Шан-Гирей. М. Ю. Лермонтов.

А. П. ШАН-ГИРЕЙ

М. Ю. ЛЕРМОНТОВ

В последнее время стали много говорить и писать о Лермонтове; по этому случаю возобновились упреки, давно уже слышанные мною от многих родных и знакомых, зачем я не возьмусь описать подробностей его жизни. Мне тяжело было будить в душе печальные воспоминания и бесплодные сожаления; притом же, сознаюсь, и непривычка к литературной деятельности удерживала меня. «Пусть, — думал я, — люди, владеющие лучше меня и языком и пером, возьмут на себя этот труд: дорогой мой Мишель стоил того, чтоб об нем хорошо написали».

Двадцать лет ждал я напрасно; наконец судьба привела меня в те места, где тридцать три года тому назад так весело проходило мое детство и где я нашел теперь одни могилы. Всякий из нас нес утраты, всякий поймет мои чувства. Здесь же получены были мною нумера журнала с ученическими тетрадями Лермонтова и объявление, угрожавшее выходом в свет трех томов его сочинений, куда войдут тетради и значительное число его детских стихотворений¹. Праведный боже! Зачем же выпускать в свет столько плохих стихов, как будто их и без того мало? Под влиянием этих чувств я преодолел свою нерешительность и взялся за перо. Не беллетристическое произведение предлагаю публике, а правдивое описание того, что происходило в жизни человека, интересующего настоящее время.

Михаил Юрьевич Лермонтов родился 3 октября 1814 года в имении бабушки своей, Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, рожденной Столыпиной, в селе Тарханах²,  Чембарского  уезда, Пензенской губернии.

Будучи моложе его четырьмя годами, не могу ничего положительного сказать о его первом детстве; знаю только, что он остался после матери нескольких месяцев на руках у бабушки³, а отец его, Юрий Петрович, жил в своей деревне Ефремовского уезда⁴ и приезжал не часто навещать сына, которого бабушка любила без памяти и взяла на свое попечение, назначая ему принадлежащее ей имение (довольно порядочное, по тогдашнему счету шестьсот душ), так как у ней других детей не было. Слыхал также, что он был с детства очень слаб здоровьем, почему бабушка возила его раза три на Кавказ к минеральным водам⁵. Сам же начинаю его хорошо помнить с осени 1825 года.

Покойная мать моя⁶ была родная и любимая племянница Елизаветы Алексеевны, которая и уговаривала ее переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губернию, и помогла купить имение в трех верстах от своего, а меня, из дружбы к ней, взяла к себе на воспитание вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрьевича.

волос надо лбом, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль. Учителями были M-r Capet⁷, высокий и худощавый француз с горбатым носом, всегдашний наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но греческий язык оказался Мишелю не по вкусу, уроки его были отложены на неопределенное время, а кефалонец занялся выделкой шкур палых собак и принялся учить этому искусству крестьян; он, бедный, давно уже умер, но промышленность, созданная им, развилась и принесла плоды великолепные: много тарханцев от нее разбогатело, и поныне чуть ли не половина села продолжает скорняжничать.

Помнится мне еще, как бы сквозь сон, лицо доброй старушки немки, Кристины Осиповны⁸, няни Мишеля, и домашний доктор Левис, по приказанию которого нас кормили весной по утрам черным хлебом с маслом, посыпанным крессом, и не давали мяса, хотя Мишель, как мне всегда казалось, был совсем здоров, и в пятнадцать лет, которые мы провели вместе, я не помню его серьезно больным ни разу.

Жил с нами сосед из Пачелмы (соседняя деревня) Николай Гаврилович Давыдов, гостили довольно долго дальние родственники бабушки, два брата Юрьевы, двое князей Максютовых, часто наезжали и близкие родные с детьми и внучатами, кроме того, большое соседство, словом, дом был всегда битком набит. У бабушки были три сада, большой пруд перед домом, а за прудом роща; летом простору вдоволь. Зимой немного теснее, зато на пруду мы разбивались на два стана и перекидывались снежными комьями; на плотине с сердечным замиранием смотрели, как православный люд, стена на стену (тогда еще не было запрету), сходился на кулачки, и я помню, как раз расплакался Мишель, когда Василий-садовник выбрался из свалки с губой, рассеченной до крови. Великим постом Мишель был мастер делать из талого снегу человеческие фигуры в колоссальном виде; вообще он был счастливо одарен способностями к искусствам; уже тогда рисовал акварелью довольно порядочно и лепил из крашеного воску целые картины; охоту за зайцем с борзыми, которую раз всего нам пришлось видеть, вылепил очень удачно, также переход через Граник и сражение при Арбеллах⁹, со слонами, колесницами, украшенными стеклярусом, и косами из фольги. Проявления же поэтического таланта в нем вовсе не было заметно в то время, все сочинения по заказу Capet он писал прозой, и нисколько не лучше своих товарищей.

Когда собирались соседки, устраивались танцы и раза два был домашний спектакль; бабушка сама была очень печальна, ходила всегда в черном платье и белом старинном чепчике без лент, но была ласкова и добра, и любила, чтобы дети играли и веселились, и нам было у нее очень весело¹⁰.

Так прожили мы два года. В 1827 году она поехала с Мишелем в Москву, для его воспитания, а через год и меня привезли к ним. В Мишеле нашел я большую перемену, он был уже не дитя, ему минуло четырнадцать лет; он учился прилежно. M-r Gindrot¹¹, гувернер, почтенный и добрый старик, был, однако, строг и взыскателен и держал нас в руках; к нам ходили разные другие учители, как водится. Тут я в первый раз увидел русские стихи у Мишеля: Ломоносова, Державина, Дмитриева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Козлова и Пушкина, тогда же Мишель прочел мне своего сочинения стансы К***; меня ужасно интриговало, что значит слово стансы и зачем три звездочки? Однако ж промолчал, как будто понимаю. Вскоре была написана первая поэма «Индианка»¹² и начал издаваться рукописный журнал «Утренняя заря», на манер «Наблюдателя» или «Телеграфа»¹³, как следует, с стихотворениями и изящною словесностью, под редакцией Николая Гавриловича; журнала этого вышло несколько нумеров, по счастию, перед отъездом в Петербург, все это было сожжено, и многое другое, при разборе старых бумаг.

Через год Мишель поступил полупансионером в Университетский благородный пансион, и мы переехали с Поварской на Малую Молчановку в дом Чернова¹⁴. Пансионская жизнь Мишеля была мне мало известна, знаю только, что там с ним не было никаких историй; изо всех служащих при пансионе видел только одного надзирателя, Алексея Зиновьевича Зиновьева, бывавшего часто у бабушки, а сам в пансионе был один только раз, на выпускном акте, где Мишель декламировал стихи Жуковского: «Безмолвное море, лазурное море, стою очарован над бездной твоей»¹⁵. Впрочем, он не был мастер декламировать и даже впоследствии читал свои прекрасные стихи довольно плохо.

В соседстве с нами жило семейство Лопухиных, старик отец, три дочери-девицы и сын; они были с нами как родные и очень дружны с Мишелем, который редкий день там не бывал. Были также у нас родственницы со взрослыми дочерьми, часто навещавшие нас, так что первое общество, в которое попал Мишель, было преимущественно женское, и оно непременно должно было иметь влияние на его впечатлительную натуру.

Вскоре потом умер M-r Gindrot, на место его поступил M-r Winson¹⁶ лет, я был ребенком, никогда никаких происшествий не записывал и не мог думать, чтобы мне когда-нибудь пришлось доставлять материалы для биографии Лермонтова. В одном могу ручаться, это в верности как самих фактов, так и последовательности их.

Мишель начал учиться английскому языку по Байрону и через несколько месяцев стал свободно понимать его; читал Мура и поэтические произведения Вальтера Скотта (кроме этих трех, других поэтов Англии я у него никогда не видал), но свободно объясняться по-английски никогда не мог, французским же и немецким языком владел как собственным. Изучение английского языка замечательно тем, что с этого времени он начал передразнивать Байрона.

Вообще большая часть произведений Лермонтова этой эпохи, то есть с 1829 по 1833 год, носит отпечаток скептицизма, мрачности и безнадежности, но в действительности чувства эти были далеки от него. Он был характера скорее веселого, любил общество, особенно женское, в котором почти вырос и которому нравился живостию своего остроумия и склонностью к эпиграмме; часто посещал театр, балы, маскарады; в жизни не знал никаких лишений, ни неудач: бабушка в нем души не чаяла и никогда ни в чем ему не отказывала; родные и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках; особенно чувствительных утрат он не терпел; откуда же такая мрачность, такая безнадежность? Не была ли это скорее драпировка, чтобы казаться интереснее, так как байронизм и разочарование были в то время в сильном ходу, или маска, чтобы морочить обворожительных московских львиц? Маленькая слабость, очень извинительная в таком молодом человеке. Тактика эта, как кажется, ему и удавалась, если судить по воспоминаниям. Одно из них случилось мне прочесть в «Русском вестнике»¹⁷ года три тому назад. Автор этих «Воспоминаний», называвшийся Катенькой, как видно из его рассказа, у нас же и в то время известный под именем Miss Black-eyes^*1 Сушкова, впоследствии Хвостова, вероятно, и не подозревает, что всем происшествиям был свидетель, на которого, как на ребенка, никто не обращал внимания, но который много замечал, и понимал, и помнит, между прочим, и то, что никогда ни Alexandrine W.¹⁸, ни Catherine S.¹⁹ в нашем соседстве, в Москве, не жили; что у бабушки не было брата, служившего с Грибоедовым, и тот, о ком идет речь, был военным губернатором (Николай Алексеевич Столыпин) в Севастополе, где в 1830 году во время возмущения и убит; что, наконец, Мишель не был косолап и глаза его были вовсе не красные, а скорее прекрасные.

Будучи студентом, он был страстно влюблен, но не в мисс Блэк-айз и даже не в кузину ее (да не прогневается на нас за это известие тень знаменитой поэтессы)²⁰, а в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину²¹, это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет пятнадцать — шестнадцать; мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка», но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины; в то время о байронизме не было уже и помину.

В домашней жизни своей Лермонтов был почти всегда весел, ровного характера, занимался часто музыкой, а больше рисованием, преимущественно в батальном жанре, также играли мы часто в шахматы и в военную игру, для которой у меня всегда было в готовности несколько планов. Все это неоспоримо убеждает меня в мысли, что байронизм был не больше как драпировка; что никаких мрачных мучений, ни жертв, ни измен, ни ядов лобзанья в действительности не было; что все стихотворения Лермонтова, относящиеся ко времени его пребывания в Москве, только детские шалости, ничего не объясняют и не выражают; почему и всякое суждение о характере и состоянии души поэта, на них основанное, приведет к неверному заключению, к тому же, кроме двух или трех, они не выдерживают снисходительнейшей критики, никогда автором их не назначались к печати, а сохранились от auto da-fé случайно, не прибавляя ничего к литературной славе Лермонтова, напротив, могут только навести скуку на читателя, и всем, кому дорога память покойного поэта, надо очень, очень жалеть, что творения эти появились в печати.

По выпуске из пансиона Мишель поступил в Московский университет, кажется, в 1831 году²². К этому времени относится начало его поэмы «Демон», которую так много и долго он впоследствии переделывал; в первоначальном виде ее действие происходило в Испании и героиней была монахиня;²³ также большая часть его произведений с байроническим направлением и очень много мелких, написанных по разным случаям, так как он, с поступлением в университет, стал посещать московский grand-monde^*224. Г. Дудышкин, в статье своей «Ученические тетради Лермонтова», приводит некоторые из этих стихотворений, недоумевая, к чему их отнести; мне известно, что они были написаны по случаю одного маскарада в Благородном собрании, куда Лермонтов явился в костюме астролога, с огромной книгой судеб под мышкой, в этой книге должность кабалистических знаков исправляли китайские буквы, вырезанные мною из черной бумаги, срисованные в колоссальном виде с чайного ящика и вклеенные на каждой странице; под буквами вписаны были приведенные г. Дудышкиным стихи, назначенные разным знакомым, которых было вероятие встретить в маскараде, где это могло быть и кстати и очень мило, но какой смысл могут иметь эти очень слабые стишки в собрании сочинений поэта? ²⁵

автор. Miss Alexandrine, то есть Александра Михайловна Верещагина, кузина его, принимала в нем большое участие, она отлично умела пользоваться немного саркастическим направлением ума своего и иронией, чтобы овладеть этой беспокойною натурой и направлять ее, шутя и смеясь, к прекрасному и благородному; все письма Александры Михайловны к Лермонтову доказывают ее дружбу к нему <...>²⁶. Между тем, как о девушке, страстно и долго им любимой, во всем собрании трудно найти малейший намек.

В Москве же Лермонтовым были написаны поэмы: «Литвинка», «Беглец», «Измаил-Бей», «Два брата», «Хаджи Абрек», «Боярин Орша»²⁷ и очень слабое драматическое произведение с немецким заглавием «Menschen und Leidenschaften»^*3. Не понимаю, каким образом оно оказалось налицо; я был уверен, что мы сожгли эту трагедию вместе с другими плохими стихами, которых была целая куча.

Развлекаемый светскими удовольствиями, Лермонтов, однако же, занимался лекциями, но не долго пробыл в университете; вследствие какой-то истории с одним из профессоров, в которую он случайно и против воли был замешан, ему надо было оставить Московский университет, и в конце 1832 года он отправился с бабушкой в Петербург²⁸, чтобы поступить в тамошний, но вместо университета он поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в лейб-гвардии Гусарский полк. Через год, то есть в начале 1834, я тоже прибыл в Петербург для поступления в Артиллерийское училище и опять поселился у бабушки. В Мишеле я нашел опять большую перемену. Он сформировался физически; был мал ростом, но стал шире в плечах и плотнее, лицом по-прежнему смугл и нехорош собой; но у него был умный взгляд, хорошо очерченные губы, черные и мягкие волосы, очень красивые и нежные руки; ноги кривые (правую, ниже колена, он переломил в школе, в манеже, и ее дурно срастили).

Я привез ему поклон от Вареньки. В его отсутствие мы с ней часто о нем говорили; он нам обоим, хотя не одинаково, но равно был дорог. При прощанье, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:

— Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.

Мне очень было досадно на него, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:

— Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!

— А ты хоть и много понимаешь, да не сто́ишь ее мизинца! — возразил я, рассердившись не на шутку.

Это была первая и единственная наша ссора; но мы скоро помирились.

Школа была тогда на том месте у Синего моста, где теперь дворец ее высочества Марии Николаевны²⁹. Бабушка наняла квартиру в нескольких шагах от школы, на Мойке же, в доме Ланскова³⁰, и я почти каждый день ходил к Мишелю с контрабандой, то есть с разными pâtés froids, pâtés de Strasbourg^*4, конфетами и прочим, и таким образом имел случай видеть и знать многих из его товарищей, между которыми был приятель его Вонляр-Лярский, впоследствии известный беллетрист, и два брата Мартыновы, из коих меньшой, красивый и статный молодой человек, получил такую печальную (по крайней мере, для нас) известность. <...>

Нравственно Мишель в школе переменился не менее как и физически, следы домашнего воспитания и женского общества исчезли; в то время в школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бамбошерства; по счастию, Мишель поступил туда не ранее девятнадцати лет и пробыл там не более двух; по выпуске в офицеры все это пропало, как с гуся вода. Faut que jeunesse jette sa gourme^*5, говорят французы.

из них ходили по рукам отдельными выпусками. Для образчика могу привести несколько стихов из знаменитой в свое время и в своем месте поэмы «Уланша»:³¹

Идет наш шумный эскадрон
Гремящей пестрою толпою,
Повес усталых клонит сон,
Уж поздно, темной синевою
Покрылось небо, день угас,
Повесы ропщут...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но вот Ижорка, слава богу!
Пора раскланяться с конем.
Как должно вышел на дорогу
Улан с завернутым значком;
Он по квартирам важно, чинно
Повел начальников с собой,
Хотя, признаться, запах винный
Изобличал его порой.
Но без вина что жизнь улана?
Его душа на дне стакана,
И кто два раза в день не пьян,
Тот, извините, не улан!

То был Лафа, буян лихой,
С чьей молодецкой головой
Ни доппель-кюмель, ни мадера,
Ни даже шумное аи
Ни разу сладить не могли.
Его коричневая кожа
Сияла в множестве угрях,

Ну, словом, все, походка, рожа
На сердце наводило страх.
Задвинув кивер на затылок,
Идет он, все гремит на нем,
Как дюжина пустых бутылок
Толкаясь в ящике большом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лафа угрюмо в избу входит,
Шинель, скользя, валится с плеч,
Кругом он дико взоры водит
И мнит, что видит сотни свеч...
Пред ним меж тем одна лучина,

Но что за дивная картина
Ее лучом озарена!
Сквозь дым волшебный, дым табачный,
Мелькают лица юнкеров.
Их рожи красны, взоры страшны,
Кто в сбруе весь, кто без ш <танов>
Пируют! — В их кругу туманном
Дубовый стол и ковш на нем,
И пунш в ушате деревянном
Пылает синим огоньком... и т. д.

Домой он приходил только по праздникам и воскресеньям и ровно ничего не писал. В школе он носил прозванье Маёшки, от М-г Mayeux, горбатого и остроумного героя давно забытого шутовского французского романа.³²

Два злополучные года пребывания в школе прошли скоро, и в начале 1835 его произвели в офицеры³³, в лейб-гусарский полк, я же поступил в Артиллерийское училище и, в свою очередь, стал ходить домой только по воскресеньям и праздникам.

С нами жил в то время дальний родственник и товарищ Мишеля по школе, Николай Дмитриевич Юрьев, который после тщетных стараний уговорить Мишеля печатать свои стихи передал, тихонько от него, поэму «Хаджи Абрек» Сенковскому, и она, к нашему немалому удивлению, в одно прекрасное утро появилась напечатанною в «Библиотеке для чтения»³⁴. Лермонтов был взбешен, по счастью, поэму никто не разбранил, напротив, она имела некоторый успех, и он стал продолжать писать, но все еще не печатать.

По производстве его в офицеры бабушка сказала, что Мише нужны деньги, и поехала в Тарханы (это была их первая разлука). И действительно, Мише нужны были деньги; я редко встречал человека беспечнее его относительно материальной жизни, кассиром был его Андрей³⁵, действовавший совершенно бесконтрольно. Когда впоследствии он стал печатать свои сочинения, то я часто говорил ему: «Зачем не берешь ты ничего за свои стихи. Пушкин был не беднее тебя, однако платили же ему книгопродавцы по золотому за каждый стих», но он, смеясь, отвечал мне словами Гете:

Das Lied, das aus der Kehie dringt
Ist Lohn, der reichlich lohnet ^*6.

под именем Мунго. Раз они вместе отправились в сентиментальное путешествие из Царского в Петергоф, которое Лермонтов описал в стихах:

Садится солнце за горой,
Туман дымится над болотом.
И вот, дорогой столбовой,
Летят, склонившись над лукой,
Два всадника, большим налетом... и т. д.³⁶.

В это время, то есть до 1837 года, Лермонтов написал «Казначейшу», «Песню о царе Иоанне и купце Калашникове», начал роман в прозе без заглавия³⁷ и драму в прозе «Два брата», переделал «Демона», набросал несколько сцен драмы «Арбенин» (впоследствии названной «Маскарад»)³⁸ и несколько мелких стихотворений, все это читалось дома, между короткими. В 1836 году бабушка, соскучившись без Миши, вернулась в Петербург. Тогда же жил с нами сын старинной приятельницы ее, С. А. Раевский. Он служил в военном министерстве, учился в университете, получил хорошее образование и имел знакомство в литературном кругу.

В это же время я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «Вот новость — прочти», и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной³⁹.

Через Раевского Мишель познакомился с А. А. Краевским, которому отдавал впоследствии свои стихи для помещения в «Отечественных записках». Раевский имел верный критический взгляд, его замечания и советы были не без пользы для Мишеля, который, однако же, все еще не хотел печатать свои произведения, и имя его оставалось неизвестно большинству публики, когда в январе 1837 года мы все были внезапно поражены слухом о смерти Пушкина. Современники помнят, какое потрясение известие это произвело в Петербурге. Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его. Под свежим еще влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нем этим святотатственным убийством, он, в один присест, написал несколько строф, разнесшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова.

Стихи эти были написаны с эпиграфом из неизданной трагедии г. Жандра «Венцеслав»:⁴⁰

Отмщенья, государь! Отмщенья!
Паду к ногам твоим,
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.

Не привожу самих стихов, так как они уже напечатаны вполне. <...>

Нетрудно представить себе, какое впечатление строфы «На смерть Пушкина» произвели в публике, но они имели и другое действие. Лермонтова посадили под арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба, откуда он отправился на Кавказ прапорщиком в Нижегородский драгунский полк. Раевский попался тоже под сюркуп, его с гауптвахты, что на Сенной, перевели на службу в Петрозаводск;⁴¹ невредимы.

Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: «Когда волнуется желтеющая нива»; «Я, матерь божия, ныне с молитвою»; «Кто б ни был ты, печальный мой сосед», и переделал старую пьесу «Отворите мне темницу», прибавив к ней последнюю строфу «Но окно тюрьмы высоко».

Старушка бабушка была чрезвычайно поражена этим происшествием, но осталась в Петербурге, с надеждой выхлопотать внуку помилование, в чем через родных, а в особенности через Л. В. Дубельта и успела; менее чем через год Мишеля возвратили и перевели прежде в Гродненский, а вскоре, по просьбе бабушки же, опять в лейб-гусарский полк. <...>⁴²

Незадолго до смерти Пушкина, по случаю политической тревоги на Западе, Лермонтов написал пьесу вроде известной «Клеветникам России», но, находясь некоторым образом в опале, никогда не хотел впоследствии напечатать ее, по очень понятному чувству. Так как пьеса эта публике совершенно неизвестна (если не помещена в последнем издании), то привожу и ее здесь:

Опять народные витии
За дело падшее Литвы
На славу гордую России
Опять, шумя, восстали вы!.. и т. д.⁴³.

По возвращении в Петербург Лермонтов стал чаще ездить в свет, но более дружеский прием находил в доме у Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского. Литературная деятельность его увеличилась. Он писал много мелких лирических стихотворений, переделал в третий раз поэму «Демон», окончил драму «Маскарад», переделал давно написанную им поэму «Мцыри» и еще несколько пьес, которые теперь не упомню; начал роман «Герой нашего времени». Словом, это была самая деятельная эпоха его жизни в литературном отношении. С 1839 года стал он печатать свои произведения в «Отечественных записках»; у него не было чрезмерного авторского самолюбия; он не доверял себе, слушал охотно критические замечания тех, в чьей дружбе был уверен и на чей вкус надеялся, притом не побуждался меркантильными расчетами, почему и делал строгий выбор произведениям, которые назначал к печати. Не могу опять с истинною сердечною горестию не пожалеть, что по смерти Лермонтова его сочинения издаются не с такою же разборчивостью.

Ужель (как сказал он сам) ребяческие чувства,
Нестройный, безотчетный бред,
Достойны строгого искусства?
Их осмеет, забудет свет ⁴⁴.

Весной 1838 года приехала в Петербург с мужем Варвара Александровна проездом за границу. Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну, как вы здесь живете?» — «Почему же это вы?» — «Потому, что я спрашиваю про двоих». — «Живем, как бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа». Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть. Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно, лет десять тому назад.

В. А. Жуковский хотел видеть Лермонтова, которого ему и представили. Маститый поэт принял молодого дружески и внимательно и подарил ему экземпляр своей «Ундины» с собственноручною надписью. Один из членов царской фамилии пожелал прочесть «Демона», ходившего в то время по рукам, в списках более или менее искаженных⁴⁵. Лермонтов принялся за эту поэму в четвертый раз, обделал ее окончательно, отдал переписать каллиграфически и, по одобрении к печати цензурой, препроводил по назначению. Через несколько дней он получил ее обратно, и это единственный экземпляр полный и после которого «Демон» не переделывался. Экземпляр этот должен находиться у г. Алопеуса, к которому перешел от меня через Обухова, товарища моего по Артиллерийскому училищу. Есть еще один экземпляр «Демона», писанный весь рукой Лермонтова и переданный мною Дмитрию Аркадьевичу Столыпину.

Мы часто в последнее время говорили с Лермонтовым о «Демоне». Бесспорно, в нем есть прекрасные стихи и картины, хотя я тогда, помня Кавказ, как сквозь сон, не мог, как теперь, судить о поразительной верности этих картин. Без сомнения, явясь в печати, он должен был иметь успех, но мог возбудить и очень строгую рецензию. Мне всегда казалось, что «Демон» похож на оперу с очаровательнейшею музыкой и пустейшим либретто. В опере это извиняется, но в поэме не так. Дельный критик может и должен спросить поэта, в особенности такого, как Лермонтов: «Какая цель твоей поэмы, какая в ней идея?» В «Демоне» видна одна цель — написать несколько прекрасных стихов и нарисовать несколько прелестных картин дивной кавказской природы, это хорошо, но мало. Идея же, смешно сказать, вышла такая, о какой сам автор и не думал. В самом деле, вспомните строфу:

И входит он, любить готовый,
С душой открытой для добра... и проч.

surtout pas trop de zèle, Messieurs!^*7 Посланник рая очень некстати явился защищать Тамару от опасности, которой не существовало; этою неловкостью он помешал возрождению Демона и тем приготовил себе и своим в будущем пропасть хлопот, от которых они навек бы избавились, если бы посланник этот был догадливее. Безнравственной идеи этой Лермонтов не мог иметь; хотя он и не отличался особенно усердным выполнением религиозных обрядов, но не был ни атеистом, ни богохульником. Прочтите его пьесы «Я, матерь божия, ныне с молитвою», «В минуту жизни трудную», «Когда волнуется желтеющая нива», «Ветка Палестины» и скажите, мог ли человек без теплого чувства в сердце написать эти стихи? Мною предложен был другой план: отнять у Демона всякую идею о раскаянии и возрождении, пусть он действует прямо с целью погубить душу святой отшельницы, чтобы борьба Ангела с Демоном происходила в присутствии Тамары, но не спящей; пусть Тамара, как высшее олицетворение нежной женской натуры, готовой жертвовать собой, переходит с полным сознанием на сторону несчастного, но, по ее мнению, кающегося страдальца, в надежде спасти его; остальное все оставить как есть, и стих:

Она страдала и любила,
И рай открылся для любви...— спасает эпилог. «План твой, — отвечал Лермонтов, — недурен, только сильно смахивает на Элоу «Sœur des anges»^*8 Альфреда де Виньи. Впрочем, об этом можно подумать. Демона мы печатать погодим, оставь его пока у себя». Вот почему поэма «Демон», уже одобренная Цензурным комитетом, осталась при жизни Лермонтова ненапечатанною. Не сомневаюсь, что только смерть помешала ему привести любимое дитя своего воображения в вид, достойный своего таланта.

Здесь, кстати, замечу две неточности в этой поэме:

Он сам властитель Синодала...

В Грузии нет Синодала, а есть Цинундалы⁴⁶, старинный замок в очаровательном месте в Кахетии, принадлежащий одной из древнейших фамилий Грузии, князей Чавчавадзе, разграбленный лет восемь тому назад сыном Шамиля.

Бежали робкие грузины...

Грузины не робки, напротив, их скорее можно упрекнуть в безумной отваге, что засвидетельствует вся кавказская армия, понимающая, что такое храбрость. Лермонтов не мог этого не знать, он сам ходил с ними в огонь, бежать могли рабы князя, это обмолвка.

Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересован кн. Щербатовой (к ней относится пьеса «На светские цепи»)⁴⁷. Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать. То же самое, как видно из последующего, думал про нее и г. де Барант, сын тогдашнего французского посланника в Петербурге. Немножко слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта, он подошел к Лермонтову и сказал запальчиво: «Vous profitez trop, Monsieur, de ce que nous sommes dans un pays où le duel est défendu».— «Qu'àça ne tienne, Monsieurje me mets entièrement à votre disposition»^*9, и на завтра назначена была встреча; это случилось в середу на масленице 1840 года. Нас распустили из училища утром, и я, придя домой часов в девять, очень удивился, когда человек сказал мне, что Михаил Юрьевич изволили выехать в семь часов; погода была прескверная, шел мокрый снег с мелким дождем. Часа через два Лермонтов вернулся, весь мокрый, как мышь. «Откуда ты эдак?» — «Стрелялся». — «Как, что, зачем, с кем?» — «С французиком».

— «Расскажи». Он стал переодеваться и рассказывать: «Отправился я к Мунге⁴⁸, он взял отточенные рапиры и пару кухенрейтеров⁴⁹, и поехали мы за Черную Речку. Они были на месте. Мунго подал оружие, француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не нападал, но и не поддавался. Мунго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал в самую рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас; Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах, я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались, вот и все».

История эта оставалась довольно долго без последствий, Лермонтов по-прежнему продолжал выезжать в свет и ухаживать за своей княгиней; наконец одна неосторожная барышня Б***⁵⁰, вероятно, безо всякого умысла, придала происшествию достаточную гласность в очень высоком месте, вследствие чего приказом по гвардейскому корпусу поручик лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтов за поединок был предан военному суду с содержанием под арестом, и в понедельник на страстной неделе получил казенную квартиру в третьем этаже с.-петербургского ордонанс-гауза, где и пробыл недели две, а оттуда перемещен на арсенальную гауптвахту, что на Литейной⁵¹. В ордонанс-гауз к Лермонтову тоже никого не пускали; бабушка лежала в параличе и не могла выезжать, однако же, чтобы Мише было не так скучно и чтоб иметь о нем ежедневный и достоверный бюллетень, она успела выхлопотать у тогдашнего коменданта или плац-майора, не помню хорошенько, барона З<ахаржевского>, чтоб он позволил впускать меня к арестанту. Благородный барон сжалился над старушкой и разрешил мне под своею ответственностью свободный вход, только у меня всегда отбирали на лестнице шпагу (меня тогда произвели и оставили в офицерских классах дослушивать курс). Лермонтов не был очень печален, мы толковали про городские новости, про новые французские романы, наводнявшие тогда, как и теперь, наши будуары, играли в шахматы, много читали, между прочим Андре Шенье, Гейне и «Ямбы» Барбье, последние ему не нравились, изо всей маленькой книжки он хвалил только одну следующую строфу, из пьесы «La Popularité»:

C'est la mer, c'est la mer, d'abord calme et sereine,
La mer, aux premiers feux du jour,
Chantant et souriant comme une jeune reine,
La mer blonde et pleine d'amour.
La mer baisant le sable et caressant la rive
Du beaume enivrant de ses flots,
Et berçant sur sa gorge, ondoyante et lassive,
^*10.

Здесь написана была пьеса «Соседка», только с маленьким прибавлением⁵². Она действительно была интересная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а, вероятно, дочь какого-нибудь чиновника, служащего при ордонанс-гаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем точно стоял у двери, я всегда около него ставил свою шпагу.

Между тем военно-судное дело шло своим порядком и начинало принимать благоприятный оборот вследствие ответа Лермонтова, где он писал, что не считал себя вправе отказать французу, так как тот в словах своих не коснулся только его, Лермонтова, личности, а выразил мысль, будто бы вообще в России невозможно получить удовлетворения, сам же никакого намерения не имел нанести ему вред, что доказывалось выстрелом, сделанным на воздух. Таким образом, мы имели надежду на благоприятный исход дела, как моя опрометчивость все испортила. Барант очень обиделся, узнав содержание ответа Лермонтова, и твердил везде, где бывал, что напрасно Лермонтов хвастается, будто подарил ему жизнь, это неправда, и он, Барант, по выпуске Лермонтова из-под ареста, накажет его за это хвастовство. Я узнал эти слова француза, они меня взбесили, и я пошел на гауптвахту. «Ты сидишь здесь, — сказал я Лермонтову, — взаперти и никого не видишь, а француз вот что про тебя везде трезвонит громче всяких труб». Лермонтов написал тотчас записку, приехали два гусарские офицера, и я ушел от него. На другой день он рассказал мне, что один из офицеров привозил к нему на гауптвахту Баранта, которому Лермонтов высказал свое неудовольствие и предложил, если он, Барант, недоволен, новую встречу по окончании своего ареста, на что Барант при двух свидетелях отвечал так: «Monsieur, les bruits qui sont parvenus jusqu'à vous sont inexacts, et je m'empresse de vous dire que je me tiens pour parfaitement satisfait»^*11.

После чего его посадили в карету и отвезли домой.

Нам казалось, что тем дело и кончилось; напротив, оно только начиналось. Мать Баранта поехала к командиру гвардейского корпуса с жалобой на Лермонтова за то, что он, будучи на гауптвахте, требовал к себе ее сына и вызывал его снова на дуэль. После такого пассажа дело натянулось несколько, поручика Лермонтова тем же чином перевели на Кавказ в Тенгинский пехотный полк, куда он отправился, а вслед за ним и бабушка поехала в деревню. Отсутствие их было непродолжительно; Лермонтов получил отпуск и к новому 1841 году вместе с бабушкой возвратился в Петербург⁵³.

Все бабушкины попытки выхлопотать еще раз своему Мише прощенье остались без успеха, ей сказали, что не время еще, надо подождать.

Лермонтов пробыл в Петербурге до мая; с Кавказа он привез несколько довольно удачных видов своей работы, писанных масляными красками, несколько стихотворений и роман «Герой нашего времени», начатый еще прежде, но оконченный в последний приезд в Петербург⁵⁴. В публике существует мнение, будто в «Герое нашего времени» Лермонтов хотел изобразить себя; сколько мне известно, ни в характере, ни в обстоятельствах жизни ничего нет общего между Печориным и Лермонтовым, кроме ссылки на Кавказ. Идеал, к которому стремилась вся праздная молодежь того времени: львы, львенки и проч. коптители неба, как говорит Гоголь, олицетворен был Лермонтовым в Печорине. Высший дендизм состоял тогда в том, чтобы ничему не удивляться, ко всему казаться равнодушным, ставить свое я выше всего; плохо понятая англомания была в полном разгаре, откуда плачевное употребление богом дарованных способностей. Лермонтов очень удачно собрал эти черты в герое своем, которого сделал интересным, но все-таки выставил пустоту подобных людей и вред (хотя и не весь) от них для общества. Не его вина, если вместо сатиры многим угодно было видеть апологию.

На святой неделе Лермонтов написал пьесу «Последнее новоселье»; в то самое время, как он писал ее, мне удалось набросить карандашом его профиль⁵⁵. Упоминаю об этом обстоятельстве потому, что из всех портретов его ни один не похож, и профиль этот, как мне кажется, грешит менее прочих портретов пред подлинником.

Срок отпуска Лермонтова приближался к концу; он стал собираться обратно на Кавказ. Мы с ним сделали подробный пересмотр всем бумагам, выбрали несколько как напечатанных уже, так и еще не изданных и составили связку. «Когда, бог даст, вернусь, — говорил он, — может, еще что-нибудь прибавится сюда, и мы хорошенько разберемся и посмотрим, что надо будет поместить в томик и что выбросить». Бумаги эти я оставил у себя, остальные же, как ненужный хлам, мы бросили в ящик. Если бы знал, где упадешь, говорит пословица, — соломки бы подостлал; так и в этом случае: никогда не прощу себе, что весь этот хлам не отправил тогда же на кухню под плиту.

Второго мая к восьми часам утра приехали мы в Почтамт⁵⁶, откуда отправлялась московская мальпост. У меня не было никакого предчувствия, но очень было тяжело на душе. Пока закладывали лошадей, Лермонтов давал мне различные поручения к В. А. Жуковскому и А. А. Краевскому, говорил довольно долго, но я ничего не слыхал. Когда он сел в карету, я немного опомнился и сказал ему: «Извини, Мишель, я ничего не понял, что ты говорил; если что нужно будет, напиши, я все исполню». — «Какой ты еще дитя, — отвечал он. — Ничего, все перемелется — мука будет. Прощай, поцелуй ручки у бабушки и будь здоров».

Это были в жизни его последние слова ко мне; в августе мы получили известие о его смерти.

По возвращении моем с бабушкой в деревню, куда привезены были из Пятигорска и вещи Лермонтова, я нашел между ними книгу в черном переплете in 8°, в которой вписаны были рукой его несколько стихотворений, последних, сочиненных им. На первой странице значилось, что книга дана Лермонтову князем Одоевским с тем, чтобы поэт возвратил ее исписанною; приезжавший тогда в Петербург Николай Аркадьевич Столыпин, по просьбе моей, взял эту книгу с собой для передачи князю⁵⁷. Впоследствии, в 1842 году в Кременчуге встретился я со Львом Ивановичем Арнольди^*12 в которых довольно и ошибок и пропусков, тем не менее желательно, чтобы будущие издатели сверили имеющиеся у них рукописи с находящимися у названных мною лиц, которые, вероятно, из уважения к памяти покойного поэта в том препятствовать не будут. Только, ради создателя, для чего же все эти ученические тетради и стихи первой юности? Если бы Лермонтов жил долго и сочинения его, разбросанные по разным местам, могли бы доставить материал для многотомного собрания — дело другое; должно было бы соединить в одно место, в хронологическом порядке, если угодно, все, что поэтом было издано или назначено к посмертному изданию; в таком собрании действительно можно было бы следить за развитием и ходом дарования поэта. Но Лермонтову, когда его убили, не было и двадцати семи лет. Талант его не только не успел принести зрелого плода, но лишь начал развиваться: все, что можно читать с удовольствием из написанного им, едва ли доставит материал и на один том. Зачем же прибавлять к нему еще два, увеличивать их объем, предлагая публике творения ниже посредственности, недостойные славы поэта, которые он сам признавал такими и никогда не думал выпускать в свет? Не следовало.

Таково мое мнение, — выражаю его откровенно. Может быть, некоторые из Аристархов нашей литературы и назовут меня отсталым старовером, не понимающим современных требований ее истории и критики. Пусть так, заранее покоряюсь строгому приговору; по крайней мере, читатель, зевая над «Тетрадями», не вправе будет пенять на Лермонтова за свою скуку.

В 1844 году, по выходе в отставку, пришлось мне поселиться на Кавказе, в Пятигорском округе, и там узнал я достоверные подробности о кончине Лермонтова от очевидцев, посторонних ему. Летом 1841 года собралось в Пятигорске много молодежи из Петербурга, между ними и Мартынов, очень красивый собой, ходивший всегда в черкеске с большим дагестанским кинжалом на поясе. Лермонтов, по старой привычке трунить над школьным товарищем, выдумал ему прозванье Montagnard au grand poignard;^*13 оно было бы, кажется, и ничего, но, когда часто повторяется, может наскучить. 14 июля⁵⁸, вечером, собралось много в доме Верзилиных; общество было оживленное и шумное; князь С. Трубецкой играл на фортепьяно, Лермонтов сидел подле дочери хозяйки дома, в комнату вошел Мартынов. Обращаясь к соседке, Лермонтов сказал: «M-lle Emilie, prenez garde, voici que s'approche le farouche montagnard»^*14.

Это сказано было довольно тихо, за общим говором нельзя было бы расслышать и в двух шагах; но, по несчастию, князь Трубецкой в эту самую минуту встал, все как будто по команде умолкло, и слова le farouche montagnard раздались по комнате. Когда стали расходиться, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему:

— M. Lermontoff, je vous ai bien des fois prié de retenir vos plaisanteries sur mon compte, au moins devant les femmes^*15.

— Allons donc, — отвечал Лермонтов, — allez-vous vous fâcher sérieusement et me provoquer?^*16

— Oui, je vous provoque^*17, — сказал Мартынов и вышел.

На другой день, пятнадцатого, условились съехаться после обеда вправо от дороги, ведущей из Пятигорска в шотландскую колонию, у подошвы Машука; стали на двенадцать шагов. Мартынов выстрелил первый; пуля попала в правый бок, пробила легкие и вылетела насквозь; Лермонтов был убит наповал.

Лермонтов, находится не там, где рассказывают, — это кухенрейтер

№ 2 из пары; я его видел у Алексея Аркадьевича Столыпина, на стене над кроватью, подле портрета, снятого живописцем Шведе с убитого уже Лермонтова⁵⁹.

Через год тело его, в свинцовом гробу, перевезено было в Тарханы и положено около могилы матери, близ сельской церкви в часовне, выстроенной бабушкой, где и она теперь покоится.

Давно все это прошло, но память Лермонтова дорога мне до сих пор; поэтому я и не возьмусь произнести суждение о его характере, оно может быть пристрастно, а я пишу не панегирик.

Да будет благосклонен ко мне читатель и не осудит, если неинтересная для него личность моя так часто является пред ним в этом рассказе. Единственное достоинство его есть правдивость; мне казалось необходимым для отклонения сомнений разъяснить, почему все, о чем я говорил, могло быть мне известно, и назвать поименно несколько лиц, которые могут обнаружить неточность, если она встретится. Прошу и их не взыскать, если по этой причине я дозволил себе, без их разрешения, выставить в рассказе моем имена их полностью.

Чембар

Сноски

^*1 Черноокая (англ.).

^*2 большой свет (фр.).

^*3 «Люди и страсти» (нем.).

^*4 холодными паштетами, страсбургскими паштетами (фр.).

^*5 Молодость должна перебеситься (фр.).

^*6 Песня, которая льется из уст, сама по себе есть лучшая награда (нем.).

^*7 главным образом, не так много рвения, господа! (фр.).

^*8 «Сестру ангелов» (фр.).

^*9 «Вы слишком пользуетесь тем, что мы в стране, где дуэль воспрещена».— «Это ничего не значит,— отвечал тот,— я весь к вашим услугам» (фр.).

^*10 Море, море, вначале спокойное и светлое, море, при первых проблесках дня поющее и улыбающееся, как молодая царица, море светлое и полное любви. Море, что целует и ласкает берег опьяняющим бальзамом волны, море, что качает на своей утомленной и колеблющейся груди племя загорелых матросов (фр.).

^*11 Слухи, которые дошли до вас, не точны, и я должен сказать, что считаю себя совершенно удовлетворенным (фр.).

^*12 Я был в то время адъютантом у отца его, ныне сенатора, тогда же начальника полевой конной артиллерии Ивана Карловича Арнольди. . А. П. Шан-Гирея.)

^*13 Горец с большим кинжалом (фр.).

^*14 Мадемуазель Эмилия, берегитесь, вот приближается свирепый горец (фр.).

^*15 Г. Лермонтов, я много раз просил вас воздерживаться от шуток на мой счет, по крайней мере, в присутствии женщин (фр.).

^*16 — фр.).

^*17 Да, я вас вызываю (фр.).

Примечания

А. П. ШАН-ГИРЕЙ

¹ Имеется в виду статья С. С. Дудышкина «Ученические тетради Лермонтова» (Отечественные записки, 1859, № 7, с. 1—62; № 11, с. 245—270).

²

³ Ошибка мемуариста: М. М. Лермонтова умерла 24 февраля 1817 г., когда Лермонтову шел уже третий год. В 1830 г. он записал: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать».

⁴ Кропотово.

⁵ Известны две поездки Лермонтова на Кавказ в детские годы: в 1820 и 1825 гг.

⁶ Мария Акимовна Шан-Гирей — двоюродная тетка Лермонтова, с которой его связывали трогательные, доверчивые отношения. Сохранилось 4 письма юного Лермонтова к ней от 1827—1830 гг. В одном из них он посылает ей стихотворение «Поэт» («Когда Рафаэль вдохновенный...»), обещает нарисовать картинку, в другом заверяет, что постарается следовать ее советам, «ибо я уверен, — прибавляет он, — что они служат к моей пользе», в третьем — спорит о «Гамлете».

О М. А. Шан-Гирей и ее альбоме см.: Сандомирская В. Б. Альбом с рисунками Лермонтова (Лермонтов и М. А. Шан-Гирей). — Исследования и материалы

⁷ Жан Капе (Capet) — гувернер-учитель Лермонтова. В 1825 г. ездил с ним в Пятигорск. П. А. Висковатов писал: «Эльзасец Капе был офицер наполеоновской гвардии. Раненым попал он в плен к русским. Добрые люди ходили за ним и поставили его на ноги. Он, однако же, оставался хворым, не мог привыкнуть к климату, но, полюбив Россию и найдя в ней кусок хлеба, свыкся и глядел на нее как на вторую свою родину... Лермонтов очень любил Капе, о коем сохранилась добрая память и между старожилами села Тарханы» (Висковатов

⁸ Христина Осиповна Ремер — немка, приставленная к Лермонтову со дня его рождения. Она учила своего воспитанника уважительному отношению к окружающим, в том числе и к крепостным, поэтому она пользовалась уважением всей дворни.

Ансельм Левис был Нахапетов Б. Приглашен в Тарханы. Новые данные о докторе А. Леви. — Медицинская газета, 1986, 6 августа.

⁹ Эпизоды из истории Александра Македонского. По свидетельству С. А. Раевского, Лермонтов «вылепил из воску спасение жизни Александра Великого Клитом при переходе через Граник». В сражении при Арабеллах Александр Македонский разбил персидское войско. Об увлечении Лермонтова лепкой см.: Вейс А. Ю. Затерянные восковые фигуры работы Лермонтова. — Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского дома, т. 2. M. —  Л. 1953, с. 331—336.

¹⁰ «Елизавета Алексеевна так любила своего внука, что для него не жалела ничего, ни в чем ему не отказывала. Все ходило кругом да около Миши. Все должны были угождать ему, забавлять его. Зимою устраивалась гора, на ней катали Михаила Юрьевича, и вся дворня, собравшись, потешала его. Святками каждый вечер приходили в барские покои ряженые из дворовых, плясали, пели, играли кто во что горазд. При каждом появлении нового лица Михаил Юрьевич бежал к Елизавете Алексеевне в смежную комнату и говорил: «Бабушка, вот еще один такой пришел!» — и ребенок делал ему посильное описание. Все, которые рядились и потешали Михаила Юрьевича, на время святок освобождались от урочной работы. Праздники встречались с большими приготовлениями, по старинному обычаю. К пасхе заготовлялись крашеные яйца в громадном количестве. Начиная с светлого воскресенья, зал наполнялся девушками, приходившими катать яйца. Михаил Юрьевич все проигрывал, но лишь только удавалось выиграть яйцо, то с большою радостью бежал к Елизавете Алексеевне и кричал:

—  Бабушка, я выиграл!

—  Ну, слава богу, — отвечала Елизавета Алексеевна. — Бери корзинку яиц и играй еще.

«Уж так веселились, — рассказывают тархановские старушки, — так играли, что и передать нельзя. Как только она, царство ей небесное, Елизавета Алексеевна-то, шум такой выносила!

А летом опять свои удовольствия. На троицу и семик ходили в лес со всею дворней, и Михаил Юрьевич впереди всех. Поварам работы было страсть — на всех закуску готовили, всем угощение было».

Бабушка в это время сидела у окна гостиной комнаты и глядела на дорогу в лес и длинную просеку, по которой шел ее баловень, окруженный девушками. Уста ее шептали молитву. С нежнейшего возраста бабушка следила за играми внука. Ее поражала ранняя любовь его к созвучиям речи. Едва лепетавший ребенок с удовольствием повторял слова в рифму: «пол — стол» или «кошка — окошко», ему ужасно нравилось, и, улыбаясь, он приходил к бабушке поделиться своею радостью.

Пол в комнате маленького Лермонтова был покрыт сукном. Величайшим удовольствием мальчика было ползать по нем и чертить мелом» (Висковатов.

¹¹ Жан Пьер Жандро — гувернер Лермонтова, взятый в дом после смерти Капе. Это был эмигрант, роялист, живший в России со времен Великой французской революции. «Жандро сумел понравиться избалованному своему питомцу, а особенно бабушке и московским родственницам, каких он пленял безукоризненностью манер и любезностью обращения, отзывавшихся старой школой галантного французского двора» (Висковатов, с. 56). По-видимому, с него списан образ гувернера Саши в поэме «Сашка».

¹² Недавно И. Т. Трофимов обнаружил в ЦГАЛИ «М. Лермонтов» и высказал предположение, что это и есть считавшаяся утраченной «Индианка». Возможно, найденная поэма действительно написана Лермонтовым в пансионские годы, но ни сюжет, ни имена действующих лиц не дают основания считать, что это — «Индианка». См.: Трофимов И. Т. Поиски и находки в московских архивах. М., 1987, с. 137—139.

¹³ В качестве образца для Лермонтова мог служить только «Московский телеграф» (1825—1834); «Московский наблюдатель» тогда еще не издавался.

¹⁴ Арсеньева с внуком переехала на Малую Молчановку, дом № 2 весной 1830 г., когда Лермонтов собирался поступать в университет. Здесь они прожили до отъезда в Петербург. В настоящее время дом восстановлен и в нем открыт Музей М. Ю. Лермонтова.

¹⁵

¹⁶ Винсон (Федор Федорович Виндсон) — английский гувернер Лермонтова, преподававший английский язык и литературу. О нем см.: Иванова Т. А. Лермонтов в Москве. М., 1979, с. 55—57.

¹⁷ PB, 1857, № 9, с. 396—408).

¹⁸ А. М. Верещагина. См. с. 550—552.

¹⁹ Е. А. Сушкова. См. с. 516—520.

²⁰ Е. П. Ростопчина. См. с. 595—597.

²¹ «К*» («Оставь напрасные заботы...»), «К*» («Мы случайно сведены судьбою...»), «Она не гордой красотою...», «Слова разлуки повторяя...», «К*» («Мой друг, напрасное старанье..!») и др. Лопухина явилась прототипом Веры («Княгиня Лиговская», драма «Два брата», «Герой нашего времени»). Ей посвящены поэмы «Измаил-Бей» и «Демон». В 1838 г. В. А. Бахметева послала Лермонтову список «Демона» с просьбой проверить точность текста. Поэт вернул ей рукопись (редакция, датированная 8 сентября 1838 г.) с некоторыми поправками и приписанным в конце посвящением: «Я кончил — и груди невольное сомненье...». О В. А. Лопухиной см. также: Пахомов Н. П. Подруга юных дней. М., 1975.

Н. Ф. Бахметев и его родственники не допускали упоминания в печати об отношениях В. А. Лопухиной и Лермонтова. Поэтому Шан-Гирей не мог напечатать свои воспоминания, пока они были живы.

²² В Московский университет Лермонтов поступил в 1830 г.

²³ «Демона» относятся к 1829 г.

²⁴ Об этом см.: Шумихин С. В. Лермонтов в Российском Благородном собрании. — Лермонтовский сборник

²⁵ Шан-Гирей имеет в виду новогодние мадригалы и эпиграммы, написанные в самом конце 1831 г. П. Шаликов, описывая этот маскарад в «Дамском журнале», писал: «Некоторые маски раздавали довольно затейливые стихи, и одни поднесены той, которая недавно восхищала нас «Пиксисовыми вариациями». Не будучи балладою, сии стихи заслужили ласковую улыбку нашей Зонтаг» (Дамский журнал, 1832, ч. 37, № 3, с. 47). Шаликов имеет в виду пользовавшуюся в то время большим успехом певицу П. А. Бартеневу.

²⁶ В тексте воспоминаний опубликовано письмо А. М. Верещагиной к Лермонтову от 18 августа 1835 г.

²⁷ Поэма «Боярин Орша» написана в 1835—1836 гг., «Беглец» — в 1837 г., «Хаджи Абрек» — в 1833—1834 гг.

²⁸ Лермонтов уехал из Москвы в июле 1832 г. Так называемая «маловская история» (см. воспоминания А. И. Герцена на с. 133—134) на его решение покинуть Московский университет не повлияла. К этому вынудили Лермонтова столкновения с профессорами (см. воспоминания П. Ф. Вистенгофа на с. 139—140).

²⁹

³⁰ Дом Ланского, находившийся на углу Мойки и Глухого переулка, не сохранился. На этом участке теперь дом № 84 по набережной Мойки и № 15 по переулку Пирогова.

³¹ Строфы поэмы, приведенные Шан-Гиреем, имеют некоторые разночтения с известными источниками текста. Вероятно, он цитировал по своему, ныне утраченному списку.

³² Мауеих — персонаж, популярный во французской литературе 1830—1840-х гг. Впервые он появляется в рисунках Шарля Травье как тип мелкого буржуа, затем в целом ряде сатирических и карикатурных листков. Имя Mayeux вошло и в название юмористического журнала, встречается и в шаржах Бальзака, где герой выступает как смешной и неловкий в обществе человек, которому приписаны комические выходки, остроты, каламбуры, эпиграммы. «Тип Mayeux претерпел известную эволюцию и с течением времени как бы очистился от своих несимпатичных качеств», — замечает П. Н. Сакулин, автор статьи «Маёшка» (Известия ОРЯС АН, 1910, т. 15, кн. 2, с. 62—72).

³³

³⁴ «Хаджи Абрек» был опубликован в «Библиотеке для чтения» в 1835 г. (№ 8, отд. I, с. 81—94). После смерти поэта О. И. Сенковский уверял, что Лермонтов сам просил напечатать его поэму. Вряд ли он мог предвидеть, что этот эпизод найдет место в воспоминаниях Шан-Гирея и Меринского.

³⁵ Андрей Иванович Соколов — дядька и камердинер Лермонтова.

³⁶ Цитируется поэма «Монго» (1836).

³⁷ «Княгиня Лиговская».

³⁸ В письме С. А. Раевскому от 16 января 1836 г. Лермонтов также называет раннюю редакцию драмы «Маскарад» — «Арбенин».

³⁹ В. А. Лопухина вышла замуж за Н. Ф. Бахметева 25 мая 1835 г.

⁴⁰ См. статью: Иванова «Смерть Поэта». — Вопросы литературы, 1970, № 8, с. 91—105.

⁴¹ Лермонтов был потрясен, узнав, что С. А. Раевский пострадал из-за него. «Ты не можешь вообразить моего отчаяния, — писал ему

Лермонтов 27 февраля 1837 г., — когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь... Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты... Я вспомнил бабушку... и не смог. Я тебя принес в жертву ей...» (Лермонтов, т. 4, с. 399; см. также письма Лермонтова к нему на с. 399—400).

. «Я всегда был убежден, что Мишель напрасно исключительно себе приписывает маленькую мою катастрофу в Петербурге в 1837 г., — писал Раевский Шан-Гирею. Объяснения, которые Михаил Юрьевич был вынужден дать своим судьям, допрашивавшим о мнимых соучастниках в появлении стихов на смерть Пушкина, составлены им вовсе не в том тоне, чтобы сложить на меня какую-нибудь ответственность, и во всякое другое время не отозвались бы резко на ходе моей службы; но, к несчастию моему и Мишеля, я был тогда в странных отношениях к одному из служащих лиц... Когда Лермонтов произнес перед судом мое имя, служаки этим воспользовались, аттестовали меня непокорным и ходатайствовали об отдаче меня под военный суд, рассчитывая, вероятно, что во время суда я буду усерден и покорен, а покуда они приищут другого — способного человека. К счастию, ходатайство это не было уважено, а я просто без суда переведен на службу в губернию; записываю это для отнятия права упрекать память благородного Мишеля» (РО, 1890, № 8, с. 742—743). Сестра Раевского А. А. Соловцова рассказывала П. А. Висковатову о встрече друзей после возвращения их в Петербург. «Она помнила, — пишет он, — как брат ее вернулся из ссылки в Петербург, как была обрадована старушка-мать и как через несколько часов вбежал в комнату Лермонтов и бросился на шею к ее брату. «Я помню, как он его целовал и потом все гладил и говорил: «Прости меня, прости меня, милый». Я была ребенком и не понимала, что это значило, но как теперь помню растроганное лицо Лермонтова и его большие, полные слез глаза. Брат был тоже растроган до слез и успокаивал друга своего» (Вестник Европы, 1887, № I, с. 345).

⁴²

⁴³ Отрывок из стихотворения «Опять, народные витии...» был напечатан в «Современнике» (1854, № 5, отд. 1, с. 5); полностью стихотворение напечатано в «Библиографических записках» (1859, № 1, стб. 21—22). Приведенный текст имеет разночтения с окончательной редакцией.

⁴⁴ Из стихотворения «Журналист, читатель и писатель».

⁴⁵ Речь идет об императрице Александре Федоровне. Об этом см.: Герштейн«Демона» см. статью Найдича Э. Э. — Русская литература, 1971, № 1, с. 72—78, а также его статью «Спор о «Демоне». — Литературная Россия, 1968, 5 июля, № 27, с. 16—17.

⁴⁶ Правильнее Цинандали.

⁴⁷ Мария Алексеевна Щербатова была увлечена Лермонтовым. Навестив ее в Москве, А. И. Тургенев записал в дневнике: «Сквозь слезы смеется, любит Лермонтова». После дуэли поэта с Барантом Щербатова, сделавшаяся предметом бесконечных пересудов, потерявшая маленького сына, который умер в ее отсутствие, оказалась в ужасном положении. В письмах этого времени к своей приятельнице А. Д. Блудовой (о ней см. с. 566 наст. изд.) она, стараясь притушить сплетни и поняв, что Лермонтов для нее потерян, изображает их отношения как просто дружеские. 21 марта 1840 г. она писала:

«...свет и прекрасные дамы оказывают мне слишком большую честь, уделяя мне так много внимания! Предполагают, что я была причиной того, что состоялась эта несчастная дуэль. А я совершенно уверена, что оба собеседника во время своей ссоры вовсе не думали обо мне. К несчастью, казалось, что оба молодых человека ухаживали за мной. Что я положительно знаю, так это то, что они меня в равной степени уважали. Я их обоих очень любила, и я могу сказать об этом любому, кто захочет услышать это. Так что же в этом плохого, спрашиваю я Вас? Они много раз слышали от меня, что я не выйду вновь замуж. Таким образом, у них не было никакой надежды. И потом каждый из них знал всю глубину моего дружеского расположения к другому. Я этого не скрывала. И я не видела в этом ничего, заслуживающего порицания.

Что касается этой дуэли, то мое поведение никоим образом не могло дать повод для нее, так как я всегда была одинакова как по отношению к одному, так и по отношению к другому. Эрнест, говоря со мной о Лермонтове, называл его «ваш поэт», а Лермонтов, говоря о Баранте, называл его «ваш любезный дипломат». Я смеялась над этим, вот и все.

которой будут вестись все эти пересуды. Мой поспешный отъезд дает повод для сплетен, но Вы сами можете засвидетельствовать, прочитав отчаянное письмо моей мачехи о состоянии здоровья моего отца.

Меня бесконечно огорчает отчаяние госпожи Арсеньевой, этой замечательной старушки, она должна меня ненавидеть, хотя никогда меня не видела. Она осуждает меня, я в этом уверена, но если б она знала, как я сама изнемогаю под тяжестью только что услышанного! Мадам Барант справедлива ко мне, в этом я уверена. Она читала в моей душе так же легко, как и в душе Констанции <дочери>, она знала о моих отношениях с ее сыном, и она не может, таким образом, сердиться на меня из-за его отъезда. Эта семья мне очень дорога, я им многим обязана». А 23 марта она продолжает: «Один друг моего отца... человек, наделенный очень рассудительным и обстоятельным умом, интересуется всем, что касается нашей семьи. Именно он пишет, что Эрнест уже покинул Петербург. Теперь мне не терпится узнать, каким будет путь М.: мне пишут также, что он просит, чтобы его послали на Кавказ. Какой безумец! Думает ли он о своей бабушке, которая умрет от огорчения? Думает ли он о проклятиях, которые вся его семья пошлет на мою голову? Никогда его родственники не захотят поверить, что я ничего не значила в этой дуэли и что лишь благодаря хорошему воспитанию, которое они ему дали, вся эта история имела место. Как с одной, так и с другой стороны, они действовали как безумцы или как дети, которые ссорятся, не зная почему <...>

Расскажите мне немного, что говорят Карамзины. Настроена ли против меня Софи? Это привело бы меня в отчаяние, потому что я ее так любила и так хорошо понимала истинный такт и чистосердечие ее разговора...» (.

⁴⁸ А. А. Столыпин (Монго) был секундантом Лермонтова.

⁴⁹ Марка дуэльных пистолетов.

⁵⁰ Тереза фон Бахерахт, немецкая писательница, жена секретаря русского консульства в Гамбурге. О ней и ее роли в истории дуэли Лермонтова с Э. Барантом см.: Герштейн

⁵¹ Об истории дуэли Лермонтова с Э. Барантом и последовавших событиях см.: Герштейн, с. 6—35.

⁵² Прибавление к стихотворению «Соседка» неизвестно. В. А. Соллогуб также вспоминал, что «Лермонтов в ордонанс-гаузе читал ему это стихотворение, позднее переделанное». Он видел и рисунок Лермонтова, изображавший эту девушку (, с. 294).

⁵³ Лермонтов приехал в Петербург в начале февраля 1841 г., а Е. А. Арсеньева — только в середине марта.

⁵⁴ «Герой нашего времени» был закончен раньше и в апреле 1840 г. уже вышел отдельным изданием.

⁵⁵ Этот рисунок Шан-Гирея не сохранился.

⁵⁶

⁵⁷ Теперь эта книга находится в ГПБ. В нее вписаны стихотворения «Спор», «Сон» («В полдневный жар...»), «Утес», «Они любили друг друга...», «Тамара», «Свидание», «Листок», «Нет, не тебя так пылко я люблю...», «Выхожу один я на дорогу...», «Морская царевна», «Пророк», «Лилейной рукой поправляя...», «На бурке под тенью чинары...». На первой странице надпись В. Ф. Одоевского: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам и всю исписанную. К<нязь> В. Одоевский. 1841. Апреля 13-е. СПБург». Возвращена Одоевскому книга была только 30 декабря 1843 г. А. А. Хастатовым.

⁵⁸

⁵⁹ Имеется в виду рисунок Р. К. Шведе «Лермонтов в гробу», который в настоящее время находится в музее ИРЛИ, так же как и его картина, выполненная по этому рисунку.