Лермонтов М.Ю.: Ашукина-Зенгер М.: О воспоминаниях В. В. Бобарыкина о Лермонтове

О ВОСПОМИНАНИЯХ В. В. БОБАРЫКИНА
О ЛЕРМОНТОВЕ

В. В. Бобарыкин, младший товарищ Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, рассказывает в своих воспоминаниях, что в 1840 г. он проводил отпуск в Москве среди «молодых людей лучшего общества». В кругу этой молодежи, в числе которой он называет князя А. Б., барона Д. Р. и М., Бобарыкин встретил однажды Лермонтова, ехавшего в ссылку на Кавказ после дуэли с Барантом¹.

Фактические данные о жизни Лермонтова крайне скудны. Отрывочны сведения о лицах, среди которых он прожил свою краткую жизнь. Шаг за шагом, порой на основании косвенных намеков, восстанавливаются факты биографии поэта, обрисовываются отношения его с окружающими. Быть может, небесполезна будет и попытка решить, кого Бобарыкин скрыл под до сих пор не расшифрованными инициалами.

Мемуарист, бесспорно, имел в виду князя Александра Ивановича Барятинского, барона Дмитрия Григорьевича Розена и Алексея Аркадьевича Столыпина², которого, как известно, современники называли утвердившимся за ним прозвищем Монго. Все трое были в Москве весной 1840 г.

Лейб-гусары Барятинский, Розен и Столыпин³ — не только однополчане Лермонтова. Все они прочно, хотя и по-разному связали свои имена с биографией поэта⁴.

Не раз уже писалось о том, что социальная среда, в которой жил и творил Лермонтов, была для него тесна. По мере формирования его взглядов и роста его творческих замыслов это сказывалось все сильнее. К концу жизни разрыв Лермонтова с этой средой настолько назрел, что, несомненно, увел бы его в зарождавшийся круг писателя-разночинца Белинского, с которым ему едва пришлось соприкоснуться.

Быть может, ни на одном примере не удается так отчетливо проследить идейно-эмоциональное содержание конфликта Лермонтова со светским обществом, как на отношениях поэта и кн. Александра Ивановича Барятинского (1815—1879).

Лермонтов встретился с Барятинским в 1832 г. в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, куда Барятинский поступил в 1831 г.

Воспитанный отцом-англоманом, унаследовавший от него в пятнадцатилетнем возрасте большое состояние и майорат, Барятинский был зачислен юнкером в кавалергардский полк и определен в Школу благодаря воздействию императрицы Александры Федоровны, убедившей мать юноши отказаться от давнишнего желания его семьи воспитать из него «просвещенного» помещика.

Кн. М. Ф. Барятинская принадлежала к прусскому роду графов Келлер и пользовалась близкой дружбой императрицы, в прошлом прусской принцессы.

Барятинский чрезвычайно рано осознал себя аристократом и склонен был считать генеалогическую чистоту своей крови главным своим достоинством. В отношениях с людьми, даже с родными братьями, он всегда ощущал себя прежде всего носителем древнею имени и хранителем аристократического принципа первородства. Отсюда проистекала его неизменная забота держать окружающих на расстоянии, долженствующем отделять его от прочих смертных⁵.

По словам Льва Толстого, давшего позднее его художественный портрет, «в походке, во всех движениях» его «выказывался человек, который себе очень хорошо знает высокую цену»⁶. Честолюбие Барятинского было прежде всего честолюбием родовым, незыблемость его правил покоилась на узко сословном мировоззрении. Человек этот обладал железной волей и твердым желанием преуспеть в жизни.

«Гошпиталь», в которой выведен Барятинский, — единственный след их отношений в юнкерской школе. Поэма эта, несомненно, была расценена Барятинским как нетерпимая фамильярность, если не дерзость. Однако, по утверждению Лермонтова, он, «от друзей досаду скрыв, остался весел и счастлив» («Гошпиталь»).

Биографы поэта обычно преувеличивают значение этого эпизода жизни семнадцатилетних мальчиков и ищут в нем разгадки дальнейшего отношения Барятинского к Лермонтову. Это поспешное заключение, конечно, неверно: расхождение их было глубоко принципиальным.

После производства в лейб-гусары Лермонтов вошел в тесный товарищеский круг петербургских кавалерийских офицеров. Барятинский произведен был годом раньше в лейб-кирасиры. Отвлеченный от учебных занятий головокружительным успехом у женщин, он не получил нужных для гвардии отметок. Юноша, тем не менее, крепко был связан с кавалергардским полком, юнкером которого раньше состоял.

Однажды Лермонтов проводил вместе с Барятинским вечер у общего товарища князя Т. (несомненно, надо читать: «князя А. В. Трубецкого»⁷). Об этом вечере сохранился такой рассказ.

В разговоре Лермонтов высказал мысль, что «человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль... Барятинский, сняв колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный, прошел через всю комнату и поставил ламповое стекло на стол целым; но рука его была сожжена почти до кости, и несколько недель носил он ее на привязи, страдая сильною лихорадкою»⁸.

В этой сцене нервная, тонко организованная природа склонного к анализу Лермонтова встретилась с целеустремленной волевой натурой не знавшего колебаний Барятинского.

В 1835 г. Барятинский, кутежи и шалости которого приобрели ему к этому времени громкую славу, отправился охотником на Кавказ и восстановил там свою пошатнувшуюся репутацию боевой отвагой и полученной в деле против горцев тяжелой раной. Возвращение Барятинского в Петербург было триумфальным, он был назначен состоять при наследнике Александре Николаевиче, в интимный товарищеский круг которого он вступил.

Не следует, однако, представлять себе Барятинского в эти годы встреч с Лермонтовым рядовым служакой, поглощенным одними только интересами кавалерийской службы. Видный представитель клерикальной партии во Франции легитимист граф Альфред де Фаллу, приехавший в 1836 г. в Петербург, вспоминает свои беседы с Барятинским, изобличающие, что его волновал вопрос неизбежного конца скомпрометировавшего себя всяческими злоупотреблениями крепостнического режима и что он наряду с другими русскими аристократами осуждал «дикаря-цивилизатора» Петра I, ответственного за введение в стране неограниченной власти, лишившей родовую аристократию подобающего ей значения⁹. Как далеки были эти запоздалые проявления феодальной идеологии Барятинского от настроений Лермонтова — автора «Вадима»!

Наступили скорбные дни 1837 г. Смерть Пушкина, глубоко всколыхнувшая русское общество, развела Лермонтова и Барятинского в два враждебных лагеря. Лермонтов, до того безвестный, начинающий поэт, впервые обрел голос певца-трибуна, заклеймив гневными стихами общество, погубившее Пушкина.

Иным было отношение Барятинского к случившемуся. В дни общенационального горя он навещает арестованного убийцу Пушкина и 19 марта 1837 г. пишет ему: «Мне чего-то недостает с тех пор как я не видел вас, мой дорогой Геккерен; поверьте, что я не по своей воле прекратил мои посещения, которые приносили мне столько удовольствия и всегда казались мне слишком краткими; но я должен был прекратить их вследствие строгости караульных офицеров. Подумайте, что меня возмутительным образом два раза отослали с галлереи под тем предлогом, что это не место для моих прогулок, а я еще два раза просил разрешения увидеться с вами, но мне было отказано. Тем не менее верьте попрежнему моей самой искренней дружбе и тому сочувствию, с которым относится к вам вся наша семья. Ваш преданный друг Барятинский»¹⁰.

Столь же решительно заявили себя сторонниками Дантеса и ближайшие друзья Барятинского: кн. А. Б. Куракин, 27 марта 1837 г. написавший вдогонку высланному из России Дантесу изъявления самой горячей дружбы¹¹, и кн. А. В. Трубецкой, автор пресловутого «Рассказа об отношениях Пушкина к Дантесу»¹².

Вся эта молодежь лично знала Пушкина, бывавшего, по свидетельству А. И. Тургенева, в доме Барятинских¹³. Издатель «Рассказа об отношениях Пушкина к Дантесу», В. А. Бильбасов, также указывает на то, что кн. А. В. Трубецкой Пушкина «хорошо знал... по частым встречам в высшем петербургском обществе и еще более по своим близким отношениям к Дантесу»¹⁴.

Об этой именно категории лиц кн. П. А. Вяземский писал, что в дни гибели Пушкина они «покрыли себя стыдом... имели бесстыдство сделать из этого события дело партии, полковой вопрос»¹⁵.

Неопубликованный дневник сестры Барятинского, княжны Марии Ивановны¹⁶, дает все основания считать, что общение Барятинского и его друзей с наследником Александром Николаевичем уже в эти годы выходило из официальных рамок.

Отношение, создавшееся тогда к Лермонтову в этом кругу, группировавшемся вокруг наследника, четко формулировал один из секундантов последней дуэли поэта, кн. А. И. Васильчиков, когда готовил к печати в 1872 г. свои «Несколько слов о кончине М. Ю. Лермонтова и о дуэли его с Н. С. Мартыновым»:

«Живя этой жизнью, к коей все мы, юноши 30-х годов, были обречены, вращаясь в среде великосветского общества, придавленного и кассированного после катастрофы 14 декабря, он <Лермонтов> глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал это чувство не только в стихах „Печально я гляжу на наше поколенье“, но и в светских и товарищеских отношениях. От этого он был вообще не любим в кругу своих знакомых в гвардии и в петербургских салонах, в кавалергардском полку, офицеры коего сочли своим долгом <par esprit de corps> при дуэли Пушкина с Дантесом <принять> сторону иноземного выходца против русского поэта <;> ему не прощали его смелой оды по смерти Пушкина; при дворе его считали вредным, неблагонамеренным»¹⁷.

Итак, дни катастрофы 1837 г. надо считать началом настороженного отношения Барятинского к Лермонтову, в котором он отныне видит идеологического противника, обличителя той социальной группы, с которой он, Барятинский, неразрывно связан.

Проходят годы, внешние отношения между бывшими товарищами продолжаются, но каждый из них идет своим, непонятным другому путем.

1840 г. скрещивает эти пути. Лермонтов и Барятинский теперь — однополчане-лейб-гусары. Вес их в обществе, однако, различен. Карьера Барятинского в значительной мере связана с его близостью ко двору¹⁸. Лермонтов с большой последовательностью от придворных кругов отдаляется. Направленный против него пасквиль (повесть Соллогуба «Большой свет»), заказанный дочерью Николая I, уже появился в печати.

У Лермонтова позади ссылка, он автор «Думы» и «Героя нашего времени», он входит в оппозиционную группу «шестнадцати». Недалек день, когда он четко выразит в стихах свое отношение к николаевской «немытой России», «стране рабов, стране господ».

Барятинский тоже значительно вырос. В свите наследника он совершил в 1838 и 1839 гг. длительную поездку по Европе; он вернулся оттуда с расширенным общественно-политическим кругозором. За границей он слушал лекции выдающихся представителей западноевропейской академической науки, вступил в личное общение с видными французскими и английскими деятелями консервативного лагеря. Возвратившись с твердым намерением содействовать укреплению международного авторитета российской империи, Барятинский посвящает себя служению интересам царизма. К этому периоду относится и выполнение плана, задуманного Барятинским еще совместно с другом его, гр. Иосифом Виельгорским, умершим в Риме в 1839 г. Он вкладывает большую энергию в собирание библиотеки, основным отделом которой должна быть Rossica — коллекция иностранных книг о России. К этому отделу скоро прибавляется новый: Барятинский в 1840 г. приобретает ценную библиотеку по истории и культуре Востока, собранную известным ориенталистом Гульяновым. Уделяя много времени чтению, Барятинский укрепляет свои теоретические позиции. Его политическое честолюбие толкает его попробовать свои силы на Кавказе, который должен быть присоединен к России. На какое-то краткое время сфера интересов Лермонтова и Барятинского совпала. Интересы обоих привлекает проблема взаимоотношений России и Востока. В 1840 г. они вместе проводят время в Москве. В этот период между двумя однополчанами, которым каждому по-своему предстояло связать свое имя с историей России, вероятно, происходили беседы по волновавшим их вопросам. Барятинский, тщательно изучивший сочинения западных путешественников по Кавказу, следы чтения которых мы находим и в произведениях Лермонтова, был, очевидно, небезразличным собеседником для поэта.

Однако Лермонтов и Барятинский, диаметрально противоположно разрешившие свое отношение к политическому режиму в стране, на всем протяжении своей жизни по-разному разрешают и тревожащие их теперь вопросы — проблему Востока, задачу присоединения Кавказа, наконец, вопрос своего личного участия в войне.

Лермонтову, проявлявшему на войне засвидетельствованную многими документами беззаветную храбрость, знакомо увлечение боем. Он «уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными»¹⁹. Но ему знакомы и тяжелые раздумья после боя. Философия войны его волнует²⁰.

К участи горских народов поэт питает братское сочувствие и неизменно восхищается их стойкостью в борьбе.

Лермонтову, несомненно, ясна историческая необходимость присоединения Кавказа к России²¹; но мыслит он этот акт как дружеское слияние двух культур.

«Я многому научился у азиатов, — говорит он, — и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания... Там на Востоке тайник богатых откровений...»²².

Иными были ощущения Барятинского в бою, иными и точки зрения его, сказавшиеся во всей последующей деятельности будущего фельдмаршала.

Мы располагаем замечательным рассказом 1852 г. Льва Толстого «Набег» и вариантами к нему, в которых художественно интерпретирован образ Барятинского. В правдивости изображения можно не сомневаться. В своем дневнике Толстой записал: «Меня сильно беспокоит, что Барятинский узнает себя в рассказе „Набег“»²³.

А. И. БАРЯТИНСКИЙ
Рисунок Г. Гагарина
Русский музей, Ленинград

В этом рассказе молодой генерал, прототипом которого и был Барятинский, перед боем «шутит с хорошенькой женщиной и обещает пить у нее чай на другой день, точно также, как будто он встретился с ней на бале»²⁴«вместе с жизнью мог потерять гораздо больше» окружающих, но «никто не выказывал такой милой, грациозной беспечности и уверенности, как он»²⁵.

Когда бой разгорается, генерал говорит: «Quel charmant coup d’oeil»²⁶ (какое очаровательное зрелище). Когда рядом с ним раздается стон раненого, он «смотрит в противоположную сторону и со спокойной улыбкой говорит что-то по-французски»²⁷.

Наконец, когда аул занят войсками, он не испытывает сентиментальности по отношению к противнику. «Ну что ж, полковник, — говорит он улыбаясь, — пусть их жгут и грабят, я вижу, что им ужасно хочется». «Голос и выражение его» при этом «точно такие, с которыми он у себя на бале приказал бы накрыть на стол»²⁸.

Этот портрет, начертанный рукой художника-реалиста, вполне соответствует характеристике Барятинского, которую удается извлечь из объективных документов. Барятинский, завершивший в восточной части Кавказа завоевательную политику царизма, сломивший сопротивление Шамиля и получивший официальное признание как «покоритель Кавказа», не мог воспринять иначе как идейного противника автора «Родины», отрицавшего «славу, купленную кровью».

Вот в этом-то идеологическом расхождении Лермонтова и Барятинского и надо искать причины того, что Барятинский не только после смерти поэта негодовал на то, что можно собирать материалы для биографии «безнравственного человека» и «посредственного подражателя Байрону»²⁹, Лермонтова, но даже при жизни последнего стремился вредить ему³⁰.

Не отклик случайной юношеской обиды, а глубокую закономерность надо видеть в том, что преданный слуга царизма Барятинский не захотел признать лучшей славы России — Пушкина и Лермонтова.

Барон Дмитрий Григорьевич Розен (1815 — ум. после 1885) родился в семье генерал-адъютанта Григория Владимировича Розена (1782—1841), участника Отечественной войны, имевшего почетное боевое прошлое³¹. Г. В. Розен был женат на гр. Елизавете Дмитриевне Зубовой (1791—1862), родной племяннице фаворита Екатерины II, и имел значительные связи при дворе. Дети его были товарищами игр детей Николая I³².

Второй сын генерала Розена, Дмитрий, крестник имп. Марии Федоровны, служил в лейб-кирасирском полку³³ и имел с Лермонтовым общего товарища в лице своего однополчанина А. И. Барятинского. Надо полагать, что Лермонтов был с ним знаком с середины тридцатых годов, если только этому не предшествовало более раннее знакомство в Москве, куда Розены часто наезжали³⁴.

21 марта 1835 г. Дмитрий Розен был переведен в Нижегородский драгунский полк³⁵, стоявший на Кавказе. В Тифлисе в это время жили его родители; Г. В. Розен состоял с 1831 г. командующим Отдельным кавказским корпусом и главноуправляющим гражданской частью Грузии. Пребывание Дмитрия Розена на Кавказе совпало с перерывом в напряженной боевой деятельности Нижегородского полка, поэтому в делах ему участвовать не пришлось. Уже 3 мая 1836 г. Розен был переведен в л. -гв. гусарский полк³⁶.

С 1836 г. Лермонтов и Розен, таким образом, однополчане. Повидимому, с этого времени и установились связавшие их короткие отношения.

Летом 1837 г. Лермонтов, переведенный в Нижегородский драгунский полк, прибыл на Кавказ, где попрежнему служил отец Розена.

На этом посту генерал Розен показал себя крайне слабым администратором. «Во время его управления, — сообщает мемуарист, — взяточничество и казнокрадство процветали. Должности продавались за деньги». По отзыву других современников, Розен, тем не менее, принес Кавказу больше пользы, чем его преемники. Во всяком случае, при чрезвычайно разноречивой оценке деятельности Розена все свидетельства сходятся в том, что личная порядочность и бескорыстие его были вне сомнения, и если винят его, то лишь в крайнем безволии. Установившуюся же за ним репутацию храброго военачальника Розен в то же время упрочил, возглавив ряд экспедиций против горцев³⁷.

Военная обстановка на Кавказе крайне обострилась к концу 30-х годов. Николай I стремился форсировать колонизацию края, горцы проявляли беспримерную стойкость в борьбе за свою независимость. В 1837 г. Розен, не проверив реляции своего подчиненного³⁸, преувеличившего значение предпринятых русским командованием переговоров с вождем горцев Шамилем, донес Николаю I, что казавшийся неукротимым имам сдался русскому оружию. Это ошибочное донесение, так же как сведения, поступавшие от комиссии сенатора Гана, ревизовавшего управление Кавказом, побудили Николая I исполнить свое давнишнее намерение посетить Грузию. Под Тифлисом должен был состояться смотр войсковым частям Кавказского корпуса, на котором Николай рассчитывал увидеть капитулировавшего Шамиля.

«Эскадрон нашего полка, к которому барон Розен велел меня причислить, будет находиться в Анапе на берегу Черного моря при встрече государя»³⁹. Вследствие случайных обстоятельств Лермонтов в Анапу не попал, но намерение назначить его именно в этот эскадрон могло быть вызвано желанием Розена привлечь внимание Николая I к ссыльному товарищу сына и тем ускорить его возвращение в Петербург. Известна доброжелательность, с которой Розен относился к попавшим в беду молодым людям⁴⁰.

С приездом на Кавказ Николая I начался закат блестящей до того карьеры генерала Розена. Ему пришлось признать, что донесение о пленении Шамиля — плод недоразумения.

В Тифлисе, куда Николай прибыл 9 октября, комиссия по преобразованию местных гражданских учреждений доложила ему о многочисленных служебных злоупотреблениях, разоблаченных Ганом⁴¹. Попутно выяснилось и недостойное поведение членов семьи Розена. Зять его, кн. А. Л. Дадиани, командовавший Эриванским карабинерным полком, был обвинен в зверском обращении с солдатами и в хищениях по должности⁴². О жене Розена рассказывали, что она, пользуясь положением во всем ей доверявшегося мужа, потребовала себе на дом для осмотра национальную святыню армян — патриарший венец, хранившийся в Эчмиадзинском монастыре, и вернула его, заменив ценные сапфиры стеклами⁴³.

Все эти разоблачения повлекли за собой суд быстрый, но неправый. Весь административный аппарат был смещен; наряду с виновными пострадало множество ни в чем не виноватых⁴⁴.

9 октября на Мадатовской площади был назначен развод от Эриванского полка, на котором Дадиани был разжалован и сослан в крепость в Бобруйск. Снятые с него флигель-адъютантские аксельбанты Николай тут же надел на приехавшего в Тифлис старшего сына Розена, Александра, желая подчеркнуть, что он не распространяет на старика Розена свой гнев⁴⁵.

10 октября на Дидубийском поле под Тифлисом состоялся смотр войсковым частям Кавказского корпуса, среди которых были и нижегородцы, заслужившие одобрение Николая⁴⁶.

Эти два события — развод Эриванского полка на Мадатовской площади 9 октября и смотр в Дидубе под Тифлисом 10 октября — биографы Лермонтова обычно смешивают. Лермонтов к разводу на Мадатовской площади никакого отношения не имел. На «высочайшем» же смотру 10 октября он в составе Нижегородского полка был⁴⁷.

Неверно и обычное утверждение, что с Николаем I на Кавказе были наследник, Жуковский и Бенкендорф⁴⁸.

Николай в сопровождении наследника прибыл из Крыма в Геленджик 20 сентября 1837 г., 23-го они были в Анапе, откуда вернулись в Крым. 25 сентября Николай отплыл в Редут-Кале, куда прибыл 27 сентября. Оттуда уже он отбыл в свою большую поездку по Кавказу. Наследник же с Жуковским остались в Крыму, по настоянию находившейся в Ореанде Александры Федоровны, боявшейся отпустить сына в дальнейшее плавание, так как море было бурное⁴⁹.

В Тифлисе в свите Николая были гр. Орлов, гр. Адлерберг, лейб-медик Арендт, флигель-адъютант Львов и Раух⁵⁰.

11 октября отдан был опубликованный много позднее приказ о переводе Лермонтова в Гродненский гусарский полк.

Очевидно, Бенкендорф по просьбе Е. А. Арсеньевой перед поездкой Николая I ходатайствовал перед последним за Лермонтова, сославшись на положительное о нем мнение Жуковского⁵¹. Не исключена возможность, что и Розен поддержал эту просьбу в Тифлисе.

Вечером 11 октября Розен, еще не оправившийся от всех событий, давал в честь государя бал⁵², на котором, вероятно, среди офицеров был и Лермонтов.

Возможно, что поэт и до того бывал во дворце на приемах барона Розена, о которых французский путешественник Дюбуа де Монперё писал: «Дом генерал-губернатора был по праву центром дел, так же как и отдыха. Он задавал тон. В течение всей зимы каждое воскресенье здесь бывали приемы, игры, беседы, ужины. Здесь всегда встречались люди, с которыми хотелось поговорить». Сравнивая дом Розена с парижскими салонами, француз особенно восхищается появлением среди вполне европейского общества представителей кавказской аристократии, вносивших в вечера Розена экзотический акцент своими костюмами и национальной пляской⁵³.

Пребывание Лермонтова в Гродненском гусарском полку было недолгим; весной 1838 г. он уже вновь лейб-гусар и однополчанин Розена.

лейб-гусаров, сделанных в 1839 г. Клюндером для обмена между офицерами, был и портрет Розена⁵⁴.

Лермонтова с Розеном, несомненно, связывала если не дружба, то длительные близкие, приятельские отношения. Как мы уже видели, в 1840 г. они проводят вместе время в Москве.

К этому времени генерал-адъютант Розен с семьей уже переехал сюда из Тифлиса.

Вынужденный после приезда Николая I на Кавказ покинуть свой пост, он был назначен не в Государственный совет, как ему подобало по рангу, а в московский департамент сената. Поселились Розены в хорошо сохранившемся до наших дней особняке в Староконюшенном пер. (ныне № 3А/19), на углу Гагаринского⁵⁵. Здесь, конечно, их навещал Лермонтов в 1840 г.

Потрясенный бесславным концом своего служебного поприща, старик Розен влачил существование опального сановника. Еще в Тифлисе он стал хворать; в 1839 г. он уже был парализован⁵⁶.

Дмитрий Розен в связи с постигшими его семью невзгодами тоже перебрался в Москву. Продолжая числиться лейб-гусаром, он состоял адъютантом московского генерал-губернатора кн. Голицына⁵⁷.

17 апреля 1840 г. генерал Розен обратился к Бенкендорфу с просьбой об увольнении его за границу для лечения на мариенбадских минеральных водах.

Розен писал: «... быв лишен всякого движения я не могу ехать один, — необходим для сопутствия со мною младший сын мой, который находится уже безотлучно при мне со времени последнего постигшего меня удара; он состоит адъютантом при г. московском военном генерал-губернаторе... Смею просить ваше сиятельство и об увольнении в отпуск для сопровождения меня сына моего лейб-гвардии гусарского полка барона Дмитрия Розена...».

Из дела видно, что поездка была разрешена⁵⁸.

Можно с уверенностью сказать, что весной 1840 г. Лермонтов близко общался с Дмитрием Розеном. Семья Розен входила в тот тесный круг барской Москвы, который с детства был Лермонтову родным. Быть может, это-то и скрепило дружбу двух однополчан. Двоюродный брат Розена, гр. В. И. Зубов, внук полководца Суворова, и Алексей Лопухин, друг детства Лермонтова, были женаты на родных сестрах княжнах Оболенских⁵⁹, которых Лермонтов после посещения Москвы в 1840 г. вспоминает в первом же письме с юга к Лопухину⁶⁰.

В доме их отца, почетного опекуна кн. А. П. Оболенского, находившемся на Солянке (ныне № 7), Ю. Ф. Самарин и познакомился с Лермонтовым в 1838 г. Об этом Самарин вспоминал после смерти Лермонтова в своем дневнике: «В первый раз я встретился с Лермонтовым на вечере на Солянке»⁶¹. Ю. Ф. Самарин был двоюродным братом В. А. Лопухиной и Е. А. Зубовой⁶².

Весной 1841 г. Лермонтов в последний раз проезжал через Москву. Отсюда он писал Е. А. Арсеньевой: «Я в Москве пробуду несколько дней, остановился у Розена»⁶³. Самарин, вспоминая об этом приезде, записал в дневнике: «... Лермонтов снова приехал в Москву. Я нашел его у Розена»⁶⁴. Вспоминает Самарин и то, что Лермонтов провел тогда у него вечер с Голицыными⁶⁵ и Зубовыми.

«Никогда я так приятно не проводил время, как этот раз в Москве», — сказал Лермонтов встреченному им в Туле товарищу⁶⁶. Вигелю он признавался перед отъездом: «Ах, еслиб мне позволено было оставить службу, с каким бы удовольствием поселился бы я здесь навсегда»⁶⁷.

Младшая сестра Розена, Прасковья (1825—1899), подпав под влияние митрополита Филарета, приняла постриг и приобрела впоследствии скандальную известность как главная героиня названного ее именем «дела игумении Митрофании». Стремясь доставить доходы монастырю, которым она управляла, она совершила ряд подлогов и мошенничеств на крупные суммы. Обвинитель на этом процессе А. Ф. Кони характеризовал ее как страстную творческую натуру, которая, увлекшись широкими организационными замыслами, дошла до преступления, не содержавшего в себе элемента личной корысти⁶⁹.

В заключение укажем, что в 1841 г. Розены жили в казенной квартире в Петровском дворце, который и должен быть отмечен как памятное место о последнем посещении Лермонтовым родной Москвы⁷⁰.

Об Алексее Аркадьевиче Столыпине (1816—1858) писали и много и мало. Много потому, что ни один биограф Лермонтова не мог обойти этого близкого друга поэта. Мало потому, что частые упоминания Монго в лермонтовской литературе в конце концов являются лишь повторением явно недостаточных сведений, сообщенных о нем первым биографом поэта П. А. Висковатовым. В основу рассказа Висковатова о Монго легли воспоминания Бурнашева⁷¹ и Лонгинова⁷², появившиеся в печати, и запись того материала, который был собран Висковатовым в его беседах с Д. А. Столыпиным, А. П. Шан-Гиреем, гр. В. А. Соллогубом, А. О. Смирновой и кн. А. И. Барятинским⁷³.

Свидетельство Висковатова о дружбе Лермонтова со Столыпиным, таким образом, вполне авторитетно⁷⁴. Оно подкрепляется еще ценным показанием А. И. Васильчикова, секунданта последней дуэли поэта:

«В Лермонтове (мы говорим о нем, как о частном лице) было два человека: один добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой — заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых. К этому первому разряду принадлежали в последнее время прежде всего Столыпин (прозванный им же Монго)...»⁷⁵ (дальше названы Глебов, А. Долгоруков и Назимов).

К чему же сводятся наши сведения о человеке, внушавшем Лермонтову дружбу и особенное уважение?

Столыпин биографически очень близок Лермонтову. Он всего на два года моложе поэта и приходится ему двоюродным дядей; они вместе учатся в юнкерской школе, вместе служат в лейб-гусарах и живут на одной квартире в Царском Селе. Оба они участники военной экспедиции генерал-лейтенанта Галафеева, оба входят в оппозиционную группу «шестнадцати». Столыпин — секундант в обоих поединках Лермонтова и один из немногих свидетелей его смерти.

При имени Монго прежде всего вспоминается известная характеристика Лонгинова:

«Это был совершеннейший красавец: красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какой-то нежностью, была бы названа у французов „proverbiale“. Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике и под барашковым кивером нижегородского драгуна и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать „Монгу-Столыпина“ значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов, и он умер уже немолодым, но тем же добрым, всеми любимым „Монго“, и никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому притти в голову⁷⁶ и принято было бы за нечто чудовищное. Столыпин отлично ездил верхом, стрелял из пистолета и был офицер отличной храбрости»⁷⁷.

К этому Лонгинов добавляет, что к Монго «из уважения к его тонкому пониманию чувства чести нередко обращались, чтобы он рассудил какой-либо щекотливый вопрос»⁷⁸.

Черты внутреннего благородства и повышенного чувства чести Столыпина подтверждаются и словами Лермонтова о нем:

И на аршин предлинный свой
Людскую честь и совесть мерил.

Все, что мы знаем об участии Столыпина в последней дуэли Лермонтова, позволяет утверждать, что он стремился предотвратить кровавый исход поединка.

«Кто-то из секундантов воткнул в землю шашку, сказав, „вот барьер“. Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки, но длинноногий Столыпин, делая большие шаги, увеличил пространство. „Я помню, говорил князь Васильчиков, как он ногою отбросил шапку и она откатилась еще на некоторое расстояние“»⁸⁰.

Лермонтов, «помня наставления Столыпина, заслонился рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста»⁸¹.

Когда Мартынов, явно затягивая время, положенное на выстрел, держал Лермонтова под своим расчетливым прицелом, Столыпин крикнул: «Стреляйте или я разведу вас»⁸².

Монго-Столыпин, рисуемый современниками «львом в лучшем значении этого слова» и послуживший прототипом Сафьева в повести Соллогуба «Большой свет», очевидно, чисто эстетически привлекал симпатии окружающих своим дэндизмом, этим светским идеалом века. Подобно корнету гусарского короля Уэльского полка Джорджу Брэммелю, дальний потомок его лейб-гусар Монго был отчасти человеком, «почерпнувшим свою славу из своего изящества»⁸⁸.

Если генеалогическое древо литературного дэндизма насчитывает такие имена, как Дон-Жуан Байрона, Евгений Онегин Пушкина, Адольф Бенжамена Констана, де Марсэ Бальзака и др., то в реальной жизни дэндизму были не чужды Байрон, Мюссэ, в молодые годы Пушкин, Грибоедов. Рассказ о том, что Монго, выходивший в отставку после Крымской кампании, просил заменить ему георгиевский крест Станиславом, так как красная ленточка больше идет к фраку⁸⁴, — рассказ этот, конечно, не больше чем анекдот, но он показывает, на какие выходки в угоду артистизму внешности считали способным Столыпина.

В облике Столыпина-человека есть черта, останавливающая внимание, — это его необычайная сдержанность. Ни единой строчкой не обмолвился он о своей близости к Лермонтову, ни одному мемуаристу не дал возможности сослаться на его отзыв о поэте или о событиях его жизни.

к Лермонтову и его творчеству. Толстой не мог, конечно, не знать о близости Монго к Лермонтову, и, тем не менее, мы не найдем в его дневнике ни одного сведения о поэте, исходящего от Столыпина.

31 июня 1854 г. Толстой записывает: «Еще переход до Фокшан, во время которого я ехал с Монго. Человек пустой, но с твердыми, хотя и ложными убеждениями»⁸⁵; 2 августа: «Утром был у Столыпина и Монго сильно не нравится мне»⁸⁶; 16 августа: «Сидел у Столыпина»⁸⁷, 19 августа: «Вечером был у Столыпиных⁸⁸ »⁸⁹. И только почти два года спустя запись от 26 апреля 1856 г. гласит: «Обедал с Алексеем Столыпиным у Дюссо. Славный и интересный малый»⁹⁰.

Пусть молчание Монго о Лермонтове, даже в товарищеском общении с Толстым, объясняется тяжелыми воспоминаниями, вызывавшимися в нем пятигорской драмой, все же Толстой с его даром наблюдения не сразу решил, что Монго не пустой, а интересный малый.

Быть может, эту сдержанность Столыпина и имел в виду Лермонтов, когда в шуточной характеристике его в поэме «Монго» писал:

Столыпин был, действительно, «английской породы», так как бабка его, графиня Генриэтта Александровна Мордвинова, была дочерью английского консула в Ливорно, Коблея⁹¹.

Представления наши о настроениях и взглядах Столыпина небогаты. Мы знаем, что Монго смолоду фрондирует. Когда великий князь Михаил Павлович говорил о гусарских сборищах, что он «разорит это гнездо»⁹², тут, конечно, была большая доля ответственности Монго.

Поэтическое благословение, полученное мальчиком Столыпиным от Рылеева⁹³— все эти частные факторы, наряду с общими настроениями его сверстников, сыграли свою роль в развитии того культа декабризма, которому, по свидетельству Лорера⁹⁴, отдал дань и Столыпин.

НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ
Акварель В. Бобарыкина в альбоме П. Урусова
Литературный музей, Москва

остался завзятым крепостником⁹⁵, и не в момент политической ставки на него декабристов, а в годы, когда он, былой участник суда над декабристами, доживал свой век лойяльным сановником и даже строчил Николаю I слезницы о даровании фрейлинского звания его внучке — сестре Монго, дабы он «при закате дней» своих был «утешен достижением желания» своего⁹⁶.

Дошедшие до нас семейные рассказы позволяют судить о степени влияния Н. С. Мордвинова на воспитание его внуков Столыпиных. «Заботясь о воспитании детей, он пользовался всеми случаями внушать им с малых лет уважать не только закон божий, но и законы гражданские. Например: однажды на даче он застал тринадцатилетнего мальчика, меньшего своего внука Столыпина, который выкапывал столб, поставленный среди дорожки и, выкопав его, повалил. Дедушка рассердился на внука за эту шалость и, побранив его, растолковал всю важность столба, означавшего чужую собственность или какое либо запрещение»⁹⁷.

Наряду с этим мы знаем, что Мордвинов противодействовал намерению Арк. Ал. Столыпина дать своим сыновьям передовое воспитание. «Когда Аркадий Алексеевич взял первого гувернера к своим сыновьям, старшему <Монго> было тогда около восьми лет. Гувернер этот был швейцарец Шербулье, родственник литератору Шербулье, человек ученый, отлично знал греческий и латинский языки», но Мордвинов «не одобрял этого выбора и находил, что он имел слишком либеральные принципы, чтобы доверять ему воспитание детей»⁹⁸.

О том, как протекало дальше воспитание Алексея Столыпина, мы ничего не знаем. Несомненно, однако, что он обладал значительно большими знаниями, чем мог вынести из военной школы. Мы имеем свидетельство мемуариста, что Монго был, как и все Столыпины, «очень образованным» человеком»⁹⁹.

— первым на французский язык — «Героя нашего времени»¹⁰⁰».

Истинные умонастроения Монго-Столыпина, быть может, навсегда остались бы от нас скрытыми, если бы он не выдал себя с головой, напечатав во время своей поездки в Париж этот перевод в газете «Démocratie pacifique» на втором месяце ее существования. Выбор Столыпиным этого органа, конечно, не был случайным.

В Париж Столыпин попал в период обострения социальных противоречий, порожденных режимом июльской монархии. Революция 1830 г., так взволновавшая в далекой России людей лермонтовского поколения, привела к торжеству буржуазии, на которую опирался Луи-Филипп. Господствовала «одна ее фракция: банкиры, биржевые и железнодорожные короли, собственники угольных копей и железных рудников, лесовладельцы и часть примыкающего к ним крупного землевладения, так называемая финансовая аристократия. Она сидела на троне, она диктовала законы, она раздавала государственные должности» (Маркс).

Гизо, тогда еще не возглавивший правительства, фактически уже руководил его политикой, лозунгом которой в конце концов стало его знаменитое: «enrichissez-vous» (обогащайтесь). День ото дня ухудшались условия труда рабочих, занятых в предприятиях разраставшейся крупной промышленности. Это будило классовую сознательность рабочих, приводило их к созданию «синдикатов» (профессиональных объединений) и «обществ сопротивления» — штабов молодого стачечного движения.

«всемирно историческую эпоху, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела» (Ленин), движение революционной демократии возглавлено было радикальной мелкой буржуазией.

Наука и искусство передовой Франции не могли оставаться в стороне от событий.

Историк-художник Мишле (1798—1874), в полном расцвете своего блестящего ораторского дарования, читал тогда с кафедры Коллеж де Франс лекции, в которых акцентировал историю народных движений и, опираясь на извлеченные им из недр национального архива документы, будил в своих слушателях первые, еще смутные представления о борьбе классов.

Острый график Оноре Домье (1808—1879), еще со времен своих карикатур на «короля-буржуа» в «Caricature» и «Charivari» ставший любимцем передовой интеллигенции, изменил во второй половине 30-х годов под давлением цензуры свою тематику. Однако «мирные» темы его — карикатуры на быт буржуазии — выполняли подлинно боевые функции в борьбе против промышленно-финансовой олигархии.

Французская оперная сцена была, правда, завоевана при поддержке рекламы, организованной банкирскими кругами, пышным и эффектным Мейербером (1791—1864), но Берлиоз (1803—1869), обладавший, по словам Ромэна Роллана, «инстинктивным чутьем музыки, отвечающей потребностям молодых демократий, народных масс...»¹⁰¹«Реквиемом» (1837) жертвам июльской революции и «Траурно-триумфальной симфонией», исполненной впервые при открытии Июльской колонны в 1840 г.

По словам Мишле, «июль и последующие годы были вулканом книг, беспорядочным извержением утопий и социальных романов»¹⁰².

Промышленная верхушка еще аплодировала плодовитому поэту наживы Скрибу, наводнявшему парижские театры своими комедиями, но в репертуар уже начинали просачиваться социальные драмы демократических авторов (Феликс Пиа, Фредерик Сулье).

Новая социальная тема проникает в романы Жорж Занд. 1842 г. отмечен выходом имевшего бешеный успех романа Эжена Сю «Трущобы Парижа», темпераментно претворившего учение Фурье и Сен-Симона.

Еще в последние годы жизни Фурье (1772—1837) вокруг него стали группироваться его ученики.

— Виктор Консидеран (1808—1893). В 1832 г. он, в ту пору капитан инженерных войск, страстно увлекшись доктриной Фурье, этого, по его представлению, «величайшего гения новых времен и отца научного социализма»¹⁰³, вышел в отставку и, поселившись в Париже, основал там журнал фурьеристского направления «Le Phalanstère», вскоре переименованный в «Réforme industrielle» и просуществовавший до 1834 г. Взамен его с 1836 г. начал выходить журнал «Phalanga». Наряду с этими органами фурьеристской мысли в 1835 и 1838 гг. выходят в свет первые две части известной «Destinée sociale» («Социальные судьбы») Консидерана — работы, осужденной декретом папы Григория XVI. В этой работе, как и в своей деятельности публициста и редактора, Консидеран проявляет двоякое стремление — низвести теорию Фурье с ее абстрактных высот, приблизив ее к действительности, и смягчить крайние выражения доктрины, оттенив мирный и научный характер фурьеризма.

1 июля 1843 г. выходит первый номер новой газеты Консидерана «Démocratie pacifique» («Мирная демократия»). В 1843 г. слово «демократия» вызывало восторги, как знамя, осенявшее великую идею освобождения трудящегося человечества. Выбор эпитета «мирная» был продиктован Консидерану желанием подчеркнуть, что достижение демократического идеала возможно без применения насильственно-революционных мер. На фронтисписе газеты были изображены весы правосудия, с различными для каждого номера эпиграфами, вроде «Право на труд», «Прогресс без революции», «Общее благосостояние» и т. п.

В «Manifeste politique et social» («Политический и социальный манифест»), опубликованном Консидераном на страницах «Démocratie pacifique», он, подвергнув критике капиталистическое общество, декларировал признание права человека на труд и выдвинул лозунг организации промышленности на основе «вольного сообщничества капитала, труда и дарования». Газета имела колоссальный успех и завербовала подписчиков среди состоятельных и образованных классов. В частности у нее было много читателей в офицерских и инженерных кругах. Одним из последствий пропаганды Консидерана было необычайное повышение спроса на фурьеристские издания.

Консидеран, в отличие от Фурье, еще мирившегося с неравенством богатых и бедных, и Сен-Симона, только еще узнававшего эксплоатацию человека человеком, уже ясно провидит антагонизм двух классов, разобщающий современное общество. На заре 40-х годов Консидеран, бесспорно, прогрессивен. Однако, он «был учеником утописта Фурье и остался неисправимым , который видел „спасение Франции“ в примирении классов»¹⁰⁴. В условиях революции 1848 г. его позиция приобретала реакционный характер.

«Démocratic pacifique». Известны фурьеристские настроения лермонтовского круга¹⁰⁵.

П. В. Анненков свидетельствует, что в России в начале 40-х годов зачитывались Фурье, Кабэ, Прудоном. «Книги названных авторов были во всех руках... подвергались всестороннему изучению и обсуждению и породили... своих ораторов, комментаторов, толковников, а несколько позднее и своих мучеников»¹⁰⁶.

Насколько велико было обаяние Консидерана в России, видно из записи в дневнике Герцена 24 марта 1844 г.: «У Фурье убийственная прозаичность, жалкие мелочи и подробности, поставленные на колоссальном основании; счастие, что ученики его задвинули его сочинения своими»¹⁰⁷.

12 и 17 июня он в тот же дневник заносит поразившие его выписки из «Destinée sociale» Консидерана и восклицает: «Его сочинение несравненно энергичнее, полнее, шире по концепции и по исполнению всего вышедшего из школы Фурье. Разбор современности превосходен: становится страшно и стыдно. Раны общественные указаны и источники их обличены с беспощадностью»¹⁰⁸.

Итак, для нас не должно быть неожиданностью помещение Столыпиным перевода «Героя нашего времени»¹⁰⁹

Остается объяснить себе, что могло побудить Консидерана предоставить место лермонтовскому роману о Печорине в «Литературном фельетоне» его газеты.

Думается, что ответ на этот вопрос можно найти в следующем высказывании Консидерана: «В обществе, в котором люди не оцениваются по их подлинному достоинству, в котором неопределенные и колеблющиеся мнения венчают тупые лбы и тяжелым грузом угнетают живые умы... как хотите вы, чтобы личность не возбуждалась бы собственной индивидуальностью»¹¹⁰.

У нас нет данных, чтобы говорить о личных связях Монго с общественными кругами Парижа, но можно предполагать, что они должны были у него завязаться.

Париж в годы июльской монархии был центром, притягивавшим международную политическую оппозицию. В Париже с октября 1843 г. жил К. Маркс, в Париж эмигрировал из реакционной Германии Гейне, в Париже осела большая колония поляков, спасшихся сюда после поражения июльского восстания 1830 г., в Париже среди русских, бежавших от режима Николая I, с 1833 г. жил Н. И. Тургенев, которого Столыпин, вероятно, знал, как друга своего деда Мордвинова.

После Крымской кампании, в которой Монго участвовал в рядах Белорусского гусарского полка, он стал хворать. Когда у него обнаружились первые признаки чахотки, он встретил сопротивление Николая I, не разрешавшего ему поездку за границу для лечения, и будто бы изложившего на его прошении резолюцию: «Никогда, никуда». Соглашение было получено лишь благодаря поддержке лейб-медика Мандта¹¹¹.

¹ Модзалевский, Три встречи с Лермонтовым В. В. Бобарыкина. — «Русский Библиофил» 1915, № 5, май, 80—81.

² Обращает внимание, что буква М. поставлена одна, тогда как в других случаях две буквы — имени и фамилии. Если бы имелась в виду фамилия, то по аналогии с двумя другими случаями было бы зашифровано, напр., князь А. М. (А. В. Мещерский) или Н. М. (Н. С. Мартынов). Впрочем, последнего весной 1840 г. в Москве и не было.

³ А. А. Столыпин только 4 ноября 1839 г. покинул полк.

⁴ «Печально я гляжу на наше поколенье», относившиеся к его спутникам. Несомненно, существует психологический закон, в силу которого мемуарист ретроспективно осмысляет объект своих воспоминаний на основании позднейшего опыта. В случае Бобарыкина действие его тем более вероятно, что сам он квалифицирует свое состояние в 1840 г. умственным «маразмом», конечно, исключающим возможность вдумчивых наблюдений и обобщающих выводов.

⁵ Данные о кн. А. И. Барятинском извлечены из след. работ: А. Зиссерман, Фельдмаршал кн. А. И. Барятинский. — «Русский Архив» 1888; В. Инсарский— «Русская Старина» 1894 и 1895; П. Николаев, Воспоминания о кн. А. И. Барятинском. — «Исторический Вестник» 1885, № 5 и других многочисленных мемуаров, ему посвященных.

⁷ Кн. Т. раскрывается как кн. А. В. Трубецкой (1813—1889) на основании указания мемуариста о кавалергардской вечеринке и дневника сестры Барятинского, свидетельствующего о близости А. И. Барятинского с Трубецким. Другого князя Т. в 30-х годах в кавалергардском полку не было.

⁸ А. Зиссерман, цит. соч. — «Русский Архив» 1888, I, 111—113.

¹⁰ П. Щеголев— Л., 1928, 348—349. П. Щеголев ошибается, дважды называя Барятинского однополчанином Дантеса. В кавалергардском полку он офицером никогда не служил, а его брат Владимир был кавалергардом, когда Дантеса уже не было в России.

¹³ «Дневник А. И. Тургенева». Запись 22. XII. 1836; Щеголев, цит. соч., 280.

¹⁶ Род. в 1818 г., вышла замуж за кн. М. В. Кочубея в 1841 г., умерла в 1843 г. Дневник хранится в Центральном литературном архиве в Москве.

¹⁷ Цитирую по писарской копии с пометами Васильчикова, являющейся подлинным текстом последнего (Л. Семенов, А. И. Васильчиков о дуэли и смерти Лермонтова. — «Ученые Записки Сев. -Осетинского Гос. Педагог. Института им. К. Л. Хетагурова», вып. I, Орджоникидзе, 1940, II (XV), 79). В печати этот текст появился в смягченной редакции, очевидно, принадлежащей П. И. Бартеневу, а именно: от слов до по смерти Пушкина — купюра. Кн. А. Васильчиков, Несколько слов о кончине М. Ю. Лермонтова и о дуэли его с Н. С. Мартыновым. — «Русский Архив» 1872, I, 208—209.

¹⁸ Долгоруков, Петербургские очерки. VIII. Граф А. Г. Армфельд и князья Барятинские, М., 1934, 206—208; М. Цявловский, Рассказы о Романовых в записи П. И. Бартенева. — «Голос Минувшего» 1918, кн. 7—9, 227; Prof. M. Mandt Schiemann, Ein deutcher Artzt am Hofe Kaiser Nicolaus I, München — Leipzig, 1923. — Барятинский, очевидно, мечтал жениться на дочери Николая. Позднее, в 1847 г., он навлек на себя немилость, уклонившись от брака с М. В. Столыпиной, урожд. кн. Трубецкой (сестрой А. В.), который ему навязывался наследником, желавшим порвать свою связь со Столыпиной («La vérité sur le procès du prince Pierre Dolgoroukov par un russe», Londres (фиктивно), 1862, II, 27—28; В. Инсарский, цит. соч. — «Русская Старина» 1894, XII, 48; 1895, II, 86—91). Столыпину после отказа Барятинского выдали за гр. С. М. Воронцова. Ее дальнейшие отношения с Барятинским использованы Толстым для «Хаджи Мурата».

²⁰ «Валерик». Ср. также, как Лермонтов в юности касается проблемы войны в «Измаил-бее» («Как хищный зверь в смиренную обитель» и т. д.).

²² Висковатов, Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. — Собр. соч., М., 1891, VI, 368.

²⁹ П. , цит. соч., 186. Висковатов, передавая эти отзывы, шифрует имя их автора, настолько, впрочем, прозрачно, что оно без труда выясняется из контекста. Следует иметь в виду, что П. А. Висковатов (Висковатый) с 1868 г., около двух лет, числился по военному ведомству состоящим для особых поручений при фельдмаршале кн. А. И. Барятинском («Биографический словарь профессоров и преподавателей имп. Юрьевского (бывш. Дерптского) университета за сто лет его существования (1802—1902)», Юрьев, 1903, II, 359), что, с одной стороны, давало ему возможность расспрашивать Барятинского о Лермонтове, а с другой — побудило его не раскрывать его имени в своих записях.

³⁰ Это утверждение Висковатова можно понять как намек на причастность Барятинского к той группе лиц, которая инспирировала ссылки Лермонтова на Кавказ. В какой мере он знал о Лермонтове в периоды его пребывания на Кавказе, сказать трудно. Во всяком случае, знать мог, так как брат его Владимир (1817—1875) в 1837 г. часто встречался с Лермонтовым на водах (А. Миклашевский, М. Ю. Лермонтов в заметках его товарищей. — «Русская Старина» 1884, XII, 592) и, возможно, и в последний приезд Лермонтова был в Пятигорске. Точно датировать его пребывание нам не удалось. Известно, что он, по выражению мемуариста, «сорвал знаменитую „Кавказскую розу“». Владимир Барятинский перевел Эмилии Клингенберг 50 тысяч рублей (, цит. соч. — «Русская Старина» 1894, XI, 45) и позднее женился на дочери военного министра гр. Чернышева. Впоследствии был командиром кавалергардского полка и генерал-адъютантом. Возможно, что отношения Э. Клингенберг с В. И. Барятинским и дали основание мемуаристу утверждать, что она в 1841 г. была «девушка... пользовавшаяся незавидной репутацией» (Я. Костенецкий, Воспоминания моей студенческой жизни. — «Русский Архив» 1887, I, 115—116). А. И. Васильчиков в письме к Ю. К. Арсеньеву 30. VII. 1841 писал: «Эмилия все так же и хороша и дурна». — «Вестник Знания» 1928, № 3, 131.

³¹ «Русский биографический словарь». Том Рейтерн — Рольцберг, Спб., 1913, 391—398. «Кавказский календарь» за 1869 г., Тифлис, 1868, 65—67.

³² Долгоруков, Российская родословная книга, Спб., 1856, ч. III, 135; А. Розен, Очерк фамильной истории баронов фон Розен, Спб., 1876, 61 ; «Записки баронессы П. Г. Розен, в монашестве Митрофании». — «Русская Старина» 1902, I, 35 и сл.

³³ П. , История л. -гв. кирасирского ее вел. полка, Спб., 1884. Приложения, 124. — Здесь указано, что Д. Г. Розен прибыл в полк 30 апреля 1833 г. «из пажей двора е. и. в.». Однако ни в книге О. фон Фреймана, Пажи за 185 лет, Спб., 1898, ни в книге <Д. Левшин> Столетие Пажеского е. и. в. корпуса, Спб., 1902, II в списках пажей он не значится.

³⁴ Другие дети Г. В. Розена: Александр (1812—1874), преображенец, флигель-адъютант, полковник, женат в первом браке на Иловайской, во втором на княжне Четвертинской; Лидия (1817—1866), замужем за кн. А. Л. Дадиани; Софья (1821—1900), замужем за В. С. Аладьиным; Аделаида (?—1860), с 1854 г. инокиня Алексия; Прасковья (1825—1899), с 1852 г. инокиня Митрофания. Д. Г. Розен был женат на М. Ф. Львовой, урожд. Ладыженской.

³⁵ В. Потто, История 44-го драгунского Нижегородского полка, Спб., 1894, X, Приложения, 37.

³⁶ К. , История л. -гв. гусарского его величества полка, 1775—1857, Спб., 1859, III, 146.

³⁷ А. Розен, Записки декабриста, Спб., 1907, 235; А. Берже, Николай I на Кавказе в 1837 г. — «Русская Старина» 1884, VIII, 377 и сл.; Е. , Имп. Николай I в Анапе. — «Русская Старина» 1884, IX, 567 и сл.; П. Розен, цит. соч., 37 и сл.; «Journal d’une résidence en Circassie pendant les années 1837, 1838 et 1839» par James Bell... traduit de l’anglais par Louis Vivien, Paris, 1841, I, chap. XI... L’empereur à Ghélendjik, 247—249; см. также примеч. 31-е.

³⁹ , Полн. собр. соч. под ред. Б. Эйхенбаума, изд. «Academia», М. — Л., 1936—1937, V, 392.

⁴⁰ Письмо Г. В. Розена к М. М. Сперанскому 27. VII. 1835; Э. Герштейн, Лермонтов и «кружок шестнадцати». — «Литературный Критик» 1940, № 9—10, 227—228.

⁴¹ Берже, цит. соч., 391 и сл.; П. Розен, цит. соч., 39 и сл.

⁴⁵ Потто, цит. соч., 393; А. Розен, Записки декабриста, 236—237; П. Розен, цит. соч., 40.

⁴⁷ Эту ошибку допускают: П. Висковатов, цит. соч., 262; Б. Эйхенбаум— Л., 1936, 113; С. Иванов, Лермонтов, М., 1938, 174; Ираклий Андроников, Жизнь Лермонтова, М. — Л., 1939, 32—33; В. , Лермонтов. Жизнь и творчество, Л., 1939, 62; С. Иванов, Михаил Юрьевич Лермонтов, М., 1941, 64. — Ввиду крайней неясности кавказских этапов биографии Лермонтова не мешает подчеркнуть, что кавказская группа биографов Лермонтова занимает в вопросе пребывания Лермонтова в Тифлисе особую позицию. Если Л. Семенов«Лермонтов на Кавказе», Пятигорск, 1939, 73), то Е. Яковкина («По лермонтовским местам», Ворошиловск, 1938, 44 и 68) и М. Николева («М. Лермонтов», Пятигорск, 1940, 69) просто отрицают пребывание Лермонтова в Тифлисе в октябре 1837 г., опираясь на данные его формулярного списка, указывающего на участие поэта в экспедиции, производившей фортификационные работы на восточном берегу Черного моря. По данным формуляра, Лермонтов был в этой экспедиции за Кубанью с 21 апреля до 29 сентября 1837 г. (, цит. соч., 261—262), а стало быть, не мог поспеть к смотру. Однако формуляр этот опорочен письмом Лермонтова от 18. VII. 1837 из Пятигорска, почему ссылки на него и ненадежны.

⁴⁸ В разных сочетаниях это повторяют: П. Висковатов, цит. соч., 262; Б. , цит. соч., 112 и 114; Ираклий Андроников, цит. соч., 33; В. Мануйлов

⁴⁹ А. Берже, цит. соч., 381; Е. Зарина, цит. соч., 569; «Дневники В. А. Жуковского» c примеч. И. А. Бычкова, Спб., 1903, 361 и сл.

⁵¹ В. Жуковский, цит. соч., 369. — Жуковский узнал о «прощении Лермонтова» 21 октября 1837 г. в Новочеркасске, где он с наследником встретил приехавшего из Тифлиса Николая I. Жуковский, очевидно, был недоволен, что Бенкендорф сослался на него в деле «опального» поэта. Слова «Рассказы об опасности государя» относятся к эпизоду, случившемуся при выезде Николая из Тифлиса 12 октября. Коляска, в которой он ехал с Орловым, опрокинулась на крутом Верийском спуске, у церкви Андрея Первозванного. — А. Берже Розен, Записки декабриста, 236; В. Потто, цит. соч., IV, 86—87.

⁵³ Frédéric Dubois de Montpéreux, Voyage autour du Caucase, chez les tcherkesses et les abkhases, en Colchide, en Géorgie et en Crimée, Paris, 1839, III, 238, 250, 252—253, 257—258.

⁵⁴ Ефремов, Портреты Лермонтова. — «Русская Старина» 1875, X, 68—69.

⁵⁵ «Книга адресов столицы Москвы..., изданная майором и кавалером фон Метелер-кампом и К. Нестремом», М., 1839, ч. II, 41.

⁵⁶ П. Розен Андреев, Жизнь и деятельность баронессы Розен, в монашестве Митрофании, Спб., 1876, 36.

⁵⁷ А. Розен, Очерк фамильной истории баронов фон Розен, Спб., 1876, 62; К. , Московский адресс-календарь для жителей Москвы, М., 1842, II, 24.

⁵⁸ Переписка эта хранится в Архиве внешних сношений в Москве (Архив III отд., 2 эксп., ф. 109, оп. 35, № 394 за 1840 г.) и указана мне Э. Г. Герштейн, которой приношу за это искреннюю благодарность.

⁵⁹ П. Долгоруков—84. — Кроме дочерей гр. Е. А. Зубовой (1811—1843) и В. А. Лопухиной (1814—1851), у кн. А. П. Оболенского были сыновья: Михаил (1821—1886), Дмитрий (1822—1881) и Юрий (1825—1890).

⁶² Их матери, урожденные Нелединские-Мелецкие, — сестры.

⁶⁵ Очевидно, семья кн. Д. В. Голицына (1771—1844), московского ген. -губернатора, дети которого были сверстниками Лермонтова.

⁶⁷ Ф. Вигель, Письмо к приятелю в Симбирск; Н. Сушков

⁶⁸ Имение это было продано с торгов в 1878 г. («Московские Ведомости» 1878, № 263). — Когда и где умер Д. Г. Розен, установить не удалось. Он был еще жив в 1885 г. («Русский Архив» 1885, II, 5, 71—72).

⁶⁹ П. Розен, цит. соч.; В. Андреев Забелин, Дело игумении Митрофании. (Стенограммы заседаний суда.) М., 1874; А. Кони, На жизненном пути, М., 1913, I, гл. IV. Игуменья Митрофания, 48—58.

⁷⁰ Повидимому, условия жизни генерала Розена были несколько улучшены благодаря хлопотам В. Д. Вальховского, лицеиста первого курса, бывшего начальником штаба при Розене на Кавказе (А. Розен Андреев, цит. соч., 39. «Московский адресс-календарь для жителей Москвы, сост. ... К. Нистремом», М., 1842, II, 24).

⁷¹ В. Бурнашев— «Русский Архив» 1872, № 9, 1780.

⁷² М. Лонгинов, М. Ю. Лермонтов. — «Русская Старина» 1873, VII, кн. 3, 382.

⁷⁴ Так, Лонгинов (цит. соч., 382) пишет: «Особенно дружен был Лермонтов с двоюродным братом <дядей> своим Алексеем».

⁷⁵ Кн. А. , цит. соч., 206. — О прозвище Монго см. П. Висковатов, цит. соч., 201 и «Русская Старина» 1873, № 3, 382.

⁷⁶ П. (цит. соч., 201) сообщает, что один А. И. Барятинский «отзывался о нем очень недружелюбно, но на это были особые причины».

⁷⁷ М. Лонгинов, цит. соч., 382. — О высоких качествах Столыпина-офицера пишет и Лермонтов в своем письме к Е. А. Арсеньевой от 18 июля 1837 г.: «Мне говорили, что его можно считать лучшим из гвардейских офицеров, присланных на Кавказ». — , V, 392.

⁷⁸ М. Лонгинов, цит. соч., 382. — Свидетельство Лонгинова об исключительной осведомленности Столыпина в вопросах дуэльной практики относится к периоду после его заграничной поездки.

⁸³ Ж. Барбэ ’Оревильи, Дэндизм и Джордж Брэммель, М., 1912, 2.

⁸⁴ А. Столыпин— «Столица и Усадьба» 1913, № 1, 3.

⁸⁸ Монго жил вместе с А. Д. Столыпиным (1821—1899).

⁹¹ В. Руммель и В. , Родословный сборник русских дворянских фамилий, Спб., 1887, II, 78; «Воспоминания об адмирале гр. Н. С. Мордвинове и семействе его. Записки дочери его Н. Н. Мордвиновой», Спб., 1873.

⁹⁴ Н. Лорер, Из записок декабриста на Кавказе. — «Русский Архив» 1874, II, 683.

⁹⁵ В. Иконников—242, 520—522. В. Семевский, Крестьянский вопрос в России в 18 и в первой половине 19 века, М., 1888; Ф. Морозов, Н. С. Мордвинов, как экономист (в книге Н. , Избранные произведения, М.) 1945, 25—27).

⁹⁶ Архив графов Мордвиновых, Спб., 1901—1903, VII, 267—268.

⁹⁹ Кн. Д. Оболенский— «Столица и Усадьба» 1914, № 8, 20 апреля, 8.

¹⁰⁰ «Un héros du siècle ou les russes dans le Caucase», traduit du russe par M. Stolipine. — «Démocratie pacifique», 29. IX. — 4. XI. 1843.

¹⁰¹ Ромэн Роллан, Музыканты наших дней, П., 1923.

¹⁰³ V. Considerant. Le socialisme devant le vieux monde ou le vivant devant les morts, Paris, 1848, 214.

¹⁰⁴ Сталин, Собр. соч., I, 352. Литература о Консидеране: M-me Coignet, Victor Considerant, sa vie, son œuvre, Paris, 1895; Jules , Notice biographique sur Victor Prosper Considerant, Cambridge, 1894; Hubert Bourgin, Victor Considerant. Son œuvre, Lyon, 1909; Maurice Dommangetérant. Sa vie, son œuvre, Paris, 1929.

¹⁰⁵ См. выше статью Н. Бродского, Друг Лермонтова Святослав Раевский.

¹⁰⁶ П. , Воспоминания и критические очерки, Спб., 1879—1881, III, 70—71.

¹⁰⁷ А. Герцен, Полн. собр. соч. и писем под ред. М. Лемке, П., 1919, III, 319.

¹⁰⁸ , 331 и 332. — Вспомним, что в романе Чернышевского «Что делать?» Лопухов приносит Вере Павловне «Destinée sociale», что указывает на стойкость влияния Консидерана в России.

¹⁰⁹ К сожалению, текст перевода остался для меня недоступным, так что составить себе представление о Столыпине-переводчике не удалось.

¹¹² Интимную страницу биографии Столыпина мы узнаем из «Старой записной книжки» кн. П. А. Вяземского (Собр. соч., Спб., 1886, X, 225—226), который, находясь в Лионе, 8 июня 1859 г. записал: «Кончил вечер до полуночи в театре... Я сидел в креслах и со мною было приключение вроде маскарадного; за мною сидела довольно приятной наружности дама с маленьким мальчиком. Я вообще в публичных местах не задираю разговора; но тут попросил я у нее программы, которой не мог достать в театре. Разговор слегка завязался. Она сказала мне, что как только я вошел в театр, признала меня за русского. Благодарить ли мне или обижаться? — спросил я. Конечно, благодарить, — отвечала она, — потому что я очень люблю русских. Говорила она мне о графине Бобринской-польке, которую знала во Флоренции и с которой она в переписке. Про себя сказала она, что она смесь разных народностей: английской, итальянской и французской. Дал я ей свою карточку. Она спросила: Да вы однако же не муж Вяземской, урожденной Столыпиной? Нет, — отвечал я, — муж ее моложе и он мой сын. — Ваше имя знаю теперь, а своего сказать не могу. — Как так? — Vous trouveriez mauvais que je sois au spectacle, mais je n’y suis venue que pour amuser un peu mon enfant*. Я ничего не мог понять в этой таинственности. Тут пошел разговор совершенно маскарадный. Я был налицо, а собеседница моя под маскою и в домино.

Вдруг блеснула во мне догадка, что это та женщина, с которою Монго Столыпин был в связи во Флоренции и на руках которой он умер. — Я сказал ей, что угадал ее. — Если меня вы и угадали, то все-таки в том не признаюсь. Спросил я ее, знает ли она сенатора Халанского. Отвечала: знаю. Это разрешило весь вопрос. Халанский был во Флоренции при смерти Монго и говорил мне в Марсели много хорошего о ней — как она ходила за больным и о ее бескорыстии. После сказала она мне, что приехала в Лион для детей своих, кажется сошлась опять с мужем и с тещею своей — по крайней мере дозволено ей видеть детей, — старшего отдает в collège etc. etc. Может быть приедет она в Россию с графиней Бобринской, которая приглашает ее с собою месяца на два или на три. Она принадлежит к хорошей фамилии. Муж ее, le comte de Vogüé, имеет поместье недалеко от Лиона. В ней много приветного и простодушного. Красавицею она мне не показалась. Это одна из тех женских натур, которая мягкостью и восприимчивостью своею способна увлекаться и падать. Предопределенная добыча сердечного романа. Можно сожалеть о подобных женщинах, но осуждать их совестно. Я уверен, что в связи с нею Монго отдыхал от долгой, поработительной и тревожной связи своей с ».

Упоминаемые в этой записи лица: гр. Бобринская-полька — Юлия Станиславовна Бобринская, урожд. гр. Юноша-Белинская (р. 1804), в первом браке за П. А. Собакиным (1744—1821), во втором — за гр. Павлом Алексеевичем Бобринским (1800—1830), умершим во Флоренции; ее сын гр. А. П. Бобринский (р. 1827) был в дружбе с Монго (см. А. Лобанов-Ростовский— «Русская Старина» 1890, IV, 222—223; Д. Оболенский, цит. соч., 8). Вяземская Мария Аркадьевна, урожд. Столыпина, — жена кн. П. П. Вяземского, сестра Монго. Сенатор Андрей Иванович (1795—1864) — см. «Русский биографический словарь». Том Фабер — Цявловский, Спб., 1901, 267. *** — предположительно гр. Воронцова-Дашкова Александра Кирилловна, урожд. Нарышкина (1818—1856), жена гр. Ив. Ил. (1790—1854). Одна из немногих, пытавшихся предотвратить дуэль Пушкина с Дантесом (см. П. Щеголев, цит. соч., 448). Ей посвящено стихотворение Лермонтова «Как мальчик кудрявый резва». Упоминается в письме Лермонтова к Бибикову от февраля 1841 г. (Лермонтов«Княгиня», едва не ставшее поводом для дуэли между ее вторым мужем и Некрасовым (Alexandre Dumas, Impressions de voyage en Russie, Paris, 1859, 150—153; «Воспоминания Авдотьи Панаевой», Л., 1933, 322—330).

Графиня Вогюэ Генриэтта-Христина, урожд. Андерсон (1824—1910), жена графа Рафаэля де Вогюэ (1817—1901), была матерью Эжена-Мельхиора де Вогюэ, известного французского писателя и исследователя русской литературы. В 1859 г. ему было 11 лет (см. биографический очерк Мельхиора де Вогюэ, написанный его сыном, в книге V-te E. -M. de Vogüé, Journal. Paris — St. Pétérsbourg, 1877—1883. Publié par Félix de Vogüé, Paris, 1932). К сожалению, мне не удалось ознакомиться с новейшей работой Léon Le Meur, L’adolescence et la jeunesse de Melchior de Vogüé, Paris, 1932, которая, быть может, содержит новые сведения о Монго. И. (Руссоведение во Франции. — «Русская Мысль» 1894, № 9, отд. 2, 37) сообщает, что он обращался к Вогюэ с просьбой поделиться причинами, побудившими его избрать предметом своего исследования русскую тему. В ответном письме Вогюэ, указывая причины общего порядка, пишет: «Вы требуете от меня некоторых более точных сведений для статьи о литературных отношениях обеих стран. Я не склонен распространяться о биографических подробностях, могущих интересовать только моих близких...». Мать, покинувшая семью ради русского, и брак самого Мельхиора де Вогюэ с русской объясняют эту фразу.

Сноски

^* Вы бы осудили, что я в театре, но я пришла лишь затем, чтобы немножко развлечь моего ребенка.