ПСИХОЛОГИЗМ
ПСИХОЛОГИЗМ как худож. отображение процессов внутр. жизни, внутр. мира человека в творчестве Л. занимает значит. место. Как осознанный эстетич. принцип изображения П. восходит к эпохе Возрождения; важным этапом в его развитии явилась эпоха резких социально-историч. и идеологич. потрясений конца 18 - 1-й пол. 19 вв. Сентиментализм и романтизм заложили основы развития П. во всех родах и жанрах лит-ры. Предшественниками лермонт. П. в мировой лит-ре были Ж. Ж. Руссо («Исповедь»), И. В. Гёте («Страдания молодого Вертера»), Ф. Р. Шатобриан («Рене»), Э. П. Сенанкур («Оберман»), Б. Констан («Адольф»), А. де Мюссе («Исповедь сына века»). В рус. лит-ре элементы П. присутствовали в произв. Н. М. Карамзина («Чувствительный и холодный», «Рыцарь нашего времени»), А. Н. Радищева («Дневник одной недели»). Развитие психологизма Л. подготавливалось поэзией В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, Е. А. Баратынского, прозой А. А. Бестужева (Марлинского), В. Ф. Одоевского, Н. Ф. Павлова, а также творчеством А. С. Пушкина.
Становлению лермонт. П. способствовала и рус. нац. действительность последекабрьской поры, когда «бедность сил, неясность целей указывали необходимость работы предварительной, внутренней» (Герцен, VIII, 144). Повышенный интерес современников Л. к «внутреннему человеку» наиболее глубокое отражение получил в «Герое нашего времени», что было отмечено В. Г. Белинским в первой рецензии на роман (см. IV, 146). Уже в юношеской лирике закладываются основы психологизма; стремление к максимальному самовыражению и самоанализу проявляется в дневниковом (см. Дневник) характере, рефлексивности лирики, преобладании в ней жанра монолога-исповеди. П. явился важной формой раскрытия лирич. "Я" и одновременно способом его обретения и утверждения (см. Лирика). О П. можно говорить как о доминирующей основе поэм, драм и романов Л. Так, через цикл поэм, воплотивших единый замысел о юноше-монахе, рвущемся к свободной жизни («Исповедь», «Боярин Орша», «Мцыри»), своеобразным рефреном проходят почти без изменений ключевые слова: «...мои дела / Не много пользы вам узнать; / А душу можно ль рассказать?» (III, 85; IV, 20-21, 150).
Устойчивое стремление Л. «рассказать душу» своих героев ощутимо и в его драматургии. При этом поэт настойчиво идет к постижению социально-психологич. обусловленности тех законов, по к-рым «внутренний человек» превращается в ограниченного «внешнего человека», чем, в частности, объясняется значительность и худож. полифункциональность в его творчестве образа-маски и ее аналогов, характерных не только для «Маскарада».
Внешнее в человеке не только выявляет, но и скрывает его внутр. содержание. В об-ве, где духовно-личностным ценностям противопоставлены ценности бездуховные и безличные, социально-ролевые амплуа превращаются в своего рода маски, скрывающие подлинную сущность их носителей. И эти социальные роли-маски становятся настолько привычными [«естественными», что постепенно прорастают внутрь, личина деформирует и подменяет лицо. В этом страшном мире масок и живое человеческое лицо вызывает недоверие, подозрение, начинает восприниматься как маска. Такова участь Арбенина, к-рому Казарин у гроба Нины говорит: «Да полно, брат, личину ты сними...» (V, 386).
Значит. этапом в развитии лермонт. П. явился роман «Княгиня Лиговская» с его тенденцией к реалистически объективному раскрытию характеров героев и их внутр. мира. Здесь Л. использует опыт пушкинского «непрямого» П., разнообразные формы и приемы внешнего обнаружения внутр. состояний персонажей. В «Княгине Лиговской» Л. вплотную приблизился к открытию психологич. феномена, названного впоследствии Л. Н. Толстым «текучестью» человеческого характера.
Решающий шаг в постижении диалектически сложной, противоречиво-целостной структуры человеческой личности Л. делает в «Герое...» - первом рус. психологич. романе в прозе. Используя традиции мировой и рус. лит-ры, в т.ч. утверждавшегося с кон. 18 в. жанра романа-исповеди (в к-ром психологич. анализ почти полностью вытеснял события и показ действительности вне героя), роман Л. вместе с тем не был простым их продолжением. Вопреки распространенному мнению, «интерес подробностей чувств» не заменил в нем «интереса самих событий» (Толстой Л. Н., т. 19, М., 1965, с. 117). Л. настойчиво шел к «сплетению» этих неразрывно связанных сфер человеческой жизни (ср. в «Сашке»: «Один лишь друг умел тебя понять / И нынче может, должен рассказать / Твои мечты, дела и приключенья»; IV, 42). Раскрывая в романе «историю души» героя, к-рая, по мнению Л., может быть не менее интересной, чем история целого народа, Л. тем не менее не пренебрегает его «делами» и «приключеньями» (ср. в «Бэле»: «А, чай, много с вами было приключений?»; VI, 207). Происходит одновременное усиление сюжетно-драматич., новеллистич. начала и психологич. насыщенности всех уровней романа.
Чем сложнее характеры, тем многозначнее в зрелой лермонт. прозе и драме их психологич. содержание, фиксируемое посредством внешних проявлений (Печорин в «Фаталисте» и «Тамани», доктор Вернер в «Княжне Мери», Арбенин в «Маскараде»). Можно утверждать, что Л. стремится познать законы, выражаясь языком совр. психологии, интериоризации (перехода внешнего во внутреннее) и экстериоризации (перехода внутреннего во внешнее) в их взаимодействии. Этим обусловлено наличие у Л. двух осн. форм П. - раскрытия психологич. процессов в их внешнем проявлении и непосредств. анализа психики и «души» героя как источника поступков и действий.
Первая из этих двух форм П. базируется на рассмотрении внешнего как особого знака внутреннего. Здесь у Л. наблюдается своеобразная градация. Нарастающей сложности психич. явлений (от ощущений, чувств, переживаний к устойчивым психич. состояниям, свойствам характера и личности) соответствует система их внешних «сигналов»: мимика, взгляды, улыбка, интонация, жесты, позы, движения, поступки, действия, поведение. Иногда в функции знаков внутр. состояния героя в романе Л. выступают зарисовки картин природы, перерастающие из описания места действия в своего рода «пейзаж души» (ср. Пейзаж). Наиболее развернутой формой обнаружения психологич. содержания через внешние проявления выступает в «Герое...» психологизированный портрет. В нем фиксируются и комментируются такие детали внешнего облика героя, к-рые вскрывают константные черты личности (ср. «...всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою»; VI, 250-51). Для передачи психологич. противоречивости характера Л. прибегает к помощи контрастирующих деталей в облике персонажа (см. портреты Печорина, Вернера, "ундины" и др.).
В «Герое...» Л. обнаруживает также тяготение к истолкованию взаимосвязи психологии и физиологии. В этом отношении несомненное воздействие на Л. оказали популярные в ту пору книги И. К. Лафатера и Ф. Й. Галля, посв. проблемам «физиогномистики» и «характерологии», развитие в лит-ре жанра «физиологич. очерка».
Одна из форм вскрытия противоречия между «внутренним» и «внешним» - существование в творчестве Л. разновидности двойников-антиподов (в границах одного сознания - «Во мне два человека...»; VI, 324) и т. н. «парных» двойников: Владимир Арбенин - Белинский («Странный человек»), Евгений Арбенин - Неизвестный («Маскарад»), Юрий Радин - Александр Радин («Два брата»), Грушницкий - Печорин («Герой...»). В последней паре не только первый драпируется в «трагическую мантию», но и второй склонен «принимать вид», разыгрывать роли, не соответствующие его сущности. «Двойничество» героев Л. подобно «маске» не всегда утаивает худшие человеческие качества, но может скрывать от бесцеремонных соглядатаев лучшее в человеке, как в случае с Печориным. Еще в «Княгине Лиговской», отметив в облике своего героя черты «в моде и в духе века», Л. заключал: «Но сквозь эту холодную кору прорывалась часто настоящая природа человека» (VI, 124).
Эта «настоящая природа человека» ощутима и в Печорине «Героя...». Она прорывается то и дело сквозь «кору» его дворянско-аристократич., индивидуалистич. ограниченности, ставя его в неразрешимое противоречие с окружающим об-вом. Трагизм положения Печорина усугубляется перерастанием внешнего конфликта в конфликт внутренний, что обрекает героя на изнурительную борьбу не только со средой, но с самим собой. В этом сказалась зрелость П. позднего Л. Герой драмы «Два брата» говорит: «Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с судьбой и светом» (V, 416). Печорин повторяет эту фразу с характерной заменой лишь одного слова: «...в борьбе с собой и светом». Диалектика «внутреннего» и «внешнего» приобретает не только социально-психологич., но филос. смысл, заключающийся в постановке вопроса о соотношении в человеке общечеловеческого и конкретно-историч., социально-родового и социально-видового начал.
Преимущественной в романе является вторая, непосредственная форма П.; ведущим здесь оказывается самоанализ героя, к-рый находит разное выражение: в форме исповеди перед собеседником; «сиюминутной» внутр. речи героя, синхронной действию; ретроспективного осмысления своих психич. состояний и мотивов поведения; «психологического эксперимента» над другими и собой. Форма исповеди перед «другим» тяготеет у Л. к психологич. обобщенности, направленной на раскрытие не отдельных психич. состояний, а целых этапов в духовно-психологич. эволюции героя (см. исповедь Печорина Максиму Максимычу или Вернеру). Существенно, что чаще всего Печорин здесь не "расшифровывает" себя до конца (см. его исповедь перед Мери).
Полнее и конкретнее раскрывается герой Л. в ретроспективном самоанализе, когда пережитые им чувства, мысли, состояния вспоминаются и анализируются наедине с собой, в процессе ведения дневника или записок. Писатель дает и образцы синхронного самоанализа героя, лишь воспроизводимого впоследствии в записи. Чаще всего эти виды П. выступают в форме внутр. речи, к-рую еще Н. Г. Чернышевский именовал «внутренним монологом» (III, 424), хотя в ней можно обнаружить и редуцированный диалог.
Несмотря на развернутость и детальность, внутр. речь у Л. не выступает еще в виде непосредств. отражения «потока сознания» во всей его сложности, хаотичности и подчас алогичности, какой она предстанет в произведениях Л. Н. Толстого и писателей 20 в. Внутр. речь Л. - «стенограмма душевной жизни», но «литературно упорядоченная» (В. Виноградов). Именно наличие ее в романе Л. дало основание Чернышевскому назвать его предшественником Л. Толстого в открытии «диалектики души».
Различные формы самоанализа направлены в «Герое...» прежде всего на разложение психич. состояний на их «составные элементы», на постижение «...драматических переходов от одного чувства в другое, одной мысли в другую» (Чернышевский, III, 425). Показателен отрывок, в к-ром запечатлена калейдоскопич. смена ощущений, чувств и мыслей Печорина во время его неудачной погони за Верой (VI, 334). Присущая герою «рефлексия» не только отражает «болезни века», но и является необходимым условием самосознания личности, критически относящейся к миру и себе.
Концептуальной особенностью лермонт. П. является его действенный характер. Л. убежден: «Идеи - создания органические..., их рождение уже дает им форму, и эта форма есть действие» (VI, 294). Если в разработке путей и законов «самодвижения» психич. процесса Л. выступал как предшественник Л. Толстого, то своим пристальным вниманием к путям и законам перерастания идеи-чувства, идеи-страсти в поступки, действие, поведение Л. предвосхитил Ф.М. Достоевского (см. также Русская литература 19 века). Убежденность героя и автора в тесной связи между чувствами и мыслями («Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии»; VI, 294) сообщает особого рода интеллектуальность лермонт. психологич. анализу. Наряду с формой «внутреннего монолога» в романе Л. можно встретить своеобразную форму «внутреннего действия» («Я внутренно хохотал»; «Я внутренно улыбнулся»; VI, 277, 283). Это как бы проявление первично-рефлекторной связи между эмоциями, мыслями и потенциальным действием. Более сложны и значительны формы опосредствованной связи между эмотивной, интеллектуальной и «поведенческой» сторонами личности, раскрываемой, в частности, в «психологических экспериментах» Печорина.
При всем стремлении уяснить законы, по к-рым развивается сознание, в свою очередь определяющее поведение, Л. далек от сведения их к логико-рациональным основам. Его интересуют не только чувства, рассудок, убеждения, но и предчувствия, предрассудки, предубеждения, не только сознание, но и «предсознание», таинственная сфера подсознательных психич. процессов.
Герой Л. верит не только чувствам, но и предчувствиям («Мои предчувствия меня никогда не обманывали»; VI, 273); он ценит силу убеждений, но ему известна и власть предубеждений («Я часто склонен к предубеждениям»; VI, 251); интуиция или инстинкт также не сбрасываются им со счетов («Мой инстинкт не обманул меня...»; VI, 345). Однако соотношение сознательного и подсознательного не входило в сферу худож. проблематики Л.-психолога. Его больше интересует другое: разрыв между внутренними, потенциальными возможностями человека и их реализацией.
Обогащенный опытом реалистич. изображения, Л. показывает детерминирующее воздействие на человека среды и обстоятельств. Психологич. механизм этого воздействия суммарно-обобщенно раскрывается, напр., в исповеди Печорина («Да! такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали - и они родились...»; VI, 297; ср.: «во мне душа испорчена светом»; «честолюбие у меня подавлено обстоятельствами»; VI, 232, 294). Однако гораздо более значимо для Л. противодействие героя обстоятельствам и судьбе, хотя в итоге они оказались сильнее. Титанич. энергия Печорина выливается в «действие пустое». Он так и не сумел воплотить в жизнь «силы необъятные» своей души. Его поступки мелки, эгоистичны, подчас жестоки. Тем не менее путем разностороннего психологич. анализа и благодаря ему Л. удалось показать, что суд над героем только по «делам», без учета его «мечты», идеалов, «истории души», был бы односторонен и несправедлив (см. в ст. "Герой нашего времени").
Заострение внимания на психологич. раскрытии ресурсов «внутреннего человека», его относительной самостоятельности и свободы ставило по-новому вопрос об ответственности человека за свои поступки и выбор жизненного пути. В этом - главный пафос лермонт. П., вытекающего из его концепции человека.
Система лермонт. принципов психологич. анализа, их филос.-эстетич. основания открывали перед реалистич. лит-рой новые перспективы изображения человека сразу в двух измерениях: в его социально-историч., «видовой» «прикрепленности», а следовательно, «частичности», и в неисчерпаемых возможностях исторически развивающегося родового человека с его подлинной всеобщностью универсально-целостного обществ. существа. Лермонт. П. открывал дорогу социально-психологич. и филос. роману 2-й пол. 19 в.
Лит.: Белинский, т. 4, с. 146, 193-271, 488-89, 517, 520-21; т. 5, с. 549; т. 12, с. 76; Чернышевский, т. 3, с. 421-31; Виноградов В.; Никитин Н., Портрет у Л., «ЛУ», 1941, № 7-8, с. 40-55; Михайлова Е. (2), с. 141-45, 172-92, 207-09, 330-32, 379-80; Эйхенбаум (12), с. 258-65; Шевченко Г. Г., О своеобразии метода психологич. анализа в романе М. Ю. Л. «Герой...», «Уч. зап. Харьков. гос. ун-та», 1962, т. 116, с. 73-95 (Труды филологич. ф-та); Фридлендер; Мануйлов (11), с. 50-53; Николаев М. П., Особенности психологич. анализа в романе «Герой...», в кн.: Этическое и эстетическое воспитание школьников средствами лит-ры, [в. 1], Тула, 1967, с. 65-81; Уманская М. М., Психологич. анализ М. Ю. Л.-прозаика, в кн.: Проблемы рус. и зарубеж. лит-ры, в. 4, Ярославль, 1970, с. 139-47; Гинзбург Л., О психологич. прозе, Л., 1971, с. 5-134, 268; Грехнев; Удодов (4), с. 117-37.