Смирнова-Россет А. О.: Лермонтов. - Лист. - Глинка. (старая орфография)

ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ. 

[Я приведу еще заметки моей матери о композиторе Глинке, листе, Лермонтове, о славянофилахъ и т. д.].

"Sophie (Карамзина) представила мне Лермонтова. Жуковскiй находитъ въ немъ замечательный лирическiй талантъ. Онъ подражаетъ Байрону и Шиллеру, даже написалъ какъ-то немецкiе стихи - странная фантазiя для русскаго поэта. Онъ некрасивъ: громадная голова на маленькомъ, плохо сложенномъ туловище; во всемъ его облике есть что-то странное. Онъ очень застенчивъ, и, чтобы скрыть это, напускаетъ на себя иногда небрежно-дерзкiй видъ, что, пожалуй, и не лишнее въ нашемъ насмешливомъ обществе. Мне такъ противно это вечное пересмеиванiе, оно вульгарно; Пушкинъ держится того-же мненiя, а главное, насмешки большею частью не остроумны и затрогиваютъ самыя сокровенныя стороны жизни.

и шутъ Генриха IV, и Triboulet и Chicat.

Въ нашемъ высшемъ обществе безусловно сохранились еще варварскiя наклонности. Лермонтовъ - неловокъ, въ немъ нетъ еще простоты. Онъ служитъ въ лейбъ-гусарахъ. Нельзя сказать, что это - хорошая школа для поэта, тамъ позволяютъ себе большiя вольности и шалости. Единственное, что можетъ его спасти - это его преклоненiе передъ Пушкинымъ.

Въ настоящее время онъ вообразилъ, что любитъ княгиню С., написалъ ей прелестные стихи, которые она не въ состоянiи понять. Стихи, посвященные графине В., тоже хороши и она, съ ея умомъ, оценила ихъ.

Она очаровательна, въ ней много прелести, и Лермонтовъ находится подъ очарованiемъ этого изящнаго мотылька. Какъ-то онъ сказалъ ей: "Voici vos bêtes réunie!" (вотъ ваши дураки въ сборе), это были ея поклонники. Она разсмеялась: - "C'est qu'ils sont des bкtes en effet!" (и впрямь дураки). Пушкинъ, бывшiй тутъ-же, спросилъ ее: "Des bкtes а bon Dieu, comtesse?" (Божьи коровки, графиня?)

Я долго разговаривала съ Лермонтовымъ. Онъ очень собою недоволенъ, жалуется, что не можетъ сосредоточиться, такъ-какъ слишкомъ много вращается среди безпечной, легкомысленной толпы; конечно, въ этомъ виноватъ онъ самъ, но ведь онъ такъ молодъ. Жуковскiй просилъ меня взять его въ руки, пожурить, а Пушкинъ говорилъ: "Если-бы его сослали въ деревню, это принесло-бы ему такую-же пользу, какъ и мне. Я сознаю, что мое изгнанiе сослужило мне большую пользу. Онъ долженъ работать, очевидно онъ не отдаетъ себе отчета въ своемъ таланте".

Глаза Лермонтова грустны, во взгляде иногда сверкаетъ презренiе. А. Тургеневъ разсказываетъ намъ постоянно о сверкающихъ глазахъ Коринны и взгляде голубки у Жульеты {M-me de Staël, M-me Juliette Récamier.}. Я часто спрашиваю себя, добръ-ли Лермонтовъ; можетъ быть, его презрительная манера есть не более какъ желанiе скрыть застенчивость и недоверчивость, ведь онъ, повторяю, такъ молодъ. Вяземскiй говаривалъ мне: "Какая разница между нимъ и Пушкинымъ въ те-же года".

Теперь Лермонтовъ влюбленъ въ Эмилiю М. П., но въ то-же время пишетъ стихи Авроре Д. Я советовала ему писать ихъ лучше своему предмету. Joseph его безжалостно поддразниваетъ, и очень удачно, что удивительно, такъ-какъ Лермонтовъ далеко не bon enfant; впрочемъ, онъ питаетъ къ моему дорогому брату большое пристрастiе. Вчера братъ ему сказалъ: "ты семь разъ вздохнулъ въ продолженiе двадцати минутъ; право, ты напоминаешь пароходъ, отходящiй въ Кронштадтъ, можно подумать, что ты любишь графиню Эмилiю на всехъ парахъ". Ответъ Лермы былъ комиченъ: "я-же советую тебе говорить. Ты нравишься женщинамъ, ты очень красивый мальчикъ, настоящiй херувимъ, а я некрасивъ, неловокъ и вдобавокъ плохо танцую. Я понимаю, что на балахъ я поэтому много проигрываю. Когда я приглашаю дамъ, оне строятъ мне кислыя гримасы".

Joseph расхохотался, и, обернувшись ко мне, сказалъ: - "Не правда-ли, Лермонтовъ самый глупый человекъ въ Петербурге? Онъ поэтъ, будетъ знаменитъ, и не понимаетъ, что красавицы, по которымъ онъ теперь вздыхаетъ, будутъ въ восторге иметь возможность сказать когда нибудь, что во времена ихъ молодости, въ счастливые дни ихъ красоты и блеска, Лермонтовъ воспевалъ ихъ". Лерма совершенно серьезно спросилъ меня, что я объ этомъ думаю, и сказала, что, можетъ быть, оне (ces dames) не любятъ поэзiи.

"Я не советую тебе посвящать имъ эпической поэмы, оды, или даже элегiи; для этого существуетъ сонетъ, и французы утверждаютъ, что безукоризненный сонетъ стоитъ длинной поэмы".

Мы передали этотъ разговоръ Пушкину, онъ много смеялся и наконецъ сказалъ: "Бедный мальчикъ, и я чувствовалъ, какъ онъ, когда писалъ въ лицее сонеты Дафне, а въ Одессе и Кишиневе - баллады луне. Я воровалъ даже туфельки и перчатки, собралъ большую коллекцiю, которую сжегъ, вернувшись въ деревню, въ присутствiи моей старушки Арины, единственной свидетельницы этого ауто-да-фе. Она пришла въ ужасъ, узнавъ, что я совершилъ столько кражъ".

[Много спустя встречается довольно оригинальная заметка о Лермонтове: ] "Лерма написалъ мне стихи, но не осмеливался ихъ мне показать. Додо Ростопчина открыла мне эту великую тайну. Онъ написалъ ихъ въ альбоме Пушкина, лежавшемъ на одномъ изъ столиковъ въ моей маленькой гостиной, я, конечно, объ этомъ ничего не подозревала. Наконецъ онъ решился и принесъ мне свою поэму, написанную его невозможно сквернымъ почеркомъ на клочке бумаги, и я заставила его прочесть.

Когда я его поблагодарила, онъ покраснелъ, смутился и сказалъ потомъ: - "А ведь они у васъ есть въ альбоме". Онъ уверяетъ, что передо мною более робеетъ, чемъ передъ Государемъ! Какiе пустяки! Я объявила ему, что далеко не величественна, но что не менее Е. В. ценю поэзiю, въ особенности Пушкина. Затемъ я прочитала ему наставленiе, сказавъ: - "Будьте же наконецъ более серьезны. Богъ далъ вамъ чудный талантъ, и вы должны работать. Утешьте же немного сиротъ, после смерти Пушкина, нашего дорогого Пушкина; поэзiя - ваше призванiе". Это его тронуло. Онъ благодарилъ меня и сказалъ: - "Вы любите поэзiю и музыку, солнце и розы, я знаю это отъ Софи Карамзиной". Я отвечала: - "Я люблю все, что прекрасно и возвышенно, поэзiя и музыка - божественные дары. Солнце - великiй чародей, а розы - прелестные цветы, ароматъ ихъ такъ неженъ и не одуряетъ; это невинные цветы".

После возвращенiя съ Кавказа, Лерма мне более симпатиченъ, маленькое изгнанiе принесло ему пользу. "Le mousquetaire" {Прозвище данное ему В. Кн. Мих. Павл.}, Joseph проявляетъ иногда неожиданныя оригинальности, Пушкинъ звалъ его невозмутимымъ. Лерма прочелъ Joseph'у посвященные мне стихи и спросилъ его мненiе. Мои прославленный братъ ответилъ ему, съ своимъ обычнымъ страннымъ способомъ выраженiя: - "Ты хочешь сказать ей много и въ то же время слушать ее. Ты производишь на меня впечатленiе осла между вязанкою сена и ведромъ воды, ты не знаешь, голоденъ ли ты или хочешь пить; тебя можно тоже сравнить съ Геркулесомъ, который выбиралъ между добродетелью и ея противоположностью, между деятельностью и леностью, или скорее ты похожъ на старую m-me J., которая колеблется, играть-ли ей въ червяхъ или бубнахъ; вообще, все это вызываетъ во мне целую массу воспоминанiй объ анекдотахъ или историческихъ личностяхъ, о которыхъ упоминаютъ Rollin и аббатъ Millot. Ты хорошо бы сделалъ, если бы написалъ аллегорiю на свои чувства, и хочешь, я тебе дамъ даже заглавiе: "Выпрошенная улыбка вместо похищеннаго локона". Я желаю тебе добра и дамъ тебе советъ, мой милый; когда ты бываешь съ моею грозною сестрою, которая "глядитъ такъ строго", то, вместо того, чтобы думать о себе, заботиться о впечатленiи, которое ты на нее производишь, говори ей лучше о своихъ стихахъ; у ней много слуха и вкуса. Пушкинъ читалъ ей все, что писалъ, и каждый разъ, что попадался более слабый, неудачный стихъ, она замечала ему: - мне это не нравится, почему - я не знаю, ваше дело - въ этомъ разобраться, но я чувствую, что стихъ хромаетъ, и значенiе его непонятно, смутно". И что же, Пушкинъ въ моемъ присутствiи говорилъ разъ m-me Карамзиной, что сестра моя всегда права. Послушай, Лерма, я даю тебе советъ отъ всей души, такъ какъ сильно интересуюсь тобою, а также и русскою поэзiею. У тебя много таланта, но ты безтолковъ, не сознаешь этого. Честное слово, еслибы я былъ на твоемъ месте, то творилъ бы clief-d'oeuvr'ы. Ты же вздыхаешь, горюешь, стонешь, а въ сущности ты счастливейшiй человекъ въ мiре, ибо можешь излить то, что чувствуешь, а разъ излилъ, то признайся, ведь тебе легче, скажи-ка откровенно?"

Онъ очень недоверчивъ, но Joseph'у, который веритъ безусловно и выслушиваетъ отъ него истины, которыя въ устахъ другихъ казались-бы ему личнымъ оскорбленiемъ. Они доверяютъ также другъ другу свои взаимныя увлеченiя и изредка совершаютъ вместе разныя глупости. Въ последнемъ случае наставникомъ является Joseph, а Лерма следуетъ за нимъ.

Я нахожусь теперь менее подъ влiянiемъ Joseph'а и Лермы, потому что въ данное время они неразлучны.

То Лерма летитъ изъ Царскаго Села въ Стрельну, къ уланамъ, а послезавтра Joseph скачетъ въ Царское. Вяземскiй зоветъ ихъ не иначе какъ классическими близнецами, Касторомъ и Поллуксомъ. Какъ-то шалуны встретились на подпути, у Красной Рогатки, где Красный Кабачекъ. Ихъ сапожникъ разсказывалъ имъ, что дочь булочника В. выходитъ замужъ за сына булочника Г. и что весь Шустеръ-клубъ справляетъ свадьбу въ этомъ загородномъ кабачке. Что-же они придумали? Явились туда съ целымъ запасомъ шампанскаго, получили приглашенiе на балъ, перепоили всехъ Каряушекъ, танцовали "Ach mein lieber Augnstchen" и "Gross-Vater" съ фигурами. Балъ продолжался до утра и они вернулись въ полкъ после полудня. Командиры донесли объ этомъ Великому князю; онъ призвалъ ихъ, пожурилъ и посадилъ ихъ подъ арестъ на гауптвахту въ адмиралтейство, где Joseph уже постоянно имеетъ свои необходимыя вещи.

- Я знаю, они разсчитываютъ на ваше заступничество; предупреждаю, что откажу. Мои гвардейскiе офицеры не могутъ танцовать съ петербургскими булочницами и сапожниками, могли быть серьезныя для нихъ непрiятности. Они были въ форме. Что могли бы они сделать, если бы какой-нибудь подмастерье-булочникъ заделъ ихъ въ пьяномъ, виде, нанесъ оскорбленiе? Ведь они не могутъ вызывать Карлушекъ на дуэль". Конечно, Великiй князь правъ, но десять дней ареста слишкомъ тяжело. Вечеромъ Мятлевъ принесъ мне прошенiе въ стихахъ и въ прозе, целыхъ четыре страницы. Касторъ и Поллуксъ послали за нимъ, онъ тоже участвовалъ въ сочиненiи челобитной. Имъ страшно хочется попасть на балъ къ Кушелевымъ. Лерма разсчитывалъ танцовать мазурку съ Эмилiей М. П., а Joseph съ Танюшей В., въ которую онъ теперь влюбленъ. Мой милейшiй братъ сказалъ Мятлеву: --"Если моя сестра посмеется и заставитъ смеяться Великаго князя, мы спасены, онъ насъ выпуститъ. Ужасно уже, что мы пропустили вчерашнiй балъ, а тутъ придется еще потерять и балъ у Кушелева, и все за то, что мы ели вафли въ Красномъ Кабачке". Лермонтовъ просилъ еще мне передать, что они въ знакъ раскаянiя посыпали свои безумныя головы пепломъ изъ двухъ печей и разодрали свои старые халаты, и что все это я должна сказать Великому князю. Ведь выпустилъ же онъ изъ подъ ареста С. Булгакова, когда я сказала, что танцую съ нимъ мазурку,-- значитъ примеры были.

Я согласилась заступиться и походатайствовать. Говорила съ великимъ княземъ, четыре дня онъ мне категорично отказывалъ, тогда я не выдержала: "Да не стройте же вы изъ себя, Ваше Высочество, какого-то буку, вы ведь такой добрый. Въ принципе, конечно, вы правы, но пять дней ареста вполне достаточно. Прочтите прошенiе". - Онъ ответилъ: "Вы - демонъ искуситель; если я прочту, то буду смеяться и прощу ихъ, а ведь это слабость". По прочтенiи онъ объявилъ мне, что самъ отправится въ адмиралтейство, сделаетъ выговоръ и на другой же день освободитъ ихъ изъ подъ ареста. Онъ прибавилъ: "Побраните ихъ тоже, объясните, почему я нахожу неприличнымъ посещенiе подобныхъ кабачковъ въ офицерской форме. Joseph моложе васъ, онъ долженъ васъ почитать, а Лермонтовъ, какъ я слышалъ, даже робеетъ передъ вами". "Это фантазiи, Ваше Высочество. Можетъ быть, еще Лермонтовъ немного боится меня; что же касается Joseph'а, то онъ давно объявилъ мне, что не ставитъ въ грошъ мое право первородства, и что если молочные зубы прорезались у меня раньше, чемъ у него, то во всякомъ случае это те зубы мудрости, и онъ смеется надъ моими наставленiями".

Описанiе бала Шустеръ-клуба произвело на Мятлева сильное впечатленiе. Узнавъ, что молодую звали Христиною, онъ тотчасъ написалъ, элегiю: Смерть Христины, соч. Колбасника. Онъ прочелъ намъ свой шедевръ,-- это Hans Wurst. Мятлевъ предполагаетъ, что все петербургскiе немцы, въ особенности булочники и сапожники, имеютъ совсемъ своеобразный языкъ, русско-немецкiй, образовавшiйся приставленiемъ къ русскимъ словамъ немецкихъ окончанiй. Одоевскiй хочетъ положить элегiю Христины и Hans Wurst на музыку, на мотивъ "lieber Augustchen". Конечно, это менее величественно, чемъ элегiя Грей; когда я заметила это Мятлеву, онъ возразилъ мне: "О да, и менее возвышенно, чемъ поэма Попа {Одна изъ лучшихъ поэмъ Роре'а "Monody on the death of а Lady".} на смерть дамы; но обстоятельства не те, и, уважая глубоко народную мудрость, я хотелъ подтвердить пословицу: отъ смешного до великаго - одинъ шагъ, такъ вотъ я и перешагнулъ. Говорятъ даже, что этотъ pas и есть pas-de-Calais".

Потомъ онъ спросилъ мое мненiе объ одной изъ ста тайнъ Россiи, онъ хочетъ передать ее въ стихахъ; дело въ томъ, что все аптекари, фортепiанные мастера, башмачники, сапожники, булочники, каретники и военные портные, те портные, что пишутъ на вывескахъ "pour militaeres" {Вместо militaires.} - все немцы. Что касается аптекарей, то это понятно исторически - законъ Петра Великаго. Въ его время русскiе такъ плохо знали латынь, что едва могли-бы разобрать простой рецептъ. Но почему сапожники и булочники Северной Пальмиры должны быть немцы - это тайна. Вяземскiй объявилъ, что это действительно въ высшей степени непостижимо,-- ибо мы имели сапоги, валенки, лапти, сайки, калачи и сухари еще съ незапамятныхъ временъ. Онъ закончилъ: "Выборгскiе крендели - вотъ-те появились съ реформъ Петра I". Мятлевъ прибавилъ, что ему выпало на долю проникнуть въ эту тайну и написать въ богатыхъ рифмахъ или гекзаметромъ научно-кулинарную поэму, подъ заглавiемъ: "Преобразованiе русской печи, благодаря Петру Великому, и влiянiе преобразованiй на наши желудки, а также на словарь петербургскихъ немецкихъ булочниковъ, которые германизировали русскую булку въ Bulken, русскiй сухарь въ Souharien! Булка представляетъ собою нечто существенное, тяжелое, основательное, тогда какъ Bulken - маленькiе круглые и очень легкiе хлебцы, обогатившiе M-r Weber'а. Сухарь - черствый хлебъ русскаго солдата, названiе производится отъ слова "сухой", а веберовскiе сухари - изящны, легки, а главное сахарны". Мы долго смеясь, а Мятлевъ продолжалъ съ серьезнымъ видомъ ученаго: "Да, вопросъ этотъ глубокъ и имеетъ большое значенiе. Въ одно прекрасное утро ученые увидятъ влiянiе бифстека и pale-ale на парламентаризмъ Джона Буля,-- кваса, щей и чернаго хлеба на безпечность русскихъ и выраженiя авось и ; сосисекъ и белаго пива пруссаковъ на философiю Канта и Гегеля; макаронъ съ пармезаномъ или безъ онаго и апельсинъ на музыку и леность итальянцевъ, въ особенности неаполитанцевъ; чеснока и шоколада на испанскую grandezza (величiе), чая и птичьихъ гнездъ на китайскихъ уродовъ и на изреченiя Конфуцiя; риса, кофе и финиковъ на важность арабовъ, фатализмъ и коранъ. Русскiй, который естъ трюфели и пьетъ шампанское, имеетъ уже французскiй желудокъ, а какъ знать, какое влiянiе имели трюфели и шампанское на А. Дюма и Скриба. Существуетъ различiе между немцами Вены, Мюнхена и Берлина; можетъ быть, это продуктъ Knödel, Dampfnudeln, шницелей и Lager-Bier; великороссы отличаются отъ малороссовъ - можетъ быть влiянiе галушекъ и варениковъ! Я изучу и разовью этотъ вопросъ въ моей поэме, а также и происхожденiе въ Россiи слова комфорка - единственное, что мы позаимствовали изъ комфорта милордовъ континента: вещами являются самоваръ и комфорка. Въ буфетной о нихъ больше думаютъ, чемъ о серебре.

всю ея немецкую и русскую женскую прислугу, сказавъ проповедь на своемъ жаргоне. Онъ нарядился фантастичнымъ пасторомъ въ брыжахъ; прислугу предупредили, что явился пасторъ для проповеди. Онъ такъ чудно загримировался, что оне его не узнали, хотя онъ часто очень бывалъ въ доме. Въ столовой, стоя предъ ними, онъ горячо, съ умиленiемъ проповедывалъ имъ на русско-немецкомъ жаргоне, и въ такихъ трогательныхъ выраженiяхъ, съ такими ударенiями, что женщины начали плакать. Моя мать ихъ потомъ разспрашивала: "Что заставило васъ плакать, о чемъ такомъ трогательномъ онъ вамъ разсказывалъ?" Никто не могъ объяснить, ибо въ речи его не было ни малейшаго смысла, по тонъ его ихъ растрогалъ. Моя мать уловила только несколько фразъ - о корове, входящей въ ковчегъ, и ея хвосте, о г-же Путефаръ, плакавшей до потери своего кружевнаго платка, и въ это время Мятлевъ вытащилъ изъ кармана свой платокъ и все понемногу начали рыдать, тогда какъ моя мать, отецъ, дядя, граф. Ростопчина чуть не плакали отъ смеха. Но въ своихъ шуткахъ Мятлевъ всегда выказывалъ много юмора и остроумiя, всегда сатирическаго свойства. Какъ-то на балу, онъ мечталъ около окна; государь его позвалъ: "А quoi rêves tu, tu fais des châteaux en Espagne?" "Hon, Sire, c'est bon pour les Figaro, ailleurs on fait des cachots en Espagne".

Эти ответы, быстрые какъ ракеты, всегда смешили государя. Онъ зналъ, что Мятлевъ меланхоличенъ, какъ большинство комиковъ.}, съ которою Мятлевъ излагалъ свои доводы, была уморительна, и я сказала ему: "Советую вамъ сделать по этому предмету публичное сообщенiе, по крайней мере, новинка". Мятлевъ возразилъ. "Увы, вы забываете, что здесь нетъ Сорбонны, и мои таланты погибаютъ, сударыня".

Одоевскiй пришелъ звать меня на концертъ (на Васильевскiй островъ), где братья Мюллеръ будутъ играть квартеты Гайдна. Мятлевъ спросилъ: "Концертъ, на который немцы отправляются въ калошахъ? {Эти концерты организованы были немцами, небогатыми профессорами и артистами. Публика приходила большею частью пешкомъ, въ калошахъ, что въ нашемъ климате необходимо, даже летомъ, когда постоянно угрожаютъ дожди. Концерты эти посещали только истинные любители серьезной, классической музыки, и въ числе самыхъ усердныхъ были братья Вiельгорскiе, князь Одоевскiй, Жуковскiй, Глинка, Крыловъ, Улыбышевъ и моя мать.

Моя мать брала уроки генералъ-баса и замечательно хорошо разбирала ноты, на самомъ деле не играя хорошо. Листъ часто разбиралъ вместе съ нею, и когда встречался трудный пассажъ, она говорила ему: "Es kommt schwarz" (это значило: слишкомъ много черныхъ, трехвязныхъ нотъ). Онъ самъ тогда разбиралъ и говорилъ ей: "Вы плохо играете, но отлично разбираете; это такъ редко у женщинъ, оне постоянно теряютъ тактъ". Моя мать разсказывала мне, что въ 1837 году Листъ игралъ въ ужасной зале Бетховена (Р. du Panorama) всегда на рояляхъ Pleyel и я нашла заметку объ этихъ концертахъ: "Киселевъ сопровождалъ меня на первый концертъ Листа. Рояль окружала целая толпа поклонниковъ: Жоржъ Зандъ, M-me d'Agault, княгиня Beljiojoso, урожденная Trivulzio, и несколько длинноволосыхъ мужчинъ. Киселевъ узналъ среди нихъ Michel de Bourges, Pierre Leroux, которыхъ ему раньше показали въ кафе. Очень молодой человекъ съ длинной гривой, красивымъ еврейскимъ лицомъ, переворачивалъ Листу страницы, его зовутъ Риссi, ему леть 15-ть. Листъ началъ съ фуги Баха, затемъ игралъ этюдъ Клементи ("De gradua ad Paruassum" Клементи), которые также играетъ въ концертахъ Камилла Pleyel. Бальзакъ тоже былъ на концерте,-- довольно простоватое, но умное лицо, толстый. Затемъ Листъ игралъ Invitation à la valse Вебера, что совсемъ уничтожило натянутость въ публике, она въ тактъ вальсу качала головою. Затемъ следовали героическiе марши Шуберта и патетическiе марши. Они написаны для четырехъ рукъ, но Листъ игралъ одинъ. Одинъ изъ патетическихъ маршей - просто чудо: бурный дуэтъ между влюбленными,-- Листъ передалъ его въ совершенстве. Въ заключенiе онъ исполнилъ хоръ и танецъ дервишей изъ "Ruines d'Athènes" (Бетховена) и съ такою быстротою, что все просто задыхались, даже несколько струнъ лопнуло. Ему горячо аплодировали, до техъ-же поръ публика оставалась спокойною; просили повторить, онъ колебался и наконецъ сыгралъ "Ефкзушф" совершенно незнакомую публике. Я слышала, говорили; "Что это, это чудно хорошо, какой стиль!" Я играла эту вещь какъ-то въ 4 руки съ Одоевскимъ и поэтому могла назвать ее Киселеву. На четвертомъ концерте все стояли, даже на площадке лестницы, и сделали Листу целую овацiю. Потомъ онъ игралъ въ зале Pleyel!".

"Тальбергъ былъ тогда кумиромъ парижскихъ салоновъ, представленный Apponye'ми; онъ дебютировалъ у нихъ въ посольстве, потомъ давалъ концерты въ залахъ Герца и Эрарда. Концерты Листа всегда были на другой день, и онъ всегда игралъ две или три вещи изъ техъ, которыя исполнялъ накануне Тальбергъ. Между ними шла борьба, и Листъ одержалъ верхъ. Такъ, Тальбергъ, исполняя септетъ Гуммеля, не взялъ въ allegro надлежащаго темпа, поэтому онъ былъ мало слышенъ, другiе инструменты его заглушили. Онъ прекрасно исполнилъ adagio, allegretto, но въ общемъ былъ монотоненъ. Листъ игралъ на другой день, съ арти стами, которые ему указали Urhahn и Fixis, и allegro онъ провелъ съ такимъ огнемъ и движенiемъ, что поразилъ публику и вызвалъ целую бурю рукоплесканiй. Онъ въ совершенстве фразировалъ adagio. Энтузiазмъ еще усилился, когда онъ сыгралъ молитву Моисея, аранжированную Тальбергомъ. (Побочный сынъ князя Дитрихштейна и очень красивый собой Тальбергъ вызывалъ всеобщее поклоненiе въ изящныхъ салонахъ и Apponye (австрiйскiй посланникъ) сильно ему протежировалъ. Они были большiе любители музыки, моя мать часто съ ними виделась). Гояль звучалъ чудно и преобладалъ надъ всемъ оркестромъ. Артисты все спешатъ на его концерты, колебалась еще только публика. Въ другой разъ, онъ исполнилъ маршъ короля Стефана, неизвестный публике, и поразилъ ее исполненiемъ увертюръ Корiолана, Эгмонта и Фпделiо безъ оркестра. Но наибольшимъ трiумфомъ его было Concert-Stück Вебера, который Тальбергъ припряталъ для конца, но у него недостаточно для него силъ, его едва было слышно. Листъ-же все время преобладалъ надъ оркестромъ консерваторiя, а это очень важно, ибо все произведенiе написано для рояля, который ведетъ мелодiю. По окончанiи, публика встала какъ одинъ человекъ, и уже не кричала "браво",-- это былъ сплошной крикъ. Бросились на эстраду, говорили съ нимъ. Онъ падалъ отъ усталости, такъ какъ программа концерта была велика, Concert-Stück въ самомъ конце. Князь Московскiй (Frince de la Moscovia), сидевшiй рядомъ со мною, сказалъ мне: "онъ трагиченъ, патетиченъ, драматиченъ, это генiй рояля; я даже больше восхищаюсь его andante, чемъ allegro, подъ его руками рояль поетъ какъ органъ, изъ котораго музыкантъ можетъ столько извлечь. Только что сыгранный имъ andante Бетховена произвело на меня совсемъ новое впечатленiе. Что-же касается его манеры исполнять сонаты Quasi una fantasia, патетическую, героическую, то по возвышенности она превосходитъ все слышанное раньше и Бетховенъ врядъ-ли мечталъ о такомъ исполненiи". Когда я разсказала это Листу, онъ мне ответилъ: "А если-бы онъ слышалъ Мендельсона!" (Листъ говорилъ всегда, что никто не понималъ такъ Бетховена какъ Мендельсонъ, Мендельсона - какъ Шопенъ)".} Тамъ будетъ Крыловъ, Вiельгорскiе, Одоевскiй и вы, прекрасная изъ прекрасныхъ. Вы не можете устоять противъ этихъ прелестей, а остаетесь безразличной, когда вамъ поютъ: "Bel idol mio". Вы холодны, какъ ледъ, къ итальянскимъ операмъ, и полны огня для квартетовъ. Когда я вамъ пою: "Di tutti palpite", вы зеваете, женщина безъ сердца для мелодiй! Они-же вамъ играютъ фуги, симфонiи, ораторiи, мессы, возвышенный и серьезный жанръ, а все-таки вы умеете смеяться. Я часто имею счастье васъ смешить, такъ какъ я - клоунъ " (sic).

Я много разсказывала Лермонтову о Пушкине. Онъ весь оживляется, лицо его принимаетъ другое выраженiе, когда заговорятъ о нашемъ Сверчке, смерть котораго для него громадная потеря. Очевидно, онъ былъ-бы Жуковскимъ Лермонтова, имелъ-бы на него нравственное влiянiе.

"Грезите вы ночью стихами, какъ Пушкинъ?" спрашиваетъ его Sophie. Онъ постоянно ее дразнитъ, смеется, неблагодарный; она его обожаетъ, и Додо Ростопчина также, а это жаль, ему полезнее были-бы правда и советы, чемъ преклоненiе. Онъ хорошо владеетъ англiйскимъ языкомъ и теперь читаетъ романы Бульвера.

"Это совсемъ то-же положенiе, когда Артуръ пришелъ къ Мери". Мы удивленно раскрыли глаза, а Полетика спросилъ ее: "Какой Артуръ, какая Мери?" Лерма расхохотался: "Ахъ, да это романъ въ 15-ти частяхъ, m-elle Sophie увлекается имъ въ настоящее время. Онъ длиннее и более раздирателенъ, чемъ Кларисса Тарловъ (Clarisse Harlow)". Sophie такъ живетъ въ своихъ англiйскихъ романахъ, что беретъ даже изъ нихъ всевозможныя прозвища своимъ знакомымъ. Она зоветъ Т. - Darreforte {Герой романа Inehbald'а "Простая исторiя".}, потому что онъ - опекунъ детей Б. Лерма говорилъ мне: "Sophie Карамзина - самая счастливая женщина на свете, которую я знаю, и самая умная. Что можетъ быть лучше, какъ жить въ мiре фантазiи? Ея жизнь - рядъ интересныхъ эпизодовъ; она мечтаетъ объ Effie Deans, о Pelham, о Diana Vcrnon и радуется, когда все кончается благополучно - ведь это высшее счастье".

Я часто себя спрашиваю, что выйдетъ изъ Лермонтова. Пушкинымъ онъ не будетъ, онъ не такъ глубоко мыслитъ; у него нетъ ни его ума, ни его генiальности, ни его сердца. Сверчокъ - вне сравненiй, онъ слишкомъ целенъ. "Это мое солнце"... Но если Лерма будетъ работать, онъ создастъ что-нибудь великое.

Все несчастiе его въ томъ, что у него воображенiе преобладаетъ надъ умомъ, и въ особенности - надъ сердцемъ. Sophie Карамзина говоритъ о немъ: "The pleasures of imagination". И это верно. Онъ живетъ однимъ воображенiемъ и совершенно не знакомъ съ жизнью, потому что слишкомъ молодъ. Я советовала ему читать Шекспира, передавъ ему то, что сказалъ Пушкинъ объ этомъ великомъ поэте: "Онъ создалъ целое человечество". И прибавила: "Чтобы описывать людей, нужно ихъ изучать". Мненiе Пушкина его поразило: онъ даже меня поблагодарилъ. У него idée fixe, что къ нему плохо относятся.

"Лермонтовъ пришелъ ко мне читать своего Демона, начатаго, когда ему было 15 или 16 летъ. Вотъ такъ истинная поэзiя, почти совершенство! По моему, это лучшее, что онъ создалъ. Встречаются такiя-же чудныя строфы, какъ у Пушкина. Когда я ему объ этомъ сказала, онъ покраснелъ, поцеловалъ мне руку; при воспоминанiи о нашемъ бедномъ Искре, у него на глаза навернулись слезы".

Онъ его любилъ; пожалуй, это даже единственный человекъ, котораго онъ такъ сильно любилъ, и смерть котораго {Эта заметка сделана после смерти Пушкина. Моя мать въ 1838 г. вернулась изъ Парижа. Потомъ вернулся съ Кавказа Лермонтовъ и читалъ моей матери Демона въ промежутке между своими двумя ссылками на Кавказъ. Тогда онъ часто посещалъ Карамзиныхъ. Я могла возстановить время, потому что въ той-же тетради говорится о свадьбе великой княгини Марiи, о возвращенiи Наследника изъ путешествiя и другихъ подробностяхъ двора, время которыхъ мне известно. Лермонтовъ читалъ моей матери свои произведенiя еще въ рукописи, онъ уже привыкъ къ ней.} была большимъ горемъ для Лермы. Онъ-бы его сдерживалъ, направлялъ, советовалъ.

"Купцомъ Калашниковымъ", действительно эта поэма - глубокорусская, Лермонтовъ становится вполне оригиналенъ. Есть чудныя места въ Хаджи-Абреке, а маленькiя произведенiя - верхъ совершенства. Онъ более по подражаетъ Шиллеру и Байрону, но какой онъ взбалмошный, вспыльчивый человекъ, наверно кончитъ катастрофой! Мой братъ Александръ его очень любитъ {Сводный братъ моей матери (А. Арнольди) былъ вместе съ Лермонтовымъ въ гродненскихъ гусарахъ. Онъ одинъ изъ техъ немногихъ, оставшихся въ живыхъ, товарищей Лермы по полку. Онъ былъ въ Пятигорске и даже имеетъ снимокъ съ его дома и комнаты, где онъ жилъ до дуэли. Глебовъ, секундантъ Мартынова, князь В. Васильчиковъ, А. Столыпинъ, двоюродный братъ Лермонтова, князь Трубецкой - все секунданты уже теперь умерли, я всехъ ихъ хорошо знала. М-me Homerre de Hêle, съ которою Лермонтовъ былъ знакомъ въ Крыму, хотя и мало его видела, но тоже говорила, что онъ кончитъ трагично. M-me H. de Hêle сопровождала въ Россiю Совари, знаменитаго ученаго и путешественника.} и говоритъ, что въ полку офицеры ему все спускаютъ, гордясь его талантомъ, но что онъ отличается невозможною дерзостью. Онъ погибаетъ отъ скуки, возмущается собственнымъ легкомыслiемъ, но въ то-же время не обладаетъ достаточно характеромъ, чтобы вырваться изъ этой среды. Это - странная натура. Въ немъ нетъ ничего великаго, но въ то-же время это - истинный поэтъ. Больше воображенiя, чемъ сердца - вотъ его внутреннiй недостатокъ.

"Глинка передалъ мне, что Государь велитъ играть на придворныхъ балахъ полонезъ и мазурку изъ "Жизни за Царя". Онъ недоволенъ оркестромъ. Онъ игралъ мне хоръ финала, съ колоколами, очень красиво, полонезъ - безподобенъ.

Листъ прiехалъ. На концерте въ собранiи онъ игралъ фугу Баха, Государь сильно аплодировалъ. Государыня позвала меня въ свою ложу, тамъ были и Вiельгорскiе. Полный трiумфъ, и Листъ будетъ играть при дворе.

à livre ouvert партiю оркестра изъ "Руслана и Людмилы", после чего Глинка спелъ ему разбитымъ голосомъ песнь песней. Я перевела стихи Пушкина. Листъ закрылъ рояль, говоря: "После этого нельзя ничего слушать, это перлъ поэзiи и музыки". Глинка былъ очень доволенъ, и мы вздохнули, думая объ Искре.

разговаривать, онъ уменъ за четверыхъ, оригиналенъ и никогда не позируетъ передъ истинными любителями музыки. Какъ-бы онъ заинтересовалъ нашего дорогого Пушкина!

Я пригласила m-me Hirt и Листа; онъ ей разсказывалъ о Бетховене? разспрашивалъ ее, и когда ей сыгралъ andante, то она расплакалась. Не зная, какъ его отблагодарить, она подарила ему автографъ Бетховена (автографъ музыкальный).

Одоевскiй, Глинка и Вiельгорскiй следуютъ за нимъ повсюду, какъ тени. Листъ, услышавъ, что я ихъ называю "meine lustige Musikanten", вошелъ ко мне вчера со словами: "Les voici, les joyeux musiciens, et le dernier arrivé, moi".

Для Глинки онъ играетъ Блока, Вебера, Моцарта, Чимарозу; для Вiельгорскихъ - Гайдна, Бетховена, Мендельсона, Шопена, Гуммеля; для Одоевскаго - Баха, Генделя и всю старинную итальянскую музыку. Говорили о Консуэло, о Жоржъ-Зандъ, о Гофмане и Шуберте, опера котораго, "Розамунда", не окончена, и объ "Ундине" - Гофмана, которая провалилась въ Берлине. Листъ сыгралъ мне очень оригинальную фантазiю Шумана; онъ говоритъ, что консерваторскiе концерты стали безукоризненны, и что въ Париже развивается вкусъ къ классической музыке.

Бортнянскаго, Галуппи, затемъ древне-церковное пенiе, также requiem, а потомъ - Баха, Гайдна, Генделя, даже хоры Мендельсона и хоръ изъ ІХ-ой симфонiи.

Листъ пришелъ въ восторгъ отъ ихъ голосовъ, отъ ихъ басовъ, ансамбля и, въ особенности, отъ манеры исполненiя фугъ. Но что на него произвело особое впечатленiе - это отсутствiе какого-либо инструмента для поддержанiя голоса, и три детскихъ голоса въ "Да исправится". Онъ говорилъ мне: "Я не думаю, чтобы въ Сикстинской часовне были такiе чудные сопраны, и ни въ Париже, ни въ Вене нетъ подобныхъ детскихъ голосовъ въ хору". Мы все тамъ были, канцлеръ (Пессельроде) тоже. Онъ обожаетъ музыку, это единственная вещь, которая можетъ привести его въ восторгъ. Глинка сказалъ Листу, что самые лучшiе голоса въ Малороссiи. Въ Москве онъ пойдетъ слушать цыганъ и монаховъ Симонова монастыря.

Я дала обедъ моимъ "музыкантамъ", Львовъ и m-me Hirt присутствовали тоже. Листъ сыгралъ намъ все нацiональные мотивы: God save the Queen, Gott erhalte Franz den Kaiser, rule Britania, аранжированное Бетховеномъ, "Ecco s'avanza"... Іуда Маккавей - Генделя, играемый въ Берлине {Королевскiй гимнъ съ 1815 года.}, песню Piero, полонезъ Огинскаго, мазурки, чардашъ, гусситскiй маршъ и наконецъ: "Боже, Царя храни", и онъ сказалъ Львову: "Я хранилъ это для конца, ведь это - перлъ, чувствуется, что вы патрiотъ". Львовъ былъ въ восторге и растроганъ. Листъ также слышалъ Шереметьевскихъ певчихъ - въ ихъ собственной капелле".

"Последнiй вечеръ, проводимый Листомъ у меня. После обеда пришли дамы: Додо Ростопчина, Софи Карамзина, Annette Шереметьева и т. д. Листъ игралъ до 2-хъ часовъ утра: все мои музыканты были въ сборе. Листъ долженъ былъ уезжать на другой день после моего вечера; онъ падалъ отъ усталости, но его задержали ужинать, и онъ отправился только въ 5 часовъ утра, очень довольный своимъ пребыванiемъ, своими успехами и прiятно удивленный встречей съ истинными любителями и знатоками среди северныхъ варваровъ (sic)".

"M-me Rossi (урожденная Sontag) пела "Севильскаго цирульника" въ театре Эрмитажа, было всего 200 человекъ; дипломатическiй корпусъ отсутствовалъ. Императрица хотела ее слышать, и она сама предложила спеть съ итальянцами целую оперу; императрица колебалась, но Росси сказалъ ей: "Если ваше величество хочетъ сделать радость моей жене, то приметъ ея предложенiе и позволитъ ей еще спеть актъ изъ "Волшебнаго стрелка"; она - безукоризненная Агата, я влюбился въ нее, услышавъ ее только въ этой партiи". Тогда императрица более не колебалась {Графъ Росси былъ сардинскiй посланникъ въ Петербурге.}.