| Наши партнеры |
|
Дубовые стеклопакеты заказать деревянные окна из дуба со стеклопакетом woodcort.ru.
|
Благой Д. Д. Лермонтов и Пушкин: (Проблема историко-литературной преемственности) // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Гос. изд-во худож. лит., 1941
Д. Д. Благой
—
ЛЕРМОНТОВ И ПУШКИН
(Проблема историко-литературной
преемственности)
«Le poète est mort, vive le poète». Эти слова можно в полной мере отнести к появлению Лермонтова в русской литературе.
Именно стихотворение «Смерть поэта», написанное под влиянием ошеломляющего известия о гибели Пушкина, сделало Лермонтова известным в широких слоях русского общества. Больше того, именно с этого времени творчество Лермонтова переходит в стадию полной художественной зрелости, эпоху создания всех величайших шедевров — от «Песни про купца Калашникова» и «Думы» до «Мцыри», завершающих редакций «Демона», «Героя нашего времени».
Связь между творчеством Пушкина и творчеством Лермонтова с самого начала ощущалась если не всеми, то во всяком случае наиболее чуткими и проницательными из критиков Лермонтова. В их сознании Лермонтов являлся непосредственным продолжателем, «наследником» Пушкина. «Мы смотрим на него, как на преемника Пушкина», — заявлял Белинский.
Когда Вяземский в одной из своих статей назвал Пушкина «следствием Жуковского», Пушкин заметил: «Я не следствие, а... ученик его».
«следствием» Пушкина — следствием, которое, в свою очередь, явилось причиной новых великих литературных «следствий».
1
В свои школьные годы Лермонтов учился у весьма многих своих предшественников и современников — и русских, и западноевропейских. Однако не только самые ранние, но и самые яркие, самые впечатляющие, имевшие наибольшее для него значение уроки вынес он из творчества Пушкина.
Усвоение Лермонтовым Пушкина начинается с детских лет и на первых порах естественно носит еще совсем примитивный характер. Тринадцатилетний Лермонтов старательно переписывает в одну из своих детских тетрадей весь «Бахчисарайский фонтан» Пушкина — первое русское произведение, вписанное им в эту тетрадь вообще. Однако весьма скоро от простого переписывания стихов Пушкина Лермонтов переходит к следующей стадии — более или менее близкого их пересказа.
Первые дошедшие до нас произведения Лермонтова относятся к 1828 г. — к четырнадцатилетнему возрасту поэта. За этот год в последнем пятитомном издании его сочинений под редакцией Б. М. Эйхенбаума имеем четыре мелких стихотворения и целых три романтических поэмы. Романтические поэмы были популярнейшим жанром русской поэзии середины 20-х годов, но, как известно, жанр этот ввел в русскую литературу Пушкин. В первых поэмах Лермонтова находим следы самых разнообразных влияний русской (Козлов, Рылеев и др.) и западной поэмы (в особенности, конечно, Байрон). Но обращение Лермонтова к самому жанру романтической поэмы возникает прежде всего под непосредственным воздействием южных поэм Пушкина. Это сказывается уже в переписывании Лермонтовым «Бахчисарайского фонтана». Из дальнейшего убедимся в этом еще более.
Первая поэма Лермонтова «Черкесы», как установлено исследователями, представляет собой своеобразно и довольно искусно собранную мозаику из целого ряда чужих стихов, прямо продиктованных поэту памятью и воспроизводимых то с буквальной точностью, то в порядке свободного пересказа. По подытоживающему частные наблюдения указанию Б. М. Эйхенбаума, «Лермонтов использовал для поэмы разные литературные источники, взяв из них целиком ряд строк, а именно: стихи 16—23 из «Причудницы» И. И. Дмитриева, стих 28 из «Абидосской невесты» Байрона в переводе И. И. Козлова (ч. 2, гл. IV), стихи 36—37 и 39—40 из «Кавказского пленника» Пушкина (чеченские песни), стихи 103—112 и 132—138 из «Натальи Долгорукой» Козлова, строфа IX из «Освобожденной Москвы» Дмитриева, строфа X — частью из Батюшкова («Сон воинов), частью из Дмитриева («Ермак»), стих 240 — из «Абидосской невесты»1«Уж лук звенит, стрела трепещет» — является почти буквальным повторением начальной строки известной эпиграммы Пушкина на Муравьева, напечатанной за год до того в «Московском вестнике». Как видим, в самом тексте поэмы пушкинского словно бы не так много: заимствованные у Пушкина стихи тонут среди самого разнородного материала, свидетельствующего, кстати сказать, об исключительной начитанности четырнадцатилетнего
Лермонтова в русской поэзии вообще. Однако, подобно тому, как самое обращение Лермонтова преимущественно к жанру романтической поэмы шло прежде всего от Пушкина, Пушкиным же, навсегда запомнившимся Лермонтову в качестве «певца Кавказа»2, точнее — его «Кавказским пленником», подсказано и кавказское, черкесское содержание первой лермонтовской поэмы. Об этом прямо говорит эпиграф к поэме, взятый Лермонтовым из «Кавказского пленника» (заключительное восьмистишие эпилога) и выписанный им наизусть, с рядом небольших отступлений от подлинника. Еще красноречивее свидельствует об этом следующая поэма Лермонтова, прямо названная пушкинским заглавием: «Кавказский пленник».
Сохранился каллиграфически вырисованный Лермонтовым «титульный лист» его поэмы: «Кавказский пленник. Сочинение М. Лермонтова. Москва 1828». Однако эту вещь Лермонтова правильнее назвать не столько «сочинением», сколько своего рода школьным поэтическим «изложением» пушкинского произведения. Как известно, сюжет и фабула лермонтовского «Кавказского пленника» полностью заимствованы из одноименной поэмы Пушкина: молодой русский попадает в плен к черкесам, пасет в ауле стада, в него влюбляется юная черкешенка; пленник не может отвечать ее чувству, любит на родине другую, тем не менее дева помогает ему бежать, перепилив его оковы. Самое повествование развертывается Лермонтовым почти в той же последовательности, что и у Пушкина, и почти с полным совпадением в деталях. Приведем, например, начало обоих произведений:
Лермонтов: | : |
В большом ауле, под горою, | В ауле, на своих порогах, |
Помимо бросающихся в глаза смысловых и текстуальных совпадений, в обоих приведенных кусках имеем и одинаковое число строк. Лермонтов, видимо, сперва хотел даже в этом итти за своим подлинником, однако, с самого начала ему это не удалось: следующие три строки отделены им пробелом от первых тринадцати, но непосредственно связаны с ними не только содержанием, но даже и рифмой. В дальнейшем Лермонтов от этого отказался, хотя в ряде случаев отдельные композиционные куски поэмы числом строк точно совпадают с соответствующими кусками Пушкина (например, отрывок одиннадцатый у Лермонтова и пушкинский отрывок, начинающийся словами: «в Россию дальний путь ведет»). В лермонтовский «Кавказский пленник» включен ряд и буквальных выписок из одноименного произведения Пушкина, например:
Лермонтов: | Пушкин: |
взор ее, как бы безумный | ...Но взгляд ее безумный |
Или: | |
Мне будет гробом эта степь. | Мне будет гробом эта степь; |
Еще чаще случаи, когда Лермонтов не просто переписывает наизусть отдельные места своего оригинала, а излагает их своими словами, меняя порядок строк, то опуская, то дополняя отдельные выражения, подчас целые стихи, перемежая свое вольное изложение цитатно-точными вставками пушкинского текста3.
Лермонтов: | Пушкин: |
Но кто в ночной тени мелькает? | Но кто, в сиянии луны, |
Или:
кинжалом и пилой; | К нему приблизилась она... |
Мало того, при написании своего «Кавказского пленника» Лермонтов пользовался материалом не только одноименной поэмы Пушкина, но и других его произведений: в ряде мест поэмы имеем почти дословные реминисценции из «Евгения Онегина», «Бахчисарайского фонтана», наконец, снова повторяемую начальную строку эпиграммы на Муравьева: «Лук звенит, стрела трепещет», которую мы уже отметили в «Черкесах».
Помимо заимствований из Пушкина, имеем в поэме заимствования и из Козлова (так, в первом из двух только что приведенных нами примеров отсутствующая у Пушкина строка «Кто легкой тенью меж кустов» взята у Козлова), причем строки Пушкина подчас контаминируются со строками Козлова:
Пушкин: | Козлов: |
много милого любил... | Увы, я грешный погубил «Чернец») |
Лермонтов:
Где много милого любил,
Где он, несчастный, погубил
Святые сердцу упованья.
«прозаическая», в отношении героя, развязка. Лермонтов придает поэме куда более эффектную развязку, заимствуя ее из «Абидосской невесты» Байрона в переводе Козлова: пленника в минуту расставания его с девой убивает выстрелом из-за деревьев некий черкес, дева в отчаянии топится; в заключение оказывается, что убийца был отцом черкешенки; призывом к нему терзаться век, выраженным в стихах, полностью заимствованных из «Абидосской невесты», переведенной Козловым, и заканчивается поэма.
Отступает Лермонтов от Пушкина и в некоторых фабульных подробностях. Например, у Пушкина пленник в черкесском ауле одинок. У Лермонтова он встречается там с товарищами «несчастья» — другими пленниками, которые к тому же — достаточно фантастично — оказываются его старыми, «незабытыми друзьями», — черта автобиографически характерная для четырнадцатилетнего поэта с его мечтами о дружбе и рано созревшим сознанием одиночества. Недаром вслед за описанием радости пленника при встрече с товарищами следует пространное лирическое отступление:
Счастлив еще: его мученья
Друзья готовы разделять
И вместе плакать и страдать...
Лишен в сей жизни слез и бед,
Кто в цвете юных пылких лет
Лишен того, чем сердце льстило,
Чем счастье издали манило...
В характеристике своего пленника Лермонтов, по справедливому указанию Б. В. Неймана, совершенно опускает столь важную в обрисовке пушкинского пленника черту — «равнодушия к жизни и к ее наслаждениям... преждевременной старости души». Черта эта, видимо, была просто еще непонятна четырнадцатилетнему поэту; вскоре, наоборот, она станет слишком «понятна» ему: почти во всех следующих поэмах — «Корсар», «Преступник», «Два брата» и т. д. — она начинает усиленно подчеркиваться, в частности в «Корсаре» фигурируют как раз те строки о разочаровании пушкинского пленника, которые Лермонтов пропустил в своей одноименной поэме.
Наличие некоторых элементов самостоятельности, как бы мало ни имелось их в лермонтовском «Кавказском пленнике», необходимо, конечно, всячески подчеркнуть. Автор поэмы — не только мальчик, обнаруживающий живой интерес к современной поэзии, замечательную память на чужие, преимущественно пушкинские, стихи и уменье легко комбинировать их и пересказывать собственным стихом, но и начинающий поэт, пытающийся на чужом материале дать выражение своим собственным настроениям, думам и чувствам.
Поэма «Кавказский пленник» не только «собрана из чужих стихов, представляет собой упражнение в поэзии»4«диктант» и «изложение», но действительно в какой-то мере и «сочинение».
Знаменательно в этом отношении и то, что Лермонтов не задумывается озаглавить свою поэму названием поэмы Пушкина. В этом не только заключено подчеркнуто-откровенное признание своей несамостоятельности, но сказывается и смелое стремление четырнадцатилетнего мальчика померяться силами с величайшим поэтом современности, кумиром самого же Лермонтова, потребность рассказать взволновавший, захвативший его сюжет на свой лад, передать его как-то по-своему.
К следующему 1829 г. относится попытка Лермонтова пересказать другую поэму Пушкина. Однако она предпринимается в несколько ином плане. Лермонтов начинает перерабатывать в оперу пушкинских «Цыган». Описательные места он передает прозой, вкладывая их в уста того или другого персонажа (монолог старого цыгана, поджидающего Земфиру); в прямой речи полностью сохраняет пушкинский стих. Замысел Лермонтова был брошен им в самом начале, но впечатление и от этой поэмы Пушкина, как и от всех южных поэм вообще, прочно залегло в его творческом сознании5.
Наряду с простым пересказом поэм Пушкина в эти же 1828—1829 гг. встречаем у Лермонтова попытки и более самостоятельного творчества, хотя и идущего в русле тематических и фабульных мотивов и образности тех же пушкинских поэм. Так,
«разбойничье» содержание поэм «Корсар» и «Преступник» непосредственно связано с «Братьями-разбойниками»6.
«Преступник», и композиционно дана — аналогично «Братьям-разбойникам» — в форме рассказа разбойника своим товарищам на привале; заканчивается этот рассказ так же в известной мере аналогично: мотивами одиночества, охлаждения чувств, угрюмой безнадежности обоих рассказчиков7.
Поэма 1830 г. «Последний сын вольности» непосредственно связана не только образом героя (Вадим новгородский), но и некоторыми композиционными и фабульными подробностями с незавершенным замыслом поэмы о «Вадиме» Пушкина8.
Фабула поэмы 1830 г. «Две невольницы», как правильно замечено, почти полностью воспроизводит фабульную схему «Бахчисарайского фонтана»: турецкий султан Ахмет молит свою любовницу, гречанку Заиру, о любви, в которой та ему отказывает; другая любовница, испанка Гюльнара, из ревности убивает ее9.
Воздействие на все названные лермонтовские поэмы творчества Пушкина осложнено целым рядом других воздействий — и отечественных, и западноевропейских. Так, поэма «Корсар» и самым своим названием, и рядом подробностей разработки восходит и к Байрону; к поэме «Две невольницы», разрабатывающей тему ревности, взят эпиграф из «Отелло» Шекспира; на поэмах «Преступник» и «Два брата» отразилось, по наблюдениям исследователей, некоторое воздействие Шиллера. Это разнообразие литературных воздействий сказывается и в тексте поэм. В «Корсаре», например, есть реминисценции из Козлова, Марлинского и даже — в описании бури — дословная (за исключением одного слова) выписка семи строк из оды Ломоносова; однако больше всего в этой поэме реминисценций из Пушкина — в особенности, помимо уже указанных «Братьев-разбойников», из «Кавказского пленника», но также и из «Бахчисарайского фонтана» и из «Евгения Онегина»10.
В частности, заслуживает быть отмеченной в одном месте «Корсара» контаминация в трех соседних строках стихов из «Кавказского пленника» и «Евгения Онегина», причем Лермонтовым знаменательно сплавляются не только тексты, но и сливаются в образе героя характеристики пленника и Онегина:
«Кавказский пленник»: | «Евгений Онегин»: |
И знал неверной жизни цену. | Утратя жизни лучший цвет... |
Лермонтов:
неверной жизни цену,
В сердцах людей нашед измену,
Утратив жизни лучший цвет,
Ожесточился я...
Из всех случаев близости ранних поэм Лермонтова к Пушкину, конечно, интереснее и значительнее всего тесная связь, существующая между замыслом и первыми редакциями «Демона» и рядом произведений Пушкина.
«Демон» является стихотворение Лермонтова 1829 г. «Мой демон». Стихотворение это непосредственно связано и самым образом демона, впервые введенным Пушкиным в русскую поэзию, и рядом бесспорных текстовых совпадений (они многократно указывались и потому повторять их не будем) со стихотворением Пушкина 1823 г. «Демон». Мало того, в «Мнемозине», где пушкинское стихотворение было впервые напечатано, оно было озаглавлено именно «Мой демон». Таким образом, как мы это видели на примере лермонтовского «Кавказского пленника», поэт и в данном случае подчеркнуто следует своему источнику в самом заглавии. Позднее, в 1831 г., Лермонтов почти полностью переработал свое стихотворение, но заглавие и основные черты сходства его с Пушкиным оставил неприкосновенными. Однако между пушкинским и лермонтовским стихотворениями сразу же сказывается и весьма существенное отличие, наглядно демонстрирующее различный художественный метод обоих поэтов.
Для Пушкина его встречи с демоном — прошлое, что прямо подчеркивается им с самого начала: «В те дни, когда мне были новы...», и выдержано на протяжении всего стихотворения, которое все дано в прошедшем времени. Для того чтобы художественно воплотить образ демона, Пушкину надо было пережить свое увлечение им, надо было, чтобы он отошел от него на известное расстояние. Вспомним его собственные слова, характеризующие метод его творческих воплощений: «Прошла любовь — явилась муза...»
Собранье зол его стихия.
Носясь меж дымных облаков,
Он любит
И пену рек, и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит он... и т. д.
Равным образом, если для Пушкина его демон — объективно противостоящий образ, лермонтовский демон почти прямо отождествляется с субъективным сознанием самого поэта. Вспомним его собственные многочисленные признания: «Как демон хладный и суровый, я в мире веселился злом...» или: «Как демон мой, я зла избранник...» и т. д.
Стихотворение Лермонтова «Мой демон» послужило непосредственным толчком к поэме «Демон», первые наброски которой делаются им в том же 1829 г.
«Демона» — любовь демона к Тамаре — к другому стихотворению Пушкина, «Ангел», — любовь демона к ангелу.
И это тоже подтверждается наличием ряда буквальных текстовых совпадений. Однако, независимо от того, первые наброски «Демона» вообще почти полностью строятся на мотивах пушкинской лирики.
Так, последние строки посвящения 1829 г. — перифразировка строки из стихотворения Пушкина «Я пережил свои желанья»:
Лермонтов: | Пушкин: |
вот печальные мечты, | Я разлюбил свои мечты... |
Посвящение к редакции 1831 г. выдержано в тонах знаменитого пушкинского послания к Керн («Я помню чудное мгновенье»), которое вообще очень запомнилось Лермонтову и неоднократно отраженно звучит в его стихах11:
С тех пор как мне явилась ты...
..............
Теперь, как мрачный этот гений,
Я близ тебя опять воскрес
И для надежд, и для небес.
Отметим, что и обращение «моя Мадона» полностью перенесено из сонета Пушкина 1830 г. «Мадона», только что появившегося тогда в печати.
С первых же строк самой поэмы Лермонтова (редакция 1829 г.) наталкиваемся на прямую реминисценцию из «Кавказского пленника», протягивающую ассоциативные нити между образами пленника и демона:
Печальный демон, дух изгнанья,
И лучших дней воспоминанья
Чредой теснились перед ним.
Пленник:
И лучших дней воспоминанья
Через некоторое время такие же нити психологических ассоциаций тянутся от демона к образу пушкинского Мазепы:
Лермонтов: | Пушкин: |
Все оживилось в нем, и | Но чувства в нем кипят, и вновь |
В редакции 1831 г. — подобные же нити между образами демон — монахиня и Мазепа — Мария:
Лермонтов: | Пушкин: |
Своими речами | Мария, Мария, |
В дальнейшей работе над своей поэмой Лермонтов поднял ее на высоту совершенно самобытного создания, однако, связь одного из величайших его творений, в его истоках, с миром пушкинского творчества является, конечно, весьма знаменательной12.
«Последний сын вольности») исследователями отмечается усиленное обращение Лермонтова к произведениям западной литературы. «Характерная для после-пушкинской эпохи тяга к чужим литературам достигает у Лермонтова особенной силы: кроме Байрона, мы имеем в его творчестве следы близкого знакомства с Т. Муром, В. Скоттом, Гюго, Ламартином, Шатобрианом, А. де Виньи, Мюссе, Барбье, Шиллером, Гейне, Мицкевичем и т. д.»13.
Правда, в это время Лермонтов наряду с Ламартином и «огромным Байроном», с которым он «был неразлучен», декламирует, по свидетельству современницы, и Пушкина, однако, самому поэту начинает казаться, что Пушкин уже дал ему всё, что можно было у него взять.
Период ученичества Лермонтова у Пушкина, действительно, заканчивается. В художественно-творческом развитии Лермонтова это ученичество сыграло исключительно важную роль. Поэзия Пушкина явилась для Лермонтова школой высшего художественного совершенства; именно в этой школе, сперва попросту копируя великие оригиналы, затем заимствуя с пушкинской палитры готовые краски для первых попыток самостоятельной живописи, научился Лермонтов владеть поэтическим языком и стихом, научился искусству построения образа, мастерству композиции.
Преимущественное воздействие оказывали в это время на Лермонтова романтические поэмы Пушкина во главе с «Кавказским пленником». Судя по чрезвычайно частым реминисценциям в творчестве молодого Лермонтова из «Евгения Онегина», можно было бы, казалось, говорить о сильном воздействии на него в это время и пушкинского «романа в стихах». Однако на самом деле воздействие это было еще в значительной степени внешним. В «Евгении Онегине» Лермонтова пленял ряд отдельных поэтических эпизодов (смерть Ленского, письмо Татьяны и т. п.). Пушкинский роман был для Лермонтова россыпью блестящих художественных образов, метких поэтических формулировок, поставлявшей Лермонтову неисчерпаемый материал для заимствования отдельных стихов, поэтических выражений, которыми то там, то здесь обильно инкрустировал он свои произведения. Однако глубокое содержание «Евгения Онегина», «поэзия действительности», которая впервые была явлена в нем нашей литературе, великий художественный реализм пушкинского «романа в стихах» — в этот первый сугубо-романтический период творчества Лермонтова оставались, в сущности, за пределами его восприятия.
Мало того, даже и романтические поэмы Пушкина казались в это время Лермонтову недостаточно романтичными. В своих пересказах-переработках их он до предела сгущает романтические краски.
«Кавказскому пленнику». С тем же сталкиваемся и в ряде других его юношеских поэм. В «Преступнике», написанном, как уже указывалось, под значительным воздействием «Братьев-разбойников», Лермонтову мало того, что его герой — атаман разбойников: он громоздит ужас на ужас, преступление на преступление — заставляет своего героя жить с мачехой, убивать отца и т. д. Экзотика «Бахчисарайского фонтана» его не удовлетворяет: в своей повторяющей его фабулу поэме «Две невольницы» он переносит место действия в Константинополь, вместо польки и грузинки делает своих героинь гречанкой и испанкой и т. д.
В 1830 г. Лермонтов заносит в одну из своих рабочих тетрадей: «Наша литература так бедна, что я ничего из нее не могу заимствовать». «Наша литература» — значит и Пушкин, и даже, в первую очередь, Пушкин.
В самом деле, воздействие Пушкина на Лермонтова к этому времени если и не прекращается (реминисценции из Пушкина продолжают попрежнему мелькать в произведениях Лермонтова в 1830—1832 гг., в частности, переполнен ими, например, «Измаил-Бей»14), то заметно ослабевает.
Показательно в этом отношении, что уже в 1830 г. Лермонтов отказывается от канонического для поэмы, со времени «Руслана и Людмилы», четырехстопного ямба. Ряд поэм 1830 г., начиная с «Джюлио», пишется им, под явным влиянием английского стихосложения, пятистопным ямбом с одной мужской рифмой. Ряд других поэм, начиная «Последним сыном вольности» и кончая «Мцыри», пишется четырехстопным ямбом, но тоже с одними мужскими рифмами, то есть восходящим не к «Кавказскому пленнику», «Братьям разбойникам» и «Цыганам», а к «Шильонскому узнику» Байрона — Жуковского. К тому же времени (1830—1831 гг.) относятся и смелые опыты Лермонтова в области ритмики, также явившиеся, по справедливому указанию Б. М. Эйхенбаума, «результатом его ознакомления с английской и немецкой поэзией».
«Испанцы»), или пишет из современной русской действительности («Menschen und Leidenschaften», «Странный человек») — в приподнято-романтические тона и связанной теснейшим образом не с «Борисом Годуновым», а с западным, преимущественно немецким театром Sturm und Drang’a, в особенности с драматургией Шиллера и его русских последователей, вроде молодого Белинского.
Весьма далек в стилевом отношении Лермонтов от Пушкина и в своей юношеской столь же приподнято-романтической прозе («Вадим»)15.
Сноски
1 Лермонтов, Полн. собр. соч., под ред. Б. М. Эйхенбаума, т. III, стр. 559. Все цитаты из Лермонтова, за исключением специально оговоренных случаев, даются нами по этому изданию.
2 «Но час настал - и нет певца Кавказа» в черновике стихов на смерть Пушкина.
3 Полное, почти из стиха в стих, сопоставление одноименных поэм Пушкина и Лермонтова и указание всего заимствованного последним из пушкинского «Кавказского пленника» материала сделано в работе Б. В. Неймана, к которой и отсылаем («Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова», Киев, 1914, стр. 17-39).
4 Лермонтов, Полн. собр. соч., под ред. Б. М. Эйхенбаума, 1935, т. II, стр. 559.
5 В работе Б. В. Неймана зарегистрировано пять случаев явных реминисценций Лермонтова из «Цыган» (в стихотворениях «Элегия», «Одиннадцатое июля», «Ангел смерти» и два раза в поэме «Измаил-Бей»). На самом деле их несколько более.
«Цыганах» старик-цыган ждет Земфиру:
В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит...
И в поле дальнее глядит...
Его молоденькая дочь
Она придет; но вот уж ночь.
В поэме Лермонтова «Последний сын вольности» (1830) старуха-волшебница ждет свою дочь Леду:
У закоптелого окна
И ждет молоденькую дочь.
Но Леды нет. Как быть? Уж ночь.
«Цыганах» римфующиеся строки:
И в очи мертвых целовали
..............
В немом печали.
В «Демоне»:
Напрасно их в немой печали
целовали...
Запомнилась Лермонтову и строка о цыганском таборе: «Но все так живо-непокойно». Она близко воспроизводится в «Вадиме» (описание привала охотников в начале XIV главы): «Все было живо и беспокойно» и почти буквально в одновременно написанном «Измаил-Бее» - о Кавказе: «Где все так живо, непокойно». Значительнее всех этих мелких совпадений то, что фабульная концепция «Цыган» отразилась в лермонтовском «».
6 Это подтверждается, например, в отношении «Корсара», по правильному указанию Б. В. Неймана, наличием в этой поэме мотива любви к брату и смерти его. (Тот же мотив имеется, кстати, уже и в «Черкесах»: князь совершает набег на русский город с целью освободить плененного брата:
Взгляните, в крепости высокой,
В цепях в тюрьме
Вспомним конец «Братьев-разбойников»:
Я помню, как в тюрьме жестокой
в цепях, лишенный сил...)
Мотив любви друг к другу двух братьев вскоре, в поэме 1829 г. «Два брата», превращается, что для Лермонтова весьма характерно, в мотив вражды двух братьев, однако, и в этом Лермонтов следует Пушкину, ассоциируя, как это уже отмечалось в лермонтовской литературе, эту вражду с враждой Онегина и Ленского; самые причины вражды те же - любовь и ревность.
7 «Олег» из стихотворения Пушкина «Домовому» (1819):
: | Пушкин: |
Не презирай сих мест: они | Люби холмов, |
8 В пушкинском «Вадиме» описываются два спутника - старец и юноша; последний - Вадим. Само описание ведется по контрасту: старику с «тощим лицом» противопоставлен цветущий юноша. То же имеем и у Лермонтова в описании возвращения на родину Вадима и Ингелота. Лермонтовского Вадима на борьбу с Рюриком подымает не только любовь к вольности, но и месть за любимую девушку, погубленную Рюриком: князь насильно завладевает Ледой, та кончает с собой. По возвращении на родину Вадим находит на кургане ее труп. В наброске пушкинской поэмы, опубликованном в 1827 г. в «Московском вестнике» и введенном Пушкиным, в издание его стихов 1829 г., ничего похожего мы не найдем; однако в другом наброске, опубликованном в том же 1827 г. в альманахе «Памятник отечественных муз», рассказывается продолжение сна Вадима: по возвращении в Новгород Вадим бежит в знакомый, но запустелый терем, где живет «любовь очей душа-девица», проникает в ее «светлицу» и находит ее в постели мертвой. Как видим, судьба Леды разработана Лермонтовым подробнее, но самый мотив возвращения героя на родину, которая встречает его трупом любимой, несомненно общий. Это подтверждается и тем, что тот же фабульный мотив повторяется Лермонтовым в его «Боярине Орше», причем в форме, еще более близкой Пушкину: Арсений спешит в запустевший боярский дом, где, думает он, ждет его милая, входит так же робко и нерешительно, как и Вадим Пушкина, в ее «светлицу» и находит на «ложе сна» (у Пушкина «в постели хладной») свою мертвую возлюбленную, причем и у Пушкина, и у Лермонтова герои считают себя виновниками ее гибели. Тот же мотив имеем в «Корсаре» Байрона: корсар бежит из плена и находит свою возлюбленную Медору мертвой. Однако ряд текстовых совпадений, в особенности между пушкинским «Вадимом» и «Боярином Оршей», показывает, что этот байроновский мотив был осложнен в сознании Лермонтова творческим пересказом его же Пушкиным.
«Последний сын вольности» Б. В. Нейман отмечает почти дословное заимствование двух строк из «Евгения Онегина»:
: | Пушкин: |
С руками, сжатыми крестом, | шляпой с пасмурным челом, |
Укажем и еще две реминисценции: строка в посвящении к поэме «И с бурною пылающей » восходит к началу пушкинского стихотворения «Портрет» (напечатано в «Северных цветах» за 1829 г.):
пылающей душой,
бурными
Стих 449: «Погибла! дева говорит» - перифраза стиха из «Евгения Онегина»: «, Таня говорит» (гл. 6, строфа III).
9 «Я с гордым духом рождена» явно подсказано пушкинским: «Я близ Кавказа рождена»; у Лермонтова Гюльнара поет: «И песнь Испании счастливой», в «Кавказском пленнике» черкешенка поет: «И песни Грузии счастливой».
10
11 Так, например, в посвящении к «Аулу Бастунджи» (1831) повторено словосочетание «бурь порыв мятежный»: «Твой жар и бурь твоих порыв мятежный». Отголосок пушкинского послания - и в последней строфе стихотворения «Как небеса твой взор блистает» (1837):
Но жизнью бранной и мятежной
Как услыхал твой голос нежный
И встретил .
«Демона» 1833 г.:
Но прелесть звуков и виденья
И в памяти сего
Уж не изгладит ничего.
12 «Демона».
В редакции 1833 г.:
...ряды крестов,
летом пред грозою
Пестрея жмутся меж собою.
«Пиром во время чумы» («песенка Мери»):
И могилы меж собой,
Как испуганное ,
тесной чередой.
У Лермонтова: «Дитя Эдема ангел мирный» и в другом месте: «Посланник рая, ангел нежный»; у Пушкина (в «Ангеле»): «В дверях Эдема ангел нежный». У Лермонтова: «Улыбкой горькой упрекнул»; у Пушкина: «Свирепым смехом упрекнул» («Цыганы»). Выражение «И крылья легкие, как сон» заимствовано из пушкинского «Пророка» и т. д.
13 Эйхенбаум
14 Ср., например, стих 504: «, в движеньи черных глаз» и «Улыбку уст, движенье глаз» (письмо Онегина к Татьяне); ч. II, стих 300: «» и «Дни мчались в воздухе нагретом» («Евгений Онегин», гл. 8, строфа XXXIX). Система рифм и словарь (стихи 986-989): «не может», «призрак», «тревожит» - несомненно подсказаны знаменитыми стихами из «Онегина»: «Кто жил и мыслил, тот не может...» и т. д. Выражение «на подвиг ратной» (стих 1058) взято из «Кавказского пленника». Стих 1302 и след., повествующие об уменьи Измаила по воле играть женскими сердцами:
Как он умел слезой притворной
доверенность вселять.
Насмешкой - скромность побеждать и т. д., конечно, перефразировка знаменитых строк об Онегине: «Как он умел казаться новым...» и т. д.; стих 1636: «Примета явная печали» - и: «Приметы гнева и печали» («Бахчисарайский фонтан»); стихи 1722-1723 - слова Зары: «Ты знаешь, я владеть стрелою могу» и слова Заремы: «Кинжалом я владею»; стихи 2232-2233: «Но кто проникнет в глубину морей. И в сердце где тоска...» подсказаны «Полтавой»: «Кто снидет в глубину морскую» и т. д. Это же место повторяется Лермонтовым и ранее (ч. I, стихи 248-250). Стихи 860-861: «Он для великих создан был пылающей душой» - связаны со стихотворением Пушкина: «С своей пылающей душой. С своими бурными страстями». Дважды отражаются в «Измаил-Бее» и строки «о чугунной кукле» Наполеона, вообще особенно запомнившиеся Лермонтову: стих 963 - «поодаль челом» и стих 1928: «Крестом сжав руки».
«Ангел смерти» имеется несомненная реминисценция из посвящения к «Полтаве»: стих 92 - «Одно сокровище, святыню» и - в римфе - «пустыню». В поэме 1831 г. «Аул Бастунджи»: стих 550: «Все понял он... Стоит над мертвой Зарой»- отголосок стиха «Кавказского пленника»: «Все понял он... прощальным взором». Укажем несколько реминисценций и к еще более поздним поэмам: в «Хаджи Абреке» (1833-1834) стихи 315-316: «И покатилась голова... И окровавленной рукою» ср. с «Полтавой»: «И отскочила голова... И напряженною рукой»; в «Боярине Орше» (1835-1836) стих 168 - «Он жил, он знал людей и свет» ср. в «Кавказском пленнике»: «Людей и свет изведал он». Стих 554: «вырву слабый свой язык» (стих этот перешел и в «Мцыри») подсказан пушкинским «Пророком»: «И вырвал грешный мой язык».
Наконец, по стихам и поэмам Лермонтова конца 20-х и первой половины 30-х годов постоянно мелькают типично пушкинские выражения вроде: «пыл сердечный» («К гению») - из «Евгения Онегина»: «души моей царицы» (там же)- из «Руслана и Людмилы»; «муж рока» («Эпитафия Наполеона») - из Полтавы, где то же сказано о Наполеоне; «Пронзительных лобзаний («Преступник»)- из «Бахчисарайского фонтана»; « медленно старик» («Каллы»)- из «Цыган»; вспомним, как критика нападала за этот стих на Пушкина; «ветреное племя», «младая дева», «смех холодный», «океан угрюмый» (в программном стихотворении Лермонтова: «Нет, я не Байрон. Я другой») - из элегии Пушкина «Погасло дневное светило» и т. д.
15 Это не мешает наличию многочисленных реминисценций из Пушкина и в «Вадиме». Так, следующее описание жены Палицына явно тянет к «Евгению Онегину» (строки о Лариной-матери и о возможной судьбе Ленского): «добрая женщина», «жиреть, зевать, бранить служанок...» «все это продолжается сорок лет... и будут оплакивать ее кончину...» Слова «блистательный позор», в одной из реплик Ольги, и в «немом бездействии» (в конце гл. XIV) - из «Цыган». Фраза в начале гл. XI: «Что делать Юрию? - В деревне, в глуши» - также тянет к ряду мест «Евгения Онегина», как к письму Татьяны - слова Юрия Ольге: «Сжалься... Я здесь один среди получеловеков, и вдруг в пустыне явился мне ангел...» Слова: «сердце... забилось, как орел в железной клетке при виде кровавой пищи» (гл. XVII) подсказаны пушкинским «Узником»; думы Вадима о мщении: «О! я не таков, чтобы равнодушно выпустить из рук свою добычу» - репликой Алеко старому цыгану; наконец слова автора об Юрии: «Он был таков же, как вы и я» - последней главой «Евгения Онегина».
«Испанцах», стих 512- «Луна! - как много в этом звуке» (ср. «Москва... как много в этом звуке»).