Арнольди А. И.: Лермонтов в лейб-гвардии Гродненском гусарском полку в 1837—1838 гг.

ЛЕРМОНТОВ В ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ГРОДНЕНСКОМ ГУСАРСКОМ ПОЛКУ В 1837—1838 гг.

ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ГРОДНЕНСКИЙ ГУСАРСКИЙ ПОЛК И ЕГО НОВАЯ СТОЯНКА. — СЕЛИЩЕНСКИЕ КАЗАРМЫ. — ПОЛКОВЫЕ БУДНИ. — ШТАБ- И ОБЕР-ОФИЦЕРЫ. — КОРНЕТ Н. А. КРАСНОКУТСКИЙ. — ПОЛКОВНИК СТААЛЬ ФОН-ГОЛЬШТЕЙН И ЕГО ЖЕНА. — ПОЛК КАК МЕСТО ССЫЛКИ. — ШТРАФНЫЕ ОФИЦЕРЫ. — ПРИБЫТИЕ В ПОЛК ЛЕРМОНТОВА. — БРАТЬЯ БЕЗОБРАЗОВЫ. — ЛЕРМОНТОВ ЗА КАРТОЧНЫМ СТОЛОМ. — ШАЛОСТИ И КУТЕЖИ. — КАРТИНЫ И РИСУНКИ ЛЕРМОНТОВА. — РАБОТА НАД СТИХОМ. — ПРОВОДЫ НА КАВКАЗ М. И. ЦЕЙДЛЕРА. — СТИХИ «РУССКИЙ НЕМЕЦ БЕЛОКУРЫЙ ЕДЕТ В ДАЛЬНЮЮ СТРАНУ». — ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛЕРМОНТОВА В ПЕТЕРБУРГ.

17-го августа 1837 года, темным вечером, после переправы на пароме чрез р. Волхов, на перекладной въехал я в 1-й Округ пахотных солдат Аракчеевского поселения, где расположен был тогда лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, принадлежавший к составу 2-й гвардейской кавалерийской дивизии и в котором я прослужил 25 лет. Многочисленные огоньки в окнах больших каменных домов и черные силуэты огромнейшего манежа, гауптвахты с превысокой каланчой, большого плаца с бульваром, обсаженным липами, на первый раз и впотьмах очень живописно представились моему воображению, и я мнил, что вся моя будущая жизнь будет хоть и провинциальная, но городская. С светом все мои надежды рушились: я увидел себя в казармах, окруженного казармами, хотя, правду сказать, великолепными, так как на полуверстном квадратном пространстве полк имел все необходимое и даже роскошное для своего существования. Огромный манеж (в длину устанавливалось три эскадрона в развернутом фронте) занимал одну сторону плаца и был расположен своим длинным фасом к р. Волхову на полу-горе, на которой к реке были полковые огороды. На противоположном фасе квадратного плаца тянулись 5 офицерских флигелей, разделенных между собою садиками за чугунными решетками и двумя отдельными домами по бокам, в которых помещались: в одном нестроевая рота, а в другом — наш полковой «Елисеев» — маркитант Ковровцев. На правом фасе, подъезжая от Волхова, были два дома для женатых офицеров или штаб-офицеров, гауптвахта с каланчею, о которой я упомянул выше, а на внутреннем дворе помещалась трубаческая команда; на левом фасе был дом полкового командира, такие же два дома с квартирами для женатых, временный деревянный дворец и дом для приезда начальствующих лиц; за ними влево, треугольником, построены были прекрасные деревянные конюшни на три дивизиона, или 6 эскадронов. За гауптвахтой были полковые мастерские, кухня, конный лазарет и малый манеж с конюшнею верховых лошадей полкового командира. На концах полкового манежа были флигеля, причем в правом — цейхгаузы, швальни, шорная, лазарет, ванны и квартиры докторов, а в левом — казармы всех 6 эскадронов и дежурная комната.

Дух Аракчеева, года за два-три перед тем скончавшегося в своем имении Грузино, верстах в 30-ти от 1-го Округа, царил всецело над его созданием, и порядок, заведенный при нем, всё еще сохранялся. Все дороги были шоссированы, дерн по аллеям поддерживался во всей свежести, деревья подсаживались, обрезались и также поддерживались; дома красились и всё имело привлекательный вид, а в особенности весной. Могу смело сказать, что для пользы службы лучшего места для стоянки полка и сыскать было трудно и от того, как мне кажется, служба во всех своих проявлениях нигде так исправно не шла, как в нашем полку, да и вообще в тех полках нашей дивизии, которые были расположены подобно нам в таких же казармах, тянувшихся по Волхову до Новгорода. — Не знаю, чему приписать отвращение, царствовавшее впоследствии к этому месту в нашем полку, когда он изменился в составе своих офицеров, но могу сказать, что в мое время, когда полк только что перешел из Варшавы, где простоял многие годы, составляя гвардию в. к. Константина Павловича и состоял почти исключительно из людей не богатых, офицеры были довольны стоянкою полка; мы жили чрезвычайно дружно, весело и довольствовались развлечениями в своем обществе довольно значительном, так как было время, что у нас в полку было до 13-ти человек женатых, где юные офицеры — товарищи мои проводили свои зимние вечера. Можно было избирать себе кружки по своим вкусам, так как семейства женатых офицеров были, само собою разумеется, разнообразных сфер и каждый свободно переходил из самой аристократической гостиной жены полкового командира А. А. Эссена (бывшей фрейлины Большого Двора) в скромную какого-либо ротмистра Гродецкого, моего эскадронного командира, где царствовала вполне старинная патриархальность и где за чайным столиком нередко полдюжины маленьких детей его, с салфетками на шеях, зачастую надоедали нам донельзя тем, что чадолюбивая мать их, разливая чай, одному из мальчишек утрет нос, другому накрошит хлеба в молоко и нередко забывала своего юного гостя, но зато старик эскадронный командир сам лично набьет вам трубочку и подаст вам огонька. Повторяю, что общество наше жило чрезвычайно дружно, и нередко в первые годы моей службы у нас устраивались пикники, маскарады, танцы, карусели.

В полку была хорошая библиотека русских и французских книг; в окрестностях — бесподобные места для охоты, подобных которым я во всю мою жизнь впоследствии и не видывал.

Еще в Спасской Полисти, шестой станции от Петербурга на Московском шоссе, в очень хорошей гостинице, содержимой любекским уроженцем Карлом Ивановичем Грау, узнал я, что Н. А. Краснокутский, товарищ по пажескому корпусу, вышедший за год до меня в Гродненский гусарский полк, живет в сумасшедшем доме, куда ямщик меня и привез¹. Надобно знать, что сумасшедшим домом назывался правый крайний дом офицерских флигелей, потому что вмещал в себе до 20-ти человек холостых офицеров, большею частью юных корнетов и поручиков, которые и в правду проводили время, как лишенные рассудка, и в число которых само собою разумеется попадал невольно всякий новоприбывший. Легко себе представить, что̀ творилось в 20-ти квартирах 20-ти юношей, недавно вырвавшихся на свободу и черпающих разнообразные утехи жизни человеческой полными пригоршнями, и я полагаю, что Лесаж, автор «Хромоногого беса», имел бы более материала, ежели б потрудился снять крышу с нашего жилища и описать те занятия, которым предавались мы часто по своим кельям. Были комнаты, где простая закуска не снималась со стола и ломберные столы не закрывались. — В одних помещениях беспрестанно раздавались звуки или гитары, или фортепиано, или слышались целые хоры офицерских голосов, в других гремели пистолетные выстрелы упражняющихся в этом искусстве, вой и писк дрессируемых собак, которые у нас в полку никогда не переводились, так как было много хороших охотников. — Были между нами и люди-домоседы, много читавшие, и я положительно не понимаю, как они умудрялись заниматься этим делом среди такого содома. Во всякий час дня, в длинных коридорах верхнего и нижнего этажей, разделяющих дом пополам в длину, у каждой двери квартиры, вы всегда могли встретить какую-нибудь смазливую поселянку с петухом, клюквой, грибами, или крестьянина, поставляющего сено, или охотника, пришедшего оповестить о найденном им медведе на берлоге или обойденных им лосях. — «Личарды» наши то и дело сновали по коридорам, исполняя поручения своих господ; лихие тройки с колоколами и бубенчиками постоянно откладывались и закладывались у нас во дворе и он постоянно имел вид почтового двора.

Я не застал Краснокутского дома, но услужливый слуга его Петр вскоре его отыскал, и я тотчас же без дальних церемоний был введен им в одну из квартир товарища, штабс-ротмистра Поливанова, где застал почти весь контингент однополчан, в страшном табачном дыму, так как редко кто тогда не курил из длинных чубуков табак Жукова.

Было далеко за полночь, когда я, радушно принятый товарищами, после скромного ужина, заснул на железной кровати своей посреди узкой комнаты квартиры Краснокутского. Утром, по совету моего ментора и руководителя, я должен был явиться <к> полковому, дивизионному и эскадронному командирам в полной парадной форме: всем женатым — в вицмундире, а остальным товарищам — в сюртуке, на что и употребил почти целый день. Полковой командир Антон Антонович Эссен принял меня любезно, назначил во 2-й эскадрон к ротмистру Гродецкому и, предуведомленный письмом моего отца, прочел мне несколько общих наставлений, потребовав, чтобы я немедленно купил себе верховую лошадь у одного выбывающего из полка офицера, штабс-ротмистра Живон де Руссо, несмотря на представления мои, что я жду уже двух верховых лошадей, подаренных мне дядею Петром Карловичем Арнольди и отцом. Неумолимый полковой командир требовал немедленной покупки лошади: так как кавалерийский офицер, по его мнению, ни одного дня не может быть без лошади. Волею-неволею я должен был купить кобылу «Зулему», темногнедой масти, правда, отлично выезженную, Кейдельского завода, за 1000 рублей ассигнациями, которые, впрочем, заплатил Руссо в несколько сроков, а лошадь мне действительно была полезна тем уже, что на первых порах выучила меня ездить верхом, хотя и была запалена.

С первых же дней моего поступления я горячо принялся за службу, выучился 32-м или 36-ти кавалерийским сигналам у полкового штаб-трубача, понял механизм поворотов и заездов строя и ежедневно, вместе с такими же неучами-ездоками, как и я, ездил верхом под руководством полкового командира, так что вскоре перешел в общую офицерскую смену, которые, в составе всех наличных офицеров, по субботам обыкновенно съезжались в великолепном огромном нашем манеже. Антон Антонович сам был отличный ездок, имел много хороших лошадей на своей конюшне, в том числе знаменитого «Фаворита», за которого было заплачено им 8000 р. Полковник Риземан, когда-то гейдельбергский студент, первый бреттер, «питух», коронованный в знаменитой по величине своей бочке в Гейдельберге, был в то время старшим полковником, не только по старшинству чинов и своим летам, но и по тому авторитету, который успел приобрести. Он вскоре, в чине полковника, получил л. -гв. уланский полк, произведен в генералы и скончался в этом звании, выбитый из седла каким-то фланкером своего же полка.

Полковник Стааль фон Гольштейн (Александр Карлович) был вторым по старшинству и пользовался общим уважением и любовью целого полка. Очень красивый мужчина, он ловко сидел на лошади и был переведен к нам из Конной гвардии, где, отличаясь своими джентльменскими манерами и изящными танцами, был постоянным кавалером императрицы Александры Федоровны на малых аничковских балах; жена его, Софья Николаевна, дочь Шатилова, который, после долгой ссылки в Сибирь за участие в убийстве помещика Времева за карточным столом в Москве, жил у дочери в нашем полку². Она была красавица в полном смысле этого слова, умна, кокетлива и сводила с ума весь наш полк и ко многим из нас, что греха таить, была любезна... хотя я не попал в число избранных, отчасти от того, что был слишком стыдлив, робок, наивен и непредприимчив³. Третьим дивизионором был полковник Адеркас, женатый также на красавице, разводке Лешерн, урожденной Берте; отец ее был камердинером или чем-то вроде церемониймейстера при скромном дворе Людовика 18-го у нас в Риге. Полковник Адеркас вскоре получил Сумской гусарский полк, потом в 50-м году наш Гродненский гусарский, а после коронации в 1856 г. произведен в генерал-лейтенанты, уволен в отставку и скончался, равно как и жена его.

1-м эскадроном командовал ротмистр Иван Альбертович Халецкий, магометанин из польских татар, лихой эскадронный командир, впоследствии командир Киевского гусарского полка, раненный в Крымскую кампанию под Инкерманом при отражении знаменитой атаки Кардигана; после восстания Польши в 1863-м году, будучи генерал-майором в отставке, бежал за границу и поступил на иждивение жонда.

2-м эскадроном, в который я был зачислен, командовал, как я сказал, ротмистр Гродецкий недолго, потом Абрамович (Геркулан Помпеевич, очень умный человек, получивший образование у иезуитов) и, наконец, Эдуард Штакельберг, при котором я был уже штабс-ротмистром и вскоре сам получил эскадрон. 3-м эскадроном командовал ротмистр Роман Борисович Берг, женатый на Эрминии Федоровне Штенгер, командовавший впоследствии кирасирским Елены Павловны полком, а потом в 47, 48, 49 годах нашим Гродненским. Мы всегда были с ним в хороших отношениях, и полное уважение к прекрасной личности супруги его Эрминии Федоровны я питаю и поныне. 4-м эскадроном командовал Казимир Войнилович, маленький человек с огромными усами, командовавший впоследствии Веймарнским гусарским полком⁴. 5-м эскадроном командовал Готовский, а потом Высоцкий. Высоцкий, побочный сын генерал-адъютанта Трубецкого, был вполне русский человек и, несмотря на свои странности и плохое знание службы, был очень любим товарищами. Готовский с супругою и кучею детей своих и чужих поныне живет в Царском Селе в чине генерал-майора и в должности 2-го царскосельского коменданта. 6-м эскадроном командовал сначала Адеркас, потом Константин Штакельберг (вскоре он женился на дочери негоцианта Крамера, и я был у него шафером). Он был произведен в генералы. 7-м запасным эскадроном — Готовский.

Вообще в нашем полку был сброд порядочный, так как полк, состоя в гвардии цесаревича в Варшаве, всегда комплектовался самим великим князем Константином Павловичем, и никто не знает, что́ руководило им при этой вербовке офицеров. Разные авантюристы изобиловали в полку, и бог знает, каких только национальностей у нас не встречалось: кроме польских фамилий, как граф Рачинский, Гродецкий, Готовский, Абрамович, Гедройц, Юрага, попадались французы — Живон де Руссо, граф Лотрек де Тулуз, немцы — Берг, Бер, Герлах, Моллер, Лауниц, англичане — Мерфельд, польские татары — Халецкий и даже был один с мыса Доброй Надежды. С прибытием полка в Россию и зачислением его в состав гвардейского корпуса он стал пополняться воспитанниками из юнкерской гвардейской школы и из пажей — отличнейшей молодежью: Моллер, Цейдлер, Бер, Кропотов, Ильяшевич, граф Тизенгаузен, Безобразовы, Топорнин, Арсеньев, Девитт, Бедряга, Кисловский, Клодт, Лобанов-Ростовский и проч., которые хоть какому полку не сделали бы бесчестья. Много между ними было людей образованных, богатых, и мы весьма дружно жили одной братской семьей. С переменой доброго полкового командира Эссена на строгого князя Багратиона-Имеретинского многие не соответствующие составу полка офицеры сами оставили его, а многие были вынуждены к тому строгостью командира полка, что̀ дало ему возможность довести Гродненский полк до возможного совершенства во всех отношениях⁵. Во всю мою 25-летнюю службу в гусарах у нас не было ни одной ссоры, ни одной истории, а по службе Гродненский полк стяжал себе за 7-летнее командование Багратиона такую репутацию, что долго после этого времени ставился в пример целой гвардии и недаром: в продолжение 10 лет после Багратиона и перемены нескольких полковых командиров, корпусный командир Гринвальд говаривал про полк: «Пятый полковой командир старается испортить полк и не может, такова в нем закваска».

совершенствованием в продолжение всего своего командования, т. е. до 1845-го года. Своею точностью, лихостью, молодцеватостью, знанием дела и вообще любовью к службе я сделался его любимчиком и сумел, несмотря на массу разнообразных командировок, выходящих из ряда обязанностей фронтового офицера и эскадронного командира, остаться таковым до последнего дня командования Багратиона полком, и ежели кой-что смыслю теперь в строевой службе, то, конечно, обязан ему одному.

Портрет маслом Н. П. Ульянова, 1941 г.
Собрание В. Е. Ульяновой, Москва

Итак, служба шла своим чередом, офицерская езда производилась новичкам ежедневно, а всем офицерам два раза в неделю, караулы отбывались поручиками и корнетами, дежурили по полку ротмистры, а по 3-м дивизионам все субалтерн-офицеры. Пешие по-конному учения повторялись на неделе очень часто; все офицеры обязаны были присутствовать на езде своих эскадронов, производившейся через день, равно и при пешем ученье. Вечерами и в свободное время молодежь играла в карты по маленькой, ездила гурьбой в почтовую гостиницу Спасской Полисти, в 9-ти верстах от нас, где выпивала изрядное количество шампанского, делая долги, конечно временные, так как Карл Иванович Грау, составив себе состояние, ни на кого из нас во всю жизнь свою не мог пожаловаться. Не быв по летам нашим и по привычкам монахами, мы, правду сказать, вели жизнь старо-гусарскую, в подражание былым гусарам, но ни разу кутеж наш не омрачился никакой историей или скандалом, а мало-помалу, можно сказать, и прекратился. К счастью, между нами всегда находились несколько человек товарищей, которые как-то незаметно сдерживали буянов и, так сказать, облагораживали эти пагубные увлечения юности, которые, впрочем, у немногих вошли в привычку и остались за ними до старости лет. Люди же с большим характером и благоразумием, а также с небольшими средствами, к которым принадлежал и я, под разными предлогами стали уклоняться от этих вакханалий <...>

он успел сделать себе небольшое состояньице и ныне служит генералом для поручений при шефе жандармов. Бывало, в кошельке пусто, а насущные потребности в платье, чае, кофе, сахаре, табаке напоминают о себе; идешь к Федору Ивановичу, у которого всё это всегда находилось в запасе и отпускалось в кредит, отличное и дешевейшее. Перед частыми его поездками в Петербург по делам службы на столе у него всегда лежала книга, в которую всякий мог вписывать различные свои требования и желания, и каждый мог быть уверен, что все поручения будут исполнены самым аккуратнейшим образом. Однажды я успел прочитать в этой знаменитой книге такие разнообразные поручения или просьбы моих однополчан, что считаю нужным для курьеза о них здесь упомянуть. Ильяшевич, получавший тысяч 100 в год дохода, просил Левенталя заплатить каретному мастеру Иохиму 3000 рублей за готовую свою карету. Г-жа Готовская просила привезти ей пуд сальных свечей, зеленую вуаль и недорогих игрушек для детей. M-me Адеркас — какого-то зубного эликсира. Несколько человек просили купить им так называемые офицерские вещи: лядунки, кушаки, темляки и проч., и почти все: чаю, сахару и табаку. Тысячные и грошовые поручения наши исполнялись всегда наилучшим образом.

Евгений Петрович Рожнов был тогда полковым адъютантом, и я смело могу сказать теперь, что он был совершенно на своем месте. Чопорный, щеголь, с всегда вкрадчивым обычным своим «душа моя», он, кроме исполнения своей обязанности по ведению дел в полку, заведыванию канцелярией и хором трубачей, всегда старался быть посредником между обществом офицеров и командиром полка, даже таким неукротимым, каким был наш Багратион, и умел согласить и свои обязанности и интересы товарищей. Впоследствии он хорошо командовал 4-м эскадроном, Веймарнским полком, был губернатором в Варшаве в смутное время 1863 года, и впоследствии там же сенатором, где и скончался.

Кропотов и Ильяшевич, оба из гвардейской юнкерской школы, были славные ребята и оба имели большие состояния, а потому отличных лошадей, как верховых, так и упряжных. Знаменитая в коннозаводстве кобыла «Симетрия», заплаченная 12 000 рублей, еще служила ему при моем поступлении в полк и у него же, на покое, пала. Оба они впоследствии были полковыми ремонтерами и водили отличных лошадей. Ильяшевич, красавец мужчина, был адъютантом наместника Польши князя Эриванского-Паскевича и скончался в молодых летах.

Михаил Иванович Цейдлер, русский немец, как назвал его поэт Лермонтов в экспромпте, за стаканом шампанского написанном, когда мы все провожали М. И. Цейдлера на Кавказ, был также красавец, большой любитель женщин и милейший человек, какого когда-либо можно встретить; он прекрасно лепил из воска и глины, удачно рисовал карикатуры, как на всех нас, так и на себя, и мастерски рассказывал и, конечно, более выдумывал анекдоты, в которых обыкновенно играл самую смешную и непривлекательную роль. По службе он никогда не отличался особенною ретивостью и впоследствии, командуя одновременно со мною эскадроном, только успевал удержаться на своем месте, а во фронте, по рассеянности, часто ошибался и заводил свою часть не туда, куда следовало. В 1857-м году, уже полковником, он был некоторое время полицеймейстером в Нижнем-Новгороде, а затем состоял по особым поручениям при Потапове, Альбединском и прочих генерал-губернаторах виленских.

Два брата Безобразовы, Владимир и Александр, были душою общества нашего, имея хорошие материальные средства, и были как бы коноводами во всех наших сборищах и собраниях. С Александром я особенно сдружился и долго делил с ним и радости и горе свое. Шкатулки наши, ласки женщин — всё у нас было общее. Владимир очень хорошо играл на гитаре и на фортепиано, и оба брата премило пели. Зачастую у нас составлялся хор, и мы за картами, за скромным ужином или в гостинице Спасской Полисти или в лавке Малеева коротали наши дни.

был переведен с Кавказа в наш полк.

Надобно сказать, что Гродненский полк, да и вообще 2-я гвардейская кавалерийская дивизия в прошедшее царствование императора Николая, вероятно по месту нашей стоянки, вдали от столицы и всех ее прелестей, считалась как бы местом ссылки или какого-то чистилища, так что Лермонтов — не единственное лицо из гвардейских шалунов-офицеров, прощенных за разные проступки и возвращаемых в гвардию, из перебывавших у нас в полку. Несмотря на то, что они садились (в отношении старшинства) на голову многим из нас, все они, будучи предобрыми малыми, не мало способствовали к украшению нашего общества. Так, у нас был прикомандирован князь Сергей Трубецкой, товарищ по пажескому корпусу, из Кирасирского Орденского полка, в который попал из кавалергардов за какую-то шалость, выкинутую целым полком во время стоянки Кавалергардского полка в Новой деревне. Говорили тогда, что кавалергарды устроили на Неве какие-то великолепные похороны мнимоумершему графу Борху. За ним последовал Лермонтов, а вскоре и граф Тизенгаузен, служивший прежде также в кавалергардах и сосланный в армию за историю с Ардалионом Новосильцевым. Сергей Трубецкой, бывший в армии, соблазнил дочь генерала Мусина-Пушкина, фрейлину двора, был обвенчан с нею по приказанию государя Николая Павловича в Зимнем дворце, когда он стоял там во внутреннем карауле, и сделался отцом дочери, которая впоследствии вышла замуж за графа Морни. Трубецкой был красавец и потому вовсе не мудрено, что в отставке уже и в летах увез г-жу Жадимировскую от живого мужа и был пойман и возвращен уже с Персидской или Турецкой границы, куда направлялся. Старший брат его Александр был женат на дочери известной танцовщицы Талиони и всю жизнь свою провел в Италии на своей вилле; младший брат их Андрей женился на моей племяннице Софии Николаевне Смирновой и живет поныне за границей <...> Лермонтов в то время не имел еще репутации увенчанного лаврами поэта, которую приобрел впоследствии и которая сложилась за ним благодаря достоинству его стиха и тем обстоятельствам, которыми жизнь его была окружена, и мы, не предвидя в нем будущей славы России, смотрели на него совершенно равнодушно⁶.

Придя однажды к обеденному времени к Безобразовым, я застал у них офицера нашего полка, мне незнакомого, которого Владимир Безобразов назвал мне Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Вскоре мы сели за скромную трапезу нашу, и Лермонтов очень игриво шутил и понравился нам своим обхождением. После обеда по обыкновению сели играть в банк, но вместо тех 50-ти или 100 руб., которые обыкновенно закладывались кем-либо из нас, Лермонтов предложил заложить 1000 и выложил их на стол. Я не играл и куда-то выходил. Возвратившись же, застал обоих братьев Безобразовых в большом проигрыше и сильно негодующих на свое несчастье. Пропустив несколько талий, я удачно подсказал Владимиру Безобразову несколько карт, и он с моего прихода стал отыгрываться — как вдруг Лермонтов предложил мне самому попытать счастья; мне показалось, что предложение это было сделано с такою ирониею и досадой, что я в тот же момент решил пожертвовать несколькими десятками и даже сотнями рублей для удовлетворения своего самолюбия перед зазнавшимся пришельцем, бывшим лейб-гусаром...⁷ Судьбе угодно было на этот раз поддержать меня, и помню, что на одном короле бубен, не отгибаясь и поставя кушем полуимпериал, я дал способ Безобразовым отыграться, а на свою долю выиграл 800 с чем-то рублей; единственный случай, что я остался в выигрыше во всю мою жизнь, хотя несколько раз в молодости играл противу тысячных банков.

красками по воспоминанию разные кавказские виды, и у меня хранится до сих пор вид, его работы, на долину Кубани, с цепью снеговых гор на горизонте, при заходящем солнце и двумя конными фигурами черкесов, а также голова горца, которую он сделал в один присест*.

Кажется мне, что в это время с подстрочного перевода, сделанного Краснокутским, стансов Мицкевича, Лермонтов тогда же облек их в стихотворную форму, а равно дописывал свои «Мцыри» и «Хаджи-Абрека». Я часто заставал его за работой и живо помню его грызущим перо с досады, что мысли и стих не гладко ложатся на бумагу⁹.

Как и все мы, грешные, Лермонтов вел жизнь свою, участвуя во всех наших кутежах и шалостях, и я помню, как он в дыму табачном, при хлопании пробок, на проводах М. И. Цейдлера, отъезжавшего на Кавказ в экспедицию, написал известное:

Русский немец белокурый
Едет в дальнюю страну,

Вновь затеяли войну;

На кровавый пир войны,
Но иной, не бранной сталью,
¹⁰,

где в словах «не бранной сталью» шутит над бедным Цейдлером, влюбленным по уши в С. Н. Стааль фон Гольштейн, жену нашего полковника.

Лермонтов пробыл у нас недолго, кажется несколько месяцев, и по просьбе бабки своей Арсеньевой вскоре переведен был в свой прежний лейб-гусарский полк¹¹. Мы с ним встречались впоследствии, и мне довелось даже видеться с ним в 1841-м году в Пятигорске, где он тогда же был убит Мартыновым. Но об этом в своем месте.