Арнольди А. И.: Лермонтов в Пятигорске в 1841 г.

ЛЕРМОНТОВ В ПЯТИГОРСКЕ В 1841 г.

ПОЕЗДКА НА КАВКАЗ В МАЕ 1841 г. — ПЯТИГОРСКИЕ МИНЕРАЛЬНЫЕ ВОДЫ. — ВСТРЕЧА НА БУЛЬВАРЕ С ЛЕРМОНТОВЫМ. — ПОЭТ И ЕГО ОКРУЖЕНИЕ. — СЕМЬЯ ВЕРЗИЛИНЫХ. — ЗНАКОМСТВО С ДЕКАБРИСТАМИ. — ПОРТРЕТИСТ Р. Е. ШВЕДЕ. — КАРИКАТУРЫ ЛЕРМОНТОВА НА МАРТЫНОВА. — ВЕСЕЛЯЩИЙСЯ ПЯТИГОРСК. — ПОДПИСКА НА ГОРОДСКОЙ БАЛ. — КОНФЛИКТ С КНЯЗЕМ В. С. ГОЛИЦЫНЫМ. — ЛЕРМОНТОВ НА БАЛУ. — ПОЕЗДКА 17 ИЮЛЯ В ЖЕЛЕЗНОВОДСК. — ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ПОЭТОМ. — СЕКУНДАНТЫ ЛЕРМОНТОВА. — СЛУХИ И РАССКАЗЫ О ДУЭЛИ. — УТРО ПОСЛЕ ДУЭЛИ. — ПОХОРОНЫ ЛЕРМОНТОВА. — НИКОЛАЙ I И ЕГО ОТНОШЕНИЕ К УБИЙСТВУ ЛЕРМОНТОВА.

Ревматизм, мною схваченный в 1840 году, разыгрался не на шутку, и я должен был подумать о полном излечении, а так как и сестре и мачехе понадобилось лечение минеральными водами, то и было решено всем нам, целой семьей, ехать туда. — В начале мая мы пустились в путь: мачеха, сестра, гувернантка Шерер и А. М. <Родионова> в 4-х местной карете, а я и Шведе¹² в тарантасе^1*13 и просил его облегчить нам путь по земле Войска Донского, но несмотря на это мы должны были употребить на этот путь до двух недель, так как мне часто случалось при переправах через маленькие речки разбирать тяжелую нашу четырехместную карету до колес включительно, ибо сельские паромы не могли выдержать подобной тяжести. Мы часто останавливались ночевать у станичников и продовольствовались как провизией, взятой с собой, так и моей охотой. В Константиновском нагнали мы, за 30 верст под Новочеркасском, полковника Мекцинского и управляющего Саратовскою палатою Свечина и вместе с ними продолжали наш путь, так как и они спешили к лечебным источникам. В Новочеркасске мы виделись с Хомутовым и пробовали туземный виноград, присылавшийся нам корзинами от радушного атамана. Подъезжая к Ставрополю, мы ехали часто с конвоем донских казаков, человек из 3-х — 4-х состоящий, и я до сих пор не знаю к чему это было нужно. В Ставрополе останавливались в изрядной гостинице Найтаки, отдохнули, освежились и чрез Георгиевск прибыли в Пятигорск в конце мая.

Верст за сорок, в лиловой дали, отдельными массами рисовались уже Машук, Бештау, Змеиная, Верблюжья и проч. горы, а на горизонте далеко, далеко сверкали снежные вершины Кавказского хребта, и между ними особенно ясно вырезывались Эльбрус и Казбек. Сочная, высокая трава застилала всю окружность, и запах цветов был поразителен. Впечатления детства рождались в моей голове и я живо припоминал себе свое первое путешествие на Кавказ по этой же дороге с отцом и матерью в 1824 году, когда мне было только 6 лет.

Встреченные еще в слободке досужими десятскими, мы скоро нашли себе удобную квартиру в доме коменданта Умана, у подошвы Машука, и посвятили целый вечер хлопотам по размещению. Я сбегал на бульвар, на котором играла музыка какого-то пехотного полка, и встретил там много знакомых гвардейцев, приехавших для лечения из России и из экспедиции, как-то: Трубецкого, Тирана, ротмистра Гусарского полка, Фитингофа, полковника по кавалерии, Глебова, поручика конной гвардии, Александра Васильчикова, Заливкина, Монго-Столыпина, Дмитревского, тифлисского поэта, Льва Пушкина и наконец Лермонтова, который при возникающей уже своей славе рисовался — и сначала сделал вид будто меня не узнает, но потом сам первый бросился ко мне на грудь и нежно меня обнял и облобызал.

На дворе дома нами занимаемого, во флигеле, поселился Тиран, по фасу к Машуку подле нас жил Лермонтов с Столыпиным, а за ними Глебов^{14 15}. С галлереи нашей открывался великолепный вид: весь Пятигорск лежал как бы у ног наших и взором можно было окинуть огромное пространство, по которому десятками рукавов бежал Подкумок. По улице, которая спускалась от нашего дома перпендикулярно к бульвару, напротив нас, поместилось семейство Орловой, жены казачьего генерала, с ее сестрами Идой и Поликсеной и m-me Рихтер (все товарки сестры моей по Екатерининскому институту), а ниже нас виднелась крыша дома Верзилиных, глава которого, также казачий генерал, состоял на службе в Варшаве, а семейство его, как старожилы Пятигорска, имело свою оседлость в этом захолустье, которое оживлялось только летом при наплыве страждущего человечества.

Семья Верзилиных состояла из матери, пожилой женщины, и трех дочерей: Эмилии Александровны, известной романической историею своею с Владимиром Барятинским-«le mougik»¹⁶ (как ее называли, бело-розовой куклы), Надежды, и третьей, совершенно незаметной. Все они были от разных браков, так как m-me Верзилина была два раза замужем, а сам Верзилин был два раза женат. Я не был знаком с этим домом, но говорю про него так подробно потому, что в нем разыгралась та драма, которая лишила Россию Лермонтова.

В то время Пятигорские минеральные воды усердно посещались русскими, так как билет на выезд за границу оплачивался 500 рублями, а в 1841 году сезон был одним из самых блестящих, и сколько мне помнится, говорили, съехалось до 1500 семейств. Доктора Рожер, Норман, Конради и многие другие успешно занимались практикой, и я видел в Пятигорске многих людей, повидимому неизлечимых, которые в конце курса покидали целительные воды совершенно здоровыми. Так, я помню одного помещика со сведенными руками и ногами, которого погружали в 40-градусную воду на простыне и возили в детской колясочке; в Кисловодске уже он пресмешно расхаживал и получил возможность владеть руками. С брюшными завалами, с ломотою, золотушных, ревматиков было много, и все получали исцеление или облегчение. Нашим домашним доктором стал Норман и вскоре расписал нас по разным ваннам и источникам. Мачехе он назначил Елисаветинский источник, сестре — Конрадиевский, у него в саду, мне с Александрой Михайловной — Михайловский; и мы, запасшись билетами на ванны, проводили все свое время или, скорее сказать, утро в прогулках, питье воды с запахом гнилых яиц и в омовениях. У источников знакомятся скоро, и среди этих занятий время течет быстро. Я нанимал казачью лошадь с ближайшего поста и часто носился по окрестностям, а по вечерам вся многочисленная водяная публика толпилась на длинном бульваре, где полковая музыка ежедневно услаждала ее гармоническими звуками. С нами был повар, мы довольствовались дома и потому ели очень вкусно, но не сытно, потому что многое из пищи запрещалось больным. Форели, дикая коза и зелень составляли нашу исключительную пищу. Я усердно брал ванны по два раза в день и за курс, взяв их до 120, вылечился окончательно, так что и поныне, по прошествии 30-ти лет, не чувствую никаких ревматических болей. Раз или два в неделю мы собирались в залу ресторации Найтаки и плясали до упаду часов до 12 ночи, что, однако, было исключением из обычной водяной жизни, потому что обыкновенно с наступлением свежих сумерок весь Пятигорск замирал и запирался по домам.

Из альбома М. П. Полуденского
Исторический музей, Москва

Помню приезжавших на время из экспедиции гвардейских офицеров: Александра Адлерберга I, кирасира Мацнева, которому я проиграл 500 рублей из 12 000 им заложенных и которые заманчиво разбросаны были в разных видах по столу в одной из комнат гостиницы, носившей название chambre infernale^2*.

Тогда же я отыскал и, можно сказать, познакомился с дядею своим Николаем Ивановичем Лорером, который за 14-е декабря 1825 года был сослан в Сибирь, провел на каторге 8 лет, на поселении в Кургане 10 лет, а в описываемое время служил рядовым в Тенгинском пехотном полку и в этот год был произведен в офицеры¹⁷«тайного общества». Не знаю, за что только они все очень меня полюбили, обласкали, и я весело с ними проводил все свое время. Начальник Штаба Кавказской линии А. Траскин, Сергей Дмитриевич Безобразов, командир Нижегородского Драгунского полка, и толстый Голицын (вечный полковник) оживляли от времени до времени Пятигорское общество. Шведе рисовал портреты желающим и написал мне очень схожий портрет дяди моего, который хранится у меня доселе; кроме того часто со мною писал виды с натуры, для чего мы спускались к Подкумку, резво бежавшему в долине, в которую развалисто упирается шапкообразный Машук, заключающий в недрах своих все целительные источники Пятигорья, различного состава и температуры, от 21 — в Елисавстинском источнике, до 41-го — в Александровском, но который, однако, иссякал одно время.

и отец мой, и мать. Длинный дом, в котором мы жили в 24-м году, тянувшийся по склону горы, за гостиницей Найтаки, еще существовал в 41-м году, но на изрытом месте, которое расстилалось пред ним до Варвациевских ванн в 24-м году, красовались уже линии красивых домиков и тенистый бульвар, а галлерея Михайловского источника, в мавританском вкусе, давала в ненастные дни приют больным, чающим движения воды. Вообще хотя и немного, но все-же кое-что было сделано к удобству публики и украшению Пятигорска. Много проложено было новых дорожек на самый Машук, и зигзагами можно было взъехать на него в экипаже. Все мои знакомые, конечно, познакомились в нашем семействе и, хотя сводной сестре моей было 13 лет и она только казалась взрослою, молодежь не упускала случая волочиться за нею от скуки, а также ухаживала за Александрой Михайловной Родионовой <...>

Я часто забегал к соседу моему Лермонтову. Однажды, войдя неожиданно к нему в комнату, я застал его лежащим на постели и что-то рассматривающим в сообществе С. Трубецкого и что они хотели, видимо, от меня скрыть. Позднее, заметив, что я пришел не во-время, я хотел было уйти, но так как Лермонтов тогда-же сказал: «Ну, этот ничего», то и остался. Шалуны-товарищи показали мне тогда целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертили и раскрасили. Это была целая история в лицах, вроде французских карикатур: Cryptogram M-r la Launisse и проч., где красавец, бывший когда-то кавалергард, Мартынов был изображен в самом смешном виде, то въезжающим в Пятигорск, то рассыпающимся пред какою-нибудь красавицей и проч.¹⁸ Эта-то шутка, приправленная часто в обществе злым сарказмом неугомонного Лермонтова, и была, как мне кажется, ядром той размолвки, которая кончилась так печально для Лермонтова, помимо тех темных причин, о которых намекают многие, знавшие отношения этих лиц до катастрофы¹⁹.

В первых числах июля я получил, кажется от С. Трубецкого, приглашение участвовать в подписке на бал, который пятигорская молодежь желала дать городу; не рассчитывая на то, чтобы этот бал мог стоить очень дорого, я с радостью согласился. В квартире Лермонтова делались все необходимые к тому приготовления, и мы намеревались осветить грот, в котором хотели танцевать, для чего наклеили до 2000 разных цветных фонарей. Лермонтов придумал громадную люстру из трехъярусно помещенных обручей, обвитых цветами и ползучими растениями, и мы исполнили эту работу на славу. Армянские лавки доставили нам персидские ковры и разноцветные шали для украшения свода грота, за прокат которых мы заплатили, кажется, 1500 рублей; казенный сад — цветы и виноградные лозы, которые я с Глебовым нещадно рубили; расположенный в Пятигорске полк снабдил нас красным сукном, а содержатель гостиницы Найтаки позаботился о дессерте, ужине и вине²⁰.

были более или менее из общих знакомых и нашего круга. Сколько мне помнится, разлад пошел из-за того, что князю Голицыну не дозволили пригласить на бал двух сестер какого-то приезжего военного доктора сомнительной репутации. Голицын в негодовании оставил наш круг и не участвовал в общей затее²¹. Я упоминаю об этом обстоятельстве потому, что Голицын ровно через неделю после нашего бала, давал такой же на свои средства в казенном саду, где для этого случая была выстроена им даже галлерея. В этот-то день, т. е. 17-го июля, и случилась дуэль Лермонтова, и бал Голицына не удался, так как его не посетили как все близкие товарищи покойного поэта, так и представительницы лучшего дамского общества, его знакомые... Наш бал сошел великолепно, все веселились от чистого сердца, и Лермонтов много ухаживал за Идой Мусиной-Пушкиной.

ПЯТИГОРСК
Литография 1850-х гг.

Мачеха моя с сестрой незадолго до этого времени переехали в Железноводск, верстах в 17-ти отстоящий от Пятигорска, и я навещал их изредка на неделе.

17 июля погода была восхитительная, и я верхом, часу в 8-м утра, отправился туда. Надобно сказать, что дня за три до этого Лермонтов подъезжал верхом на сером коне в черкесском костюме к единственному открытому окну нашей квартиры, у которого я рисовал, и простился со мною, переезжая в Железноводск. Впоследствии я узнал, что ссора его с Мартыновым тогда уже произошла и вызов со стороны Мартынова состоялся²²...

Проехав колонию Шотландку, я видел пред одним домом торопливые приготовления к какому-то пикнику его обитателей²³, но не обратил на это особого внимания, я торопился в Железноводск, так как огромная черная туча, грозно застилая горизонт, нагоняла меня как бы стеной от Пятигорска и крупные капли дождя падали на ярко освещенную солнцем местность. На пол-пути в Железноводск я встретил Столыпина и Глебова на беговых дрожках; Глебов правил, а Столыпин с ягташем и ружьем через плечо имел пред собою что-то покрытое платком. На вопрос мой, куда они едут, они отвечали мне, что на охоту, а я еще посоветовал им убить орла, которого неподалеку оттуда заметил на копне сена. Не подозревая того, что они едут на роковое свидание Лермонтова с Мартыновым, я приударил коня и пустился от них вскачь, так как дождь усилился. Несколько далее я встретил извозчичьи дрожки с Дмитревским и Лермонтовым и на скаку поймал прощальный взгляд его... ²⁴.

Проведя день у мачехи моей, под вечер я стал собираться в Пятигорск и, несмотря на то, что меня удерживали под предлогом ненастья, все-таки поехал, так как не хотел пропустить очередной ванны. Смеркалось, когда я проехал Шотландку, и в темноте уже светились мне приветливые огоньки Пятигорска, как вдруг слева, на склоне Машука, я услыхал выстрел; полагая, что это шалят мирные горцы, так как не раз слышал об этом рассказы, я приударил коня нагайкой и вскоре благополучно добрался до дома, где застал Шведе, упражнявшегося на фортепиано. Раздевая меня, крепостной человек мой Михаил Судаков доложил мне, что по соседству у нас несчастие и что Лермонтова привезли на дрожках раненного... Недоумевая, я поспешил к соседу, но, застав ставни и двери его квартиры на запоре, вернулся к себе. Только утром я узнал, что Михаил Юрьевич привезен был уже мертвым, что он стрелялся с Мартыновым, на 10 шагах и, подобно описанному им фаталисту, кажется далек был от мысли быть убитым, так как, не подымая пистолета, медленно стал приближаться к барьеру, тогда как Мартынов пришел уже к роковой точке и целил в него; когда Лермонтов ступил на крайнюю точку, Мартынов спустил курок, и тот пал, успев вздохнуть раз, другой, и, как рассказывали, презрительно взглянул на Мартынова. Я полагаю, что, кроме двух секундантов, Глебова и Александра Васильчикова, вся молодежь, с которою Лермонтов водился, присутствовала скрытно на дуэли, полагая, что она кончится шуткой и что Мартынов, не пользовавшийся репутацией храброго, струсит и противники помирятся²⁵.

Заключение это можно вывести из того, что будто бы А. Столыпин, как я тогда же слышал, сказал Мартынову: allez vous en, votre affaire est faite^3*, когда тот после выстрела кинулся к распростертому Лермонтову, а также и потому, что только шуточная дуэль могла заставить всю эту молодежь не подумать о медике и экипаже на всякий случай, хотя бы для обстановки, что сделал Глебов уже после дуэли, поскакав в город за тем и за другим, причем при теле покойного оставались Трубецкой и Столыпин. Не присутствие ли этого общества, собравшегося посмеяться над Мартыновым, о чем он мог узнать стороной, заставило его мужаться и крепиться и навести дуло пистолета на Лермонтова? Рассказывали в Пятигорске, что заранее было условлено, чтобы только один из секундантов пал жертвою правительственного закона, что поэтому секунданты между собою кидали жребий и тот выпал на долю Глебова, который в тот же вечер доложил о дуэли коменданту и был посажен им на гауптвахту. Так как Глебов жил с Мартыновым на одной квартире, правильная по законам чести дуэль могла казаться простым убийством и вот, для обеления Глебова, А. Васильчиков на другой день сообщил коменданту, что он был также секундантом Лермонтова, за что посажен был в острог, где за свое участие и содержался²⁶.

«РУССКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ЛИСТКА» № 7, 1862 г. С ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕМ РИСУНКОВ А. И. АРНОЛЬДИ, ИЗОБРАЖАЮЩИХ БАЛКОН ДОМА, В КОТОРОМ ЖИЛ В ПЯТИГОРСКЕ ЛЕРМОНТОВ, И МОГИЛУ ПОЭТА

Ранним утром на другой день я видел Лермонтова в его квартире на столе, в белой рубахе, украшенного цветами. Комната была пуста, и в углу валялась его канаусовая малиновая рубаха с кровяными пятнами на левой стороне под сердцем. Шведе по заказу Столыпина написал портрет с покойного и сделал мне такой же²⁷²⁸. На портрете Шведе поэт наш коротко обстрижен, глаза полузакрыты и на устах играет еще злая насмешка. Тимм, издатель «Художественного Листка», поместил этот портрет на одном из своих прелестных листков художественного альбома и окружил его различными воспоминаниями о поэте, которые я дал ему из моего альбома. Там изображен дом Реброва в Кисловодске, который мы занимали вскоре после катастрофы, где происходит действие повести Лермонтова «Княжна Мери» (предполагают в героине сестру Мартынова), балкон дома в Пятигорске, где мы частенько сиживали с покойным. Кавказский вид снеговых гор при закате солнца масляными красками работы Лермонтова, который мне дал Столыпин, уже после смерти своего друга²⁹, а также временная могила Лермонтова с видом на Машук, которую я срисовал несколько дней спустя... «жерничкой» покойного, который также получил на память о нем. Все эти вещи подарены мною генерал-майору А. А. Бильдерлингу в Лермонтовский музей, который им устроен в школе юнкеров, как месте воспитания поэта.

Убитого на дуэли по правилам нашим священник не хотел отпевать, но деньги сделали свое дело, и на другой день после дуэли, в сопровождении целого Пятигорска, священника и музыки, мы отнесли Михаила Юрьевича на руках в последнее его жилище³⁰. По странному стечению обстоятельств, на похоронах поэта случились представители всех тех полков, в которых служил покойный, так как там были С. Д. Безобразов, командир Нижегородского драгунского полка, Тиран — лейб-гусарского, я — Гродненского гусарского и дядя мой Н. И. Лорер — Тенгинского пехотного полков. Дамы забросали могилу цветами и многие из них плакали, а я и теперь еще помню выражение лица и светлую слезу Иды Пушкиной, когда она маленькой своей ручонкой кидала последнюю горсточку земли на прах любимого ею человека.

Сам не понимаю, как не попал я в эту историю, был так близок со всеми этими лицами и вращаясь постоянно в их кругу, и объясняю это разве только тем, что не был знаком с домом Верзилиных и ничего не знал о ссоре Мартынова с Лермонтовым.

Глебов и Васильчиков долго содержались под арестом, потом прогуливались на водах в сопровождении часового, а впоследствии Глебов был обходим чинами, служа адъютантом князя Воронцова, а Васильчиков не получил награды, к которой был представлен сенатором Ганом, с которым тогда находился на ревизии на Кавказе. Полагаю, что такая милостивая расправа с секундантами была следствием как ходатайства высокопоставленных лиц, так и некоторого нерасположения самого государя к Лермонтову, хотя я и далек от веры в те слова, которые будто бы вырвались у императора при известии о его кончине: «собаке — собачья смерть»³¹.

уже никого в живых. Трубецкой, Монго-Столыпин, Глебов, Дмитревский мирно покоятся, кто во Флоренции (Столыпин), а кто у нас на Руси. Мартынов молчит, а Васильчиков рассказывает в «Русском архиве» 1872 года о происшествии так, как оно сложилось людскою молвою³².