Дамианиди М. Ф.: Мемуары Евгении Акимовны Шан-Гирей

Мемуары Евгении Акимовны Шан-Гирей¹

Предисловие

В фондах Государственного музея-заповедника М. Ю. Лермонтова хранятся мемуары троюродной племянницы М. Ю. Лермонтова Евгении Акимовны Шан-Гирей. Ее воспоминания — это "точка пересечения" истории и современности, века XIX и века XX. В них слышны голоса людей, связанных с именем М. Ю. Лермонтова. Записки охватывают большой отрезок времени — от первой четверти XIX до 40-х годов XX.

Евгения Акимовна — дочь троюродного брата и близкого друга М. Ю. Лермонтова Акима Павловича Шан-Гирея и падчерицы генерала П. С. Верзилина Эмилии Александровны Шан-Гирей, урожденной Клингенберг.

А. П. Шан-Гирей закончил Петербургское артиллерийское училище, увлекался живописью. Он написал копию с портрета М. Ю. Лермонтова художника П. Е. Заболоцкого (ныне хранится в лермонтовском зале Пушкинского дома). Эмилия Александровна владела неплохим литературным слогом, выступала не раз в печати, и ее публикации дочь внесла в свои мемуары.

Е. А. Шан-Гирей родилась в Пятигорске 23 декабря 1856 года, в том самом доме, где 13 июля 1841 года произошла ссора между М. Ю. Лермонтовым и Н. С. Мартыновым. Вся ее жизнь прошла в окружении людей, которые знали и любили поэта. Много интересного узнала она от отца, который детские и юношеские годы провел в семье Е. А. Арсеньевой, рядом с Лермонтовым. Аким Павлович рассказывал: "Покойная мать моя была родная и любимая племянница Елизаветы Алексеевны, которая и уговорила ее переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губернию и помогла купить имение Апалиха в трех верстах от своего, а меня из дружбы к ней взяла к себе на воспитание вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрьевича. Таким образом, все мы вместе переехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с того времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками Мишель, в зеленой курточке, с клоком белокурых волос надо лбом, резко отличающихся от прочих, черных, как смоль..."

Две семьи, Арсеньевы и Шан-Гирей, жившие по-соседству, по- н стоянно общались между собой, детей воспитывали вместе, как родных братьев, учили их быть благожелательными между собой и с людьми. Родители Акима Павловича сыграли значительную роль в жизни Михаила Юрьевича Лермонтова.

Долгие годы Аким Павлович Шан-Гирей ждал, когда напишут подробную биографию М. Ю. Лермонтова. Он признавался, что ему "тяжело будить в душе печальные воспоминания и бесплодные сожаления... Пусть, думал я, люди, владеющие лучше меня языком и пером, возьмут на себя этот труд: дорогой мой Мишель стоит того, чтоб об нем хорошо написали". И все- таки Аким Павлович взялся за перо. Не случайно друг поэта Святослав Раевский писал Шан-Гирею: "Ты был его другом, преданным с детства... никто вернее тебя не может передать обществу многое замечательное об этом человеке, гордости нашей литературы..."

Благодаря Акиму Павловичу мы располагаем довольно полными и беспристрастными воспоминаниями о М. Ю. Лермонтове, опубликованными лишь после смерти автора в 1890 году в восьмом номере журнала "Русское обозрение".

Это глубокое уважение и любовь он передал своим детям — сыну Акиму Акимовичу и дочери Евгении Акимовне.

Как причудливы судьбы людей! Думал ли Аким Павлович, провожая Лермонтова в мае 1841 года на Кавказ, что через несколько лет он проедет тем же маршрутом, будет частым гостем в доме Верзилиных, женится в 1851 году на падчерице генерала П. С. Верзилина Эмилии Александровне, а его брат — на младшей дочери генерала Надежде?! Вероятно, от Эмилии Александровны узнал Аким Павлович подробности дуэли и гибели поэта.

А. П. был настолько сильной и интересной личностью, что о нем в 60-х годах нашего времени был написан известными лермонтоведами В. А. Мануйловым и С. И. Недумовым очерк "Друг Лермонтова Аким Павлович Шан-Гирей". С тех пор сведения о нем пополнились новыми публикациями; правы были В. А. Мануйлов и С. И. Недумов, когда говорили, что Аким Павлович заслуживает того, чтобы рассказать о нем и его семье подробнее.

Публикуя записки Евгении Акимовны Шан-Гирей, мы сохраняем стиль и манеру мемуаристки.

Е. А. Шан-Гирей

Алексей Павлович Шан-Гирей

У Столыпиных было имение Столыпиновка, там жила родная сестра бабушки Лермонтова Елизаветы Алексеевны Арсеньевой² — Екатерина Алексеевна Хастатова³, с ней жила ее дочь Мария Акимовна⁴, которая вышла замуж за Павла Петровича Шан-Гирея⁵

Мой отец, когда был ребенком, лет шести⁶, бабушка, Елизавета Алексеевна и Столыпины — кузины Лермонтова, и он 10-ти летний мальчик приехали в Пятигорск в начале лета и остановились у родного дяди моего отца Акима Акимовича Хастатова⁷, и ее сестра, мать дяди, Екатерина Алексеевна Хастатова со своей дочерью Марией Акимовной и ее сыном, моим отцом, приехали тоже к Хастатову из Столыпиновки, которая находится в 50-ти верстах от Пятигорска, чтобы повидаться с ними. Из записи Лермонтова 1830 года, 8 июля, ночь: "Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины.

К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы; мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребячес-кая; это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет тер-зать мой ум! — И так рано!..

Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице: я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату; я боялся, не хотел говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснил другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом. Может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли, тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу, не поверят ее существованию — это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность — нет; с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. Горы Кавказские для меня священны... И так рано! В 10 лет! о, это загадка, этот потерянный рай до могилы будет терзать мой ум! Иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию! Но чаще плакать. Говорят... что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки"⁸.

Эта девочка была моя мать, она помнит, как бабушка ходила в дом Хастатова в гости к Столыпиным и водила ее играть с девочками (они были немного старше ее), и как мальчик брюнет вбегал в комнату, конфузился и опять убегал, и девочки называли его Мишель.

Бабушка Лермонтова очень любила свою племянницу, мать моего отца, и уговорила ее переехать жить с Кавказа в Пензенскую губернию, и они все вместе приехали осенью в Тарханы.

В 1825 г. бабушка Лермонтова помогла купить матери моего отца имение Апалиха в трех верстах от имения бабушки — Тарханы, где поселилась жить Мария Акимовна с ее мужем Павлом Петровичем Шан-Гиреем. Отца моего бабушка Лермонтова взяла к себе, чтобы Лермонтов не рос одиноким, и воспитывала их вместе, как братьев, и они были очень дружны до конца.

Две семьи, жившие так близко, постоянно общались между собой, и им было очень весело, бабушка была добра и ласкова.

Время шло, и в 1827 г. бабушка повезла Лермонтова в Москву для воспитания, а через год моего отца тоже привезли к ним. Отец под влиянием Лермонтова учился очень прилежно; Лермонтов давал ему читать Ломоносова, Крылова, Жуковского, Козлова, Пушкина и уже читал ему некоторые стихи своего сочинения. Через год Лермонтов поступил полупансионером в университетский благородный пансион, но все же у них был дома гувернер Винсон, и они учились иностранным языкам.

По соседству с ними жило семейство Лопухиных⁹, они были очень дружны и виделись очень часто, особенно дружили с одной из сестер, молоденькой девушкой Варенькой¹⁰, у которой было на личике темное родимое пятнышко, и отец с другими детьми дразнил ее, говоря "у Вареньки родинка, Варенька уродин- ка", а она была очень хорошенькая, симпатичная, ласковая, ее все дети любили.

Лермонтов был почти всегда весел и этим влиял на моего отца, и они часто играли в военную игру и другие игры, иногда в шахматы, а также оба усердно занимались рисованием.

По выпуске из пансиона, Лермонтов поступил в Московский университет в 1830 году 1 сентября, а в конце 1832 года он уже отпросился с бабушкой в Петербург и поступил в школу Гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Лейб-гвардии Гусарский полк; через год отец тоже прибыл в Петербург к бабушке для поступления в Артиллерийское училище. Отец почти каждый день ходил к Лермонтову, чтобы повидаться и принести ему пирожков, конфет и др. сладостей. Конечно, бывая у него, отец познакомился с его приятелями и с Мартыновым, над которым Лермонтов уже тогда подсмеивался и рисовал карикатуры.

Лермонтов приходил домой только по праздникам и по воскресеньям; отец, поступив в Артиллерийское училище, тоже стал приходить домой по воскресеньям и по праздникам.

Отец очень серьезно относился к своим занятиям и старался много почерпнуть знаний из научной библиотеки Лермонтова. 22 ноября 1834 г. Лермонтова произвели в офицеры. Потом бабушка поехала в Тарханы по денежным делам.

В это время Лермонтов много писал и диктовал моему отцу свои сочинения. Бабушка соскучилась по внуку и приехала, у них тогда же жил друг Лермонтова Раевский¹¹, сын бабушкиной приятельницы; он служил в военном министерстве, учился в Университете, получил хорошее образование и имел знакомства в литературном кругу.

Когда Лермонтов был арестован за стихи на смерть Пушкина, полковник, производивший домашний обыск, не обратил никакого внимания на моего отца, у которого в кармане находился списанный экземпляр этих стихов, и он остался цел. Конечно, бабушка была поражена этим происшествием и принялась хлопотать о внуке, по ея просьбе его скоро вернули. И потекла их совместная жизнь спокойно и весело.

В 1838 г. приехала в Петербург с мужем Варенька Лопухина проездом за границу; отец очень горевал, увидя ее такою болезненною и худою; она по-прежнему была с ним дружески ласкова; это было в последний раз, что они виделись: она все болела и через несколько лет умерла.

В 1840 году, когда Лермонтов был арестован после дуэли с Барантом, бабушка выхлопотала, чтобы моего отца допускали посещать Лермонтова, чтобы она могла знать о нем все. Сама она в это время была больна. Потом Лермонтова перевели на Кавказ в Тенгинский пехотный полк, а бабушка поехала в Тарханы.

Лермонтов получил отпуск к новому 1841 году и вместе с бабушкой возвратился в Петербург и пробыл опять вместе с ними до мая.

Срок отпуска приближался к концу, надо было обратно ехать на Кавказ, и они готовились к этому, вместе перебирали все его бумаги, которые он оставил у моего отца.

2-го мая утром отец поехал его провожать в Почтамт, откуда отправлялся московский мальпост*. У отца было очень тяжело на душе. Садясь в карету, Лермонтов сказал ему: "Прощай, ничего, все перемелется, мука будет. Поцелуй ручки у бабушки и будь здоров". Это были в жизни его последние слова отцу. После этого отец уехал с бабушкой в Тарханы и только в августе они получили известие о его смерти.

В 1842 г. весной увезли в Тарханы в свинцовом гробу тело Лермонтова и похоронили в часовне около могилы его матери, где рядом с ним потом была погребена и бабушка.

Все книги и сочинения и письма Лермонтова отец пожертвовал в публичную библиотеку в Петербурге, он говорил, что все это должно принадлежать обществу, а не единичному лицу. Потом отцу пришлось быть не долго в Кременчуге, где он был адъютантом у Ивана Карловича Арнольди, начальника полевой конной артиллерии¹².

В 1844 г. отец мог исполнить свое давнишнее желание и вышел в отставку, и приехал в Пятигорск, остановился у своего дяди Акима Акимовича Хастатова. Афанасий Алексеевич Столыпин¹³, брат бабушки Лермонтова, очень любил моего отца, одобрил его желание выйти в отставку и помог ему купить Столыпиновку, дав денег. Там уже никого не было.

Мать моего отца умерла в Апалихе, а его отец продолжал там жить. Его родная бабушка, Екатерина Алексеевна Хастатова, умерла и была похоронена в Георгиевске (я была на ее могиле). Она была образованная, умная, энергичная женщина. Когда была холера, несколько человек среди ее людей заболели холерой, все растерялись и никто не хотел до них дотронуться, она сама пошла к ним, собственноручно растирала их и принимала все необходимые меры, и своим примером заставила других делать то же; сама обо всем распорядилась, спасла этих людей, но потом переутомленная заразилась, заболела сама и умерла.

Все это рассказала мне о ней наша знакомая старушка, Елизавета Ивановна Баскакова¹⁴, вдова полковника. Она была знакома с бабушкой и знала моего отца с детства.

Когда декабристы жили в Георгиевске, то часто были в ее семье. Она рассказывала, какие они все были интересные, симпатичные и умные.

Лермонтов иногда приезжал из Пятигорска повидаться с этими декабристами.

Отец, поселившись в Столыпиновке, усердно занялся сельским хозяйством, развел большой фруктовый, тутовый и виноградный сад и занялся разведением шелковичных червей.

У тети Надежды¹⁵ был приятный голос, и ея мать хотела, чтобы она училась пению, и она с моей матерью и тетей Надеждой поехали в Петербург и жили там.

Тетя Аграфена^{16 17} был начальником Туркменов. Это про нее Лермонтов написал шутку "Дикий человек привязан к груше". Ее в семье звали уменьшенным именем Груша. И дразнили ее, называя "туркменской царицей".

Эмилия Александровна Шан-Гирей, уроженная Клингенберг

Бабушка Верзилина¹⁸ чувствовала себя плохо в Петербурге, у нее развился рак, она лечилась, оказалось, что операцию делать уже поздно и она не выдержит, так что они вернулись в Пятигорск. Потом бабушка слегла, долго болела и умерла в 1848 году.

Дедушка, Петр Семенович Верзилин¹⁹, был послан на войну в Венгерскую кампанию и в это время не было дома.

Моя мать осталась старшей, хозяйничала и очень заботилась об тете Надежде, которая была сильно потрясена смертью матери. Будучи в трауре, они жили очень тихо. Комендант города по фамилии Принц²⁰ и его жена были их хорошие знакомые, высказывали большое участие, и очень заботились о моей матери и тете, в ожидании возвращения их отца.

Моя мать сохранила все в доме как было прежде: та же маленькая уютная гостиная, стены и потолок которой были обиты ситцем палевого цвета с легкими разводами из цветов во вкусе помпадур, тем же были обиты узенькие длинные с узкими спинками диванчики, окаймлявшие стенки, потолок был тем же оббит мелкими складками, которые сходились в середине потолка розеткой, в ней был крючок и висела небольшая люстра с восковыми свечами.

В то время, когда был Лермонтов, в этой гостиной Мария Ивановна сидела около круглого стола с работой. Она любила g вязать кружева на спицах, с одной стороны моя мать вышивала в пяльцах, тетя Аграфена сидела около нее и вязала крючком из разноцветного бисера кошельки, тетя Надежда тоже с каким- нибудь рукоделием. Являлся Лермонтов с кем-нибудь из своих приятелей, и велись веселые разговоры.

Иногда приходили важные дамы с визитом, тогда Мария Ивановна переходила рядом в парадную гостиную, которая была убрана мягкой мебелью и цветами на окнах, а молодежь уходила в зал и занималась музыкой; моя мать хорошо играла, тетя тоже недурно, и Трубецкой тоже играл хорошо, иногда Лермонтов слушал со вниманием, весь отдаваясь музыке.

Как-то раз поехали кататься за город по направлению к Кисловодску; тетя Надежда сидела с бабушкой в коляске, а мама верхом с кавалерами сбоку коляски, сзади ехали сопровождающие их молодые казаки, они не знали, что стрелять нельзя, вдруг им вздумалось показать свою удаль и они помчались по дороге джигитовать и, пригнувшись к земле, стреляли, бабушка испугалась, велели остановиться, казаков вернули, к концу ружья привязали белый носовой платок в виде значка, это был знак, что свои едут, и помчались домой, высоко подняв ружье с платком, кричали — свои, свои...

Подъезжая к постовой горе, увидели, что часовой уже стоял у пушки, чтобы зажечь фитиль.

Кабинет А. А. Столыпина-Монго. Рис. А. П. Шан-Гирей

Он услыхал выстрелы и топот лошадей и увидел, что клубилась пыль, он думал, что это набег горцев, но, увидев белый платок и услыхав крик "свои...", остановился, и они благополучно проехали мимо и вернулись домой.

Бабушка Верзилина была очень воспитанная, корректная, серьезная, спокойная, с внимательным мягким обращением ко всем. Весь дом держала в порядке. Раз она была на дворе, вдруг в ворота вошла женщина с ребенком на руках, прямо подошла к ней, положила ребенка к ея ногам и сказала: "Я слышала, что ты добрая, хорошая, спаси моего ребенка", — и рассказала, что в отдаленной станице чума и вся ея семья умерла, осталась только она и пешком пришла за несколько верст. Ей сделалось дурно, бабушка распорядилась отвезти ее в больницу. Приказала тотчас — же все, что было на ребенке, сжечь, выкупать его, обернуть во все чистое. Когда бабушке сказали, что надо его отдать в приют, то она сказала, что его мать поручила его ей, и что она будет беречь мальчика сама, и что он будет жить в ея доме, и что она никому его не отдаст.

Потом его мать умерла в больнице. В тридцатом году были пленные дети горцев, некоторые оставляли их в своих семьях; другие отправляли их на воспитание в Петербург, а большую часть обменивали на наших пленных. Бабушка тоже взяла одну 8-летнюю пленную черкешенку, окрестили ее и, когда она выросла, выдали замуж. — Жена казачьего офицера, умирая, просила бабушку позаботиться о ея маленькой дочке, она очень беспокоилась о ней. Бабушка дала ей слово, чтобы умерла спокойно, и нашла, что самая лучшая будет забота, если она возьмет девочку к себе. Девочка выросла у нее и потом вышла замуж.

Хастатов вернулся в Пятигорск из своего имения "Шелковая", недалеко от Хасав-Юрта. К нему в гости приехал младший брат моего отца Алексей Павлович²¹ с визитом к моей матери, т. к. он был давно знаком с Верзилиными. Дядя Алексей был очень красивый, высокий, стройный и интересный молодой человек, знакомство завязалось, и в 1849 г. тетя Надежда вышла за него замуж, и, конечно, на свадьбу приехал мой отец из Столыпиновки. Тетя с дядей, поженившись, жили в доме у моей матери. У тети был дом в Кисловодске, который отдавался в наем, а у тети Аграфены был дом рядом с домом Чиляева²²— тоже отдавался внаймы.

Неожиданно получили известие (эстафета), что отец тети Надежды Петр Семенович Верзилин умер от раны саблей в живот, полученной им в венгерскую войну, которая долго не заживала и открылась совсем, и похоронен там далеко, где был на пути. Опять горе и траур.

Столыпиновка в то время относилась к Ставропольской губернии, и отец был выбран предводителем дворянства в Ставрополе; приходилось по делам ездить, и он всегда заезжал в Пятигорск и останавливался у брата Алексея Павловича, гостил у них по нескольку дней, таким образом, моя мать и тетя с ним очень сдружились. И отец женился на моей матери в 1851 г., после того они жили все вместе частью в Пятигорске, частью в Столыпиновке; через год родился мой брат Аким²³.

После того, тетя Надежда с маленькой дочкой и с мужем Алексеем Павловичем поехали жить к его отцу в Апалиху.

Как-то мать сидела на скамейке на бульваре со знакомыми в ожидании приезда отца. Он должен был приехать из Столыпиновки, вдруг видит, что знакомые приходят и о чем-то шепчутся.

Они знали, что отец должен приехать, но запаздывает, а в это время разнесся слух, что в лесу зарубили кого-то, ехавшего из Георгиевска, в Пятигорск, и они боялись, не Шан-Гирей ли это?

Мигом разнеслось, что он убит, они не знали, что сказать, как предупредить мою мать, очень боялись за нее и толпились вокруг. Вдруг видят, что спускается сверху от галереи на бульвар веселый, как ни в чем не бывало мой отец. Они бросились к нему с восклицаниями: "Как, вы остались живы?"

Он в удивлении, моя мать тоже в удивлении. Оказывается, что когда отец ехал в одноколке по дороге через лесок, сломалась ось, он слез и пошел пешком, повернув по тропинке, ведущей через лес прямо к галерее на бульвар, а сзади него ехал не то генерал, не то полковник, не помню, на которого напали горцы, изрубили и ускакали; ямщик отпряг лошадей, верхом помчался в город и сообщил об этом; тогда сейчас же были посланы казаки и привезли его тело.

Если бы у отца не лопнула ось, то он бы попал им под руки.

Время шло, отец ездил по делам и занимался хозяйством. Раз родители поехали с нами, детьми, и няней в Георгиевск по делам на ярмарку. Я была маленькая, еще не ходила. Остановились у своих друзей Баскаковых. Вдруг приехал нарочный из Столыпиновки с письмом от управляющего, что случился пожар и вся Столыпиновка горит. Конечно, отец помчался туда, а мать с нами осталась у знакомых. Оказалось, что крестьянин привез себе сено, подъехал совсем близко к своей хате деревянной, крытой соломой и, слезая с воза, курил трубку и не заметил, как огонь из трубки выпал на воз. Он пошел в хату, был сильный ветер и огонь раздул, и воз загорелся. От него загорелась крыша. Большинство мужчин было в поле, остальные растерялись, а сильный ветер с быстротой разносил горящую солому с крыши на крышу, а хаты стояли очень близко, дома были деревянные, и сгорела вся деревня; ветер дул от загоревшейся крайней хаты по направлению всего села, которое близко примыкало к усадьбе, и сгорел наш дом, который был тоже деревянный. Остался цел флигель, который был далеко в конце большого двора, туда перетащили наши вещи; отец должен был жить у управляющего, который жил во флигеле.

Отец был энергичный, стойкий, никогда не терялся. Он быстро начал принимать все, что надо, прежде всего, были сделаны землянки, чтобы разместить людей, потом надо было приняться за постройку домов уже из саманного кирпича с камышовыми крышами, и все деревянное было из нашего леса.

Дома надо было ставить на большом расстоянии друг от друга в один ряд по очень широкой улице и другой ряд через широкую улицу напротив. Недалеко протекала река Кума, по берегу которой рос большой наш лес; близ реки был построен наш новый дом, тоже из саманного кирпича.

Можно себе представить, сколько отец пережил за это время; он всем руководил сам. Пришлось заложить Столыпиновку в казну за 20 тыс.

Много погибло крестьян, скота, лошадей, которые не успели выбежать, погорело много хозяйственного инвентаря, что не успели взять. Все надо было купить, было очень трудно; только через год все пришло в порядок.

Моя мать это время с нами, детьми, проживала в Пятигорске. Потом наступило освобождение крестьян, и отец участвовал в этом деле, был мировым посредником.

Моя мать в садике, сидя на скамеечке с работой, слышала, когда крестьяне, выходя из его кабинета на крыльцо, шептали "пошли ему господи всякого благополучия".

Близ Столыпиновки версты за 4 было казенное село, называется "Солдатское". Крестьянам моего отца было предложено перейти туда; они получили свой надел земли, но ушли только некоторые, а большая часть не захотели уходить от отца и остались у него, работали на полях. Отношения их к отцу было очень хорошее... Часто бывали неурожаи от засухи, в верстах 10 от имения течет река Малка, отец задумал провести от этой реки оросительный канал для полей. Составил проект, но его не утвердили.

Мечта моего отца осуществилась в настоящее время, теперь вода проведена из реки Малки и орошаются поля.

Время шло, отца тяготил долг в казну, и пришлось отдать Столыпиновку в аренду, тогда он и мы с ним уехали в Закавказье. Я помню, когда мне было 10 лет, мы жили в городе Нахичевани, Эриванской губернии; маленький городишка, жители татары, но есть и армяне, общество маленькое.

Отец по временам ездил в окрестности города, изучал нужды населения и увидел, что они нуждались в орошении полей. Прежде всего, он задумал устроить вблизи города большое озеро, расположение местности благоприятствовало этому. Вблизи города протекала без пользы большая быстрая речка. Он начал земляные работы, сделал углубление дна, кругом обвел насыпью, окружностью в две версты, направил течение речки в озеро, с одной стороны впустил воду и выпустил с другой противоположной стороны посредством шлюзов; таким образом образовалось проточное озеро и вода продолжала опять течь по своему руслу. Около шлюзов было приспособление, чтобы брать воду для орошения полей, прилегающих к озеру, которое получило потом название Шан-Гиреевское озеро.

жители платили очень дорого владельцу частной мельницы Кал-Балаю хану.

Кругом, по берегу, озеро было обсажено деревьями и высоким толстым особого сорта камышом, корни которого очень сильные и крепкие, переплетаясь укрепляли насыпные берега, все разрослось, прилетели дикие утки и разные водяные птицы. Вода в речке была совершенно чистая, и много было разной мелкой рыбы, и она во множестве расплодилась в озере так, что часто ходили туда ловить рыбу и появились лодочки. Как все это было красиво. На открытие озера было приглашено общество. На берегу, у самой воды, стояло русское духовенство и общество, по одну сторону стояло армянское духовенство и общество, по другую сторону стояло татарское духовенство и татарское общество, а кругом стоял народ; духовенство одновременно читало молитвы и освещало воду, христиане — погружая кресты, а мулла — серебряную чашу с водой. Отец умел объединить национальности.

Отец вел городские дела, ездил по уезду и приобрел доверие народа.

Время шло, и настали дни, в которые татары празднуют свой религиозный праздник Шахсей-Вахсей: поднялся вопрос о том, что это надо запретить, что такое было желание губернатора. Пошли разговоры, что опять будет резня, нельзя будет выйти на улицу, опасно, татары накурятся гашишу и придут в исступление. Отец сказал, что такой резни не допустит, но прямо резко запретить, когда шествие на днях должно начаться, — "это возбудит ненависть, зачем. Я сам буду присутствовать и ничего плохого не будет".

Когда в городе по всем улицам направляются религиозные шествия и они где-нибудь на перекрестке улиц столкнутся, то происходит резня, одни других ранят. Отец приказал стражникам, чтобы они направляли шествие по противоположным улицам, чтобы шииты и сунниты не могли встретиться, и что если произойдет малейшее столкновение, то будет отвечать не народ, а стража. Необходимо, чтобы в городе был полный порядок. Выходить, смотреть могут все, но чтобы было тихо и чтобы даже дети не затрагивали их, и не смеялись над ними.

В кресле Эмилия Александровна, рядом Надежда Петровна, князь Вяземский, И. Левшин

Вечером, когда мы услышали возглас "Шах-Хусеин", "Вах-Ху- сеин" и показалось шествие, отец вышел к ним навстречу Мать и я с нашими знакомыми тоже вышли посмотреть. Все были серьезны и спокойны, не разговаривали.

Вся толпа двинулась на середину площади, освещенную разноцветными фонарями и висячими платками.

Участвующие в процессии образовали круг, взявшись одной рукой за пояс соседа, а в другой — палку, поднятую кверху; в такт притоптывая ногами, они кружатся с возгласами "Шах- Хусеин", "Вах-Хусеин", потом другая длинная процессия потянулась вдоль улицы, по пояс обнаженные люди, они также держались одной рукой за пояс соседа, а в другой руке — кинжал, поднятый к верху, спереди от шеи до колен висел белый передник, обрызганный кровью, и на лбу — легкие надрезы кинжалом, из которых капает кровь по щекам, и раздавались возгласы "Шах-Хусеин", "Вах-Хусеин". Эти люди в своем фанатизме накурились гашишу и слегка одурманили.

Это было зрелище дикое и тяжелое, днем происходило то же самое; и еще происходили, как в древности, мистерии. Выписывали певцов из Персии, они пели очень хорошо, изображалась гибель Али и пропажа Хусеина, маленького сына его.

Двоюродный брат Магомета (Мухаммеда. — Прим. М. Д. Ф.) Али претендовал на первенство и главенство имама и был убит родственниками Магомета (Мухам-меда), а сын его Хусеин похищен. Тогда последователи разделились на две группы: шииты — последователи Магомета (Мухаммеда) и его дочери Фатимы, имевшей большое значение в агитации религии после смерти Магомета (Мухаммеда), и последователи Али-сунниты, не признающие Корана, а последователи книги, посланной с неба, — Сунны.

Было устроено что-то вроде ложи, убранной коврами и сверху шалями от солнца, там сидели ханши и их дети, была приглашена мама, и была полная тишина, все были очень серьезны и не разговаривали. Ханши плакали. Народ, сидящий на земле кругом возвышения, где происходило представление, слегка ударяя в грудь рукой, шептал: "Шах-Хусеин", "Вах-Хусеин".

Все были удовлетворены и спокойны. Отец похвалил стражников за то, что они хорошо исполнили свою обязанность. Отец исподволь начал подготовлять народ к тому, что на следующий год этих шествий нельзя будет делать по улицам по распоряжению Губернатора, и они начали примиряться с этим.

Когда был назначен в Персию, в город Тавриз, новый консул Безобразов, то проездом через Нахичевань остановился с женой у нас. Они были очень милые люди и прогостили у нас несколько дней, поехали в Тавриз, и при прощании его жена пригласила мою мать к себе в гости. И вот выпал удобный случай; несколько беков собрались ехать по своим делам в Тавриз, и моя мать выразила желание поехать с ними, чтобы отдать визит жене консула. Беки, конечно, были очень рады, и начались сборы. Поехали беки верхом со своими нукерами, а моя мать со мной в тарантасе, и несколько всадников сопровождали нас. На меня произвело страшно тяжелое впечатление, когда приближались к городу и увидели семью прокаженных, которые бежали к дороге просить милостыню. Они жили за городом, не имели права приближаться, если кто хотел дать им что-нибудь, то клали на дорогу деньги и пищу, и когда уже отъедут дальше, они бросаются к дороге и берут все это. Моя мать дала, что могла, и беки тоже. Я до сих пор не могу забыть их, как они были жалки, голодные и оборванные.

Когда приехали к консулу, встретили нас очень радушно. Дом консульства очень большой, двухэтажный, роскошно убранный, стоял внутри двора. В нижнем этаже была канцелярия, деловой кабинет консула, и залы для торжественных приемов, и комнаты для приезжих иностранцев, а верхний этаж занимал консул. Гостиная, столовая, личный кабинет, маленькая гостиная жены, столовая и комната для своих приезжих гостей, куда нас поместили. Город Тавриз огромный и своеобразный. Дома стоят во дворе или в саду, окруженные высокими глиняными заборами, улицы узкие. Вскоре по приезде моя мать с женой консула, сопровождаемые двумя нукерами и переводчиком (так полагается), пошли смотреть магазины с мануфактурой, расположенные в длинных высоких крытых галереях со сводчатыми кирпичными потолками, красиво сделанными, каждый магазин небольшой, полы застланы коврами, и чудные разнообразные персидские товары, уложенные друг на друга прямо на полу на коврах вдоль трех стен кругом комнаты, а четвертой стены, которая обращена в коридор нет, прямо во всю стену большой затвор поднят вверх и опускается на ночь и запирается; покупатели не входят в лавку, а прямо подходят к открытому магазину, и продавец (сам хозяин) со своим помощником, раскладывают товар на ковре прямо на полу, они оба очень любезно и внимательно все показывают, разговоры консульский переводчик переводит. Когда мы ушли, продавцы опять, поджавши под себя ноги, уселись на небольших мягких тюфяках. В этих коридорах на некотором расстоянии сделаны большие выходы в виде арок. Все это тянется на большое пространство, наконец, мы вышли из этого красивого своей своеобразностью лабиринта, отправились домой, где ждал нас прекрасный обед, и иностранные гости. За обедом велся оживленный разговор на нескольких разных языках. Консул знал 7 языков, начиная с персидского. Он был очень умный и с хорошим образованием, бывал раньше несколько раз за границей.

После обеда все разошлись по своим комнатам, консул спустился в официальный нижний этаж к своим делам, которые у него длились с утра до вечера.

Так незаметно прошли две недели, и мы с беками, в сопровождении всадников, поехали домой. По приезде домой нашли все благополучно. Отец, как всегда, был поглощен делами...

Все жители его любили и уважали, называли отец наш, не любил его только один богатый властный хан, у которого отец не бывал и хан у него не бывал. Этому хану не нравилась популярность отца в народе.

Хан иногда ездил в Эривань и бывал у губернатора, который был важный генерал Н. Кармалин. И в один прекрасный день отец был переведен в Эривань, как было сказано, "для пользы службы". И вот мы переехали в Эривань, где отцу надо было постоянно бывать на приемах у губернатора с докладом и сидеть все время в канцелярии. Но он все-таки умудрялся ездить в уезд и напал на след залежей серы. В Эриване лето было невыносимо жаркое, и надо было выезжать куда-нибудь из города, и мы поехали в горы, в деревушку Гимюр, где поблизости находилось найденное им скалистое место, между пластами которых была чистая желтая сера. Он сделал пробу, поставил печурку, на которой выплавил несколько пудов чистой серы, и послал образцы в Ленинград; высчитал, что своя сера обойдется вдвое дешевле, чем та, что выписывали из-за границы. Похвалили, что хорошая сера, но оставили без внимания.

Отец томился в бездействии и вдруг узнал, что в Элизавето- польской губернии, в отдаленном городе Шуше, освободилось место; он просил перевести его туда. В Эривани очень были довольны сплавить его подальше и перевели в Шушу. Тогда мне было 14 лет.

Хан-Кенды, там была штаб- квартира, и дочери полкового командира со своими кавалерами приезжали к нам в гости верхом на лошадях, мы точно также ездили к ним. Там-то, вероятно, и стоял полк, к которому был прикомандирован Лермонтов, когда он был в Шуше. В Шушу можно проехать только верхом, а вещи перевозили вьюками на ишаках и лошадях, а товары на верблюдах целыми караванами. Крутой подъем в 7 верст, а внизу были так называемые ханские сады; в караван-сарае (что-то вроде постоялого двора) приехавшие остановились, перекладывали вещи, садились верхом на лошадей и отправлялись в город по узкой горной дороге; кругом обрывы и ущелье, в глубине которого течет маленькая горная речка.

Это был мучительный переезд, который мы совершили, когда приехали в город. Я помню, как мы ходили гулять за город и видели, как тянулись вереницы навьюченных лошадей и ишаков и за ними шли пешком женщины и мужчины и ехали тоже на лошадях.

Когда отец осмотрелся и взвесил все тяжелое положение жителей, особенно бедного населения, то у него явилась мысль, что необходимо сделать колесную дорогу зигзагами, как на ВоенноГрузинской дороге в Тифлис.

Вот он и начал делать нивелировку. Там такие были трудные и опасные места, что ему приходилось обвязывать вокруг талии веревку (тонкий канат), а другой конец веревки за прикрепленный держали люди, находившиеся наверху, и медленно подвигались вместе с ним, таким образом он удерживал равновесие, ступая по маленьким неровным выступам отвесных скалистых местах горы, где едва помещалась нога.

Акварель А. П. Шан-Гирея (1874 г.)

Отец созвал жителей, объяснил им все толково, они поняли и были в восторге. Он сказал им, что если они хотят делать все это и согласны дать одного простого рабочего по очереди из каждой семьи, то испросит разрешения у губернатора, это его прямое начальство, фамилия Булатов. Он штатский, очень хороший гуманный человек, всегда отзывчивый на новые начинания. Он знал моего отца, как человека, которому можно доверить все. Губернатор жил в Элизаветполе, отец поехал, все ему объяснил, получил разрешение, и вот работы начались. У отца была верховая лошадь, на которой он ездил с раннего утра на работы, и сам руководил всем делом, объяснял, указывал, что и как надо делать, своим участием воодушевлял рабочих, а работа была трудная.

В 12 часов он возвращался домой, шел в канцелярию и вел городские дела, принимал посетителей.

Канцелярия была рядом с домом, где мы жили.

Для того, чтобы взрывать порохом скалистые места, нужны были фитили. Их надо было напитывать порохом, растертым с водой, и хорошо просушивать. Эту работу надо было сделать аккуратно, иначе могли произойти несчастные случаи. У нас в то время жила молодая девушка, племянница моего отца, дочь его брата, Алексея Павловича.

Работу эту отец поручил ей, а я ей помогала; мы очень осторожно с усердием принялись за это дело. Когда фитили были готовы, отец отвозил их рабочим, нанятым за плату мастерам. Иногда мы, катаясь верхом, заезжали посмотреть на работы.

Аким Павлович Шан-Гирей

Время шло, работы кончались, наконец дорога готова. Сколько было радости... Отец дал телеграмму Губернатору и получил ответ, что он едет посмотреть и принять дорогу. Отец верхом, сопровождаемый всадниками, выехал к нему навстречу. На половине дороги губернатор увидел их, велел остановиться, вышел из коляски. Отец подошел к нему; он обнял его и поцеловал, благодарил за хорошо сделанную дорогу и пригласил его сесть к себе в коляску, а всадники ехали сзади.

Когда подъезжали к городу, их встретили жители и в восторге кидали шапки кверху и кричали ура.

Впервые у себя в городе жители увидели коляску, запряженную четверкой лошадей. В одном доме богатые купцы приготовили помещение (гостиниц в Шуше тогда не было) для приема губернатора, убранное роскошно коврами, а он велел остановиться перед домом, где мы жили, который был близок при въезде в город, отпустил коляску, вошел к нам. Мы, конечно, очень любезно его приняли, и потом он сказал маме: "Так хорошо и уютно мне у вас, я хотел бы остаться здесь, если Вы позволите". Мама и говорит: "А где же мы Вас поместим?". Он засмеялся и говорит: "А вот тут, в гостиной, поставьте кровать и ширму, больше мне ничего не надо". Так и сделали.

На приемы он ездил в приготовленное для него помещение. Пробыл несколько дней, ходил с нами гулять, осматривал город, остался очень доволен всем и всеми; уехал провожаемый моим отцом и всадниками, ханы, беки и штат служащих явились на проводы, и богатое армянское купечество.

В первый раз у себя в городе жители увидели коляску, запряженную четверткой лошадей. Вскоре был объявлен свободный проезд по новой дороге и потянулись фургоны, нагруженные всяким товаром, тарантасы, перекладные. Город оживился.

Перед нашим приездом в Шуше было страшное воровство, днем забрасывали на балкон второго этажа веревочную лестницу и забирали все, что могли успеть, главное ковры. Нападали и обирали едущих по дороге в город.

Разбойники нагоняли такую панику, что боялись, как только смеркнется, выходить на улицу. Их никак не могли изловить.

Отец объявил всадникам, чтобы разбойники были пойманы, иначе они все будут уволены.

Внизу невдалеке от города были маленькие деревеньки, от страху перед разбойниками они скрывали их. Отец объявил, чтобы жители не боялись и при розыске и ловле разбойников выдавали их, иначе будет считаться, что они заодно с разбойниками. Как только нескольких изловили, всякое воровство и нападение прекратилось.

Летом, спасаясь от жары, из Елизаветополя стали приезжать в Шушу как на дачу, так как климат в Шуше прекрасный. Раньше между татарами и армянами была резня, но отец сумел это урегулировать в народе тем, что совершенно одинаково относился что к тем, что к другим. Обращение его было всегда приветливо. Его слушались и любили.

Прежде, в большие праздники, общество армян приглашалось отдельно, а татар в другое время отдельно. Но отец умел умиротворить враждебное отношение и одновременно приглашал и тех и других, и вечера проходили миролюбиво и оживленно. Пожилые играли в карты, а молодые танцевали, потом ужинали и расходились часа в два, в три ночи. Даже приглашалась к нам Карабахская ханша (последняя в ханском роде, вышедшая замуж за князя Умциева из Дагестана) со своей дочерью и красавицей женой сына, который тоже был; в чадрах, прикрыв слегка лицо; они прошли через зал в дамскую гостиную, где, снявши свои покрывала, беседовали с дамами через своего переводчика.

Время шло, отец ездил по уездам и за полутораста верст от Шуши в Базарчайском уезде увидел среди ущелий прекрасную горную реку с водопадами, текущую без пользы по ущелью. Ему пришла мысль, что ее можно использовать, перелив в реку Ар- пачай, которая течет в Нахичеванском уезде, и тогда можно оросить бесплодные равнины, где население страдает от недостатка воды. Местность благоприятствовала этому...

Отец все объяснил губернатору и просил отпуск на два месяца. Получив разрешение, он поехал весной туда, все осмотрел хорошенько, где что и как можно сделать и начал работы. Потом приехали туда и мы с дядей, Николаем Павловичем²⁴, младшим братом. Кончился отпуск, и папа поехал обратно в город Шушу, а дядя остался за него следить за работами, желая ему помочь. И мы остались с ним. Мы жили на самом берегу реки Базарчай, среди склонов гор, на полянке в войлочных палатках, как у кочевников. В 2-3 верстах от нас кочевники, курды, пасут свои стада. Местность однообразна, кругом ни одного деревца, ни на горах, ни на холмах, ни на полянках. Но климат чудный, жары совсем нет, а ночи холодноватые, так что мы спали под теплыми одеялами. У нас было три палатки: в одной жила мама с моей двоюродной сестрой Марией Алексеевной и я с ними, а в другой дядя, в третьей повар и конюх.

М. И. Верзилина

Мы проводили день, читая интересные книги, писали письма, занимались шитьем и разговаривали с нашими кавалерами, которые приезжали к нам на верховых лошадях в гости из дачного места города Нахичевани верст за 15 от нас. Проводили у нас дня два, ночевали у дяди в палатке. Мы много гуляли и катались верхом. Мама была всегда очень доброжелательной и ласковой со всеми и гостеприимна. Дядя тоже.

Мне вспоминается, как мы ехали из города Шуши в Базарчайский уезд к реке Базарчай. Зангезурский уезд граничил с Шушинским уездом, и начальник уезда Столбовский очень хорошо относился к моему отцу, и очень уважал его, и довольно часто приезжал к нам в гости. Узнав, что мы едем с дядей через его уезд, встретил нас на границе уезда верхом со всадниками, и, утомленные длинным переездом верхом в горах по ущелью, мы были очень рады, что он пригласил нас к себе отдохнуть и переночевать и тогда ехать дальше. Конечно, мама благодарила его за любезность, и мы все вместе поехали.

В дороге среди дня надо было останавливаться и кормить лошадей и самим обедать. В поле была разбита палатка, наш повар на углях жарил шашлык, варил яйца всмятку и кофе. Потом, после обеда отдыхали и лакомились спелыми сладкими черешнями, которые висели над нашими головами. Всадники, чтобы доставить удовольствие молодым девушкам, убрали потолок палатки ветками с черешнями.

Когда отдохнули лошади, собрались и поехали дальше. Поздно вечером на ночлег доехали до армянской деревушки. На другой день, на заре мы выехали и снова среди дня останавливались кормить лошадей и отдохнуть; к концу дня прибыли на место нашей стоянки.

Время шло, работы кончались, канал готов, должны были пустить воду. В это время приехали к нам наши кавалеры и Столбовский из 3ангезура, все мы пошли смотреть, как потечет вода из реки в канал; я взобралась на стенку канала, и спрыгнула вниз в канал, и пошла по дну, и зашла довольно далеко от компании; вдруг неожиданно услыхала шум воды и увидела вдали бегущие ко мне волны, я вскрикнула и быстро побежала обратно. Стена канала была выше моей головы, я не могла вылезть. Мой крик был услышан, и Столбовский бросился по насыпи на верх стены, увидел меня. Я протянула руку вверх, он нагнулся, быстро схватил меня за плечи. Волны уже подходили к моим ногам. Я выкарабкалась, и он втянул меня наверх. Если бы немного опоздал, вода зашла бы на меня и понесла, и я могла бы утонуть. Мы пошли по стенке канала и смотрели, как быстро он наполнялся водой. Дело было кончено, и мы опять совершили наше путешествие домой.

Пришла зима, и вдруг губернатор заболел, и вышел в отставку, и уехал лечиться за границу. Приехал новый губернатор, военный генерал, и совершенно не интересовался городом Шушой. Жил в свое удовольствие, и ему было все безразлично.

Когда весной отец просил отпуск, он не разрешил; тогда отец решил выйти в отставку, поехал в Тифлис, обратился к великому князю Михаилу Николаевичу, и был прикомандирован к ирригационной комиссии, и начал работы в Нахичеванском уезде на реке Арпачай, он жил в большом селении Баш-Нурашин, а мы жили в Пятигорске. На 2 или З месяца зимой он приезжал к нам. Иногда летом я и мать ездили к нему Когда мне было 22 года, мы жили у отца в маленькой татарской деревушке Таш- Арх в 15 верстах от начала работ у реки. Отец нанимал две маленькие комнатушки с плоской земляной крышей у простого поселянина татарина. С восходом солнца он уезжал на работы. Брал с собой вареные яйца, хлеб и кофе с молоком в бутылке. После работ возвращался домой при закате солнца. Иногда я ездила с кем-нибудь верхом посмотреть, как работал отец и видела, как он стоял по колена в воде у берега, показывал собственными руками, как делать заграждения в воде из своеобразных плетений в виде круглых больших корзин, сделанных из хвороста, наполненных большими булыжниками, укрепленных в реке так, чтобы направить воду в канал.

Я убедилась в его силе и энергии. Канал тянулся на протяжении 15 верст в гористой местности, где иногда встречались отроги гор и надо было пробивать тоннели; их было одиннадцать.

прошла все тоннели и потекла уже по каналу на полях по направлению к казенной земле.

Была прислана из Тифлиса ревизия из инженеров, они осмотрели все работы, нашли, что все прекрасно, особенно восхищался молодой инженер Псорев. Он потом даже подробно описал эту работу (было напечатано отдельной брошюрой), и канал получил название Шан-Гиреевский.

Мелкие деревушки, которые находились по пути канала, от недостатка воды очень страдали и уже решились переселяться. Отец обещал, что им будет дана вода из этого канала, и остались, и долгое время терпеливо ждали, и вот наконец, были осчастливлены.

Зазеленели их поля, и им не надо было больше бояться неурожая, как прежде. Они все выражали свою радость всякими добрыми пожеланиями моему отцу. Благосостоянием жителей отец был удовлетворен за то, что так много хлопотал об этом.

Время шло, отец занимался сельским хозяйством.

С октября до половины декабря отец должен был жить в Тифлисе и постоянно бывать на заседаниях ирригационной комиссии, а потом приезжал к нам и жил у нас до весны. И вот, когда в начале декабря 1883 года мы каждый день ждали приезда отца, вдруг получили телеграмму от мужа двоюродной сестры: "Немедленно выезжайте, А. П. Шан-Гирей скоропостижно скончался 8-го декабря от разрыва сердца".

Мы поехали в Тифлис, где нас встретил при въезде в город муж двоюродной сестры с доктором. Мы отправились прямо в церковь, где стоял гроб с отцом в ожидании нашего приезда и собрались все сотрудники по ирригационной комиссии и знакомые.

Священник сказал надгробное слово, составленное инженером Псоревым.

Надгробное слово Акиму Павловичу Шан-Гирею, напечатанное в газете "Тифлисский вестник"

В среду, 14 декабря, члены из ирригационной комиссии отслужили по усопшем товарище своем Акиме Павловиче Шан- Гирею панихиду, при чем протоиерей Н. Калистов произнес следующую речь:

"Мы собрались сегодня, друзья, почтить единодушною и теплою молитвою память всеми истинно просвещенными людьми, глубокоуважаемого, на днях почившего Акима Павловича Шан-Гирея.

Без сомнения, надолго, если не навсегда, останутся в сознании мыслящего человечества и в области научной его благородные идеи, дела и заслуги, и, конечно, память о нем передастся потомству, которое станет произносить доброе имя его с благоговением и внесет его потом в летописи истории. К плеяде таких возвышенных и интеллигентных натур, таких честных и бескорыстных деятелей я позволю себе отнести и достойнейшего в своей полезнейшей профессии и специальности умершего труженика Акима Павловича Шан-Гирея, который не искал при жизни своей ни внешнего блеска, ни громкого шума и гласности о его деятельности, ни славы, ни наград и повышений по службе, но скромно, как говорят, в тиши кабинета, на полях и в горах, трудился и работал как муравей и пчела, забывая часто дорогую семью и свое личное благо. Беззаветно отдавшись всем существом своим делу ирригационных работ в разных местностях 3акавказского края, этого, можно сказать, еще едва коснувшегося цивилизации рудника всякого рода богатств, покойный Аким Павлович был новатором и пионером своего чрезвычайно сложного и трудного дела.

Будь у него еще крупные средства и обширные связи с людьми, сильными и высокопоставленными, он оказал бы бесконечно больше пользы и двинул бы свои работы далеко, далее того пути, на котором они стоят в настоящее время. Но, друзья, что сделано почившим на пользу Закавказского края и в частности для некоторых местностей Эриванской и Элизаветопольской губерний, составляет крупный гигантский шаг в поступательном движении преследуемой им цели и дает ему полное право на внимание, уважение и признательность со стороны общества и, поверьте, прольется не одна слеза искренне благодарная, бедного страждующегося без воды человечества. Орошение, которое стремился и заботился доставить краю почивший труженик стоит не одну катастрофу в жестокой борьбе за обладание каплею воды под другими лучами палящего солнца...

— "человек рождается для труда" и еще "возжаждет брат твой, напой его" — были выполнены им во всей широте.

И честь, и слава этому умершему благороднейшему и скромнейшему труженику А. П. Шан-Гирею. Честь и слава Вам, благородные и ученые сотрудники, продолжатели и проводники высокой идеи почившего.

Честь и слава за то, что Вы умеете достаточно, по заслугам ценить дорогое имя умершего Вашего собрата и инициатора по профессии. Дай бог Вам подвизаться на этом пути с тем же самоотвержением и энергией.

Честь и слава уважаемой семье почившего за то, что она воодушевляла своего скромного труженика отца в его тяжелых и непрерывных трудах, в его неудачах и скорбях.

Благодарение Всевышнему за то, что он дал случай и возможность покой-ному провести детство и юность в обществе с нашим бессмертным поэтом М. Ю. Лермонтовым, миросозерцания и мировоззрения которого не могли не повлиять благотворно на симпатичную, благородную и даровитую натуру почившего...

²⁵ и художница Мари Этлинер²⁶, его ученица, провели у нас весь день и он срисовал наш дом с улицы, а Мари рисовала с моей матери портрет (это самый похожий на нее) и подарила его ей на память о себе. На другой день они пригласили меня пойти вместе с ними и показать место бывшей могилы Лермонтова, его грот и домик, где он жил. На другой день они уехали, прощаясь, она подарила мне свою фотографию на память.

Раз летом 1881 г. мой отец приезжал к нам на короткое время, было несколько приезжих молодых людей гвардейцев, которые учились в том Николаевском училище, где был Лермонтов, и они отметили день его смерти — 15 июля — тем, что была торжественная панихида в соборе и все оттуда пошли большим шествием в Елизаветинскую галерею, где был поставлен бюст Лермонтова. Молодые люди несли большие венки из живых цветов и положили вокруг этого бюста; мы были приглашены, и отец стоял около бюста, говорил о Лермонтове, и другие тоже говорили речи, потом все разошлись.

Приезжал биограф Лермонтова, П. А. Висковатов²⁷ с именем Лермонтова.

Когда отец решился написать свои воспоминания о Лермонтове, то друг Лермонтова написал ему письмо 8-го мая 1860 года.

"Друг, Аким Павлович. Наконец исполняется постоянное мое желание — ты решаешься записать твои воспоминания о незабвенном Михаиле Юрьевиче. Ты был его другом, преданным с детства, и почти не расставался; по крайне мере все значительные изменения в его жизни совершились при тебе, при теплом твоем участии, и редкая твоя память порукою, что никто вернее тебя не может передать обществу многое замечательное об этом человеке, гордости нашей литературы.

Прощай, желаю скорее видеть в печати твой труд.

Всегда преданный — Раевский.

Его В.—ю. А. П. Шан-Гирею."

Письмо длинное, я сделала только эту маленькую выписку. На странице 355 "Памятники литературного быта", 1-е полное издание Ю. Г Оксмана, "Академия", Ленинград, 1928 г., помещена следующая заметка о воспоминаниях моего отца: "Рассказ А. П. Шан-Гирея, близкого родственника и приятеля Лермонтова, принадлежит к числу наиболее ценных памятников мемуарной литературы о нем. Интимно осведомленный о наименее известных этапах жизненного пути поэта, А. П. Шан-Гирей не только заново раскрыл перед нами целые страницы биографии Лермонтова, но и одновременно дал богатый материал для уяснения генезиса важнейших его творений. Судьба этих воспоминаний, или "рассказа", как определил их автор, не совсем обычна. Одно из важнейших и для своего времени совершенно неожиданных свидетельств А. П. Шан-Гирея — его рассказ об исключительной роли в жизни и творчестве Лермонтова В. А. Лопухиной (по мужу Бахметьевой) вызвало протест родных последней против появления этих материалов в печати. (См. П. А. Висковатов, М. Ю. Лермонтов. 1891 г., с. 279—280). Вот почему мемуары датированные 1860-м годом, опубликованы были только 30 лет спустя после их написания в "Русском обозрении", 1890 г., кн. VIII, с. 724—754.

Моя мать после смерти отца получала пенсию, и мы жили тихо в своем домике. Мою мать все очень любили и уважали. Она была очень отзывчива к чужому горю и часто старалась помо- ^ гать бедным как могла, и ее выбрали пожизненно Председательницей благотворительного общества. Моя мать вся отдалась этому делу и умела привлечь других.

Э. А. Шан-Гирей с дочерью Е. А. Шан-Гирей

Ессентуках, Железноводске. Зимой устраивала елку для бедных детей, они веселились, получали что кому надо из теплой одежды, игрушки и лакомства.

Моя мать сама возилась со всем этим, и ей охотно помогали. Все это было пожертвовано.

Один больной, приехавший из Москвы, лечился здесь и выздоровел, уезжая, он купил большой дом двухэтажный и пожертвовал его благотворительному обществу для больницы, и там устроили в верхнем этаже хирургическое отделение, а в нижнем этаже помещались приезжие больные бедняки, им в их городе давали денег на дорогу, они приезжали сюда, обращались к моей матери за помощью, и она их устраивала.

Туда были приглашены работать бесплатно 5 местных врачей и всегда в случае надобности приглашались бесплатно доктора- специалисты на консилиум.

Секретарем благотворительного общества была выбрана наша хорошая знакомая А. П. Пашугина, и ей было поручено следить за хозяйственной частью, за чистотою и порядком, а я помогала ей.

и я помогала ей, она сумела привлечь внимание окружающих и туда, так что в большом количестве жертвовали одежду и съестные припасы.

В 1884 г. была прибита мраморная доска на домика, где жил Лермонтов, присланная из Киева его почитателями. Когда несли доску к дому, убранную цветами, мы были приглашены, и собралось довольно большое и разнообразное общество, и говорились речи.

В 1889 г. 16 августа, скульптор Опекушин²⁸ привез памятник Лермонтову, и, когда был он поставлен, на открытие памятника были приглашены и мы. Опекушин стоял около памятника и держал в руке конец шнура от белого чехла, которым был покрыт памятник, и, когда все общество установилось по местам, он дернул шнур, и чехол поднялся вверх, и открылся памятник; была сказана благодарственная речь Опекушину. Все сразу заволновались и заговорили о памятнике. Некоторые из приезжих приходили из любопытства посмотреть дом, где Лермонтов провел последний вечер своей жизни. Они расспрашивали ее о ссоре Лермонтова с Мартыновым и затем не стеснялись помещать в печати, что слышали от нее, присоединяя всякие вымыслы, слышанные ими у других. Это сильно возмущало, и всякий раз она решалась писать опровержения. Они были напечатаны в следующих журналах:

"Новое время" , 1881 г., № 1933; "Нива", 1885 г., № 20; "Всемирная иллюстрация", 1885 г., 8 июня; "Русский архив", 1887 г., №11; 1889 г. №6; "Русская мысль", 1890 г.; "Север", 1891 г., № 12; "Русское обозрение", 1891 г., кн. IV, с 707; "Новое обозрение", 1891 г., № 2628.

"Воспоминания о Лермонтове" помещены на 427 стр. "Памятники литературного быта. Первое полное издание Ю. Г. Оксмана. "Академия" Ленинград, 1928 г.

По поводу биографических сведений о Лермонтове

На днях случайно попался мне №8 июня 1885 г. "Всемирной иллюстрации", где я невольно обратила внимание на рисунок моего дома и крайне удивилась подписи: "Дом, где жил Лермонтов", Картина Г. К. Кондратенко²⁹.

Разумеется, я с большим любопытством прочла сведения о Лермонтове, собранные им же в г. Пятигорске, но считаю долгом восстановить верность фактов. Кондратенко заходил к нам раз и расспрашивал о Лермонтове. У меня были тогда гости, и дочь моя передала ему вкратце все, что она в разное время слышала от меня.

Лермонтов был в доме Чилаева, где и прибита мраморная доска, присланная из Киева его почитателями. Что же касается до нашего семейства, то не могу не удивляться, почему, желая написать что-либо о Лермонтове, распространяются гораздо больше о нашей семье, да еще так неверно и с такими подробностями, которые нисколько не могут быть занимательны для читателей, как пример: на чьи деньги куплен дом, сколько кому лет. Чтобы вернее это знать, следовало ему, Кондратенко, справиться в метрических книгах. Во время пребывания Лермонтова в Пятигорске в 1841 году сестра моя Аграфена Петровна была невестой В. П. Дикова, за коего и вышла замуж, а потому ни малейшего внимания не обращала ни на кого. Ни Лермонтов, ни Мартынов не высказывали к ней никакого влечения. Я нахожу что со стороны г. Кондратенко печатать подобные вещи слишком смело. Без сомнения, очень интересна картинка, изображающая Лермонтова, лежащего на диване, и девушку, плачущую над телом убитого поэта. Но Лермонтов лежал просто на кровати, и никакой женщины здесь не было. Почти полвека прошло со дня кончины Лермонтова, а ярые поклонники и поклонницы этого поэтического гения, чтобы заинтересовать читающую публику, большею частью из желания видеть свое имя в печати, собирают и публикуют во всеобщее сведение самомалейшие, вовсе даже не интересные мелочи его частной жизни. Выказывая, где только возможно, всякие вздорные, а иногда и небывалые подробности, касающиеся до него, прибавляя к этому предположения и догадки, они только затемняют личность человека, который помимо своего поэтического необыкновенного дара, обладал также достоинствами и недостатками всякого молодого смертного.

Если все биографии пишутся также справедливо, то пожалеешь искренне собирателей исторических данных, которые впадают в грубые ошибки, выслушивая рассказчиков, бог знает для чего городящих чепуху.

п\п Эмилия Шан-Гирей.

С подлинным верно.

Ответ Филиппову³⁰ "Русская мысль", 1890г., №12 с. 83—84

Г. Филиппов в статье своей пишет, что рассказы о Лермонтове г. майора Карпова³¹ составляют двойную ценность как живое свидетельство всего совершавшегося в отражении этого совершавшегося в уме и сердце современного человека. Прочитав эту статью, где так много говорится о семье Верзилиных, мне как члену этой семьи, нельзя не улыбнуться, и я считаю себя вправе пояснить некоторые обстоятельства, касающиеся семьи г-жи Верзилиной, моей матери, и тем невольно уменьшить ценность рассказов, майора Карпова, который в 1841 г. был писарем в комендантском управлении и по своему общественному положению не имел возможности знать жизни в доме Верзилиных, где, по его выражению, бывали не все, "а самые сливки". Любопытно было бы узнать, кто это всегда присутствовавшая на вечерах и интимно принятая в доме Вера, особа бывшая в то же время "хорошею знакомою г. Карпова", передававшая ему такие (подробности) неправдоподобные сцены, происходившие будто бы на вечерах у нас. Надо полагать, она принадлежала к сливкам общества. Так почему же г. Карпов называя по именам другие лица, умалчивает об имени этой особы, не была ли она лишь в его воображении, как все остальное им рассказанное, чтобы раз и навсегда с ним покончить со всякими выдумками на счет моей семьи, считаю своим нравственным долгом описать все, как было. Сестра моя, Надежда Петровна, никакого предпочтения ни Мартынову, ни кому-либо другому не оказывала и, несмотря на свои молодые годы, была настолько благовоспитана, что не позволила бы себе такие глупые выходки, как убегать в свою комнату с вечера, где танцуют и веселятся, рыдать и возвращаться в залу с заплаканными глазами и надутой физиономией. Право, смешной миниатюрный кинжалик, о котором рассказывал майор Карпов, она носила постоянно на поясе, он оправлен весь в серебро без бархата и хранится у меня до сих пор. Могу еще дополнить признаки этого кинжалика: на лезвии его золотыми буквами написано: "эксперанс".

Шутка-стихи были написаны Лермонтовым в минуту шаловливого настроения и не вечером, а перед обедом... Все мы приставали к нему, чтобы написал что-нибудь. Лермонтов долго отговаривался, что по приказанию писать не может, тогда его усадили насильно, всунули в руку перо, развернули перед ним альбом Надежды Петровны, и все в один голос настаивали, чтобы он написал непременно. Тогда он написал:

Надежда Петровна,

Разобран ваш ряд.
И локон небрежный
Над шейкою нежной...
На поясе, нож.

— Токаревой³².

Надо только сожалеть, что многие рассказывают всякие небылицы, что кому вздумается, ради красного словца, или чтобы похвастаться мимолетным знакомством с Лермонтовым и, вводя в заблуждение печать, бесцеремонно клевещут на лиц, еще находящихся в живых и не потерявших ни памяти, ни рассудка. К сожалению, мне приходится писать только опровержения. Почему-то г. литераторы и читающая публика не довольствуются моими верными, хотя и краткими очерками знакомства с Лермонтовым, все ожидая чего-то большего, необыкновенного, а поистине все было так просто и обыкновенно.

Верно: Э. А. Шан-Гирей.

Когда тетя Аграфена овдовела, она жила впоследствии у нас, так текла наша тихая жизнь, большое количество знакомых всегда навещали нас, а летом иногда наш дом наполнялся шумным радостным весельем, в разное время приезжали к нам гостить 4 дочери тети Надежды, и ее сын с женой, и они со своими мужьями и детьми. Они все очень любили и уважали мою мать, и мужья их всегда старались всегда во всем ей угодить. Иногда мы ездили к ним в гости в Киев, Орел, в Ростов, в Кутаиси и к сестре моего отца Екатерине Павловне в Нижегородскую губернию.

Моя мать зимой много ездила и ходила по бедным, узнавая, что им надо и чем им помочь. Однажды она сильно простудилась, сделалось воспаление легких и перешло в скоротечную чахотку; она болела всю зиму и весну Тут-то я и увидела всю любовь и уважение, которое все питали к ней и выказали столько внимания, старались ей помочь, чем могли.

в работе больницы Благотворительного общества, окружные врачи — доктор Криштопенко и Ильин, каждый день навещали ее бесплатно всю зиму и весну до самой смерти.

Все усилия употребляли, чтобы ее спасти. Доктор Померанцев даже в 3 часа ночи приходил, когда бывало ей плохо, и собственноручно держал резиновую подушку с кислородом, которым она дышала, терпеливо просиживал до самого утра и уходил только тогда, когда припадок прекращался.

Моя двоюродная сестра, дочь тети Нади, Мария Алексеевна³³ приехала из Кутаиса и все время ее болезни жила у нас и самоотверженно ухаживала за ней до последней минуты.

Как-то утром она почувствовала, что ей плохо, подозвала меня и сказала, что умрет, и попросила, чтобы сообщить семейству Принц, ее друзьям.

было 19 июля 1891 года. Эта весть быстро разнеслась по городу и стали приходить, чтобы проститься с умершей.

Когда выносили ея гроб и поставили на носилки, увитые цветами, и понесли, держа высоко на плечах, несли большой венок из одних белых роз и на белой ленте было напечатано "От Благодарного Благотворительного Общества". Были и другие венки. Собрались проводить ее, начиная от выдающихся лиц в городе и кончая бедняками, которые искренно плакали. Открыли каменную плиту над склепом и поставили гроб вплотную рядом с гробом отца, и я покрыла их оба душистым венком из белых роз от благотворительного общества. Опустили каменную плиту и заделали цементом.

Все разошлись серьезные и грустные.

Выписка из газеты "День" за сентябрь 1891 г.

Письмо из провинции.

если можно так выразиться, последняя живая связь Лермонтова с миром вообще и с Пятигорском в частности. Хотя в Пятигорске и есть еще несколько современников поэта, но никто из них не помнит его так живо, как покойная Шан-Гирей, да никто и не стоял к нему так близко, как она. В доме ее родных он провел свой последний вечер, с ней протанцевал вальс: "последний в этой жизни", и она была его первой любовью. "К моим кузинам приходила одна дама с девочкой, лет девяти...", говорит Михаил Юрьевич в этой заметке; эта девочка, к которой поэт почувствовал "страстную, хотя и ребяческую любовь." была г-жа Шан-Гирей. Я думаю о ней, я плачу и люблю, люблю мечты с глазами полными лазурного огня... Эти лазурные глаза старушка сохранила до самой смерти, всегда живые, блестящие, не знавшие очков. До последней своей предсмертной болезни она оставалась человеком живым, добрым, деятельным, всегда готовая спешить на помощь нуждающемуся, отзывчивая ко всякому горю, не щадившая для бедных своих маленьких средств, всегда ласковая приветливая, она была любима всеми, знавшими ее, а знали ее очень многие.

Во всякое время дня у нее можно было встретить и городских и приезжих, и знакомых, и незнакомых, в особенности во время курса.

Многие приходили из любопытства посмотреть дом, где провел последний вечер своей жизни Лермонтов. Она жила в этом доме и сохранила его в том же виде, как он был в 1841 году. Многие не стеснялись, расспрашивали ее о ссоре Лермонтова с Мартыновым и затем печатали, пополняя собственными вымыслами о семье Верзилиных, ее семье. Это всегда возмущало старушку до глубины души. "И зачем они тревожат мою семью? — говорила она. — Для всех интересен Лермонтов, а не Верзилин. Зачем к смерти Лермонтова, непременно хотят приплести какую-то романтическую историю, зачем не хотят поверить, что всему причиной было оскорбленное самолюбие Мартынова. Прежняя молодежь, была щепетильна и самолюбива и зло острила, что и было причиной многих дуэлей. Все было так просто и обыкновенно", — оканчивает она свою последнюю статью, напечатанную в "Русском обозрении" нынешнего года (1891) в ответ на статью в "Русской мысли" (декабрь 1890 г.), статью глубоко огорчившую ее своей неправдой относительно сестры ее Надежды Петровны, и еще более тем, что статья эта была написана будто бы со слов лица, близкого ей, воспитанницы ее матери. До конца жизни за г-жей Шан-Гирей оставалось имя "Княжна Мэри", которую Лермонтов писал будто бы с нее, что старушка всегда отрицала.

А. Бороздин — профессор Петербургского университета и публицист. Умер в 1918 г. в Ленинграде.

Дня через два я поехала в Кисловодск, чтобы поблагодарить за посещение жену главноначальствующего в Тифлисе Шереметьева.

креста при госпитале. Учиться и практиковаться в госпитале, держать экзамен, получить крест и аттестат, тогда я могу выбрать для начала 5 сестер из учащихся со мною и привезти их сюда. Так как я всегда была в обществе врачей в больнице благотворительного общества и близко наблюдала их деятельность, дружила с живущей там фельдшерицей, в ведении которой была вся больница, и между больными я была как своя. Я подумала, что смогу справиться с этим делом, и согласилась. Она сказала, что к 1-му Октябрю будет в Тифлисе и чтобы я приезжала к этому времени и приходила к ней, она меня устроит в общине. Двоюродная сестра побыла немного со мною и уехала к себе в Кутаис. Я принялась устраивать свой дом, отдала его внаймы и поехала в Тифлис; там у меня была семья наших хороших знакомых, которые меня очень любили, моя мать когда-то сделала им много хорошего, я остановилась у них.

К 1-му Октябрю я пошла к О. Б. Шереметьевой, она приняла меня дружески, обняла и повела в свою комнату. Мы с ней довольно долго беседовали, она все рассказала, что и как в общине и госпитале, сказала, что она там сделала распоряжение и мне дадут хотя маленькую, но зато отдельную комнату и что я уже принята, дала мне письмо к начальнице общины А. Б. Паппе. Она была немка.

На другой день я поехала в общину Начальница моя меня встретила весело, любезно, повела в мою комнату, которая была уже приготовлена, принесли мои вещи. Она сказала, чтобы я расположилась с вещами, а через час будет обед.

Раздался звонок, и я пошла в столовую, там уже все 35 сестер собрались и усаживались за большой узкий длинный стол.

Начальница познакомила меня. Все любезно со мной поздоровались. Начальница села в начале стола и посадила меня направо от себя. За обедом велся оживленный разговор. Начальница спрашивала, как идет их работа, и давала им советы.

На другой день все сестры разбежались по своим палатам рано утром, а меня начальница в 12 часов повела в госпиталь, в кабинет к Главному врачу госпиталя, познакомила меня и просила его определить меня на практические занятия в хирургическое отделение: он очень внимательно меня принял и сейчас же дал записку к врачу заведывающему хирургическим отделением, она повела меня туда, врач меня принял и продолжал свой обход больных, а я для начала ходила вслед за ним, и иногда он объяснял мне что-нибудь.

На другой день я так со всеми сестрами пошла рано утром в свою палату и крестовая сестра, которая там работает, и фельдшер объяснили и показали мне, что и как надо делать. В этой палате было 60 человек лежащих больных.

Я очень тосковала о моей матери, но тут я увидела, что нет времени ни тосковать, ни думать, а вся забота, все мысли и все старания должны быть направлены на то, чтобы успеть все сделать этим несчастным до обеда, когда надо будет уходить; среди них много нервных, расстроенных, не могущих справиться с собой, так хочется их поддержать, успокоить, облегчить. Смотрю на другую сестру, как она перебегает от одного к другому и думает только о том, чтобы не забыть сделать все, что сказал доктор.

Кончились наши дела, и мы бежим в общину обедать, хорошо что близко, только пройти сад. После обеда 3 раза в неделю приходит доктор, дает уроки ученицам, так называемые испытуемые; все старались учиться хорошо. В 5 часов опять бежали в госпиталь мерить температуру и все сделать, что надо к ночи. Фельдшер Имеретин ходил по палате и помогал сестрам во всем трудном, некоторых надо было приподнимать, поворачивать.

К ужину и чаю одновременно возвращались в общину, потом учили уроки и ложились спать.

Так прошла зима. Иногда, когда я могла быть свободной, я отправлялась в город к своим знакомым и с ними иногда бывала в театре.

Наступил май месяц, был экзамен, присутствовали главный врач госпиталя и другие врачи. В зале стоял стол, накрытый скатертью, на нем лежали скрученные билетики с написанными вопросами, и сестры по очереди подходили и брали билетики, какой кому придется. Экзамен все выдержали, и я тоже. Врачи шутили с нами, все были в хорошем расположении духа, пили кофе и разошлись. Я попросила отпуск на лето, чтобы поехать в Пятигорск, меня отпустили.

В Пятигорске я провела лето с двоюродной сестрой, Верой Алексеевной³⁴

Опять я легко вздохнула в своей сфере.

Опять приезжие расспрашивали меня о Лермонтове и о моей матери, опять я ходила по их просьбе по всем тем местам, которые имели отношение к Лермонтову.

Я не заметила, как прошло лето и я вернулась к осени в Тифлис в общину сестер, к своей работе в госпитале. Теперь уже более серьезно, я должна была присутствовать при очень трудных операциях, а также иногда при вскрытиях и доктор объяснял ход серьезной болезни, от которой умер больной. Как-то раз доктор сказал мне: "Держите руки", и я увидела, как он вынул печень, я протянула руки и он быстро положил ее мне на ладони. Я замерла и старалась не шевельнуться, очень боялась, чтобы печень не соскользнула с моих рук. Потом мне надо было хотя бы на короткое время посещать все другие палаты и женское отделение и детское тоже. Когда я все это сделала, тогда я больше не работала сама, а начальница общины поручила мне обходить каждый день все палаты вместо нее и проследить, как работают сестры.

Наступило лето, и я уже совсем уехала в Пятигорск. Все сестры очень ласково со мной простились, а начальница проводила меня на вокзал и мои знакомые тоже.

Я уезжала с таким чувством, точно покидала что-то серьезное в жизни, и мне было жаль этих всех больных; я относилась к ним внимательно и с добрым сочувствием, они чувствовали это и доверяли мне все свои огорчения и беды. Я старалась их поддержать, чтобы они не падали духом, успокоить как могла.

Раз один больной, серьезно болевший воспалением брюшин, не мог лежать, я приподняла его с подушек, села на кровать и обхватила его руками, чтобы он не упал; голова его склонилась на мое плечо, он очень трудно дышал и начал умирать. Я сказала фельдшеру, чтобы он позвал дежурного врача, но пока пришел доктор, бедный солдатик умер. Я опустила его на подушки, уложила как надо и покрыла лицо марлей. Соседние на кроватях солдатики и все прониклись серьезностью минуты и притихли. Доктор еще утром сказал фельдшеру, что он умрет.

По приезду в Пятигорск я отправилась к нашей знакомой П. И. Сущинской, жене комиссара Вод; она рассказала мне, что уже начали строить бараки для больницы Красного Креста и заложили фундамент для общины, но постройка что-то затянулась, а О. Б. Шереметьева не приехала, так как заболел серьезно ее муж.

Я поехала к сестре моего отца Екатерине Павловне Веселовской³⁵ из них была моя кузина, дочь Екатерины Павловны, молодая, высокая, стройная, изящная блондинка с правильными нежными чертами лица, беленькая с легким румянцем, умная, симпатичная, всегда веселая с серьезными взглядами на жизнь. Воспитывал ее отец в своем духе; с раннего утра он уезжал в поле и Катя³⁶ с ним.

Дядя, Владимир Павлович³⁷, всегда был одет в простую крестьянскую домотканую поддевку и крестьянскую холщовую косоворотку, простые высокие сапоги и картуз. Катя тоже в красном или синем сарафане из простого материала, на голове ситцевый платочек, волосы заплетены в одну косу с вплетенной лентой, на шее бусы, завязанные лентой. Это все к ней замечательно шло; возвращались они к обеду. Она иногда брала меня с собой, когда это было недалеко. Я усаживалась на скошенное сено и любовалась на Катю, как она грациозно сгребала граблями сено в копну, ничуть не отставая, наравне с работницами; она запевала свои любимые русские народные песни, и девушки ей подпевали. Потом к обеду мы возвращались с ней домой.

В праздничные дни на большом дворе, покрытом травой, парни и девушки устраивали хоровод, танцевали, пели и Катя тоже. А когда она с работницами полола огород, то я с удовольствием присоединялась, потом мы шли купаться к пруду. Она хорошо плавала и меня научила. Ей было 22 года; молодые люди и соседи иногда приезжали за ней кататься, и они уезжали в поле, а мы с тетей усаживались в гостиной, она вязала или вышивала, а я читала ей вслух разные интересные журналы и книги. Иногда приезжали из Нижненовгорода и из более близкого Васильсурска дядины друзья в гости, все солидные. Велись важные солидные разговоры, Катя участвовала в них, а мы с тетей с интересом слушали.

к нему за советом; на дворе, сидя на скамейке дома, они дружелюбно беседовали. Дядин дом был деревянный, сделанный из круглых брусьев, одноэтажный; стены были толщиною более аршина. Я иногда, чтобы полюбоваться, садом открывала окно и усаживалась на подоконнике, поджавши ноги калачиком. Дом был просторный, уютный; кругом большой фруктовый сад, а в отдалении березовая роща и большой пруд. Все это дядя устроил сам. Во всем хозяйстве был образцовый порядок, за всем он наблюдал сам. Дядя говорил: "Надо сесть на землю и упроститься".

Недалеко по соседству жил дядин двоюродный брат. У них было семейное празднество, собрались родные, родственники, соседи, были и мы. Большой сад, аллеи были иллюминованы разноцветными фонарями, чудный дом деревянный чисто в русском старинном вкусе украшенный разноцветной резьбой. В столовой: стулья, скамьи, шкафы, — все было сделано в старинном русском вкусе мозаикой из разных пород дерева, вполне был выдержан стиль. Все это было куплено в Нижненовгороде, на выставке. Все это было необыкновенно красиво. Гости были нарядны, даже Катя была в изящном белом кисейном платье и с цветком в завитых волосах, и даже дядя надел поддевку из черного сукна и тонкую белую с синими крапинками косоворотку. Некоторые молодые мужчины, его родственники, были тоже так же одеты, как и он. Много танцевали, гуляли по иллюминованным аллеям, ужинали и к рассвету вернулись домой.

Прошло лето, и я возвратилась в Пятигорск, в свой дом. Я узнала, что Главноначальствующий в Тифлисе умер и жена его С. Б. Шереметьева уехала в Петербург совсем, и потому дело о постройке больницы Красного Креста и общины сестер отложилось на неопределенное время. Я подала прошение об отставке и жила в своем домике, потом вышла замуж.

Моя мать была ребенком, когда ее мать овдовела (ее фамилия была Клингенберг), и переехала из Тифлиса в Пятигорск, купила этот дом у коменданта крепости Попова. Это было более 115 лет тому назад.

С 1914 года я уже живу безвыездно в Пятигорске, и постоянно время от времени посещают меня разные лица, а также лите раторы и профессора. Расспрашивают о Лермонтове и о моей матери и просят показать комнату, где произошла преддуэльная ссора Лермонтова с Мартыновым. Экскурсии также приходят и осматривают мой домик и приглашают меня пойти с ними в Лермонтовский домик или к памятнику Лермонтова, чтобы сняться с группой.

В 1928 г. бывший мой родной Шан-Гиреевий домик (уже перешедший в 1921 г. в ведение ЖАКТа) должен был по заключенному Гормилицией и ЖАКТом договору перейти в ведение уголовного розыска, с выселением как меня, так и всех проживающих в доме.

Я подала просьбу в Северо-Кавказский Краевой Исполнительный Комитет и Терский Окружной Отдел Народного Образования и 1-го 1928 года августа лично подала просьбу, проживающему в Кисловодске Наркому Просвещения г. Луначарскому, который подробно выслушал меня и положил на моем заявлении следующую резолюцию: "В Пятигорский Горсовет. Совершено необходимо при проведении национализации для музейных целей дома Шан-Гирей оставить Евгению Акимовну Шан-Гирей, племянницу Лермонтова, жительствовать пожизнеено в этом доме".

Нар. Ком. — А. Луначарский.

После чего договор Гормилиции с ЖАКТом был расторгнут и я осталась жить и живу до сих пор на общих правах платных жильцов...

себе в Тарханы. Отец мой, ликвидируя по поручению бабушки их петербургскую квартиру, оставил себе на память письменный стол и кресло, за которым поэт создал многие свои великие произведения. С этим столом, как рассказывал отец, у него связано много воспоминаний о поэте. За ним он читал отцу свои произведения. Однажды целый вечер обсуждали законченного "Демона". Накануне последнего отъезда Лермонтова из Петербурга они вместе разбирали, старые рукописи поэта, хранящиеся в ящиках этого стола, отбирая нужные стихотворения для нового сборника, ненужные рукописи сжигали в камине. Вскоре после смерти бабушки отец переехал на постоянное жительство в Столыпиновку, и, несмотря на длинный путь, взял их с собой, и заботился в дальнейшие годы об их сохранности. После смерти отца мы с матерью также берегли эти вещи, которые были так дороги отцу.

В 1912 году, когда открылся музей "Д. Л.", я пожертвовала стол и кресло музею, и таким образом они стали достоянием народа, драгоценнейшей памятью о великом поэте.

1935 г.

Е. А. Шан-Гирей.

Примечания

¹—1943), дочь Акима Павловича и Эмилии Александровны Шан-Гиреев, троюродная племянница М. Ю. Лермонтова.

Лермонтовская энциклопедия. М.: Сов. Энциклопедия, 1981. — С. 619. (В дальнейшем при ссылке на Лерм. энциклопедию ставится аббревиатура ЛЭ и указывается страница).

²Арсеньева Елизавета Алексеевна (урожденная Столыпина) 1773—1845, бабушка М. Ю. Лермонтова со стороны матери, воспитавшая его и ставшая на всю жизнь самым близким человеком. ЛЭ, с. 36.

³Хостатова Екатерина Алексеевна (урожденная Столыпина) (1775—1830), жена генерал-майора Акима (Аким, Еким) Васильевича (1756—1809), родная сестра Арсеньевой Е. А. После смерти мужа ей принадлежали на Кавказе имения Шелкозаводское, или "Земной район" (близ Кизляра на Тереке), и усадьба в Горячевод- ске, куда в 1820 и в 1825 гг. приезжал Лермонтов с бабушкой. ЛЭ, с. 601.

⁴Шан-Гирей Мария Акимовна (1799—1845), (урожденная Хастатова), жена Шана-Гирея Павла Петровича, племянница Арсеньевой Е. А., двоюродная тетка М. Ю. Лермонтова. ЛЭ. с. 618.

⁵—1864), штабс-капитан в отставке, муж М. А. Шан-Гирей. Служил на Кавказе под начальством Ермолова А. П. ЛЭ. с. 618

⁶Шан-Гирей Аким Павлович (1819—1883) (дата рождения уточнена по материалам пензенского архива ГАПО, ф. 196, д. 3588, л. 5) троюродный брат и близкий друг М. ЮЛермонтов. Окончил в Петербурге Артиллерийское училище. Жил в семье Арсеньевой Е. А. в Тарханах, в Москве, в Петербурге. Переписка М. Ю. Лермонтова с А. П. Шан-Гиреем утрачена; его имя упоминается в двух письмах поэта к бабушке с Кавказа в мае и июне 1841 года. ЛЭ. с. 618.

⁷Хастатов Аким Акимович (Яким, Еким) (1807—1883), сын Акима Васильевича и Екатерины Алексеевны Хастатовы, офицер Л-гв. Семеновского полка. В 1837 году, перед отъездом с Кавказа в Россию, М. Ю. Лермонтов гостил у Акима Акимовича в Шелкозаводске. Расказанные им случаи из жизни нашли отражения в повестях "Бэла” и "Фаталист”.

В 1843 году Аким Акимович возвратил Одоевскому В. Ф. записную книжку со стихами М. Ю. Лермонтова, подаренную поэту в апреле 1841 года. ЛЭ. с. 601.

⁸М. Ю. Лермонтов. Полное собрание соч. в 5-ти томах. Под ред. Эйхенбаума Б. М. — М.—Л., 1937. — Т. 5. — С. 348—349.

⁹ 266.

¹⁰Бахметьева Варвара Александровна (урожденная Лопухина) (1815—1854), одна из самых глубоких привязанностей Лермонтова М. Ю. ЛЭ. с. 265.

¹¹Раевский Святослав Афанасьевич (1808—1876), чиновник, литератор, этнограф, ближайший друг Лермонтова М. Ю. В 1837 году деятельно распространял стихотворения ”Смерть поэта”, за что был выслан в Олонецкую губернию. Весной 1839 г. вернулся в столицу, где вновь встречался сЛермонтовым. Известны шесть писем поэта к Раевскому С. А. 1836—1839 гг. ЛЭ. с. 461.

¹²Арнольди Иван Карлович (1780—1860), генерал-лейтенант от артиллерии, начальник военных поселений на юге России, сенатор.

Смирнова-Россет А. О. Дневник воспоминаний. — М.: Наука, 1989. — С. 716.

¹³—1864) (дата смерти уточнена, см. Л. Н. — Т. 45-46. — С. 685, 688), младший брат Арсеньевой Е. А., общепризнанный глава рода Столыпиных, которого Лермонтов особенно любил. ЛЭ, с. 552.

¹⁴Баскакова Елизавета Ивановна, знакомая семьи Верзилиных — Шан-Гиреев в Георгиевске. (примеч. Автора. — Д. М. Ф.)

¹⁵Шан-Гирей Надежда Петровна (урожденная Верзилина) (1826—1863), дочь Петра Семеновича и Марии Ивановны Верзилиных. Ей посвящен экспромт Лермонтова: "Надежда Петровна...”, была на похоронах поэта, в 1849 году вышла замуж за Шан-Гирея Алексея Павловича. ЛЭ, с. 84.

¹⁶Верзилина Аграфена Петровна (в замужестве Дикова), (1822—1901), дочь Петра Семеновича Верзилина, падчерица Марии Ивановны. В1841 году невеста Дикого Н. В. ЛЭ, с. 84.

¹⁷Диков Василий Николаевич (1812—1875), знакомый М. Ю. Лермонтова, ногайский пристав, поручик, впоследствии генерал. С 1842 года муж Верзилиной А. П. ЛЭ, с. 140.

¹⁸—1848), жена Верзилина П. С., мать Эмилии Александровны Клингенберг. По утверждению Евгении Акимовны Шан-Гирей Мария Ивановна была знакома с семьей Хастатовой Е. А. и гостила у нее в Горячеводске с дочерью Эмиллией в 1825 году, когда там же проводила лето Арсеньева Е. А. с внуком. ЛЭ, с. 83.

¹⁹Верзилин Петр Семенович (1793—1849), сослуживец и соратник Ермолова А. П., генерал-майор, первый наказный атаман Кавказского линейного войска. 13 июля 1841 года в его доме, в Пятигорске, произошла ссора Лермонтова с Мартыновым, приведшая к дуэли. ЛЭ, с. 83.

²⁰Принц Петр Александрович (1794—1873), пятигорский окружной начальник.

Пятигорск в исторических документах. 1803—1917. — Ставр. кн. изд-во, 1985. — С. 144—145.

²¹Шан-Гирей Алексей Павлович (1821 — год смерти неизвестен), сын Павла Петровича и Марии Акимовны. Упоминается в двух письмах Лермонтова к Марии Акимовне 1827—1829 гг. ЛЭ, с. 618

²²—1873), плац-майор (с января 1841 г.), служил в пятигорской военной комендатуре. Владелец дома, в котором М. Ю. Лермонтов провел последние два месяца своей жизни. ЛЭ, с. 616.

²³Шан-Гирей Аким-Акимович (1851—1912), сын Акима Павловича и Эмилии Александровны Шан-Гирей (примеч. автора. — Д. М. Ф.)

²⁴Шан-Гирей Николай Певлович (1829 — год смерти неизвестен), сын Павла Петровича и Марии Акимовны Шан-Гиреев. ЛЭ, с. 618

²⁵Зичи Михаил (Михай) Александрович (1827—1906), русско-венгерский художник. Родился и учился в Венгрии. С 1847 г. жил и работал в России. Создал серию иллюстраций к ”Демону”, в 1881 году специально поехал на Кавказ посетить места, где жил Лермонтов, создал иллюстрации к роману ”Герой нашего времени”; выполнил иллюстрации к стихотворению ”Ангел”, ”Дары Терека”, ”Казачья колыбельная песня”, ”Свидание”, ”Морская царевна” и др. ЛЭ, с. 177.

²⁶Этлингер Мария, художник-акварелист, ученица Зичи М. А.

²⁷—1905), русский историк литературы, биограф М. Ю. Лермонтова. ЛЭ, с. 87.

²⁸Опекушин Александр Михайлович (1838—1923), русский скульптор. Автор памятника А. С. Пушкина в Москве. Опекушин создал и памятник Лермонтову в Пятигорске (проект был признан наилучшим на конкурсе 1883 года). Отлитый в бронзе, памятник открыт 16 августа 1889 г. в Пятигорске. ЛЭ, с. 355

²⁹Кондратенко Гавриил Павлович (1854—1924), автор картины ”Дом, где жил Лермонтов”.

Государственная Третьяковская галерея. Каталог живописи. 18 — начало 20 века, с. 211.

³⁰Филиппов Сергей Николаевич (1863—1910), писатель, журналист. Опубликовал статьи о Лермонтове в журнале ”Русская мысль” (1890), ”Русское обозрение” (1891), ”Север”, 1891 г.

—1980. Библиографический указатель литературы. — Пятигорск,1983. — С. 68.

³¹Карпов К. И. (1818—1894), писарь Пятигорской комендатуры в1841 году, позже офицер и городской голова Пятигорска, член комиссии по определению места дуэли М. Ю. Лермонтова.

Пятигорск в литературе 1795—1980. Библиографический указатель литературы. — Пятигорск, 1983. С. 59.

³²Токарева Надежда Алексеевна, дочь Надежды Петровны и Алексея Павловича Шан-Гиреев. (Прим. автора. — Д. М. Ф.).

³³Мария Алексеевна Шан-Гирей (в замужестве Трувеллер), дочь Алексея Павловича Шан-Гирея. (прим. автора. — Д. М. Ф.)

³⁴— Д. М. Ф.).

³⁵Веселовская Катерина Павловна (1823 — год смерти неизвестен), дочь Павла Петровича и Марии Акимовны Шан-Гиреев. В 1845 году была взята во дворец фрейлиной.

(Из фондов. Гос. музея-заповедника М. Ю. Лермонтова, Архив Недумова С. И.)

³⁶Веселовская Екатерина Владимировна, дочь Владимира Павловича и Екатерины Павловны Веселовских. (прим. автора. — Д. М. Ф.).

³⁷Веселовский Владимир Павлович, муж Екатерины Павловны Шан-Гирей. (прим. автора. — Д. М. Ф.).

— почтовая карета (до проведения железных дорог), перевозившая пассажиров и почту

Текст предоставлен М. Ф. Дамианиди.