"Дышу Лермонтовым...
(М. А. Балакирев)
Не говорите, что у нас нет памятников.., они рассеяны повсюду, особенно в старинных городах наших, но не всякий хочет заметить их...
В. Г. Белинский
Крикнешь в горах слово "Кавказ", и далекое эхо ответит: "сказ"... Кавказ и в самом деле сказочный край, воспетый в сотнях легенд. Ему посвящены поэмы, романы, повести. Из всего написанного об этом дивном месте земли можно было бы составить многотомную антологию. Огромная картинная галерея едва ли могла вместить полотна живописцев, воспевших очарование страны гор.
Рассказывают, как девяностолетний С. Т Конёнков, возвратившись из путешествия по Кавказу, изваял из мрамора Эльбрус. Сегодня видом этого величественного вулкана любуются посетители музея Родена в Париже. Десятки композиторов черпали вдохновение из музыкальных родников Кавказа.
Но истинную подлинность мелоса горцев воплотил в своем творчестве глава "Могучей кучки" Милий Алексеевич Балакирев, и, пожалуй, никто из русских так не прочувствовал всю прелесть, мелодическую гамму суровых кавказских мелодий, как Балакирев.
Уже в 60-е годы прошлого века этот талантливый композитор обратился к неисчерпаемому источнику песенного и танцевального фольклора народов России. Увлечение Кавказом — страною вольности — как нельзя лучше соответствовало передовым демократическим идеям "шестидесятников", к которым принадлежали композиторы "Могучей кучки".
Созданные до Балакирева музыкальные произведения с кавказской тематикой порою отличались только названиями. Ритм, колорит, мелодические особенности зажигательных горских напевов, их истинно национальную выраженность, эту музыку, образно говоря, "одетую то в праздничную белоснежную, то в обычную повседневную горскую бурку", открыл слушателям он, Милий Балакирев, в период своей творческой зрелости. На основе подлинно народной кабардинской мелодики создан его "Исламей" (Ислъэмей), до сего времени украшающий репертуар многих пианистов мира. Сам композитор 2 марта 1892 года писал немецкому пианисту и писателю Эдуарду Рейсу: "Спешу удовлетворить Ваш интерес касательно "Исламея". Пьеса эта случайно задумана на Кавказе, куда мне пришлось съездить несколько лет подряд в конце 60-х годов. Грандиозная красота тамошней роскошной природы и гармонирующая с ней красота племен, населяющих эту страну, все это вместе произвело на меня впечатление глубокое, и тогда я задумал большое оркестровое сочинение для выражения своих впечатлений".
Здесь Балакирев услышал, понял и прочувствовал первозданную прелесть кавказских мелодий, обычно исполняемых на зурне, дюдюке, а то и просто под мерные удары палочек, и сумел воплотить их в великолепное, зрелое произведение большого музыкального искусства, о котором Ф. Лист сказал: "Какая оригинальность, сила и какое знание фортепьянной техники!". Академик Б. Асафьев считал, что в "Исламее" сконцентрировалась вся творческая энергия Балакирева, отразилась с наибольшей силой "героическая орлиная пора" его жизни. Сложнейшая виртуозная ткань этой пьесы является и поныне трудно одолимым препятствием для многих пианистов. Балакирев не только развил в "Исламе" прогрессивные для его эпохи традиции виртуозного пианизма Листа, но стремился воплотить токкатные, "ударные" звучания кавказских народных инструментов.
Не все отнеслись положительно к этой пьесе, негодовали, возмущались: "Надо быть сумасшедшим, чтобы это сочинить", но в большинстве отзывы звучали восторженные. После "Половецких плясок" Бородина, "Шехеразады" Римского-Корсакова, "Плясок персидок" Мусоргского фантазия "Исламей" послужила образцом для многих творений русского музыкального ориентализма.
Позднее это произведение нашло воплощение и в хореографии: в историю театра вошел триумф балета "Исламей". Премьера состоялась в зимний сезон 1912 года (хореограф Михаил Фокин). Наследники покойного Балакирева сначала протестовали против превращения "Исламея" в балет, но потом дали разрешение на его представление.
Балет этот совершил свое победоносное шествие по Европе и всюду возбуждал восторг зрителей.
Музыка звучала без изменения в великолепной оркестровке для симфонического оркестра, сделанной при жизни композитора С. М. Ляпуновым. Либретто было заимствовано из сказок "Тысяча и одна ночь".
Любимая жена Шаха усыпляет мужа сонным напитком, чтобы иметь возможность принять у себя возлюбленного негра. Но Шах, подозревавший жену в измене, не выпил предложенного напитка, притворился сонным, сделавшись свидетелем измены.
Шаха играл Е. Гердт, жену — В. Красавина, негра — М. Фокин. Вся вещь — сплошной танец восточного колорита, прерываемый краткой, но невероятно выразительной драматургической силой.
Декорация восточного дворца написана Ансфельдом в характерной для этого художника сине-зеленой гамме.
Рецензенты в восторге, захлебываясь, писали в газетах: "Какое буйство красок, ярких пятен, смелых до дерзости сочетаний, сложная и радостная колоритнейшая многоголосая фуга!. Полное соответствие с музыкой".
"Мне хочется написать Вам, Милий, несколько слов для того только, чтобы сказать Вам, какое глубокое впечатление произвел вчера в концерте Николая Рубинштейна Ваш "Исламей" не только на меня, но и на всю нашу музыкальную компанию, тут присутствовавшую. Давно уже не слыхав эту удивительную вещь, мы тем сильнее и глубже были ею поражены и, встретившись один с другим в антракте, в один голос трубили Вам "Слава!"...".
В библиотеке им. Салтыкова-Щедрина (СПб) хранится партитура "Исламея", инструментованная Казеллой, с многочисленными ремарками и поправками, сделанными карандашом Балакиревым. Три черновых автографа представляют собой тщательно выписанные варианты больших кусков "Исламея!".
Первое издание осуществил Юргенсон в 1870 году по чистовым рукописным автографам. Балакирев сделал много уточнений на русском языке. Жаль, некоторые из них остались незамеченными и, таким образом, в первом издании имеется ряд опечаток. Перепечатка этого издания, сделанная в Германии издателем Шоттом, содержит еще больше неточностей. К тому же в этой перепечатке совсем утерялась оригинальная русская терминология Балакирева. И второе немецкое издание 1902 года издателя Ратера не совсем удовлетворяло автора, он и на этом экземпляре, не уставая, делал корректуры. И только в 1909 году Юргенсон, по настоянию автора, переиздал вторую редакцию "Исламея", которую можно считать завершённой версией Балакирева. В архивах композитора на этом издании собственноручная подпись: "Окончательно исправленный вариант издания".
Впервые вступив на кавказскую землю 9 июня 1862 года, композитор остановился в пятигорской казенной гостинице — известной Ресторации. Свой приезд он так описал критику В. В. Стасову: "Первое впечатление в Пятигорске было неприятное: нас подвезли к гостинице, вошедши туда, я увидел огромный зал, в одном углу стоял стол, карты, шампанское и офицеры, в другом углу то же, и везде то же. Общества решительно нет, везде кавказские офицеры. В Пятигорске только и лечатся от ран, или от Венеры, или от параличного состояния, происшедшего по большей части от пьянства, и потому, кроме офицеров редко встретишь человеческое лицо.
Эссентуки — большая станица в 17 верстах от Пятигорска, там общество очень маленькое, но есть и порядочный народ, так что мне не скучно. Конечно, об музыке и помину нет, да и я уже привык довольно к той мысли, что в моем настоящем деле, я буду всегда один и один, как это ни прискорбно <...>
В особенности сошелся я из товарищей по водопою с Навроцким — мировой посредник Полтавской губернии".
Это неприятное впечатление от пошлости курортно-военного быта вскоре сгладилось общением с природой и историей городка. "Эльбрус, яркие звезды, утесы, скалы, снеговые горы, грандиозные пропасти Кавказа — вот чем я покуда живу". Еще по дороге на Кавказ, следуя через Ставропольскую губернию, Балакирев запомнил мелодию, петую каким-то тенором ночью, при луне, в то время, когда переменяли лошадей. Позже эта мелодия была использована композитором в Первой симфонии.
Прожив в Пятигорске несколько дней, познакомившись поближе с окружающей обстановкой, Балакирев совершает увлекательное путешествие по памятным местам, связанным с Лермонтовым. Любуется живописной окрестностью города, величественной панорамой Кавказского хребта.
"Кавказ прелесть. исходил везде и, несмотря на постоянную нервную раздражительность и недовольство всем, оттого происходящее, я был очень доволен местоположением Пятигорска.
Я в этом роде еще ничего прежде не видывал. Дышу Лермонто- g вым. Я чуял тень Лермонтова, — она там, не шутя, предо мною.
Перечитавши еще раз все его вещи, я должен сказать, что Лермонтов из всего русского сильнее на меня действует. Кроме того, мы совпадаем во многом, я люблю такую же природу, как и Лермонтов. Черкесы точно также мне нравятся, начиная от их костюма (лучше черкесского костюма я не знаю), и много еще есть струн, которые Лермонтов затрагивал, которые отзываются и во мне."
В другом письме, как бы оправдываясь, добавляет: "Описывать вам здешние места не стану: мои описания будут никуда не годны для такой великолепной местности. Я пробовал до сего времени в разных письмах описывать здешний край — выходила только ерунда. Да и зачем описывать: все описания Кавказа найдете у Лермонтова, и еще какое гениальное описание, я лучше поделюсь с вами различными рассказами, а видеть мне привелось чудесного и курьезного".
Собрату по искусству Цезарю Кюи он повторяет о Лермонтове: "Его дух я чую здесь на всяком месте.".
Пройдя курс лечения в Ессентуках, он переезжает к подножию Железной горы. Железноводск приютился в зеленой горной долине и по праву считается самым живописным и драгоценным уголком Северного Кавказа. Вся жизнь этого города протекает в парке. Напоенный воздухом, настоянным на цветах и зелени, парк в летнюю пору бесподобен.
"Железноводск по природе лучше (имею в виду другие города Кавказских Минеральных Вод). Климат здесь прелестный, вид кавказских гор в меня вливает что-то энергичное, сильное. Отсюда виден двуглавый Эльбрус и по горизонту видны тянущиеся цепи снежных гор. Растительность здесь меня изумила <.> Одно мне здесь неприятно — это похабная музыка, солдафоны с утра до вечера на одних медных инструментах играют в саду разные польки и мелодии".
Одно очень жаль, что Железноводск мало помог в улучшении здоровья, и Балакирев, по совету врачей, переезжает в Кисловодск в надежде на спасение "божественным нарзаном" и благоуханным живительным воздухом ущелья реки Ольховки.
"Кисловодск — рай Кавказа, иначе его не называют. Местоположение не уступает Железноводску и Пятигорску, зато просто восхищение — аромат. Здесь один минеральный источник, зато стоит добрых ста любых — это нарзан. Я люблю стоять у нарзана, смотреть на его сердитую пену, чувствуется элемент силы, а все сильное меня притягивает".
Первый приезд на Кавказ не остался бесследным в творчестве. Из письма к Римскому-Корсакову: "Теперь перейду к собственной особе. Здоровье мое почти не поправляется, доктора говорят, что нарзан поправит меня и потому на будущей неделе переезжаю в Кисловодск для лечения нарзаном. Настоящая моя деятельность тоже почти не двигается вследствие непоправления здоровья. Я до сих пор только кончил первую часть концерта и написал четверть второй части. Я даже заметил, что умственная работа очень дурно действует на мое здоровье, отчего я прекратил писать. Авось в Кисловодске буду в состоянии продолжить и, может быть, еще и вторую часть (Largo) окончу".
Летопись жизни Балакирева, так старательно и скрупулезно составленная А. С. Ляпуновой, позволяет точно, по дням, проследить пребывание композитора на Кавказе.
Да и сам Смирнов — это достопримечательная гордость Пятигорска. Он — организатор русской курортной науки, ему принадлежат научные изучения источника в Железноводске, впоследствии названного "Смирновским". Смирнов содействовал и изданию первой курортной газеты и журнала "Записки русского бальнеологического общества".
Жаль, что именем этого доктора не отмечена ни одна улица в Пятигорске и нет санатория, носящего его имя (хотя в Железноводске такой существовал).
Деятельность доктора Смирнова на Кавказе — это яркий след, оставленный человеком на земле.
В письме к Стасову от 3 июня 1863: "Смирнов настаивает, чтобы я дал в Пятигорске концерт, но Вы не поверите, сколь мне все противно, и меня тошнит от одной мысли об этом. В Петербурге я был вынужден <...> С людьми я покончил, иногда иду к ним по необходимости есть и пить. Сердиться на них, ненавидеть их тоже не могу, это все равно что ненавидеть корову за то, что она бодается. Мне осталось одно, чем я и пользуюсь, наслаждаться природой".
— это был его принцип.
Когда стало известно, что в Париже собирались соорудить памятник Фредерику Шопену, то Балакирев на эту акцию пожертвовал гонорар, полученный за издание "Тамары".
Письмо Балакирева к Римскому-Корсакову: "Я приехал на Кавказ 31 мая и до сих пор еще не начал лечиться, а так только приятно провожу время и перечитываю письма моих друзей, т. е. письмо ваше и Стасова.". В ответном письме Римский-Корсаков, завидуя Милию Алексеевичу, сообщает: "А я Вам завидую, и как завидую! Вы штатский, а я военный. У Вас Кавказ, у нас —
Курляндия. У Вас Эльбрус — у нас холодный Бирутта. У Вас тополя и чинары, у нас — сосна и береза. У вас тепло — у нас холодно. У вас черкесы — у нас Финляндский полк. У вас Лермонтов писал, у нас родился прежний мой учитель Улих. Вообще говоря, разница хоть и небольшая, но есть. Я, наконец, даже прихожу к тому убеждению, что все, что сочиняешь на Кавказе, все выйдет хорошо. А здесь так это очень мудрено.".
В Железноводске в те времена местом для концертов был Вокзал. В нем был расположен ресторан, довольно большой зал для танцев, в гостиной стоял рояль, где блистали заезжие знаменитости. Здесь-то и выступал в ту пору М. А. Балакирев. Вокзал находился в начале парка, давно его нет и в помине, даже рисунки и фотографии его обнаружить пока не удалось.
Шопена, Шумана, Гензельта. Немного видоизмененные программы были исполнены в Пятигорском Николаевском вокзале и в "Цветнике", а также в кисловодской Ресторации у Нарзанной галереи.
Балакирев с большой ответственностью относился к этим выступлениям. В письме к отцу из Железноводска он подробно описывает эти выступления: "Сбор небольшой, всего 150 рублей. Зал, в котором происходил концерт, очень маленький, так что больше бы народу не уместилось. Первый ряд был пуст, так как Смирнов распорядился назначить чересчур дорогую цену — 5 рублей".
Гораздо больше публики привлек концерт, устроенный 11 августа в зале кисловодской Ресторации.
Все в этот приезд идет на пользу, и он радостно сообщает отцу: "Мое здоровье улучшается. Еще здесь попью Железной воды и надеюсь быть совсем молодым".
Часами бродит он по Пятигорску, по тем местам, где обитали лермонтовские персонажи: Печорин, Грушницкий, княжна Мери, Вера, доктор Вернер. В черкесских мастерских задерживается, наблюдает за плясками горцев, слушает их мелодии и рассматривает музыкальные инструменты, "похожие на нашу русскую балалайку".
"мотивы", находя в них черты и русского, и испанского мелоса. В Пятигорске 31 мая знакомится с балкарским просветителем князем Исмаилом Мурзаку- ловичем Урусбиевым.
"Интересуясь тамошней народной музыкой, — писал он, — я познакомился с одним — точнее с балкарским — князем, который часто приходил ко мне и играл на своем народном инструменте, похожем отчасти на скрипку, народные мелодии. Одна из них плясовая — "Исламей", мне очень понравилась, и, ввиду приготовления себя к сочинению "Тамары", я занялся обработкой ее для фортепьяно".
Сам же Урусбиев позднее сообщал С. И. Танееву: "Милий Алексеевич тотчас же все услышанное переложил на фортепиано. Так характерно и удачно, что когда он перед сборищем кабардинцев стал исполнять танцы "Сазандаран" и лезгинку, то 80-летний старик, почетный уздень, не вытерпел и пустился в пляс. "Нашу играют, почему сидите слушаете? Плясать надо!". И это было лучшей похвалой.
Так родилась первая тема стремительного танца кабардинцев в фортепианной восточной фантазии "Исламей". Это произведение, в котором сплетаются мотивы огненной кавказской пляски и лирической татарской песни, созревало в последующие годы и в 1869 году было исполнено Н. Г. Рубинштейном на концерте в бесплатной музыкальной школе, основанной Балакиревым в Петербурге.
Музыка "Исламея" стала новым источником народной мелодики для композиторов-"кучкистов". Посвящено оно было первому исполнителю.
— образованный горец. Хранитель культуры своего народа и весьма им почитаемый, он оказался первым ценителем кавказских музыкальных созданий М. А. Балакирева: в Пятигорске вместе с гостями-горцами он слушал мелодии в первоначальном переложении их композитором для фортепиано.
Потом, в Баку, Тифлисе Балакирев с такой же страстностью собирает и обрабатывает грузинские, черкесские, армянские песни, хлопочет об организации на Кавказе отделения Русского музыкального общества. В письме к Г. Берлиозу мечтает о том, чтобы ознакомить Восток с европейской музыкой.
Влюбленность и заинтересованность в Кавказе велика. "Здесь все ходят в черкесском платье, я увлекся общим духом и снял свою карточку в черкеске и папахе у вновь прибывшего фотографа Индицкого, чтобы была память о пребывании на Кавказе". Записывает кабардинскую "Гуаще махуэ" ("Счастливая княгиня") Гошена — "Нарсан".
Кубанский войсковой атаман Н. Н. Кармалин предлагал Балакиреву постоянно работать на Северном Кавказе, в Екатерино- даре открыть отделение Русского музыкального общества и первые концерты составить из собственных "кавказских сочинений". А в письме к Г. Берлиозу Балакирев уточняет: "В этом обществе, где дети гор — армяне, грузины, персы, черкесы, кабардинцы — услышат впервые под моим управлением музыку Бетховена, Шумана, Глинки и Вашу музыку, которую я так уважаю...". Но травля, начавшаяся в Петербурге, вызвала у композитора глубокий душевный кризис, и он временно ушел от музыки.
Очарование Кавказа Балакирев преимущественно воспринял через образы мятежной музы Лермонтова, чья поэзия нашла широкие отзвуки в творчестве композитора, который еще в 1855 году на "Большой сонате" для фортепьяно дважды, чернилами и карандашом, написал взятые у Лермонтова строчки: ... В душе моей, как в океане,
На Кавказе он начинает работу над созданием симфонической поэмы "Тамара" на лермонтовский сюжет с посвящением великому Ференцу Листу. В архиве композитора есть письмо Ф. Листа от 9(21) Х 1884 года: "Я с благодарностью принимаю честь посвящения мне Вашей симфонической поэмы "Тамара". Признателен и благодарен". Впервые она была исполнена в Москве 22 декабря 1884 года.
Пятнадцать лет работал над этим произведением Балакирев. Сочинение это, замечает Стасов, одно из совершеннейших музыкальных созданий нашего века.
Это жемчужина музыкального творчества Балакирева, в ней он буквально живо рисует природу Кавказа — зловещий гул бурного Терека в "глубокой теснине Дарьяла" и обольстительный образ Тамары — "прекрасной, как ангел небесный, как Демон коварной и злой".
Все музыкальные темы также воплотили песенный и танцевальный фольклор кавказских народов. Музыковеды считают "Тамару" последней вспышкой творческого гения, вершиной музыкального творчества композитора.
Из письма Стасова к Балакиреву 12.10.1878: ". Вы большой художник и что за крупная вещь "Тамара", но еще что вы за человек и что за двигатель.".
Никто из русских так не прочувствовал всю прелесть, мелодическую тему суровых кавказских мелодий, как Балакирев. "Тамара" задумана в тот же период, что и "Исламей", но закончена лишь в 1882 году В отличие от "Исламея" не имеет конкретной литературной программы, целиком основана на известной балладе Лермонтова.
Музыка вступления и заключения поэмы рисует мрачные пейзажи Дарьяльского ущелья:
В глубокой теснине Дарьяла,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале.
В середине раздела рассказ о жестокой царице Грузии Тамаре, которая заманивает путников в свой замок и после неистовых ночных оргий предает их смерти. Музыка воплощает и образ царицы, и буйство вакхических плясок, одурманивающих ее гостей.
Все музыкальные темы сочинения в той или иной степени связаны с песенно-танцевальным фольклором Кавказа: особенно широко представлены здесь характерные ритмы динамических круговых плясок.
"Русские указали нам совсем новый путь, — писал он по поводу других сочинений Балакирева. — Они окунулись в народ и восприняли от него новое, живительное начало. Изучайте русскую музыку. Ее влияние будет спасительным для нас!..".
В одном из писем к Стасову Балакирев признавал: "Моя поэма "Тамара" — искренняя дань моей любви к Лермонтову и к Кавказу".
И эту симфоническую картину М. Фокин превратил в балетные картины. "Тамара" — одна из удачнейших новинок Русских сезонов 1912 года. Содержание целиком взято у Лермонтова и близко придерживается его поэмы. Тонко продуманное, оно отвечает духу Балакириевской музыки. Прекрасные декорации Л. Бакста производят впечатление грандиозности и, как всегда, чрезвычайно эффектны.
На сцене замок, до сих пор красующийся на развалинах отвесной скалы над Тереком в узком ущелье Дарьяла. В обстановке мрачного, таинственного, легендарного замка дух седой старины захватывает зрителей безотказно. Костюмы колоритны, массовые танцы Фокиным поставлены превосходно — красота рисунка и кавказский колорит. Симфонической поэме передан сдержанный, суровый характер, свойственный горцам Кавказа. Воинственный танец с кинжалом очень красив и производит отличное впечатление. Лезгинка, при некоторой стилизованности, вполне сохраняет характерный, свой народный колорит. То же самое можно сказать о пляске Князя — гостя Тамары. И лучшее, — это, конечно, образ Тамары (исполнительница Т. Красавина). Вы действительно видите перед собой таинственного, неразгаданного сфинкса легенды — обаятельную и мрачную царицу с ее грозно мерцающими огромными загадочными глазами, с мертвенно бледным от сжигающей ее страсти лицом.
Композитор щедро делится записями кавказских мелодий с французским композитором Луи Албером Бурго-Дюкудре, который в письме к Филиппову просит передать благодарность Балакиреву: "Присланные им кавказские мелодии пригодились мне для колорита первой картины моей оперы "Тамара" (1891, Париж). "Объясните ему, — пишет Балакирев, — что хотя в этих сочинениях нет подлинно народных мелодий, но они вызваны впечатлениями Кавказа". У Бурго-Дюкудре это не лермонтовская Тамара, а грузинская легенда о царице Тамаре и библейское предание о Юдифи и Олоферне.
"Листок для посетителей Кавказских Минеральных Вод" сообщает его имя в числе приезжих. Теперь он живет в Кисловодске, в самой Нарзанной галерее, где тогда помещались внизу каптаж, ванные кабины, бассейны, зал для прогулок, а наверху — гостиница для приезжающих. Нарзанная галерея, завершенная в 1858 году, и сама по себе представляет большую ценность. Это бессмертный "автограф" замечательного английского зодчего Самуила Уптона. В одном из номеров гостиницы жил композитор М. А. Балакирев.
Балакирев снова давал концерты в городах-курортах и усиленно лечился. Письмо в Ярославль передает его неугасающее восхищение Кавказом и местные события. Так он описывает июльский град в Кисловодске, произведенные им разрушения, разлив Ольховки, затопившей нижние этажи зданий, смятение жителей.
Газета "Кавказ" дала весьма теплый отзыв о концертах, последний из которых состоялся 11 августа в зале знаменитой кисловодской Ресторации, некогда описанной Лермонтовым в "Княжне Мери".
Соглашался на выступления Балакирев неохотно, в то время он больше тяготел к сочинительству. Особенно во время лечения. В одном из писем Милий Алексеевич замечает: "Мне осталось одно, чем я и пользуюсь, наслаждаться природой и рассматривать девственной породы людей, не тронутых цивилизацией. В красивом и честном лице черкеса я нахожу еще кое-какие соки, меня питающие, с другой стороны Эльбрус, яркие звезды, утесы, скалы снеговые, грандиозные пропасти Кавказа — вот то, чем я покуда живу...".
В последний приезд Балакирев обобщает впечатления о Кавказе, о нашем удивительном крае и музыке его народа. Если для Лермонтова Кавказ был колыбелью творчества, то для Балакирева муза поэта стала постоянным живительным источником. Велика музыкальная "лермонтовиана" композитора: 14 романсов написано им на стихи поэта. Среди них миниатюры, лирическая "Песня Селима" из поэмы "Измаил-Бей". К нескольким фортепьянным концертам взяты эпиграфом слова лермонтовских стихов. Безмерно жаль, что остался неосуществленным замысел программной симфонии "Мцыри".
"черкесская песня", битва, смятение, "Мцыри похищают русские и увозят далеко". "Мцыри в монастыре". Вечер. Он ходит по монастырю, присматривается и грустит; издали, из церкви долетает до него хор монахов. "Бегство Мцыри", — его внутренние терзания, ему запал в душу образ виденной им грузинки, — даже эта плановая запись дает возможность предположить, какое произведение осталось лишь в незавершенных замыслах композитора.
В ней он как бы рисует вольнолюбивых сынов Кавказа. Друзья-кунаки поведали Балакиреву трагическую историю самого Исмаил-Бея, героя лермонтовской поэмы, первооткрывателя Железных Вод, ставшего жертвой своего двоюродного брата Расламбека Мисостова.
В письме к Балакиреву П. И. Чайковский писал: "Было время, когда я не мог без слез слышать "Песнь Селима" и еще я высоко ставлю "Песнь золотой рыбки"".
Диву даешься, сколько прелестных, впоследствии популярных, романсов написано на лермонтовские стихотворения. Это, прежде всего, восторженный гимн природе, романс "Когда волнуется желтеющая нива" (ор. 4, 18.08.1895), "Черкесская песня" ("Много дев у нас в горах", 1859), "Еврейская мелодия" ("Душа моя мрачна", 1857—1859), "Из-под таинственной, холодной полумаски." (Лето 1904), "На севере диком." (17.10.1895), "Мне грустно", (30.03.1860), "Желтый лист о стебель бьется." (1903—1904), "Слышу ли голос твой." (1863—1864) — и еще, и еще, и еще.
Любовь к лермонтовской поэзии Балакирев сумел передать и своему любимому ученику, нашему земляку, забытому ныне композитору Владимиру Митрофановичу Иванову-Корсунско- му, написавшему на тексты Лермонтова свыше пятидесяти произведений.
путеводитель. Один из них — дом С. А. Смирнова в Пятигорске — совсем неизвестен широкому кругу лиц. Он, конечно, — ценность не архитектурная, как кисловодская Нарзанная галерея или пятигорская Ресторация, но историческая, точнее мемориальная.
Обязательно нужно сделать все возможное, чтобы как можно больше людей знали о памятных местах наших городов. С годами ветшают, рушатся стены, тускнеют воспоминания. Сейчас уже забыли имена многих архитекторов — создателей этих построек.
Все исторические места принадлежат не нам, а будущему. Никто нам не скажет спасибо и не помянет добром, если мы поспешим снести, уничтожить, перестроить.
Эти дома — памятники культуры. Они принадлежат всему народу, их потерю не возместить никогда и ничем невозможно.
Нам, наследникам культурного прошлого, необходимо позаботиться, чтобы ни один исторический дом не остался без памятной меты.
"Могучей кучки" М. А. Балакирев.
Это был настоящий глава, предводитель и направитель других. "Не будь его, судьбы русской музыки, — писал Стасов, — были бы совершенно другие".
Текст предоставлен автором