок, что родила, умер на третий день, а Олинька здорова» (письмо от 1/13 июля, л. 1 об.). Это впечатление полностью совпадает с тем, что рассказывает А. И. Шан-Гирей о перемене, происшедшей с Бахметьевой за те несколько лет, что они не виделись¹³.

Из письма Верещагиной видно, что Бахметьевы приехали в Петербург около 20 июня: в ее письме от 18 июня о них еще ничего не говорится, а 27 июня она сама уже была в Москве. Значит, тогда же, около 20 июня, произошла и последняя встреча Бахметьевой с Лермонтовым, о которой вспоминает А. Шан-Гирей — до сих пор она условно датировалась весной 1838 г.¹⁴.

В конце августа, возвращаясь с курорта, Бахметьевы пробыли в Петербурге 12 дней (письмо от 29 авг./10 сент. 1838 г., л. 1 об.). Они вновь навестили петербургских родственников, побывали и у Е. А. Арсеньевой: «Вариньке Бахметьевой очень помогли морские ванны. Она в Петербурге, и Елиз[авета] Алекс[еевна] Арсеньева пишет к нам — вчера получили, — что Варинька у нее была, совершенно переменилась, здорова, весела... Только как я ее видела в проезде в Петерб[урге], она мне страшна показалась, совсем умирающая и к тому же ужасно как заважничалась, все замечают» (там же, л. 1 об.). 2 сентября она возвратилась в Москву, окрепшая и веселая. Однако выздоровление оказалось обманчивым — уже 16 сентября Е. А. Верещагина сообщает, что болезнь ее возобновилась (письма от 3/15 и 16/28 сент. 1838 г.)

* * *

12 сентября 1838 г. Е. А. Верещагина возвратилась вместе с сестрой в Петербург. И в первом же письме, написанном ею по приезде, вновь встречается имя Лермонтова.

13 сентября она вместе с Е. А. Столыпиной, своей воспитанницей Машей Ловейко и А. А. Хастатовым отправились в Царское Село навестить семью А. А. Столыпина:

«На другой день приезда нашего прислали звать нас провожать Афан[асия] Алексеевича] в Царское Село, куда он накануне всей семьей выехал... Итак, мы в два часа пополудни — сестрица, Маша, я и Яким Хастатов — пустились по железной дороге и в 36 минут были там. Обедали вся семья, все Аркадьевичи, и разумеется, и Атрешковы, Елизав[ета] Алексеевна, Миша. Представь себе Елизав[ету] Алекс[еевну] по железной дороге, насилу втащили в карету, и она там (т. е. в Царском Селе. — Т. Д. отправились опять в 10-ть часов вечера по железной дороге. Нас из дворца отвезли в придворной линейке до галереи, это довольно далеко от дворца, где наши живут. Поехал с нами Николай Аркадьевич, Яким Хастатов, и Миша Лермонтов проводил нас и пробыл с нами до время отъезда» (письмо от 16/28 сент. 1838 г., л. 1 об.).

Как видно из этого письма, семья А. А. Столыпина мало изменилась в Петербурге, сохранив и в столице московскую непринужденность — смех, шум, громкие споры оставались и здесь особенностью этого семейства. А для самих Столыпиных присутствие Лермонтова в их доме было, как и когда-то в Москве, вещью самой естественной — недаром Верещагина пишет: «разумеется» на обеде в Царском Селе были Е. А. Арсеньева и Миша Лермонтов.

В следующем письме, от 8/20 октября, она вновь сообщает дочери о Лермонтове: «... третьяго дня вечер у Арсеньевой — Мишино рождение. Но его не было, по службе он в Царском Селе, не мог приехать» (л. 1 об.).

Видимо, именно в этот вечер бабушка Лермонтова высказала Верещагиной свою тревогу по поводу светских успехов внука: «Нашей почтенной Ели[завете] Алексевне сокрушенье — все думает, что Мишу женят, все ловят. Он ездил в каруселе с Карамзиными. Но это не К[атенька] Суш[кова]. Эта компания ловят или богатых, или чиновных, а Миша для них беден. Что такое 20 тысяч его доходу? Здесь толкуют: сто тысяч — мало, говорят, petite fortune*. А старуха сокрушается, боится beau monde»** (там же, л. 1).

Иронические нотки в отношении бабушкиных тревог ясно слышатся в этих строках. Письмо написано в самый разгар светских успехов Лермонтова, когда он впервые вступил в мир светских гостиных уже «... не как проситель, а как человек, который завоевал свои права»¹⁵. Именно в то время Лермонтов писал: «Я возбуждаю любопытство, меня домогаются, меня всюду приглашают, а я и виду не подаю, что этого желаю; дамы, которые обязательно хотят иметь из ряду... выдающийся салон, желают, чтобы я бывал у них, потому что я тоже лев, да, я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы никогда не подозревали гривы»¹⁶.

Именно эти светские успехи, которые сам Лермонтов оценивает столь иронически, были причиной тревог его бабушки. Но, видимо, ее страхи не встречали сочувствия в среде окружающих, которые гораздо яснее представляли себе истинное положение вещей. Действительно, Лермонтов отнюдь не был подходящей «партией» в глазах петербургского большого света. Внимание, оказываемое ему в петербургских гостиных, объяснялось, главным образом, модой, исключительностью его судьбы, и только в отдельных случаях — действительным признанием его таланта.

Ревность и страх потерять привязанность внука в случае его женитьбы постоянно преследовали Е. А. Арсеньеву. Позднее, почти через полтора года, Верещагина (вновь возвращается к этой теме, которая стала постоянным предметом их бесед:

«Я часто спорю с Елизаветой Алексеевной — слышать не хочет, чтоб Миша при ней женился. Любить будет жену — говорит, что это ее измучит, и — не хочу, чтоб он при жизни моей женился» (письмо от 21—22 марта/2—3 апр. 1840 г., л. 4 об.).

Отсутствие Лермонтова на празднике, устроенном 6 октября 1838 г. бабушкой в честь дня его рождения, видимо, было вызвано отнюдь не служебными обязанностями. Настоящая причина выясняется из письма Верещагиной от 29 октября/10 ноября. В нем сообщается новый, ранее совершенно неизвестный факт биографии Лермонтова — в октябре 1838 г. он долгое время был под арестом: «Миша Лерм[онтов] сидел под арестом очень долго. Сам виноват. Как ни таили от Ел[изаветы] Алексевны — должны были сказать. И очень, было, занемогла, пиявки ставили. Философ[ов] довел до сведения великого князя, и его к бабушке выпустили. Шалость непростительная, детская» (л. 1 об.).

В чем заключалась «непростительная шалость» Лермонтова, пока остается неизвестным. Во всяком случае, она была гораздо серьезнее тех провинностей по службе, которые, по воспоминаниям М. Н. Лонгинова, были причиной заключения его на гауптвахту весной и в августе 1839 г.¹⁷ — об этом свидетельствует и длительность ареста, и крайнее волнение Е. А. Арсеньевой.

Сообщение Верещагиной помогает правильно понять настоящий смысл одного из писем Лермонтова, которое, как теперь выясняется, было неверно истолковано исследователями вследствие недостатка фактических данных. Вот это письмо, адресованное А. И. Философову:

«Дорогой дядя, осмеливаюсь умолять вас ходатайствовать обо мне в деле, которое вы один можете устроить, и я уверен, что вы не откажете мне в вашем покровительстве. Бабушка опасно больна, настолько, что не смогла даже написать мне об этом; слуга пришел за мною, думая, что я уже освобожден. Я просил у коменданта всего несколько часов, чтобы навестить ее, писал генералу, но так как это зависит от его высочества, они ничего не могли сделать.

Пожалейте, если не меня, то бабушку, и добейтесь для меня одного дня, ибо время не терпит.

Мне нет нужды говорить вам о моей признательности и моем горе, так как ваше сердце вполне поймет меня.

Преданный вам всецело
М. Лермонтов»¹⁸.

Несмотря на то, что в автографе стоит карандашная помета, датирующая его 1838-м г., письмо всегда относили к середине апреля 1840 г., связывая его с арестом Лермонтова за дуэль с Барантом¹⁹ добился для Лермонтова свидания с бабушкой, а возможно, и полного освобождения.

Время, которое Лермонтов провел под арестом, не пропало даром. Об этом Верещагина пишет дочери: «... зато нарисовал прекрасную картину масляными красками для тебя — вид Кавказских гор и река Терек и черкесы — очень мила. Отдал для тебя, говоря мне, чтоб я теперь взяла к себе, а то кто-нибудь выпросит и не сберется нарисовать еще для тебя. Итак, она у меня, довольно большая. Но обещал еще тебе в альбом нарисовать» (там же, лл. 1 об. — 2).

То, что Лермонтов предназначал свою картину для А. М. Хюгель, неудивительно. Известно, что она высоко ценила его талант и убеждала его не забрасывать занятия живописью: «Что касается вашего рисования, — писала она ему 18 августа 1835 г., — говорят,

Вид Кавказа. Картина М. Ю. Лермонтова. Масло. Собственность Гос. Литературного музея.

что вы делаете удивительные успехи, и я этому охотно верю. Умоляю, Мишель, не забрасывайте этот дар»²⁰.

Работа Лермонтова была отправлена по назначению только в мае 1839 г. Ее взяла с собой М. А. Лопухина, уезжавшая вместе с В. А. и Н. Ф. Бахметьевыми за границу и предполагавшая встретиться с А. М. Хюгель на одном из германских курортов (1.34, письма от 20 апр./2 мая и от 10—11/22—23 мая 1839 г.).

Картина сохранялась в семье Хюгель, в 1962 г. была передана в Советский Союз вместе с верещагинским архивом и теперь находится в Государственном Литературном музее. Она в точности соответствует сделанному Верещагиной описанию и принадлежит к числу лучших живописных работ Лермонтова.

Что касается обещания нарисовать еще что-нибудь в альбом, то Лермонтов, вероятно, его не исполнил. Во всяком случае в письмах Е. А. Верещагиной нет никаких упоминаний о других его рисунках. В архиве А. М. Верещагиной-Хюгель хранились 2 акварели Лермонтова — его автопортрет в бурке и портрет В. А. Бахметьевой в виде испанской монахини. По преданию, Лермонтов подарил обе акварели В. А. Бахметьевой, которая передала их А. М. Хюгель²¹. До 1961 г. эти акварели считались утраченными. В 1961 г. Н. П. Пахомов опубликовал их²². В 1962 г. обе акварели вместе с верещагинским архивом были переданы в Советский Союз и поступили в Государственный Литературный музей. Помимо, этого, у А. М. Хюгель были еще два альбома с рисунками Лермонтова, что подтверждается также письмами П. А. Висковатова и Н. А. Бильдерлинга к гр. А. К. Берольдинген (1.57, 58).

Следующее письмо Верещагиной датировано 16/28 ноября 1838 г. В этот день Лермонтов был у нее в доме. Он очень весел, оживлен и выхватывает у нее перо, чтобы приписать шутливое стихотворение и пообещать, что завтра начнет писать А. М. Хюгель «огромное письмо» (1.13, л. 2 об.; см. стихотворение и приписку Лермонтова в статье И. Л. Андроникова на стр. 26—28).

Выполнил ли Лермонтов это обещание, мы не знаем. Может быть, и нет — в письмах Верещагиной и Е. А. Арсеньевой не раз встречаются упреки в том, что «Миша ленив» писать письма и «от него самого ничего не добьешься».

Ответ А. М. Хюгель на приписку Лермонтова неизвестен. Не знаем мы и того, какие «новые сочинения» его хотела прислать ей мать. Возможно, что одно из них — «Ветка Палестины», список которого есть в архиве (1.3).

8/20 декабря 1838 г. Е. А. Верещагина получила известие о рождении внучки Лизаньки. Тотчас же послали сообщить всем родственникам и прежде всего Е. А. Арсеньевой. Лермонтов и его бабушка оказываются среди первых, кто разделяет ее радость. Весь вечер и весь следующий день Е. А. Верещагина принимала поздравления. Рассказывая о них, она не забывала упомянуть:

«Миша Лермонтов, как узнал, сказал, что будет дожидаться, не женится» (письмо от 14/26 дек. 1838 г., л. 2). А бабушка Е. А. Арсеньева спешит послать для новорожденной «баюкашную песню» внука (см. стр. 61—62).

* * *

В письмах, написанных зимой 1838—1839 гг., Е. А. Верещагина рассказывает дочери о некоторых сторонах быта семейства своей сестры Е. А. Столыпиной — вдовы Д. А. Столыпина, брата Е. А. Арсеньевой, в доме которой она поселилась после возвращения из-за границы.

До 1837 г. Столыпины жили в Москве и проводили летние месяцы в своем подмосковном имении Середникове, с которым так тесно связаны годы московской жизни Лермонтова. В ту пору он был очень близок с этой семьей. Как видно теперь из писем Верещагиной, эта близость возобновилась в 1838 г., когда, возвратившись из ссылки, Лермонтов встретился со Столыпиными в Петербурге. Бывшие обитатели Середникова и здесь сохранили свою жизнерадостность и простоту обращения. По вторникам у них приемные дни, и тогда, по словам Верещагиной, «наши все бывают, играют шарады», «танцуют под фортепьяны» (письмо от 1/13 марта 1839 г., л. 3). Своей веселой непринужденностью столыпинские вечера выгодно отличались от нравов (великосветских гостиных:

«У нас очень часто веселье для молодежи — вечера, сбирается все наше семейство. Танцы, шарады и игры, маскарады. Миша Лерм[онтов] часто у нас балагурит... Вчера делали fête de Rois* и досталось: королева Lise Розен, а королем граф Рошелин. Все наряжались и все как должно — и трон, и вся молодежь наряжена, и так им было весело. Танцевали, и все без церемоний бесились. Все наши были, офицеры и Миша Лер[монтов], Хастатов, все Столыпины и все юнкера, даже Философов» (письмо от 10/22 янв. 1839 г., л. 1—1 об.). («Все наше семейство» — это Столыпины; Lise Розен — Е. А. Розен (урожд. Тиблен); граф Рошелин — французский эмигрант, живший в доме А. А. Столыпина; А. А. Хастатов — родственник Лермонтова и Столыпиных).

Другое письмо Верещагиной дополняет эту картину:

«Представь себе Афанасья, играющего все игры, и, например, играли в коршуны. Он матку представлял, а Миша Лерм[онтов] коршуна» (письмо от 6/18 марта 1839 г., л. 2 об.).

Эти детали вносят новое в наше представление об образе жизни и настроениях Лермонтова зимой 1838—1839 гг.: мучительно тяготясь службой, ненавидя условность и фальшь великосветских гостиных, страдая от горьких размышлений, он отдыхал в кругу близких ему людей. Атмосфера непринужденного веселья, царившая в доме Е. А. Столыпиной, напоминала Москву, детские и юношеские годы. Неудивительно, что Лермонтов — частый гость в этой семье, где, как и во время его юности, при всяком удобном случае собиралась молодежь, чтобы без затей потанцевать «под фортепьяно», и при этом все с наслаждением и «без церемоний бесились». Он с радостью сбрасывает груз тяжких мыслей и, как видно из писем Верещагиной, «балагурит» и веселится вместе со всеми.

И еще одна подробность: Е. А. Столыпина была очень дружна с поэтом И. И. Козловым. Каждый вторник он вместе со всей семьей проводил в ее доме. Естественно предположить, что Лермонтов, который, как мы видим из писем Верещагиной, часто бывал у ее сестры, встречался с Козловым и был с ним знаком.

* * *

В доме Столыпиных Лермонтов не только «балагурит». Видимо, здесь находили отклик и его стихи. Во всяком случае, Е. А. Верещагина интересуется ими и переписывает, чтобы послать дочери:

«Прилагаю тебе стихи Мишины, — пишет она 24 марта/5 апреля 1839 г. — И еще у меня есть целая тетрадка списана. При оказии пришлю. Знаю, что тебе приятно и чтоб не забыла ты читать по-русски» (л. 1 об.).

Правда, возможность послать дочери стихи Лермонтова выдавалась не часто: посылать по почте было дорого, поэтому Верещагина экономила каждый клочок бумаги и обычно посылала больше двух листов только в случае оказии. Тем не менее, она несколько раз отправляла дочери новые произведения Лермонтова. Так, например, 16/28 ноября она обещала ей списать его новые сочинения, а 11/23 января 1840 г. послала стихи, «выписанные из последнего номера журнала» (см. стр. 60).

Какие стихи послала она 24 марта 1839 г., неизвестно. Вряд ли это было одно из стихотворений, появившихся в печати за последнее время, — по всему характеру ее писем трудно предположить, чтоб она могла заинтересоваться такими вещами, как «Дума» или «Поэт», опубликованными в первых номерах «Отечественных записок». Вероятнее всего, она послала дочери стихотворение «Ребенка милого рожденье...», написанное по поводу рождения сына А. А. Лопухина. Зато содержание «тетрадки» не оставляет сомнений: она сохранилась в архиве А. М. Хюгель и содержит «Песню про купца Калашникова», переписанную рукой Е. А. Верещагиной (см. стр. 60—61).

Случай послать «тетрадку» представился вскоре. В начале мая 1839 г. в Петербург заехали отправляющиеся за границу В. А. Бахметьева с мужем и М. А. Лопухина.

Они выехали из Петербурга 5/17 мая, после четырехдневного пребывания в столице (письмо от 10—11/22—23 мая 1839 г., л. 1 об.). Верещагина послала с ними дочери большую посылку. После их отъезда она писала ей:

«Посылаю тебе с ними Мишину картину, и его стихи я списала. А от него самого не добьешься получить» (там же, л. 3 об.).

Стихи — тетрадка с «Песнью про купца Калашникова», об этом свидетельствует карандашная помета на последнем листе: «3 мая 1839 г.» (видимо, это дата, когда Верещагина передавала посылку); «Мишина картина» — кавказский пейзаж, написанный Лермонтовым для А. М. Хюгель в октябре 1838 г. (см. стр. 45—47).

Посылку передала М. А. Лопухина. В письме от 6/18 июня 1839 г. она сообщила А. М. Хюгель из Эмса, что привезла для нее картину Лермонтова, и вскоре та приехала в Эмс для свидания с ней и с Бахметьевыми (1.34, письма от 7 сент. и 24 ноября 1839 и 1.38, письмо от 22 авг. 1839 г.).

Летом 1839 г. Е. А. Верещагина писала, что Е. А. Арсеньева, сдавшись на просьбы внука, отложила отъезд из Петербурга в Тарханы на освящение церкви, построенной в память ее дочери.

«Миша уговорил остаться... — Ненадолго — не стоит труда так далеко, а надолго — грустно расстаться — а ему уже в отпуск нельзя проситься, и так осталась» (письмо от 27 мая/8 июня 1839 г., л. 2 об.).

Эти несколько строк — свидетельство того, что на горячую любовь бабушки Лермонтов отвечал глубокой и искренней привязанностью и в ее отсутствие чувствовал себя одиноким.

Упоминание о том, что ему уже тоже нельзя уехать, было, видимо, связано с безрезультатными попытками получить отпуск, которые он делал в конце 1838 г., о чем Лермонтов писал М. А. Лопухиной²³.

* * *

После этого имя Лермонтова надолго исчезает из писем Верещагиной. Она отправляется в Середниково, остается там до глубокой осени и только 7 ноября возвращается в Петербург (письмо от 8/20 ноября 1839 г., л. 1).

Зато пробел этот до некоторой степени восполняет М. А. Лопухина: 28 октября 1839 г. она пишет А. М. Хюгель из Флоренции:

«И наконец, я получила письмо от Мишеля, который наговорил мне сто и одну глупость и объявил, что прилагает большие усилия, чтобы уговорить бабушку разрешить ему оставить службу, — что она и обещает, если его не назначат адъютантом, поскольку сейчас именно это — пункт ее помешательства»²⁴.

Это письмо Лермонтова не сохранилось, и о существовании его до сих пор ничего не было известно. Поэтому сообщение М. А. Лопухиной приобретает особый интерес.

«Миша Лермонтов велел тебе сказать, что он очень рад, что получил письмо твое, что он чувствует и будет к тебе писать непременно.

Очень занят — всякой день на балах и в милости у модных дам. У Завадовской часто бывает. Вчера он был у нас. Все так же балагурит. Прилагаю тебе стихи его — выписала из последнего номера журнала. Он подрядился за деньги писать в журналах. Прежде все давал даром, но Елизавета Алекс[еевна] уговорила его деньги взять, нынче очень год тяжел — ей половину доходу не получить» (л. 1).

Это одно из самых интересных сообщений Е. А. Верещагиной. Прежде всего, мы узнаем из него, что А. М. Хюгель, живя за границей, не только постоянно интересовалась судьбой Лермонтова, но и сама ему писала. Вероятно, ее письмо к нему, о котором здесь идет речь, было не единственным.

Тот факт, что Лермонтов «всякий день на балах и в милости у модных дам», сам по себе не нов, так же, как и то, что он был знаком с Завадовской²⁵. Но сообщение о том, что он у нее «часто бывает», вносит новую и небезынтересную подробность в его биографию.

Графиня Е. М. Завадовская считалась в 1830-х гг. одной из самых блистательных красавиц Петербурга. При этом она была умна и образована, обладала хорошим вкусом и не чужда была литературным интересам. Достаточно вспомнить свидетельство П. А. Вяземского, который писал жене в 1832 г.: «Завадовская сказала мне онамедни на бале, что она три раза прочла моего «Адольфа». Каково и какова? Я никак не подозревал, что она так умна, а шутки в сторону, и в самом деле она мила, и с нею можно разговаривать. А уж что за картина на бале!»²⁶.

Обаяние Завадовской воспел И. И. Козлов в 1832 г.:

«Но что так сильно увлекает,
Что выше дивной красоты?
Ах! Тайна в том: она пленяет
Каким-то чувством доброты»²⁷.

Ее привлекательность чувствовали все окружающие — об этом писал Вяземский в стихах «Разговор 7 апреля 1832 года»²⁸. Пушкин посвятил Завадовской стихотворение «Все в ней гармония, все диво...»²⁹.

Теперь мы узнали, что и Лермонтов был частым гостем в доме Завадовской. Представляя себе облик этой женщины, мы можем сказать, что к числу немногих известных нам искренних друзей Лермонтова в петербургском свете прибавляется еще одно имя.

в «Отечественных записках».

Стихи, выписанные Верещагиной «из последнего номера журнала», не сохранились. Вероятно, это были «Дары Терека», опубликованные в № 12 журнала «Отечественные записки» за 1839 г.

* * *

22 марта/3 апреля 1840 г. Е. А. Верещагина сообщила дочери, что Лермонтов арестован за дуэль с Барантом. С этих пор каждое ее письмо содержит подробный отчет о положении дел.

Конечно, она не могла быть в курсе политической подоплеки дуэли, которая выясняется только теперь, в результате тщательных исследований³⁰. Она рассказывает то, что знает, с одной стороны, из многочисленных слухов, а с другой — от Е. А. Арсеньевой. Со свойственным ей темпераментом она обрушивает на голову Лермонтова поток обвинений: в ее глазах его поступок — непростительная мальчишеская выходка, губительная для него самого и безжалостная в отношении близких ему лиц. Она горячо сочувствует потерявшейся от горя Арсеньевой и возмущается поведением Лермонтова.

В первом ее сообщении об аресте Лермонтова пока еще не чувствуется особенной тревоги. Видимо, была надежда, что все кончится благополучно:

«Миша Лер[монтов] опять сидит под арестом, и судят его — но кажется, кончится милостиво. Дуэль имел с Барантом, сыном посла. Причина — барыни модные. Но его дерзости обыкновенные — беда. И бедная Елиз[авета] Алексевна. Я всякой день у нее. Нога отнималась. Ужасное положение ее — как была жалка. Возили ее к нему в караульную» (письмо от 22 марта/3 апр. 1840 г., л. 2).

Но 11/23 апреля тон Верещагиной резко меняется:

«Миша Лерм[онтов] еще сидит под арестом, и так досадно — все дело испортил. Шло хорошо, а теперь господь знает, как кончится. Его характер несносный — с большого ума делает глупости. Жалка бабушка — он ее ни во что не жалеет. Несчастная, многострадальная. При свидании все расскажу. И ежели бы не бабушка, давно бы пропал. И что еще несносно — что в его делах замешает других, ни об чем не думает, только об себе, и об себе не благоразумно. Никого к нему не пускают, только одну бабушку позволили, и она таскается к нему, и он кричит на нее, а она всегда скажет — желчь у Миши в волнении. Барант сын уехал» (л. 2).

«с большого ума делает глупости» и «все дело испортил», Верещагина, очевидно, подразумевала известную встречу его с Барантом, которого Лермонтов просил приехать на гауптвахту для личных объяснений. После этого визита, когда противники договорились о новой дуэли, положение Лермонтова действительно крайне осложнилось, а Барант вынужден был уехать из Петербурга.

И наконец, в письме от 8/20 мая, написанном уже после отъезда Лермонтова в ссылку, Верещагина вновь обвиняет его в происшедшем:

«Об Мише Л[ермонтове] что тебе сказать? Сам виноват и так запутал дело. Никто его не жалеет, а бабушка жалка. Но он ее так уверил, что все принимает она не так, на всех сердится, всех бранит, все виноваты, а много милости сделано для бабушки и по просьбам, и многие старались об нем для бабушки, а для него никто бы не старался. Решительно, его ум ни на что, кроме дерзости и грубости. Все тебе расскажу при свидании, сама поймешь, где его ум, и доказал сам — прибегнул к людям, которых он верно считал дураками. Он иногда несносен дерзостью, и к тому же всякая его неприятная история завлечет других. Он после суда, который много облегчили государь император и великий князь, отправился в армейский полк на Кавказ. Он не отчаивается и рад на Кавказ, и он не жалок ничего, а бабушка отправляется в деревню и будет ожидать там его возвращения, ежели будет. Причину дуэли все расскажу при свидании. Такая путаница всего дела, и сам виноват, не так бы строго было. Барант-сын еще не возвращался — он в Париж уехал. А толков сколько было, и все вышло от дам» (л. 3).

Это последнее письмо Верещагиной, в котором содержатся известия о Лермонтове. В мае 1840 г. она уехала в Штутгарт и с Лермонтовым уже не встречалась.

С этих пор А. М. Хюгель перестала получать известия о Лермонтове. М. А. Лопухина, возвратившаяся в Россию летом 1840 г. (1.34, письмо от 19 июня 1840 г.), ничего не пишет ей о ссыльном поэте, молчат и другие родственники. И только в сентябре 1841 г. доходит до нее весть о трагической гибели Лермонтова: в архиве сохранилось письмо Е. А. Столыпиной к Е. А. Верещагиной от 26 августа 1841 г. с описанием подробностей «сего дела» (1.44).

«(...) Наталья Алексеевна (Столыпина. — Т. Д.) намерена была, как я к тебе писала, прибыть на свадьбу, но несчастный случай, об котором видно уже до вас слухи дошли, ей помешал приехать, Мишеля Лермонтова дуэль, в которой он убит Мартыновым, сыном Саввы, он был на Кавказе; вот все подробности сего дела.

Мартынов вышел в отставку из кавалергардского полка и поехал на Кавказ к водам, одевался очень странно в черкеском платье и с кинжалом на боку, Мишель по привычке смеяться над всеми, все его называл le chevalier des monts sauvages и Monsieur du poignard*. Мартынов ему говорил: «полно шутить, ты мне надоел», — тот еще пуще, начали браниться и кончилось так ужасно. Мартынов говорил после, что он не целился, но так был взбешен и взволнован, попал ему прямо в грудь, бедный Миша только жил 5 минут, ничего не успел сказать, пуля навылет. У него был секундантом Глебов, молодой человек, знакомый наших Столыпиных, он все подробности и описывает к Дмитрию Столыпину, а у Мартынова — Васильчиков. Сие несчастье так нас всех, можно сказать, поразило, я не могла несколько ночей спать, все думала, что будет с Елизаветой Алексеевной. Нам приехал о сем объявить Алексей Александрович (Лопухин. — Т. Д.— нельзя оставить сестру — и просит, чтобы свадьбу не откладывать, а в другом письме описывает, как они объявили Елизавете Алексеевне, она сама догадалась и приготовилась, и кровь ей прежде пустили. Никто не ожидал, чтобы она с такой покорностью сие известие приняла, теперь все богу молится, и сбирается ехать в свою деревню, на днях из Петербурга выезжает. Мария Якимовна (М. А. Шан-Гирей. — Т. Д.), которая теперь в Петербурге, с ней едет...» (1.44, л. 1 об. — 2).

Мемуарные и эпистолярные свидетельства о дуэли и смерти Лермонтова так малочисленны, что каждое вновь найденное письмо современника является ценным источником для выяснения во многом темных обстоятельств трагической гибели поэта. Правда, Е. А. Столыпина кое-что передает неточно: так, убийца Лермонтова, Н. С. Мартынов, был сыном не Саввы Михайловича, а его брата, Соломона Михайловича Мартынова. Она ошиблась, потому что у Саввы Мартынова тоже был сын Николай. Все дальнейшие сведения в письме о Н. С. Мартынове достоверны: он действительно служил в Кавалергардском полку и, выйдя в отставку, лето 1841 г. проводил на Кавказе. Большинство современников и очевидцев трагической гибели Лермонтова в своих воспоминаниях рассказывали о странном костюме, который носил Мартынов на водах, своим нелепым видом вызывая постоянные насмешки не только Лермонтова, но и многих других. Остается добавить, что Дмитрий Аркадьевич Столыпин (1818—1893) был родной брат А. А. Столыпина-Монго, друга Лермонтова, и учился вместе с М. П. Глебовым в юнкерской школе. Выше не раз уже говорилось об А. А. Лопухине, близком друге Лермонтова. М. А. Шангирей была двоюродной теткой поэта, Апалиха — имение Шангирей находилось близ Тархан.

До сих пор было известно всего несколько свидетельств о гибели Лермонтова (мы имеем в виду письма, главной темой которых была смерть Лермонтова; есть еще несколько писем, содержащих короткие отклики на гибель поэта). Среди них — письмо Полеводина, лечившегося летом 1841 г. в Пятигорске, от 21 июля; Н. Молчанова — от 27 июля; А. Я. Булгакова, московского почтдиректора, тоже от 27 июля; А. А. Кикина, одного из знакомых Е. А. Арсеньевой, — от 2 августа, и, наконец, очень интересное письмо дальней родственницы Лермонтова Е. Быховец — от 5 августа³¹.

Письмо Е. А. Столыпиной написано из Середникова 26 августа, т. е. почти через месяц после трагического события. В своем письме, как и несколько позднее М. А. Лопухина, она рассказывает, как тяжело переживали гибель Лермонтова родные и особенно — бабушка поэта, Е. А. Арсеньева.

до сих пор не было ничего известно). Это тем более важно, что как М. П. Глебов, так и другие участники дуэли до конца своей жизни умалчивали об истории рокового поединка³². Письмо Е. А. Столыпиной еще раз подтверждает тот существенный факт, что секундантом Лермонтова был М. П. Глебов — «молодой человек, знакомый наших Столыпиных» (л. 1 об.), а А. В. Васильчиков был секундантом Мартынова.

До настоящего времени в этом вопросе не было достаточной ясности: известно, что Мартынов на следственной комиссии указал на Глебова как на своего секунданта, Васильчиков, по его словам, был секундантом Лермонтова. Арнольди в своих воспоминаниях утверждал обратное. Много позднее сам Васильчиков на вопрос П. Висковатова о секундантах ответил довольно неопределенно³³.

Теперь, после письма Е. А. Столыпиной, появилась еще бо́льшая уверенность, что кн. Васильчиков, этот «князь Пустельга», «Дон Кихот изуетизма», как его нередко называл Лермонтов, принадлежал к числу людей, ненавидевших поэта.

Среди фактов, передаваемых Столыпиной, очень важно сообщение о поведении Мартынова на дуэли: взбешенный и взволнованный человек не мог «ждать несколько времени выстрела Лермонтова, потом спустить курок», как показал на следствии Мартынов³⁴.

— А. А. Столыпина-Монго. Это далеко не случайно. Глебов, очевидно, даже брату Монго не решается сказать того, о чем между участниками дуэли решено было умолчать³⁵.

И, наконец, последнее упоминание имени Лермонтова встречается в письме М. А. Лопухиной от 18 сентября 1841 г.:

«Последние известия о моей сестре Бахметьевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась, за границу — отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастие эта смерть; бедная бабушка самая несчастная женщина, какую я знаю. Она была в Москве, но до моего приезда; я очень огорчена, что не видала ее. Говорят, у нее отнялись ноги и она не может двигаться. Никогда не произносит она имени Мишеля, и никто не решается произнести в ее присутствии имя какого бы то ни было поэта. Впрочем, я полагаю, что мне нет надобности описывать все подробности, поскольку ваша тетка, которая ее видала, вам конечно, об этом расскажет. В течение нескольких недель я не могу освободиться от мысли об этой смерти, я искренно ее оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила» (1.34, л. 1 об.)³⁶.

Трудно сказать, насколько права была М. А. Лопухина, связывая болезнь Бахметьевой с известием о гибели Лермонтова. Во всяком случае, в течение предыдущего года она очень окрепла, была вполне спокойна, весела и счастлива (там же, письмо от 19 июня/1 июля 1840 г., л. 2 об. — 3). Но удивительно ли, что известие о гибели человека, с которым была связана память о первой любви, потрясла впечатлительную Бахметьеву? Во всяком случае, в представлении близких людей, имя «подруги первых дней» Лермонтова оказалось связанным и с последней памятью о нем.

С этих пор имя Лермонтова исчезает со страниц переписки А. М. Хюгель. Никто из корреспондентов не вспоминает о нем, в том числе и М. А. Лопухина, которая еще 26 лет продолжала писать своей кузине.

представление о его личных связях и вводят некоторые новые имена в число уже известных нам друзей поэта. Мы узнаем подробности быта родственного окружения Лермонтова, а также некоторые характерные черты его отношений с близкими людьми — с Е. А. Арсеньевой, с семьей дяди А. А. Столыпина и с семьей Е. А. Столыпиной.

Мы видим теперь, что дружеские отношения Лермонтова с А. М. Верещагиной-Хюгель не были нарушены в 1836 г., как это предполагалось ранее³⁷. Напротив, она постоянно интересовалась его судьбой, сама писала ему и, возможно, не раз получала его письма.

У нас есть теперь возможность правильно датировать одно из писем Лермонтова и узнать содержание другого его письма, о существовании которого раньше не было известно.

Мы имеем теперь полное представление об истории создания ранее неизвестной картины Лермонтова и исчерпывающие доказательства его авторства.

— его финансовые взаимоотношения с редакцией «Отечественных записок».

И, наконец, из письма Е. А. Столыпиной становятся известны новые детали его трагической гибели, обстоятельства которой до сих пор остаются не вполне ясными.

—————

Списки стихотворений Лермонтова. В архиве А. М. Хюгель сохранилось несколько списков стихотворений Лермонтова, сделанных ею самой, Е. А. Верещагиной и М. А. Лопухиной. На одном листе читаем:

Оно меня не усладило,
Мне нечего запомнить в нем,
Чего б тоской не отравило.

Как настоящее оно

И вьюгой зла занесено,
Как снегом крест в степи забытой.

Ответа на любовь мою
Напрасно жаждал я душою
—
Она была одной мечтою.

Как метеор в вечерней мгле,
Она очам моим блеснула,
И бывши все мне на земле,

На втором листе то же стихотворение переписано без последней строфы.

Впервые «Стансы» были опубликованы Висковатовым по автографу VI Лермонтовской тетради, хранящейся в Пушкинском доме, и датированы 1830 г.³⁸. Эта ранняя редакция была более чем в два раза длиннее верещагинской копии и совпадала с ней лишь первыми 12 стихами, последняя строфа копии отсутствует в автографе. Вслед за П. Висковатовым Д. Абрамович в 1910 г. и Б. Эйхенбаум в 1940 г. опубликовали в собрании сочинений М. Лермонтова раннюю редакцию стихотворения «Стансы»³⁹. Тогда же было высказано предположение, что стихотворение посвящено Е. Сушковой.

«Стансы» и начиналось так:

Мгновенно пробежав умом
Всю цепь того, что прежде было —
Я не жалею о былом:
Оно меня не усладило.

Как метеор в вечерней мгле,
Она очам моим блеснула,
И бывши все мне на земле,
Как все земное обманула.

«Стансы». В альбоме Жедринской стихотворение было помечено 1831 г. Комментируя вновь найденное стихотворение Лермонтова, И. Л. Андроников утверждал, что оно примыкает к циклу стихов 1830—1832 гг., обращенных к Н. Ф. И.⁴⁰. Он предположил, что этот вариант стихотворения «Стансы» «по-видимому, представляет собой их окончательную редакцию»⁴¹. На основе публикации 1939 г. «Стансы» были напечатаны в собрании сочинений по копии (из альбома Жедринской), которая принималась за последнюю редакцию текста, и датированы 1831 г.⁴².

Сличение верещагинской копии стихотворения «Стансы» с ранним автографом и последней публикацией показывает, что во вновь найденной копии (вернее, в двух копиях) 12 стихов совпадают с автографом и 14 — с копией из альбома Жедринской.

Можно предположить, что список «Стансов» из верещагинского архива является более поздней редакцией стихотворения, поскольку в нем использованы стихи из раннего автографа и текста 1831 г.

«счет», помеченный февралем 1835 г., написанный мастером-башмачником. Запись в счете начинается так: «1835 года феврали щет башмакам сколько зделано...» (сохраняем орфографию и пунктуацию документа).

Не случилось ли в это время в жизни Лермонтова события, толкнувшего его, как не раз бывало, на использование ранних стихов в новой редакции, отражающей его сегодняшнее настроение? К концу 1834 — началу 1835 г. относится его встреча с Е. А. Сушковой (4 декабря 1834 г.) и окончательный разрыв с ней (5 января 1835 г. Лермонтов посылает анонимное письмо Е. А. Сушковой, 8 января он последний раз посещает ее дом)⁴³.

Тогда же, в декабре 1834 г., в Петербург приехал А. А. Лопухин. Лермонтов был бесконечно рад встрече с ним, но в письме к М. А. Лопухиной от 23 декабря он предостерегает Лопухиных от Сушковой.

«Эта женщина, — пишет Лермонтов, — летучая мышь, крылья которой цепляются за все, что попадается по пути»⁴⁴.

В письме к другой «наперснице его юношеских грез» — А. М. Верещагиной поэт подробно описал свои «приключения» с Сушковой:

«Итак, вы видите, — пишет Лермонтов в заключение, — я хорошо отомстил за слезы, которые заставило меня пролить кокетство m-lle Сушковой пять лет тому назад. О! Дело в том, что мы не свели еще счетов. Она заставила страдать сердце ребенка, я же подверг пытке самолюбие старой кокетки»⁴⁵.

Можно сделать предположение, что верещагинский вариант стихотворения «Стансы» был набросан поэтом в это время. Возможно, что его привез Алексей Лопухин, возвратившись в Москву. Через него А. М. Верещагина могла познакомиться с его текстом.

Верещагина воспользовалась, вероятно, первой попавшейся под руку бумагой (ею оказалась оборотная сторона оставленного счета), чтобы переписать стихотворение Лермонтова.

К периоду его разрыва с Е. А. Сушковой относятся наброски неизвестного до сих пор стихотворения М. Ю. Лермонтова, списанного Верещагиной на том же листке. (На двух листах — два почти одинаковых наброска!).

На оборотной стороне «счета» написано:

Который сердце мне зажег
И нынче бы зажечь не мог, —
Вот для чего возьми назад,

Возьми назад.

Другого ими успокой!
Я знаю, лгут они порой,
Хотя б не знать был очень рад!

Возьми назад.

«Возьми назад» и последних стихов — «Хотя б не знать был очень рад!»). Этот набросок, вероятно, явился более ранней заготовкой для стихотворения. «Возьми назад» обращено к Е. Сушковой: Лермонтов вспоминает, как прежде он относился к этой женщине, «нежный взгляд» и «слова любви» которой уже не могут его больше обмануть.

«Возьми назад» является как бы поэтическим подтверждением письма Лермонтова А. Верещагиной, где подробно рассказана история разрыва с Е. А. Сушковой.

Список стихотворения «Смерть поэта» переписан М. А. Лопухиной на двух листах альбомной бумаги разного цвета.

На первом, коричневом, листе списка под заглавием «На смерть Пушкина» написаны стихи с 1 по 56. Последние 16 стихов составляют половину второго, белого листа, одинакового по размеру с первым. В конце списка подпись: «Михаил Лермонтов».

Мы подробно не останавливаемся на произвольной пунктуации, орфографии и других недочетах списка. Надо отметить, что стихи 1—56 почти полностью соответствуют черновому автографу стихотворения⁴⁶ 

Стихи 57—72 соответствуют копии, приложенной к «Делу о недозволенных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым и о распространении оных губернским секретарем Раевским».

«Есть грозный суд: он ждет».

Значение списка стихотворения Лермонтова «Смерть поэта» несомненно, т. к. его можно считать восьмым списком среди известных до настоящего времени, относящимся к 1837 г.: очевидно, Лопухина узнала его от самого Лермонтова, когда он в 1837 г. был в Москве по пути в ссылку.

Эпиграф отсутствует; это еще одно доказательство его более позднего происхождения.

Среди списков стихотворений Лермонтова в архиве А. М. Верещагиной-Хюгель есть два, написанные рукою ее матери — Елизаветы Аркадьевны.

Е. А. Верещагина довольно регулярно посылала дочери новые стихотворения Лермонтова. Обычно она их — «выписывала» из свежих номеров журналов (см. стр. 49—50).

«Ветка Палестины» выписано Верещагиной из «Отечественных записок», где оно впервые было опубликовано⁴⁹. Оно написано на небольшом листе бумаги, чтобы удобнее было вложить список в письмо. Верещагина списывает очень старательно, четко, на обороте листа она сохраняет журнальную подпись «М. Лермонтов». Копия полностью совпадает с журнальной публикацией.

Другой список — «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» был переписан Е. А. Верещагиной из «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду»⁵⁰, где поэма впервые была напечатана А. А. Краевским. И эта копия сохранила все разночтения текста «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» в сравнении с печатным вариантом поэмы в «Стихотворениях М. Лермонтова» (Спб., 1840). Она повторила даже перестановку строк в тексте «Литературного прибавления»:  

Эта опечатка была исправлена в сборнике «Стихов Лермонтова» (1840):

Чистым золотом в кольцах спаянную.
Оцепили место в двадцать пять сажен,
Для охотницкого бою, одиночного.

Переписывая новое сочинение Лермонтова, Верещагина сохраняет даже журнальную подпись «—Въ» — все, что было разрешено оставить от получившей широкую известность фамилии поэта.

На последней, 13-й странице, внизу сохранилась помета карандашом, сделанная рукой Е. А. Верещагиной: «1839 года, май 3, в Петербурге» (дата отправления списка).

Особое место среди списков стихотворений М. Ю. Лермонтова в архиве занимает список «Казачьей колыбельной песни» в письме Е. А. Арсеньевой.

Приводим текст письма полностью:

«Любезная Александра Михайловна.

«Казачья колыбельная песня».
(Следует полный текст «Колыбельной» — М. В.)

Слышу как Вы счастливы и радуюсь. Не забывайте и нас на святой Руси. Супругу Вашему мое почтение и малютку целую.

Готовая к услугам Елизавета Арсеньева

».

Далее следует приписка, сделанная другой рукой: «Напоминаю Вам и моему дорогому кузену о себе и обнимаю дорогую крошку. Я прошу Вас, дорогая Александрина, не забывайте меня и верьте в мою искреннюю привязанность»⁵¹.

Можно предположить, что приписка сделана А. Г. Философовой (племянницей Е. А. Арсеньевой)⁵².

Письмо Е. А. Арсеньевой не датировано, но при внимательном чтении и сопоставлении ряда фактов можно определить время его написания.

Елизавета Алексеевна посылает письмо А. М. Хюгель по случаю рождения у той ребенка. Из документа, находящегося в этом же архиве — «Выписка из Родословной книги» (Familien-Register) — мы видим, что у А. М. Хюгель было трое детей:

Эжен, родившийся 26 апреля/7 мая 1840 г.;

Александрина, родившаяся 22 июля/3 авг. 1843 г.

(Подлинность выписки подтверждена в Штутгарте в 1877 г. подписью и печатью Бюро семейной регистрации — Bureau des Familien-registers).

Как видно из сопоставления дат, к рождению последнего ребенка это письмо относиться не может. Если же мы обратим внимание на приписку, сделанную А. Г. Философовой, то станет ясно, что речь в ней идет о девочке («la chere petite»), следовательно, письмо послано по случаю рождения Елизаветы.

— «Вы знаете, как Миша ленив» — можно заключить, что в это время Лермонтов находится в Петербурге, тогда как в мае 1840 г. он уже выехал в ссылку на Кавказ.

Все эти факты позволяют датировать письмо Е. А. Арсеньевой концом декабря 1838 г., а это приводит нас к следующему выводу. Время написания «Казачьей колыбельной песни» до сих пор не было известно, так как автограф ее не найден. В последних изданиях Лермонтова ее датировали 1840 г.⁵³, по первой публикации в «Отечественных записках» (1840, т. VIII, № 2). Но в 1840 г. Лермонтов опубликовал много стихотворений, написанных ранее.

В письме же Е. А. Арсеньевой к А. М. Хюгель от декабря 1838 г. мы читаем полный текст этой «Колыбельной». Таким образом, можно утверждать, что «Казачья колыбельная» была написана М. Ю. Лермонтовым не в 1840 г., а до декабря 1838 г. и, очевидно, Е. А. Арсеньева списывала ее с автографа. Разночтений с первой публикацией этот список не имеет.