Сатин. Отрывки из воспоминаний.

Н. М. САТИН

ОТРЫВКИ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Одно воспоминание влечет за собой другие. Говоря о Соколовском, я упомянул, что весь 1837 год я провел на Кавказе: лето на водах, а осень и зиму в Ставрополе. Этот год был замечателен разными встречами. Начнем с Белинского и Лермонтова. Ив. Ив. Панаев в своих «Литературных воспоминаниях» говорит, что Белинский и Лермонтов познакомились в Петербурге, у г. Краевского, в то время когда Белинский принимал деятельное участие в издании «Отечественных записок», то есть в 1839 или 1840 году. Это несправедливо¹. Они познакомились в 1837 году в Пятигорске у меня². Сошлись и разошлись они тогда вовсе не симпатично. Белинский, впоследствии столь высоко ценивший Лермонтова, не раз подсмеивался сам над собой, говоря, что он тогда не раскусил Лермонтова.

Летом 1837 года я жил в Пятигорске, больной, почти без движения от ревматических болей в ногах. Туда же и тогда же приехал Белинский и Лермонтов; первый из Москвы, лечиться, второй — из Нижегородского полка, повеселиться.

С Белинским я не был знаком прежде, но он привез мне из Москвы письмо от нашего общего приятеля К<етчера>;³ на этом основании мы скоро сблизились, и Белинский навещал меня ежедневно. С Лермонтовым мы встретились как старые товарищи. Мы были с ним вместе в Московском университетском пансионе; но в 1831 году после преобразования пансиона в Дворянский институт (когда-нибудь поговорим и об этом замечательном факте) и введения в него розог, вместе и оставили его⁴. Лермонтов тотчас же вступил в Московский университет и прямо наткнулся на историю профессора Малова, вследствие которой был исключен из университета и поступил в юнкерскую школу⁵. Я поступил в университет только на следующий год. На пороге школьной жизни мы расстались с Лермонтовым холодно и скоро забыли друг о друге. Вообще в пансионе товарищи не любили Лермонтова за его наклонность подтрунивать и надоедать. «Пристанет, так не отстанет», — говорили об нем. Замечательно, что эта юношеская наклонность привела его и к последней трагической дуэли!

В 1837 году мы встречались уже молодыми людьми, и, разумеется, школьные неудовольствия были взаимно забыты. Я сказал, что был серьезно болен и почти недвижим; Лермонтов, напротив, пользовался всем здоровьем и вел светскую, рассеянную жизнь. Он был знаком со всем водяным обществом (тогда очень многочисленным), участвовал на всех обедах, пикниках и праздниках. Такая, по-видимому, пустая жизнь не пропадала, впрочем, для него даром: он писал тогда свою «Княжну Мери» и зорко наблюдал за встречающимися ему личностями⁶. Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и в особенности милого, умного и оригинального доктора Майера⁷.

Майер был доктором при штабе генерала Вельяминова. Это был замечательно умный и образованный человек; тем не менее он тоже не раскусил Лермонтова. Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но умный Майер обиделся, и, когда «Княжна Мери» была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: «Pauvre sire, pauvre talent!»^*1

похождениях, сам первый подсмеиваясь над своими любвями и волокитствами.

В одно из таких посещений он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустячках; они даже открыли, что оба — уроженцы города Чембара (Пензенской губ.)⁸.

Но Белинский не мог долго удовлетворяться пустословием. На столе у меня лежал том записок Дидерота; взяв его и перелистав, он с увлечением начал говорить о французских энциклопедистах и остановился на Вольтере, которого именно он в то время читал. Такой переход от пустого разговора к серьезному разбудил юмор Лермонтова. На серьезные мнения Белинского он начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками.

— Да я вот что скажу вам об вашем Вольтере, — сказал он в заключение, — если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры.

Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд посмотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты ⁹.

Лермонтов разразился хохотом. Тщетно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек; он передразнивал Белинского и утверждал, что это недоучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость.

Белинский с своей стороны иначе не называл Лермонтова как пошляком, и когда я ему напоминал стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина», он отвечал: «Вот важность — написать несколько удачных стихов! От этого еще не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком».

На впечатлительную натуру Белинского встреча с Лермонтовым произвела такое сильное влияние, что в первом же письме из Москвы он писал ко мне: «Поверь, что пошлость заразительна, и потому, пожалуйста, не пускай к себе таких пошляков, как Лермонтов»¹⁰.

Так встретились и разошлись в первый раз эти две замечательных личности. Через два или три года они глубоко уважали и ценили друг друга. <...>¹¹

По окончании курса вод я переехал в Ставрополь зимовать, чтобы воспользоваться ранним курсом 1838 года. Я поместился с доктором Майером. Это был замечательный человек как в физическом, так и в умственном отношении. В физическом отношении Майер был почти урод: одна нога была короче другой более чем на два вершка; лоб от лицевой линии выдавался вперед на неимоверно замечательное пространство, так что голова имела вид какого-то треугольника; сверх этого он был маленького роста и чрезвычайно худощав. Тем не менее своим умом и страстностью он возбудил любовь в одной из самых красивейших женщин, г-же M<ансуровой>. Я был свидетелем и поверенным этой любви. Майер, непривычный внушать любовь, был в апогее счастья! Когда она должна была ехать, он последовал за нею в Петербург, но, увы, скоро возвратился оттуда, совершенно убитый ее равнодушием.

Над г-жой Мансуровой эта любовь или, правильнее, шутка прошла, вероятно, бесследно; но на Майера это подействовало разрушительно; из веселого, остроумного, деятельного человека он сделался ленивым и раздражительным.

По вечерам собиралось у нас по нескольку человек, большею частию из офицеров генерального штаба. <...> Из посещавших нас мне в особенности памятны Филипсон и Глинка. Первый <бывший впоследствии попечителем С.-Петербургского университета, а ныне сенатор) был умный и благородный человек...¹²

Глинка был ниже Филипсона своими умственными способностями, но интересовал нас более своим добродушием и пылкостью своего воображения. Он тогда был серьезно занят проектом завоевания Индии, — но эта фантазия не была в нем глупостью, а скорее оригинальностью; он много учился и много читал и [воображал] вытеснить англичан из Индии, доказывая фактами, которые не всегда можно было опровергнуть.

Постоянно посещали нас еще два солдата, два декабриста: Сергей Кривцов¹³ и Валериан Голицын¹⁴. Первый — добрый, хороший человек, далеко ниже по уму и выше по сердцу своего брата Николая, бывшего воронежским губернатором. Второй — замечательно умный человек, воспитанник иезуитов; он усвоил себе их сосредоточенность и изворотливость ума. Споры с ним были самые интересные: мы горячились, а он, хладнокровно улыбаясь, смело и умно защищал свои софизмы и большею частию, не убеждая других, оставался победителем.

Несмотря на свой ум, он, видимо, тяготился своею солдатскою шинелью, и ему приятно было, когда называли его князем. В этот же год произвели его в офицеры, и он не мог скрыть своего удовольствия — надеть снова тонкий сюртук вместо толстой шинели.

Позднее, зимой, к нашему обществу присоединился Лермонтов¹⁵ разговор Лермонтова о Вальтер Скотте и Купере. Мне — признаюсь, несмотря на мое продолжительное знакомство с ним, — не случалось этого. Этот человек постоянно шутил и подтрунивал. Ложно понятый байронизм сбил его с обычной дороги. Пренебрежение к пошлости есть дело достойное всякого мыслящего человека, но Лермонтов доводил это до absurdum^*2

Сноски

^*1 Ничтожный человек, ничтожный талант! (фр.).

^*2 абсурда (лат.).

Н. М. САТИН

¹ См. с. 308—309 наст. изд.

² Весной 1837 г. Лермонтов, заболев в дороге, поселился в Пятигорске, не доехав до Нижегородского драгунского полка, куда был сослан за стихотворение «Смерть Поэта». Белинский приехал в Пятигорск в мае 1837 г.

³ Николай Христофорович врач, переводчик Шекспира, друг Герцена и Огарева.

⁴ Сатин ошибочно относит к 1831 г. преобразование Московского университетского пансиона в гимназию — оно произошло 29 марта 1830 г., вскоре после посещения пансиона Николаем I. Подробнее об этом см. с. 81—83 и примеч. 7 на с. 515 наст. изд.

⁵ 16 марта 1831 г. студенты заставили покинуть аудиторию грубого, бездарного и реакционно настроенного профессора М. Я. Малова. Подробнее о «маловской истории» см. с. 133—134 наст. изд. Лермонтов принимал участие в этой истории, но репрессии, которых он опасался, его не коснулись. Он покинул Московский университет весной 1832 г.

⁶ Пятигорские впечатления 1837 г. дали Лермонтову богатый материал для «Княжны Мери», но вряд ли он уже тогда начал писать ее: сопоставление всех сохранившихся свидетельств приводит к выводу, что он приступил к работе над «Героем нашего времени» не ранее 1838 г. О прототипах в «Княжне Мери» см. в воспоминаниях Э. А. Шан-Гирей (с. 436).

⁷ Майер — врач, с которым Лермонтов близко сошелся в Пятигорске. Г. И. Филипсон писал в своих воспоминаниях о Н. В. Майере: «Отец его был крайних либеральных убеждений; он был масон и деятельный член некоторых тайных политических обществ, которых было множество в Европе между 1809 и 1825 гг. Как ученый секретарь академии, он получал из-за границы книги и журналы без цензуры. Это давало ему возможность следить за политическими событиями и за движением умов в Европе. В начале 20-х годов он получил из-за границы несколько гравированных портретов итальянских карбонари, между которыми у него были друзья. Его поразило сходство одного из них, только что расстрелянного австрийцами, с его младшим сыном Николаем. Позвав к себе мальчика, он поворачивал его во все стороны, осматривал и ощупывал его угловатую, большую голову и, наконец, шлепнув его ласково по затылку, сказал по-немецки: «Однако же из этого парня будет прок!» С этого времени он полюбил своего Николаса, охотно с ним говорил и читал и кончил тем, что привил сыну свои политические убеждения». Окончив Медико-хирургическую академию, Н. В. Майер поступил на службу врачом в ведение генерала Инзова, управлявшего колониями в южной России, а оттуда переведен в Ставрополь в распоряжение начальника Кавказской области, генерала Вельяминова. «Зимой он жил в Ставрополе, а летом на Минеральных Водах. <...> Ум и огромная начитанность невольно привлекали к нему. Он прекрасно владел русским, французским и немецким языками и, когда был в духе, говорил остроумно, с живостью и душевною теплотою» (РА, 1883, № 5, с. 178—179). Исключительный интерес представляет сообщение Г. И. Филипсона о том, что Н. В. Майер в 1837 г. рекомендовал ему для чтения «Историю французской революции» Минье, «Историю английской революции» Гизо, «Историю контрреволюции в Англии» Карреля и «О демократии в Америке» Токвиля (см.: РА, 1883, № 6, с. 249). Этот список указывает на широкий круг политических и социальных проблем, которые обсуждались в Пятигорске при встречах Лермонтова с Н. В. Майером и декабристами.

писал о нем: «Мейер был медиком, помнится, при штабе. Необходимость жить трудом заставила его служить, а склад ума заставил служить на Кавказе, где среди величавой природы со времени Ермолова не исчезал приют русского свободомыслия, где, по воле правительства, собирались изгнанники, а генералы, по преданию, оставались их друзьями. Жизнь Мейера естественно примкнулась к кружку декабристов, сосланных из Сибири на Кавказ в солдаты — кто без выслуги, кто с повышением. Он сделался необходимым членом этого кружка, где все его любили, как брата» (Огарев Н. П. Избр. произв., т. 2. M., 1956, с. 381). Подробнее о Н. В. Майере см.: Гершензон Н. И. Доктор Майер. — ЛН, т. 45-46, с. 473—496.

⁸ Лермонтов и Белинский родились не в Чембаре. Однако Лермонтов провел детство в Тарханах, в усадьбе бабушки, близ Чембара, а Белинский — в самом Чембаре.

⁹ В статье «Лермонтов и Белинский на Кавказе в 1837 году» Н. Л. Бродский предположил, что Сатин при изложении беседы перепутал точки зрения споривших сторон. Аргументируя свое предположение, Бродский ссылался на положительное отношение Лермонтова к французским энциклопедистам и на отрицательное отношение к ним Белинского в эти годы (ЛН

Однако соображение Бродского было подвергнуто веской критике Ю. Г. Оксманом, который в статье «Переписка Белинского» писал: «Как мы полагаем, предметом спора в Пятигорске был не Вольтер — великий просветитель или Вольтер — поэт, а Вольтер — политический делец, апологет «просвещенного абсолютизма», Вольтер как человек очень невысоких моральных качеств, Вольтер — камергер Фридриха II и пенсионер Екатерины II. Вопрос именно об этом Вольтере с исключительной резкостью поставлен был в 1836 г., т. е. за несколько месяцев до спора о Вольтере между Белинским и Лермонтовым, в одной из статей Пушкина». И далее: «Статья Пушкина «Вольтер», опубликованная в «Современнике» 1836 г. (кн. 3, с. 158—169), была последним словом о Вольтере, еще не утратившим своей злободневности и остроты, особенно для Лермонтова, отвергавшего, не в пример Вольтеру, ориентацию на милости двора». Подробнее об этом см.: ЛН, т. 56, с. 241.

¹⁰ Это письмо Белинского к Сатину до нас не дошло. В понимании Белинского слово «пошляк», помимо своего прямого смысла, имело и другой: человек, стремящийся эпатировать общество, — видимо, это именно подразумевал Белинский, когда называл Лермонтова «пошляком».

¹¹ Об оценке Белинским личности Лермонтова и его творчества см. статьи Белинского о «Герое нашего времени» и стихотворениях Лермонтова.

¹² Филипсон и Николай Григорьевич Глинка — офицеры Генерального штаба в Ставрополе.

¹³ Иванович Кривцов — декабрист, подпоручик гвардейской конной артиллерии, приговорен в каторжную работу на два года (срок был сокращен до одного года). С 1827 по 1831 г. жил на поселении в Сибири. С конца 1831 г. переведен рядовым на Кавказ, сначала в 44-й егерский полк, а с августа 1834 г. в 20-ю артиллерийскую бригаду. 15 ноября 1837 г. за отличие в боях произведен в прапорщики; уволен от службы в апреле 1839 г. Подробнее о нем см.: Гершензон

¹⁴ Князь Валериан Михайлович декабрист, поручик л.-гв. Преображенского полка, с февраля 1825 г. — чиновник департамента внешней торговли; приговорен на двадцать лет ссылки в Сибирь; в 1829 г. ссылка была ему заменена солдатской службой на Кавказе. В мае 1837 г. за заслуги в боях произведен в прапорщики; в июле 1838 г. по состоянию здоровья уволен с военной службы, в сентябре 1838 г. зачислен в штат общего Кавказского областного управления в Ставрополе; уволен по болезни в сентябре 1839 г. с правом проживания в Орле (под секретным надзором).

¹⁵ В 1837 г. Лермонтов пробыл в Ставрополе всего несколько дней проездом из Тифлиса в Петербург. 14 декабря его видели в станице Прохладной (дня два пути до Ставрополя), а 3 января он был уже в Москве.