Зиновьев. Воспоминания о Лермонтове.

А. З. ЗИНОВЬЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕРМОНТОВЕ

Бывши с 1826 до 1830 в очень близких отношениях к Лермонтову, считаю обязанностью сообщить о нем несколько сведений, относящихся к этому периоду, и вообще о раннем развитии его самостоятельного и твердого характера. В это время я, окончивши магистерский экзамен в Московском университете, служил учителем и надзирателем в Университетском благородном пансионе, для поступления в который бабушка М. Ю. Лермонтова Елизавета Алексеевна Арсеньева привезла его в Москву. Осенью 1826 года я, по рекомендации Елизаветы Петровны Мещериновой, близкого друга и, кажется, дальней родственницы Арсеньевой, приглашен был давать уроки и мне же поручено было пригласить других учителей двенадцатилетнему ее внуку¹. Этим не ограничивалась доверенность почтенной старушки; она на меня же возложила обязанность следить за учением юноши, когда он поступил через год прямо в четвертый класс Университетского пансиона полупансионером, ибо нежно и страстно любившая своего внука бабушка ни за что не хотела с ним надолго расставаться. От нее же узнал я и главные обстоятельства ее жизни. Она вышла замуж по страсти и недолго пользовалась супружеским счастьем; недолго муж ее разделял с ней заботы о дочери, еще более скрепившей узы их брака. Он умер скоропостижно среди семейного бала или маскарада. Елизавета Алексеевна, оставшись вдовой, лелеяла дочь свою с примерною материнскою нежностью, какую, можно сказать, описал автор «Notre-Dame de Paris»^*1 в героине своего романа. Дочь подросла и также по страсти вышла замуж за майора Лермонтова. Но, видно, суждено было угаснуть этой женской отрасли почтенного рода Столыпиных. Елизавета Алексеевна столь же мало утешалась семейной жизнью дочери и едва ли вообще была довольна ее выбором. Муж любит жену здоровую, а дочь Елизаветы Алексеевны, родивши сына Михаилу, впала в изнурительную чахотку и скончалась. Для Елизаветы Алексеевны повторилась новая задача судьбы в гораздо труднейшей форме. Вместо дочери она, уже истощенная болезнями, приняла на себя обязанность воспитывать внука, свою последнюю надежду. Рассказывала она, что отец Лермонтова покушался взять к себе младенца, но усилия его были побеждены твердою решимостью тещи. Впрочем, Миша не понимал противоборства между бабушкой и отцом, который лишь по временам приезжал в Москву с своими сестрами, взрослыми девицами, и только в праздничные дни брал к себе сына. В доме Елизаветы Алексеевны все было рассчитано для пользы и удовольствия ее внука. Круг ее ограничивался преимущественно одними родственниками^*2, и если в день именин или рождения Миши собиралось веселое общество, то хозяйка хранила грустную задумчивость и любила говорить лишь о своем Мише, радовалась лишь его успехами. И было чем радоваться. Миша учился прекрасно, вел себя благородно, особенные успехи оказывал в русской словесности. Первым его стихотворным опытом был перевод Шиллеровой «Перчатки»², к сожалению, утратившийся. Каким образом запало в душу поэта приписанное ему честолюбие, будто бы его грызшее; почему он мог считать себя дворянином незнатного происхождения, — ни достаточного повода и ни малейшего признака к тому не было. В наружности Лермонтова также не было ничего карикатурного³. Воспоминанье о личностях обыкновенно для нас сливается в каком-либо обстоятельстве. Как теперь смотрю я на милого моего питомца, отличившегося на пансионском акте, кажется, 1829 года. Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского к Морю и заслужил громкие рукоплесканья. Он и прекрасно рисовал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего в нем не было неуклюжего: это был коренастый юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых летах⁴.

В начале 1830 года я оставил Москву, раза два писала мне о нем его бабушка; этим ограничились мои сношенья, а вскоре русский наставник Миши должен был признать бывшего ученика своим учителем. Лермонтов всегда был благодарен своей бабушке за ее заботливость, и Елизавета Алексеевна ничего не жалела, чтобы он имел хороших руководителей. Он всегда являлся в пансионе в сопровождении гувернера, которые, однако, нередко сменялись. Помню, что Миша особенно уважал бывшего при нем француза Жандро, капитана наполеоновской гвардии⁵, человека очень почтенного, умершего в доме Арсеньевой и оплаканного ее внуком. Менее ладил он с весьма ученым евреем Леви, заступившим место Жандро⁶ в юнкерской школе Лермонтов был, несомненно, между лучшими людьми. Что же значит приписываемое ему честолюбие выбраться в люди? Где привился недуг этот поэту? Неужели в то время, когда он мог сознавать свое высокое призвание... и его славою дорожило избранное общество и целое отечество? Период своего броженья, наступивший для него при переходе в военную школу и службу, он слегка бравировал в стихотворении на стр. 194-й первого тома, написанном, разумеется, в духе молодечества:

Он лень в закон себе поставил,
Домой с дежурства уезжал,

Порою рассуждал он смело,
Но чаще он не рассуждал.

Иные замечали в нем;

Хранил он в сердце молодом;
Его покоя не смущало
Что не касалось до него,
Насмешек гибельное жало

Над самолюбием его.
Слова он весил осторожно,
И опрометчив был в делах;

Порою, трезвый — врал безбожно,

Характер вовсе бесполезный
И для друзей и для врагов...
Увы! читатель мой любезный,
Что делать мне — он был таков!⁷

<ихаил> Н<иколаевич> Ш<уби>н, один из умных, просвещенных и благороднейших товарищей Лермонтова по Университетскому пансиону⁸ и по юнкерской школе, не оправдывая это переходное настроение, которое поддерживалось, может быть, вследствие укоренившихся обычаев, утверждает, что Лермонтов был любим и уважаем своими товарищами⁹.

Сноски

^*1 «Собор Парижской богоматери» (фр.).

^*2 К ней ездил старик Анненков, Вадковские, Мещериновы, изредка Столыпины, подолгу гащивал приезжавший с Кавказа Павел Петрович Шан-Гирей, женатый на племяннице Е. А. Арсеньевой, особенно пленявшей Мишу своими рассказами. )

А. З. ЗИНОВЬЕВ

¹ Арсеньева привезла внука в Москву для подготовки к поступлению в Университетский пансион осенью 1827 г.

² Мемуарист ошибается: переводу «Перчатки» (1829) предшествовал ряд стихотворений, написанных Лермонтовым в 1828 г. («Осень», «Заблуждение Купидона», «Цевница», поэмы «Кавказский пленник», «Корсар»). Перевод «Перчатки» сохранился, впервые был опубликован в 1860 г. в издании: Ф. Разные сочинения в переводах русских писателей, т. 8. СПб., 1860, с. 319—321.

³ Зиновьев возражает С. С. Дудышкину, статья которого была написана под влиянием воспоминаний Сушковой (PB, 1857, № 9, кн. 2, № 18).

⁴ К этому месту сделана приписка мемуариста на отдельном листе: «Статься может, что впоследствии он не поддавался военной выправке и, вероятно, по этой причине заслужил прозвище Маёшка (Mayeux). Зато он не только не сердился, но и обрисовал себя под именем Маёшки. Немногие из его товарищей не имели особенной клички; прозвище Мунго придано было другу и его близкому родственнику. Он вовсе не гнался за славой неукоризненного паркетного юноши. Он не дорожил знанием французского языка, не щеголял никакой внешностью».

«Маёшка» см. примеч. 32 к воспоминаниям А. П. Шан-Гирея.

⁵ В гвардии Наполеона служил не Жандро, а гувернер Лермонтова — Капе, умерший в доме Арсеньевой.

⁶ Ошибка мемуариста: Ансельм Леви (Левис) был домашним доктором в Тарханах; сопровождал Лермонтова на Кавказ, а затем в Москву.

⁷ Стихи из поэмы Лермонтова «Монго» (1836) Зиновьев цитирует по изд.: Лермонтов

⁸ Ошибка мемуариста: М. Н. Шубин оставил пансион летом 1828 г., до поступления в него Лермонтова. По предположению Н. Л. Бродского, Лермонтов познакомился с Шубиным через Мещериновых (Бродский, с. 155). Шубин был однокашником поэта по Школе юнкеров; упомянут в юнкерской поэме «Гошпиталь».

⁹ Последний абзац перенесен на отдельный лист в измененной редакции: «Один из умных, просвещенных и благороднейших товарищей Лермонтова по пансиону и по юнкерской школе Михаил Николаевич Шубин положительно убежден, что Михаил Юрьевич был далек и чужд всякого искательства, что он был добрый товарищ, é et enjoué, il voulait avoir de (?) l'avantage... <нрзб.> («У него ум был разнообразный и живой, он хотел иметь некоторые (?) преимущества»), но он был истинно любим за свои благородные правила. P. S. Из портретов Лермонтова более всех схож приложенный к первому изданию его сочинений».

Помимо воспоминаний Зиновьева, известен его ответ П. А. Висковатому на вопрос, знал ли Лермонтов древние языки: «Лермонтов знал порядочно латинский язык, не хуже других, а пансионеры знали классические языки очень порядочно. <...> Языку можно научиться в полгода настолько, чтобы читать на нем, а хорошо познакомясь с авторами, узнаешь хорошо и язык. Если же все напирать на грамматику, то и будешь изучать ее, а язык-то все же не узнаешь, не зная и не любя авторов» (Висковатов