ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ ЛЕРМОНТОВА
ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ ЛЕРМОНТОВА. В своих произв. Л. откликнулся едва ли не на все актуальные социально-историч. проблемы своего времени, большинство заметных событий рус. и европ. жизни. Однако выявление на этой основе его общественно-историч. и социально-филос. взглядов существенно затруднено. В отличие от А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, о социально-филос. воззрениях к-рых можно судить, опираясь не только на их творчество, но и на прямые высказывания, выраженные в публицистич., дневниковой и эпистолярной форме, занимающие целые тома в их собр. соч., Л. не оставил суждений, позволяющих с достаточной определенностью представить его социально-историч. взгляды (ср. Письма). В значит. степени это связано с ранней гибелью поэта, не успевшего высказаться по многим волновавшим его проблемам эпохи (в этой связи знаменательно, что Л. в последние годы жизни собирался издавать журнал). Говорить поэтому можно именно о социально-историч. проблематике творчества Л., а не о его взглядах как таковых. Последние можно лишь пытаться реконструировать, собирая по крупицам все, что поможет пролить свет на интересующие исследователей вопросы: отд. суждения Л. о гл. проблемах эпохи в его произв., немногочисл. письмах, заметках, а также в письмах и воспоминаниях современников. Неудивительно поэтому, что проблема мировоззрения Л. все еще остается недостаточно разработанной. При несомненных удачах отд. исследователей, напр. В. Асмуса, к-рому удалось выявить корни филос. рефлексии поэта, Н. Бродского, восстановившего духовную атмосферу рус. жизни в годы учения Л. в Пансионе и Моск. ун-те, Б. Эйхенбаума, наметившего общую схему эволюции взглядов Л. (ст. «Литературная позиция Лермонтова», 1941), все-таки многое остается неясным; особенно это относится к последним годам (1838-41), когда были написаны самые значит. произв. Л.
Уже в раннем творчестве Л. вторгался в круг животрепещущих проблем рус. и европ. жизни, таких, как политич. гнет самодержавия («Жалобы турка»), ужасы крепостничества в России (драма «Странный человек», неоконч. роман «Вадим»), Июльская революция во Франции [«10 июля». (1830)»]. В период зрелости, как и в раннем творчестве, гражд. позиция Л. проявлялась в создании стихов «на случай» (непосредств. отклик поэта на то или иное событие): таковы стих. «Смерть поэта», получившее в России громадный и незамедлительный обществ. резонанс, «Последнее новоселье» - гневная инвектива, обличающая французов, предавших своего нац. героя Наполеона. [О политич. проблематике лермонт. произв., об отношении Л. к рус. самодержавию, франц. монархии, революции, судьбам Европы и России см. также в статьях о стих. «Новгород», «Предсказание», «30 июля. - (Париж). 1830 года», «Опять, народные витии», «Умирающий гладиатор», «Прощай, немытая Россия» и наполеоновский цикл].
Произв., непосредственно отражавших социально-политич. проблематику, в творчестве Л. немного. Но в николаевской России 30-х гг. сама острота критич. рефлексии поэта, образ его лирич. «Я», вступившего в непримиримый конфликт с «целым миром», само обращение к проблеме личности, отстаивание ее суверенности (см. Лирика, Этический идеал) приобретали политич. смысл, не говоря уже о "мятежном" пафосе мн. стихов и поэм Л. (см. Свобода и воля в ст. Мотивы).
Однако внимание Л. к общественно-историч. и филос. проблемам эпохи далеко не исчерпывается непосредственными стихотв. «откликами» и менее очевидными глубинными проявлениями связи с ней: в творчестве Л. постоянно присутствует часто скрытый от нас, но вполне доступный современникам социально-историч. контекст времени. Л., по глубокому определению В.Г. Белинского, призван был стать «полным представителем настоящего» (IV, 518), а его поэзия рассматривалась как «выражение современности», «живой орган идей века» (Полн. собр. соч., т. 13, Л., 1948, с. 139, ст. «Взгляд на главнейшие явления рус. лит-ры в 1843 году»; в 60-е гг. было высказано сомнение в принадлежности этой статьи Белинскому; не исключено, что автором ее был Н. А. Некрасов). Именно образ современности, «нашего века» стал тем центральным худож. образом, к к-рому стягивался круг волновавших поэта общественно-историч. проблем. И многое в социально-историч. воззрениях Л. помогает понять соотнесение его мыслей и суждений с направлением поисков представителей «мыслящей России» того времени.
Историч. представления Л. неоднозначны (контаминация идей - явление, вообще характерное для поэта). На них отразился динамич. ход (ток) идей времени, характеризующих третье десятилетие 19 в., - годы противоречивых исканий рус. обществ. мысли, предшествовавшие дальнейшему размежеванию славянофилов и западников, революц. демократов и либералов, представителей «чистого искусства» и их антагонистов.
Для Л., явившегося «в 1830 году...последним и глубоко искренним эхом декабристских настроений» (Луначарский А. В., Собр. соч., т. 1, М., 1963, с. 100), современность - эпоха, контрастно отличающаяся от русского прошлого, к-рое (в свете декабристских идеалов) представлялось ему героич. периодом рус. истории. Уже для раннего Л. настоящее - период отклонения от героич. нац. прошлого, эпоха торжества тирании, под гнетом к-рой «стонет человек от рабства и цепей». И позднее, на рубеже 40-х гг., Л. рассматривает свою современность как сложный отрезок истории, период обострения социальных противоречий. В эти годы складывались новые представления о ходе истории, выработанные в России в последекабристское пятнадцатилетие. Передовые деятели России в эпоху николаевской реакции, стремясь «в просвещении стать с веком наравне», осваивали высшие достижения европ. философии, историч. науки, лит-ры.
Поколение 30-х гг., остро переживая отрыв образованного меньшинства от народа, трагически отразившийся на событиях 14 дек. 1825, обратилось к научным и филос. знаниям, надеясь через них постигнуть причины роковых сложностей своего времени и понять логику историч. развития страны и ее культуры. Знакомство с высшими достижениями европ. науки, нем. классич. философии, особенно раннего Ф. Шеллинга (Шеллинга периода «философии тождества») и филос. построениями Г. Гегеля, выражало стремление рус. мыслителей 20-30-х гг. продвинуть развитие историч. науки и фольклористики, разработать филос. эстетику, создать филос.-эстетич. критику. Своеобразие лермонт. освещения идей современности во многом сложилось под влиянием этой интеллектуальной атмосферы эпохи.
Шеллингианская философия была откликом на насущную потребность времени в диалектич. осмыслении пестрых и противоречивых явлений реальной жизни, в выработке целостного взгляда на мироздание. В России в сер. 30-х гг. идеи Шеллинга были восприняты участниками литературно-филос. кружка - «общества любомудров». На основе романтич. схемы нар. духа и в ходе переосмысления ее возникла новая концепция народности: для любомудров и сочувствующих их идеям национальное уже не отождествлялось с простонародным и «естественный» человек не представлялся идеальным. Под национальным они понимали «сознание нации», «идею нации». Рус. шеллингианцы соотносили историч. развитие с развитием культуры, просвещения, с достижением народами стадии самопознания и определения сферы своей историч. деятельности (Д. В. Веневитинов).
В этот период на рус. почве было внесено дополнение в историко-филос. концепцию Гегеля. По Гегелю, свой вклад в развитие всемирной культуры внесли не все, а только избранные народы, воплотившие в своем развитии абсолютную идею (народы Др. Востока, Др. Греция и Рим, зап.-европ. страны); рус. последователи Гегеля ввели в этот ряд и Россию.
Во 2-й пол. 30-х и в 40-е гг. рус. гегельянцами или теми, кто, как Н. И. Надеждин, «приблизился, силою самостоятельного мышления, к Гегелю» (Чернышевский Н. Г., III, 159), было затрачено немало усилий, чтобы обосновать свое представление о рус. народе как о народе, призванном в будущем внести свой вклад в сокровищницу мировой культуры. Они поставили перед собой задачу выработать определение своеобразной нац. сущности - субстанции рус. народа. «Поиски этой «оригинальной» сущности русского народа составляют историю общественной мысли 30-40-х годов, но эти философские взгляды носились в воздухе уже в конце 20-х годов» [Бродский (5), с. 193].
Формирование в России историч. мышления, базировавшегося на идеалистич. диалектике, способствовало переключению внимания с личности на народ. Народ был осознан движущей силой всемирной истории. Историч. проблематика, новые идеи времени захватили всю Россию, «впуганную в раздумье» (Н. П. Огарев). Статьями на историч. темы были заполнены на протяжении 1820-30-х гг. страницы журналов («Московский вестник», «Московский телеграф», «Европеец», «Телескоп», «Московский наблюдатель» и др.). Важным моментом в становлении историч. мышления было усвоение взгляда на человечество и нацию как на единую индивидуальность, уподобленную в своем развитии человеку и проходящую через стадии детства, юности, зрелости и старости (воззрение, восходившее к И. Г. Гердеру); эта мысль широко исповедовалась в России (Веневитинов, И. В. Киреевский, М. П. Погодин, К. Н. Лебедев и др.). С периодом юности народов обычно связывали их воинские победы, с годами зрелости - свершения на ниве науки, культуры, лит-ры. Мысль о «юности России» становится одной из излюбленных идей времени. «Россия...теперь....только в периоде юности, только приблизилась к расцвету, между тем как Европейские царства, обогнавшие Россию, уже на отцвете. Таким образом, Россия должна будет явить собою новое, самое высокое, полное и прочное, самое жизненное образование человеческого духа и составить средоточие просвещенного мира» («Телескоп», 1832, ч. VII, с. 181).
То, что Л. в юные годы был далеко не безразличен к поискам и спорам, разгоравшимся вокруг проблем историч. развития России, убедительно обосновано еще Бродским (5) в науч. биографии поэта. Не случайно, что даже рядовой читатель, современник поэта В. Солоницын, воспринимал его как соратника А. А. Краевского и Белинского, объединяя их на основе общего интереса к философии Гегеля (см. письмо В. Солоницына к Е. Коршу от 20 мая 1841, в журн.: «ВЛ», 1958, № 3, с. 154).
Воздействие на Л. гегелевской философии истории, получившей в лермонт. эпоху широкое распространение в виде многочисл. интерпретаций, примененных к историч. развитию России, исследовано далеко не достаточно. Конечно, по справедливому замечанию совр. исследователя, «влияние гегелевских идей, по-видимому, коснулось Лермонтова в очень сложной и опосредствованной форме» (Усакина, с. 36); нельзя также при изучении историч. взглядов Л. не учитывать свидетельство П. В. Анненкова, утверждавшего, что Белинский «раскланялся» с филос. колпаком Егора Федоровича [Гегеля] (слова Белинского из письма В. П. Боткину от 1 марта 1841) не без воздействия лермонт. поэзии (Анненков П. В., Лит. воспоминания, М., 1960, с. 181). И все-таки сама проблематика творчества Л. позволяет утверждать, что отд. положения гегелевской философии истории в ее специфическом для рус. обществ. сознания преломлении вошли в круг идей, развиваемых поэтом в его произв., нашли отражение в самой их худож. структуре. В этой связи особенно существенна трактовка Л. проблемы историч. будущего России. В «Измаил-Бее» (1832) она возникает еще в наивно-монархич. форме: Россия представляется поэту как «новый грозный Рим», к-рый «украсит Север Августом другим» (начало ч. III). Эти следы официально-патриотич. настроений у Л. немногочисленны и четко локализованы: так, они сказываются в стих. «Опять, народные витии», возникшем как реакция на антирусские выступления франц. журналистов и политич. деятелей. Характерно, что в «Последнем новоселье» (1841), также направленном против политич. спекуляций во франц. об-ве, их нет вовсе; в это время у Л. уже определился философско-историч. взгляд на совр. действительность.
В поэзии зрелого Л. м. б. выделен своеобразный цикл («Спор», последние 15 строк «Умирающего гладиатора» и «Дума»), в к-ром преломились его уже вполне определившиеся воззрения на ход всемирной истории. Баллада «Спор» аллегорична: сопоставление России
(Севера) с Древним Востоком строится в ней на худож. реализации логич. мысли. Историч. концепция Л. в «Споре» соотносима с идеями рус. гегельянцев, полагавших, что древние гос-ва Востока (колыбель земной цивилизации) уже исполнили свою всемирно-историч. миссию, их слава и расцвет остались в далеком прошлом. У Л. эта мысль находит выражение в теме «сна» и историч. «дряхлости» Востока - «род людской там спит глубоко уж девятый век». Завершенность историч. пути древними вост. гос-вами в «Споре» контрастно оттеняется динамичным, исполненным энергии и движения изображением рус. народа. В последних 15 стихах «Умирающего гладиатора» отчетливо звучит тема «старости» Европы, исчерпанности ее историч. миссии. «Европейский мир» в лермонт. стих. «к могиле клонится бесславной головою». Эта же тема, как и противопоставление Запада России, постоянно, как уже говорилось, развивалась в 30-е гг. на страницах рус. журналов: «...крепость русского духа и значительная уже опытность России опытами Европы показывают способность и готовность ее к развитию самобытному», - отмечал М. Максимович («Телескоп», 1832, № 2, с. 174).
Однако в лермонт. стих. обнаруживаются и расхождения с распространенными идеями времени: не ставя под сомнение неизбежность и философско-историч. оправданность поступат. хода истории, Л., в отличие от рус. гегельянцев, видит ее драматизм. Отсюда его сострадание «осмеянному» европ. миру, «измученному в борьбе сомнений и страстей» («Умирающий гладиатор») и явное сочувствие отступившему перед Севером Казбеку. В балладе «Спор» в ритм победного продвижения в глубь Кавказских гор Севера (русских) с цивилизаторской миссией трагич. диссонансом врывается символич. тема покорения вольности («Грустным взором он окинул / Племя гор своих, / Шапку на брови надвинул - / И навек затих»).
Философско-историч. идеи времени в целом помогали поэту увидеть в настоящем страны - современности - звено, соединяющее ее прошлое с будущим. Но в самой трактовке этого «настоящего» Л. во многом и совпадал с современниками, и по существу с ними полемизировал. Белинский, Надеждин, А. И. Герцен считали свою эпоху переходной, т.е. периодом, предшествующим времени грядущего мирового могущества России. Переходная стадия, в их представлении, не давала возможности современнику проявить себя в деяниях историч. значения. Судьба мыслящих представителей России рассматривалась ими как трагическая (см. первое "Философическое письмо" П. Я. Чаадаева, «О развитии революционных идей в России» Герцена).
Лермонт. «Дума» произвела неизгладимое впечатление на современников. Критик «Северной пчелы» (В. Межевич) назвал «Думу» «страницей из современной истории» (1840, № 185, 234). Ему вторил А. Никитенко, рецензировавший сб. стих. Лермонтова. В «Думе» он услышал «звуки, полные скорби и карающей истины. Поэзия поет судьбу всего современного и свою собственную» («Сын Отечества», 1841, т. 1, № 1, с. 9). «И кто же из людей нового поколения, - писал Белинский о стих. Л., - не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?...» (IV, 522).
Характеристика собират. образа «нашего поколения» в «Думе» многосоставна. Гневные упреки в гражд. пассивности, политич. индефферентности и душевной вялости накладываются на размышления об историч. корнях трагедии поколения, к-рое в своем мироощущении разительно отличается от жизневосприятия «отцов». Последние со своими «ошибками и поздним умом» не способны быть соединит. мостом (из прошлого в настоящее) для нового поколения, их опыт бесполезен для него: «И предков скучны нам роскошные забавы, их добросовестный, ребяческий разврат». Но и собств. опыт, «бремя познанья и сомненья» - печать эпохи, увлекавшейся рационалистич. построениями, - исказили и обескровили его внутр. облик. «Тощий плод, до времени созрелый» - емкий худож. образ-символ, в котором преломилось характерное для лермонт. эпохи представление о «полном разрыве между Россией национальной и Россией европеизированной» (Герцен, VII, 214). В юношеском романе «Вадим» Л. связывал жизнь, протекающую исключительно лишь в сфере умственных интересов (вне гражд. деяний), с кончиной человечества: «Теперь жизнь молодых людей более мысль, чем действие; героев нет, а наблюдателей чересчур много...» (VI, 43). «Мы иссушили ум наукою бесплодной», - утверждает в «Думе» поэт. Белинский не соглашается с этим и парирует его тезис:
«Поэт говорит о новом поколении..., что оно должно состареться под бременем познанья и сомненья; укоряет его, что оно иссушило ум бесплодною наукою. В этом нельзя согласиться с поэтом: сомненье - так; но излишества познания и науки, хотя бы и «бесплодной», мы не видим: напротив, недостаток познания и науки принадлежит к болезням нашего поколения:
Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь!
Хорошо бы еще, если б, взамен утраченной жизни, мы насладились хоть знанием: был бы хоть какой-нибудь выигрыш! Но сильное движение общественности сделало нас обладателями знания, без труда и учения - и этот плод без корня, надо признаться, пришелся нам горек: он только пресытил нас, а не напитал, притупил наш вкус, но не усладил его. Это обыкновенное и необходимое явление во всех обществах, вдруг вступающих из естественной непосредственности в сознательную жизнь, не в недрах их возросшую и созревшую, а пересаженную от развившихся народов. Мы в этом отношении - без вины виноваты!» (IV, 521-22).
Итак, поэт и критик, как современники, во многом сходно видят истоки и причины трагизма своего поколения. Разногласия же у них - в осмыслении этого трагич. положения. Возникновение подобного расхождения - следствие брожения мысли, борьбы идей в рус. об-ве на рубеже пятого десятилетия, в годы становления западничества и славянофильства. Белинский, придерживавшийся западнич. ориентации, выступает сторонником освоения русскими всех завоеваний общечеловеческой мысли. Поэтому критик и не может принять лермонт. объяснения беды их поколения. Выпад Л. против иссушающей ум «бесплодной науки» скорее всего связан с назревшим уже к сер. 30-х гг. недовольством отвлеченной рационалистичностью в подходе к миру и человеку (воспринятой от классич. нем. философии). Но можно предположить, что эти слова, как и строки о «бремени познанья и сомненья» (ср. «язва просвещенья» в «Умирающем гладиаторе»), свидетельствуют о воздействии на поэта ранних славянофильских идей (см. Славянофилы).
Известно, что Л. близко общался с А.С. Хомяковым, был дружен с Ю.Ф. Самариным и др. людьми, разделявшими идеи славянофилов. Отд. высказывания Л. (в частности, выпады против «европейского мира» в «Умирающем гладиаторе» и французов в «Последнем новоселье») исследователи связывали со славянофильскими увлечениями. Если сопоставлять круг славянофильских идей, как они определились уже после гибели Л., с нек-рыми социально-историч. представлениями Л. последних лет, то точек соприкосновения между ними м. б. обнаружено еще немало: напр., интерес к рус. средневековью («Панорама Москвы»), к традиц. нормам нар. уклада и нар. этики («Песня про...купца Калашникова»). Но сопоставлять мировоззрение Л. в целом со славянофильством как сложившимся направлением с выработанной платформой едва ли правомерно: исторически это не синхронные явления. Сопоставлять необходимо не те или иные идеи поэта с отд. идеями славянофилов, а прежде всего гл. направление исканий Л. и славянофилов. В главном же поэт, к-рого называли рус. Байроном, с бунтарской натурой, чья мысль вечно в движении, противостоит славянофилам, поднявшим на щит все неизменное в рус. жизни, идею православия и последовательно проводившим курс на изоляцию России от усиливающегося воздействия идей Запада. При расхождении в главном совпадение идей Л. с идеями славянофилов может рассматриваться (при лермонт. склонности к контаминации идей) как апробация и ревизия чужих представлений на пути к собств. мировоззренч. самоопределению. Не только славянофилы, но и др. современники Л., люди менее четкой ориентации, старались определить в русском прошлом отправной момент (начало) историч. развития. Многие из тех, кто позднее разошелся по станам западников и славянофилов, считали, что настоящая история России начинается с Петра I, до этого русские еще не вступали на путь сознательного культурного развития: «И так, где же начинается полная русская история?...Не дальше Петра Великого!...Мы живем пока в первой главе нашей истории!» («Телескоп», 1832, № 14, с. 246), - писал Надеждин. Возможно, что это характерное для эпохи представление отозвалось и в словах Л.: «У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем» (VI, 384; см. Планы. Наброски. Сюжеты), хотя эта запись Л. 1841 во многом вступает в прямое противоречие с его отношением к нац. прошлому (см. "Панорама Москвы", "Песня про...купца Калашникова», «Бородино» и др.).
В истории послепетровской России современники Л. особое значение придавали 1812 году. Так, А. Закревский (товарищ поэта) в ст. «Взгляд на русскую историю» («Телескоп», 1833, № 20) писал: «1812 год есть начало самобытной жизни России...Дотоле подражатель, русский спознал себя; ибо воля претыкается только о чужую волю, ибо человек, ибо народ только между другими народами делается отдельною нациею». Л., разделяя эти воззрения (стих. «Поле Бородина», «Два великана», «Бородино»), показал, что народная Россия в 1812 осознала свои силы и тем самым продемонстрировала миру зреющую готовность к свершениям общечеловеческого значения.
Другая ключевая для лит-ры 19 в. проблема - вопрос о нац. судьбах России, включающий проблему личности и «судьбы народной». В лирике Л. она, как правило, не выходит на первый план. Современникам поэта этот «дальний» план его произв. был виден (они жили в атмосфере тех же «идей времени», что и Л.); позднейшими же читателями в значит. мере перестал восприниматься тот, не всегда достаточно высвеченный в художественных созданиях Л. план, благодаря которому проблема «судьбы народной» и «судьбы человеческой» ставилась им на почву историзма (опять-таки историзма в том варианте, который выработала лермонтовская эпоха).
Наиболее открыто жизненная важность этой проблематики обозначилась в прозе Л. В юношеском романе «Вадим» показано, как в преддверии пугачевщины переполнившаяся чаша нар. страдания вылилась во вспышку нар. бунта. Уподобляя действия восставшего народа разгулу разбушевавшейся стихии, Л. вводит в роман характерное рассуждение: «Тут он [хладнокровный наблюдатель. - Ред.]...понял бы, что такое народ - камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, но, несмотря на то, сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении...тут он увидал бы, как мелкие самолюбивые страсти получают вес и силу оттого, что становятся общими; как народ, невежественный и нечувствующий себя, хочет увериться в истине своей минутной, поддельной власти, угрожая всему, что прежде он уважал или чего боялся, подобно ребенку, который говорит неблагопристойности, желая показать этим, что он взрослый мужчина» (VI, 60-61).
Народ, чьи действия носят характер разрушит. стихии, согласно воззрениям лермонт. эпохи, еще не подошел к отправной точке развития своего самосознания. Известно, что Л. вынашивал замысел романа о нар. жизни. Вполне возможно, что представление о молодости народа, чье нац. самосознание родилось только в 1812 и чья судьба в «наш век» драматична, а пути дальнейшего развития проблематичны, было бы в нем реализовано. Но к задуманному роману Л. не приступил, а «Вадим» остался незавершенным (скорее всего потому, что Л. не нашел убедит. худож. поворота, чтобы связать параллельно развивавшиеся в нем темы «судьбы народной» и судьбы протестующей личности).
Самарин сохранил для нас высказывание зрелого Л. о совр. состоянии народа в России: «Хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого» [пер. с франц.; см. Воспоминания (2), с. 297]. Закрепощенный и обреченный на невежество народ, по мнению Л., не может осмыслить всего трагизма своего положения и глубины нац. драмы России; безотчетность нар. страдания («не сознавая этого») тяжело переживается Л.
«Герой нашего времени» - закономерное звено в ряду лермонт. раздумий об историч. судьбе России. Белинский справедливо назвал роман «грустной думой о нашем времени», а самого Л. - «решителем важных современных вопросов» (V, 453). Выдвинутые на первый план повествования два основных героя - Печорин и Максим Максимыч - представители двух полюсов рус. жизни: России народной и России европеизированной. Максим Максимыч - «простой человек», «старый младенец» (по определению Белинского, IV, 224). Характер Максима Максимыча, по замыслу автора, должен был воплотить в себе положит. задатки, таящиеся в рус. народе, не вышедшем из стадии духовного детства. Сопоставляя центр. героев, Л. одновременно противопоставляет их друг другу как носителей разных уровней самосознания, сложившихся в России его времени.
Трагедия поколения обрекла Печорина на существование «страдающего эгоиста». Осмысливая его трагедию, Л. часто обращается к понятию предопределения, «рока», судьбы. У романтиков с роком ассоциировалось представление о злых силах мироздания, ополчавшихся против героя и лишавших его счастья. Со времени распространения шеллингианской философии истории под роком стали понимать и власть случая, к-рый невольно разрушает счастье личности или обрекает ее на гибель. Гегельянская философия истории рассматривает историч. развитие человечества как закономерный процесс. В торжестве закономерности, провозглашаемой этой теорией, мыслители лермонт. эпохи видели нечто столь же зловещее, как грозный рок древних. В «Монологе», «Думе», «Герое...» лермонт. понимание рока, тяготеющего над Печориным, несет несомненные следы новых философско-историч. построений.
Другая проблема «Героя...», связанная с философско-историч. идеями времени, - проблема самопознания (филос. термин рус. шеллингианцев 20-х гг. - Веневитинов, В. Ф. Одоевский, Шевырев и др.); под самопознанием они понимали и познание закономерностей мироздания, и познание личности (в ее противоречиях). У Л. этот термин употребляется во втором значении. Жажда самопознания - отпечаток эпохи на облике целого поколения 30-х гг. 19 в. «Предметом истории полагают обыкновенно действия человеческого рода, происшествия. Но почему ж не удостоить сей чести помышления, чувствования? Они суть семена и плоды действий, и необходимо в них отражаются. История ума и сердца человеческого должны составлять важнейшую часть истории» (Погодин М. П., Историч. афоризмы, М., 1836, с. 76-77). С этими взглядами современников прямо перекликается предисловие к «Журналу Печорина»: «История души человеческой...едва ли не интереснее истории целого народа»; это не один из парадоксов Л., а его идейное кредо. Однако стремление к самопознанию, в к-ром мн. современники Л. акцентировали прежде всего способность индивида раздвигать горизонты человеческого духа, для Печорина оборачивается обреченностью на жизнь «одностороннюю», жизнь в сфере мысли. Сын последекабристского времени, Печорин в переходную эпоху рус. истории не находит выхода в мир всеобщих интересов, скучает, тяготится жизнью и гибнет в безвестности. «Праздные силы» его не находят применения и, вырываясь во вне, несут страдания окружающим его людям.
Волевое начало, дух свободолюбия и зрелость критич. мысли - все то, что Л. воплотил в своем герое, представляли опасность для офиц. идеологии. Поэтому Печорин так не понравился Николаю I (см. Романовы), благосклонно отозвавшемуся о Максиме Максимыче [см. письмо к императрице от 14 (26) июня 1840 в кн.: Воспоминания (2), с. 394-95]. «Безверие» и «гордыня духа» Печорина не принимались мн. современниками, отрицавшими «связь героя с жизнью» России. Шевырев (с. 536) увидел в нем отражение настроений потрясаемого революциями Запада, «тень его недуга», Они не хотели признавать тот факт, что лучшие завоевания зап. культуры, в т.ч. и ее философия, будучи общеевроп. достоянием, стали в ту пору составной частью рус. нац. культуры и давали пищу для ума тем, для кого была неприемлема офиц. идеология самодержавия.
Создание образа Печорина знаменовало завершение работы Л. над многосторонним воссозданием облика русского «сына века». В поэмах, драматич. произв., прозе Л. отрабатывал худож. принципы воплощения личности современника, его умственного и нравств. облика.
«Высокому» образу русского «сына века» (а Печорин, вобравший «пороки» своего времени, представляет, тем не менее, героизированный его вариант) в творчестве Л. сопутствует его антипод - личность ординарная: рядом с Печориным возникает Грушницкий, рядом с Арбениным - Звездич. Лапидарная и емкая характеристика одного из таких «сыновей века» (Звездича) дана в «Маскараде»:
Ты! бесхарактерный, безнравственный, безбожный, Самолюбивый, злой, но слабый человек; В тебе одном весь отразился век, Век нынешний, блестящий, но ничтожный
(V, 292).
Подобная характеристика во многом обращена и к «поколению» в «Думе»; максималистски настроенный поэт бросает в адрес современников жестокие, но справедливые слова, обвиняя их не только в гражд. пассивности и малодушии, но и в нравств. несостоятельности в целом. Л., в отличие от «поколения», к-рое жизнь «томит, как ровный путь без цели», от кипящего в «действии пустом...» Печорина, обрел для себя искомую сферу действия - идеальную реальность - лит. творчество. «Отделавшись стихами» от много лет преследовавшего его воображение богоборца Демона («Сказка для детей») и прозой - от демонического, но реального «сына века» Печорина, чья жажда жизни влекла его к действиям жестоким и губительным для окружающих, Л. выходил на новые рубежи творчества. Значит. пласт, скорее даже самостоят. цикл, составляют в зрелой лирике Л. стихи о поэте и поэзии. В них наряду с утверждением высокой пророч. миссии поэта («Пророк»), представлением о поэте как о нар. трибуне («Поэт») скрупулезно анализируется положение поэзии в «наш век» («Не верь себе», «Журналист, читатель и писатель»).
Как неожиданное для лирики Л. воспринимается появление «Родины» - свидетельство изменения мироощущения поэта. Это - исповедь в любви к России народной (см. Родина в ст. Мотивы). Обоснование поэтом «странностей» этой любви позволяет предполагать, что Л., пережив увлечение филос. теориями века, начинает сомневаться в их истинности и отрешается от них, противопоставляя им свою, необъяснимую рассудочно, прочную привязанность к неброской красоте родного края. После Н. А. Некрасова, развивавшего в рус. поэзии лермонт. тему «странной» любви к родине, на новую эмоц. высоту ее поднял А. А. Блок: «Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые, - / Как слезы первые любви».
Выявление общественно-историч. проблематики в творчестве Л. позволяет утверждать, что Л. был заинтересованным участником социально-филос. диалога эпохи. Воззрения Л., нашедшие отражение в его прозе, поэзии и драме, всегда принимали характер худож. преломления актуальных «идей времени». И именно при выяснении общественно-историч. и философско-историч. контекста эпохи, того фона, по отношению к к-рому самоопределялась мысль Л., можно в полном объеме оценить «погруженность» поэта в идейный контекст своего времени, с одной стороны, и самостоятельность его облика мыслителя - с другой.
Лит.: Белинский В. Г., Статьи о Л., (тт. 4, 5); Висковатый, с. 219-64; Бродский (5); Бродский (8), в его кн.: Избр. труды, М., 1964; Кирпотин (1); Михайлова Е. (1); Нейман (4); Эйхенбаум (12); Володин А. И., Гегель и рус. социалистич. мысль XIX в., М., 1973; Гегель и философия в России, М., 1974; Коровин (4); Лит. взгляды и творчество славянофилов, М., 1978; Усакина Т. И., История, философия, лит-ра, Саратов, 1968; Манн Ю. В., Рус. философская эстетика, М., 1969; Тураев С. В., Усок И. Е., Роль романтизма в становлении критич. реализма, в кн.: Развитие реализма в рус. лит-ре, т. 1, М., 1972; Усок (3).