Герштейн Э.Г. - Лермонтов и "кружок шестнадцати"

Э. Г. Герштейн

—

ЛЕРМОНТОВ И «КРУЖОК ШЕСТНАДЦАТИ»

Участие Лермонтова в «кружке шестнадцати» остается одним из наименее исследованных моментов его биографии. Литературные источники по этому вопросу не дают сведений ни о полном составе кружка, ни об его деятельности, ни об идеологической направленности. Еще в 1895 г. Н. Викторов в журнальной статье¹ утверждал, что, несмотря на частые упоминания об «аристократическом» кружке Лермонтова, история и идейное содержание «кружка шестнадцати» мало кому известны. Возможно, что данные о «кружке шестнадцати» передавались изустно по преданию или сохранялись еще в памяти живых людей. Но в литературу эти сведения не просочились. Те скудные и противоречивые данные о «кружке шестнадцати», которые мы находим в справочных изданиях², не расширили представления об этом «обществе» и явно были заимствованы из одних и тех же источников. Таких первоисточников в литературе имеется всего два: это книга бывшего участника кружка Ксаверия Браницкого «Les nationalités slaves. Lettres au révérend P. Gagarin (s.-j.)», вышедшая в Париже в 1879 г., и письмо Ю. Ф. Самарина к кн. И. С. Гагарину, написанное в 1840 г., но ставшее известным, и то не полностью, лишь в 1894 г.³.

Между этими двумя публикациями промелькнуло еще одно упоминание о «кружке шестнадцати», но оно именно промелькнуло, так как, повидимому, было изъято цензурой. Я имею в виду статью Н. С. Лескова «Иезуит Гагарин в деле Пушкина», напечатанную в 1886 г. в 8-й книге «Исторического вестника». По свидетельству Викторова, в этой статье одним из доводов Лескова против версии об участии Гагарина в рассылке пасквильных писем к Пушкину было указание на принадлежность Гагарина к кружку Лермонтова («кружку шестнадцати»). Но несмотря на то, что Викторов приводит точную выдержку из названной статьи Лескова, цитированный им абзац отсутствует в печатном издании. Очевидно, Викторов пользовался либо изъятым экземпляром, либо рукописью статьи Лескова. Этот опущенный абзац, так же как и упорное молчание живших еще в России в конце XIX в. современников Лермонтова, безусловно являются доводом в пользу политического характера «кружка шестнадцати».

В последнее время Б. М. Эйхенбаум, не располагая дополнительными данными, рассмотрел уже известные факты под новым углом зрения и построил развернутую концепцию общественно-политического содержания «кружка шестнадцати» и решающего влияния его на весь последний период жизни и творчества Лермонтова⁴.

Идейная связь между «Философическим письмом» Чаадаева и «Думой» Лермонтова, тесное общение И. С. Гагарина с Чаадаевым привели Б. М. Эйхенбаума к мысли, что Чаадаев имел непосредственное влияние на «кружок шестнадцати». Все гражданские стихи Лермонтова, согласно концепции Эйхенбаума, были написаны от лица «кружка шестнадцати», охарактеризованного им как неодекабристский кружок, выражавший оппозиционные настроения родовитого дворянства и существовавший уже в 1836 г.

По мнению Б. М. Эйхенбаума, участие Лермонтова в этом кружке решило непосредственно его судьбу в 1840 г., когда он был выслан царем на Кавказ. Б. М. Эйхенбаум предположил, что в то время весь «кружок шестнадцати» был обнаружен правительством и в полном составе выслан на Кавказ.

Разрешение поставленных Б. М. Эйхенбаумом проблем было чрезвычайно затруднено отсутствием не только конкретных материалов о «кружке шестнадцати», но и самых элементарных биографических сведений об его участниках.

В настоящей работе я постараюсь восполнить этот пробел и, насколько позволяют найденные новые данные, наметить пути для дальнейшего изучения «кружка шестнадцати» и влияния его на Лермонтова.

1

Обратимся прежде всего к единственному высказавшемуся о «кружке шестнадцати» его участнику — к Браницкому.

Граф Ксаверий Владиславович Корчак-Браницкий (род. в 1814, ум. в 1879 г.?) в 40—60-х годах был одним из видных польских эмигрантов. История его эмиграции из России рассказана им самим в книге «Les nationalités slaves». Браницкий, с детства ненавидевший Николая I за его беспощадную расправу с Польшей, получив в 1843 г. назначение флигель-адъютантом русского императора, под предлогом болезни отпросился в отпуск, а затем в 1845 г. окончательно подал в отставку. В это время он был уже под наблюдением III отделения — о разрешенной ему отставке было сообщено непосредственно Бенкендорфу⁵«До этого момента, — пишет Браницкий, — все шло хорошо». В разговоре с Паскевичем царь, охарактеризовав Браницкого: «Это молодая Франция, привитая к старой Польше», раскрыл Паскевичу свой умысел — приблизить к себе Браницкого, с тем чтобы установить за ним самое мелочное наблюдение.

Вскоре после выхода в отставку Браницкий выхлопотал себе заграничный паспорт и уехал в Италию. Февральская революция 1848 г. пробудила его либеральные надежды и заставила отказаться от задуманного переезда в Америку: «Теперь, сказал я... можно будет свободно дышать и в Западной Европе».

Потомок коронного гетмана, получившего огромные земли на Украине и в царстве Польском, Браницкий обладал колоссальным богатством. Он соединял интерес к демократическим идеям с размахом и независимым образом жизни крупного миллионера. Его заграничная деятельность заключалась, главным образом, в субсидировании различных польских националистических начинаний. В 1849 г. он финансировал издание организованной Мицкевичем демократической газеты «La tribune de peuples». В ответ на участие в газете, направленной против политики русского царизма, Николай I предложил Браницкому вернуться в Россию, но, получив отказ Браницкого, лишил его гражданских прав и конфисковал все его земли в России. Браницкий стал официальным эмигрантом. С 1854 г. он перешел в французское подданство и с этих пор стал официальным врагом России. Будучи членом Лондонского польского комитета, он встречался с Герценом в Лондоне во время польского восстания 1863 г. Свою политическую карьеру Браницкий закончил в рядах реакционной французской партии: в 1875 г. он выставил свою кандидатуру для избрания в Палату депутатов от одного из парижских департаментов⁶, поддерживая Мак-Магона, боровшегося против республиканской конституции.

Юность Браницкого прошла в Варшаве и на Украине, в имении его бабки, графини Александры Васильевны Браницкой, под Белою Церковью. Он был племянником Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой (ур. графини Браницкой), связанной с одесским периодом жизни Пушкина. Ксаверий Браницкий получил блестящее образование: он владел четырьмя языками — немецким, французским, греческим и итальянским. Доминирующую роль в формировании его мировоззрения имели французские влияния. «С самого детства я был француз в душе», — пишет Браницкий в 1879 г.

Уроки житейской мудрости Браницкий получил от крупнейшего политического интригана и шпиона — графа Витта. Девятнадцатилетним юношей Браницкий вступил в Украинский уланский полк, а в 1836 г. перевелся в Ахтырский гусарский полк. Оба эти полка находились в ведении Витта — начальника всей поселенной кавалерии. Браницкий пользовался его неизменным расположением: Витт считал его своим дальним родственником. Он развлекал молодого человека рассказами о своих любовных похождениях, рассказами, перемежающимися с историческими анекдотами, более или менее правдоподобными. Витт не скрывал от Браницкого, что он донес Александру о существовании Южного общества декабристов и этим поступком заслужил особую благодарность Николая I. Несмотря на это, Ксаверий Браницкий охотно пользовался покровительством Витта. По его ходатайству Браницкий был в марте 1837 г. прикомандирован к гусарскому полку лейб-гвардии.

В этом полку, куда он был переведен окончательно в январе 1839 г., Браницкий числился вплоть до своей отставки в 1845 г. В Петербурге он прожил почти беспрерывно с 1837 г. до весны 1840 г.⁷.

В этот период Браницкий и принадлежал к «кружку шестнадцати». Память об этом кружке Браницкий сохранил до старости и напомнил о нем И. С. Гагарину в 1879 г.:

«En l’an de grâce 1839, Saint-Pétersbourg possédait une société des jeunes gens qu’on avait surnommés à cause de leur nombre, les Seize. Leur camaraderie s'était formée, soit sur les bancs de l’Université, soit dans les bataillons de l’armée du Caucase. Chaque nuit, au sortir du théâtre ou du bal, ils se retrouvaient tantôt chez l’un, tantôt chez l’autre. Là, après un frugal souper, fumant leurs cigares, ils se rapportaient les événements du jour, causaient de tout, discutaient sur tout, avec une parfaite liberté de langage: comme si, la Troisième section de la Chancellerie impériale n’existait pas, tant ils étaient sûrs de leur mutuelle discrétion.

Nous appartenions à la franche et joyeuse association des Seize: vous, mon révérend père, qui étiez alors secrétaire d’ambassade, et moi, qui portais l’uniforme de lieutenant des hussards de la garde impériale.

Combien peu de ces amis, alors si pleins de vie, si exubérants de jeunesse, restent aujourd’hui sur cette terre, où une longue et heureuse destinée semblait promise à tous!

Lermontof, exilé au Caucase pour avoir écrit d’admirables vers sur la mort de Pouschkine, succombait en 1841, dans un duel, comme le grand poète qu’il avait chanté.

Peu après, A. Dolgorouki mourait de la même façon. Une fin non moins tragique, sous les balles des montagnards du Daghestan, attendait Gervais et Frédricks. Plus à plaindre encore, Mongo Stolipine et le beau Serge Dolgorouki étaient tous deux enlevés prématurément par la maladie, ainsi qu’André Schouvalof devait l'être plus tard.

Des survivants, quelques-uns ont laissé certaine trace dans la politique contemporaine. Mais un seul y figure encore en situation éclatante, Valouïef, qui fit partie du ministère sous lequel s’accomplit l’affranchissement des serfs, et dont on reparla dans ces derniers temps comme devant recueillir l’héritage du prince Gortchakoff.

Nos convictions à nous deux nous on fait adopter une ligne de conduite bien différente de celle de nos camarades»⁸.

Перевод:

«В 1839 г. в Петербурге существовало общество молодых людей, которое называли, по числу его членов, кружком шестнадцати. Это общество составилось частью из окончивших университет, частью из кавказских офицеров. Каждую ночь, возвращаясь из театра или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там, после скромного ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и все обсуждали с полнейшею непринужденностью и свободою, как будто бы III отделения собственной его императорского величества канцелярии вовсе и не существовало — до того они были уверены в скромности всех членов общества.

Мы оба с вами принадлежали к этому свободному, веселому кружку — и вы, мой уважаемый отец, бывший тогда секретарем посольства, и я, носивший мундир гусарского поручика императорской гвардии.

Как мало из этих друзей, тогда молодых, полных жизни, осталось на этой земле, где, казалось, долгая и счастливая жизнь ожидала всех их!

Вскоре таким же образом умер А. Долгорукий. Не менее трагический конец — от пуль дагестанских горцев — ожидал Жерве и Фредрикса. Еще более горькую утрату мы понесли в преждевременной смерти Монго-Столыпина и красавца Сергея Долгорукого, которых свела в могилу болезнь. Такая же судьба позднее ожидала и Андрея Шувалова.

Из оставшихся в живых кое-кто оставил некоторый след в современной политике. Но лишь один занимает блестящее положение еще и поныне. Это — Валуев, принадлежавший к министерству, при котором совершилось освобождение крестьян, и про которого говорят в последнее время, что ему предстоит получить наследие князя Горчакова.

Что касается нас обоих, то мы, согласно с нашими убеждениями, пошли другими путями, совершенно отличными от путей наших товарищей».

Браницкий описал «кружок шестнадцати» в самых общих чертах. Повидимому участники кружка в своих беседах охватывали самый широкий круг тем. Несомненно они были независимы в своих политических суждениях. На это указывает и осторожность, проявленная Браницким по отношению к живым еще членам кружка, которых он не назвал. Но на высылку кружка в 1840 г. Браницкий не дает никакого намека. Между тем у него не было никаких оснований замалчивать это событие: мы видим, что он свободно рассказывает историю своей эмиграции и на протяжении всей книги подчеркивает свою ненависть к Николаю I.

Трудно также предположить, что Браницкий в 1879 г. забыл или перепутал события 1839 г., так как факты своей биографии он передает совершенно точно. Умышленное умолчание Браницкого о шести неизвестных членах кружка поможет нам искать их среди умерших после 1879 г. Но самое ценное в описании Браницкого — это указание на 9 человек из 15, с которыми Лермонтов безусловно сталкивался ежевечерне в 1839 г. Часть названных лиц известна либо по биографии Лермонтова, как Монго-Столыпин и отчасти князь Александр Долгорукий, либо по своей дальнейшей жизни и деятельности, как гр. Петр Александрович Валуев, иезуит Гагарин и земский деятель гр. Андрей Павлович Шувалов, высланный за границу в 60-х гг. за участие в дворянской оппозиции. Гораздо менее известен кн. Сергей Васильевич Долгорукий — член-учредитель Русского археологического общества, коллекционер, издавший в 1850 г. «Описание неизданных русских монет» из своего собрания. Но совсем не было сведений об умерших вскоре после Лермонтова Жерве и Фредериксе⁹.

Все эти имена мелькали иногда в литературе рядом с именем Лермонтова, но связь их с Лермонтовым была так мало раскрыта, что упоминания эти казались случайными.

Браницкий указал, что «общество» состояло частью из кавказских офицеров, частью из окончивших университет. Из названных им лиц мы видим лишь одного, пришедшего в «кружок шестнадцати» с университетской скамьи, — кн. Сергея Васильевича Долгорукова, окончившего в 1839 г. Петербургский университет. Гораздо яснее группа кавказских офицеров: Лермонтов, Монго-Столыпин, Николай Андреевич Жерве и гр. Андрей Павлович Шувалов. Эти кавказские офицеры объединялись и по другой линии: они принадлежали к семьям, связанным традиционной дружбой с М. М. Сперанским.

В «кружке шестнадцати» мы видим сыновей Андрея Андреевича Жерве, графа Павла Андреевича Шувалова и Аркадия Алексеевича Столыпина — ближайших друзей Сперанского. Они поддерживали Сперанского в годы его опалы, в 1812—1820 гг. Сперанский был знаком со всей многочисленной семьей Столыпиных. Как известно, живя в 1817 г. в Пензе, Сперанский был осведомлен о драме, происходившей в доме Елизаветы Алексеевны Арсеньевой (родной сестры Аркадия Алексеевича Столыпина) — о ссоре ее с Юрием Петровичем Лермонтовым из-за внука Михаила.

После смерти в 1823 г. П. А. Шувалова Сперанский был назначен официальным опекуном его сыновей — Андрея и Петра Павловичей Шуваловых. Он принимал непосредственное участие в воспитании Андрея Шувалова, знал его учителей, следил за его судьбой¹⁰.

С 1824 г. вплоть до своей смерти Сперанский вместе с дочерью и зятем проводил каждое лето в Парголове, имении Шуваловых под Петербургом¹¹.

В последний период своей жизни Сперанский, стремившийся вернуть себе руководящее положение, тяготел к высшему сановному и придворному кругу. Но дома у него был специфический семейный кружок. Центром этого кружка была его дочь, Елизавета Михайловна Фролова-Багреева. Здесь хранился пиэтет по отношению к Сперанскому, однако кружок жил и своей несколько отдаленной от Сперанского жизнью. В этом кругу, несомненно, было положено начало дружественной связи будущих членов «кружка шестнадцати» — Жерве и Шувалова, длившейся весь последующий период и не нарушавшейся, несмотря на разницу в возрасте между ними: Жерве был старше Шувалова на девять лет. Самые близкие отношения поддерживала с Фроловой-Багреевой мать Монго — Вера Николаевна Столыпина. Надо думать, что Лермонтов, бывавший у Столыпиных, был знаком с Шуваловым и Жерве со времени своего переезда в Петербург.

К семьям Жерве и Шуваловых был близок еще один человек, который не мог не иметь на них влияния, — это Вильгельм Карлович Кюхельбекер. В 1817—1821 гг. он был связан дружбой с одним из братьев Жерве, дружбой, в которой Кюхельбекер играл роль наставника и духовного руководителя¹². Память о Кюхельбекере должна была сохраняться в кругу Шуваловых и Жерве в течение многих лет после постигшей Кюхельбекера катастрофы, после 14 декабря 1825 г. Сестра Кюхельбекера, Юлия, была дружна с Шуваловыми — в 1833 г. она уезжает за границу вместе с Андреем и Петром Шуваловым и их матерью¹³.

Это заграничное путешествие Андрея Шувалова было не первым. Его мать жила большей частью за границей — во Франции и Швейцарии. Она была наследницей колоссальных строгановских богатств и окружала себя невероятной роскошью. Устраиваемые ею балы и приемы поражали современников своим великолепием. Почти все свое детство Андрей Шувалов провел с матерью за границей. Лишь после смерти, в 1830 г., своего второго мужа — швейцарского уроженца графа Полье, — мать Шуваловых поселилась надолго в Парголове. В этот период с нею был знаком Пушкин. Первоначальное воспитание, полученное Андреем Шуваловым во Франции, наложило на него отпечаток на всю жизнь. Современники, знавшие его даже в зрелых годах, иронически называли его «полуфранцузом».

Монго-Столыпин в детстве был связан с кругом Сперанского через своих родителей. Традиции семейной дружбы безусловно должны были сохраняться Алексеем Аркадьевичем и после смерти отца (1825) и матери (1834). Отец Монго — сенатор, обер-прокурор Аркадий Алексеевич Столыпин — своими выдающимися личными качествами приобрел глубокое уважение в самых широких кругах. Его неподкупность и беспристрастие в решении судебных дел поражали развращенных сановников. Даже Фаддей Булгарин, имевший тяжбу в сенате и пытавшийся склонить на свою сторону Столыпина непорядочными, присущими Булгарину методами, отступил перед честностью Столыпина и вынужден был признать его «русским Катоном»¹⁴.

У Аркадия Алексеевича еще в 1812 г. установилась репутация либерала и «тайного возбудителя против правительства». Эта репутация, правда очень скрытая и не мешавшая ему занимать высокие посты, сопутствовала всей государственной деятельности Столыпина. Фигура «русского Катона» привлекала внимание декабристов. Имеются указания на то, что Столыпин, так же как и Н. С. Мордвинов (тесть Столыпина), Сперанский и Ермолов, намечался декабристами в члены правительства после переворота. Смерть Арк. Ал. Столыпина в мае 1825 г. избавила его от участия в последекабрьской драме. Быть может, ему пришлось бы поступить подобно Сперанскому и Мордвинову, которые засвидетельствовали свою преданность Николаю I участием в суде над декабристами. Смерть Столыпина была воспринята декабристами как тяжелая утрата.

При его последних часах присутствовал Грибоедов; он был близким человеком в семье Столыпиных¹⁵ и, вероятно, служил связующим звеном между декабристами и Столыпиным.

Рылеев написал Вере Николаевне Столыпиной стихи, звучащие как посвящение в революционеры ее детей:

Не отравляй души тоскою,
Не убивай себя: ты мать;

Прекрасных чад образовать.
Пусть их сограждане увидят
Готовых пасть за край родной,
Пускай они возненавидят
Неправду пламенной душой.
Пусть в сонме юных исполинов
На ужас гордых их узрим
И смело скажем: «знайте, им
Отец Столыпин, дед Мордвинов».

Вдова Аркадия Алексеевича Столыпина всю свою жизнь посвятила воспитанию детей. Она не понимала революционно-политических идей, воодушевлявших Рылеева, и не была осведомлена о связях своего мужа с декабристами, но всегда старалась оживить перед детьми нравственный облик их покойного отца. Монго-Столыпин перенял от отца его внутренние качества: всю свою жизнь он пользовался среди окружающих высоким нравственным авторитетом.

Я уже говорила, что Жерве, Шувалов, Столыпин и Лермонтов составили впоследствии группу кавказских офицеров в «кружке шестнадцати». Как они попали на Кавказ? Первыми уехали на Кавказ Жерве и Шувалов. В 1835 г. они были высланы Николаем I. Причины высылки Шувалова не выяснены, но некоторый свет на историю его отъезда проливает письмо начальника Отдельного Кавказского корпуса бар. Г. А. Розена к М. М. Сперанскому¹⁶:

             «Милостивый  государь  Михаил  Михайлович.

Зная участие, принимаемое вашим высокопревосходительством в графе Шувалове, я считаю приятным долгом иметь честь сообщить вам, милостивый государь, что молодой человек сей оправдывает в полной мере ваше о нем попечение. С самого выезда моего из С.-Петербурга я видаю его ежедневно, он приобык уже к мундиру и, занимаясь первоначальными правилами фронта, обещает хорошего со временем офицера; нравственность его во всех отношениях заслуживает одобрения, и, кажется, он не жалеет о удовольствиях большого света и решительно хочет быть достойным сыном покойного своего отца.

Поручая себя продолжению благосклонного вашего ко мне расположения и прося принять уверение в истинном моем почтении и совершенной преданности, имею честь быть, милостивый  государь,  вашего  высокопревосходительства       
покорнейший  слуга  барон  Григорий  Розен.

27  июля  1835  г.

».

Из этого письма видно, что Шувалов был определен в военную службу и отправлен царем на Кавказ. Видно также, какое участие принимал в его судьбе Сперанский.

В том же 1835 г. был выслан Н. А. Жерве. А. Вейкарт¹⁷

«... été obligé de faire un grand voyage, — que faire, — espérons qu’il nous sera rendu bientôt...»¹⁸ (Перевод: «Наш добрый Николай вынужден был отправиться в большое путешествие, — что делать, — будем надеяться, что он скоро будет нам возвращен».)

Н. А. Жерве, который был кавалергардом, был выслан за пустую гвардейскую «шалость». Но наказание, понесенное им и участвовавшим с ним в этой «шалости» его другом кн. С. В. Трубецким (впоследствии секундантом Лермонтова в дуэли его с Мартыновым), было неожиданно строго даже для сурового николаевского режима в гвардии. Жерве и Трубецкой были отправлены в разные полки с фельдъегерями, а за Трубецким кроме того был установлен секретный надзор¹⁹

«Фельдъегерск. корп. порутчик Григорьев был отправлен 6-го прошедшего ноября из Спетербурга в г. Одессу с одним будущем князем Трубецким прибыль на первою станцию Четырех рук, где означинный князь Трубецкой просил отобедать, между тем чрез полчаса приехал фельдъегерского корпуса прапорщик Чернов с одним будущем порутчиком Жерве, где имел общий обет, и с прежде прибывшими лицами, а именно: корнетом кавалергардского полка князем Голицыным, адъютантом капитаном Жерве²⁰, Нарышкиным и порутчиком князем Трубецким²¹, означинные г.г., имели разговор между собой на французском деолекте, но как порутчик Григорьев не заметил из этих разговоров никакой особенной важности, кроме того, что только пожилали обоим доброй пути и скорого монаршего прощения. Откуда отправились на станцию Ижору, где и нашли леб-гвардии гусарского полка — графов Олапеуса и Ламберта, кои толка успели распростится и пожилали доброй пути и скорова возврата; по выезде же из Ижоры до самого места назначение ни кто из знакомых не повстречался и никаких происшествий не случилось. 2-го декабря 1835 г.».

(Сохраняю особенности орфографии подлинника.)

²². 1836 и 1837 гг. они пробыли вместе на Кавказе. В переломный момент жизни Лермонтова, в дни смерти Пушкина, их не было в Петербурге. Вспомним, что и Браницкий приехал в Петербург лишь в марте 1837 г. Ясно, что ни в 1836, ни в 1837 гг. «кружка шестнадцати» еще быть не могло. Вполне вероятно, что оппозиционные настроения, существовавшие в гвардии, повлияли на создание Лермонтовым «Смерти поэта», но нет оснований полагать, что ода Лермонтова была написана от лица определенной группы — «кружка шестнадцати».

Высланный за эти стихи на Кавказ в 1837 г., Лермонтов состоял с Шуваловым и Жерве в одном и том же Нижегородском драгунском полку.

Когда Николай I «простил» Лермонтова, в высочайшем приказе от 11 октября 1837 г., где было объявлено о переводе Лермонтова в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, было объявлено и «прощение» Жерве. Лермонтов через Москву и Петербург уехал в Новгород, Жерве к своему новому полку не являлся и вышел в отставку.

Шувалов, несмотря на полученную в экспедиции тяжелую рану, только весной 1838 г. был переведен царем в Петербург и был прикомандирован «для испытания по службе» к лейб-гвардии гусарскому полку.

корпуса в их отсутствие, — девятнадцатилетнего князя Александра Николаевича Долгорукого. По словам А. В. Мещерского, А. Н. Долгорукий «был красивый молодой человек, блестящего ума и с большими связями в высшем свете... язык у него был, как бритва»²³; «...очаровательный юноша, очень добрый и талантливый, хороший рисовальщик, изящный рассказчик...» — описал А. Н. Долгорукого его приятель кн. М. Б. Лобанов-Ростовский²⁴.

— портрет полковника Н. И. Бухарова, под которым подписана авторизованная копия стихотворения

Лермонтова «Смотрите, как летит, отвагою пылая»²⁵. Напомним, что к лейб-гвардии гусарскому полку с 1837 г. был прикомандирован также Браницкий. По всей вероятности, эти пятеро гусаров, во главе с Лермонтовым и Столыпиным, поддерживали тот оппозиционный по отношению к правительству «дух товарищества» (esprit de corps) в лейб-гвардии гусарском полку, с которым всегда боролся Николай I. Позднее, в 1839—1840 гг., Михаил Павлович грозил, что он «разорит это гнездо», т. е. сходки гусаров на квартире Лермонтова и Столыпина.

Но эти специфические гусарские сборища не нужно смешивать с «кружком шестнадцати». Содружество в лейб-гвардии гусарском полку было только очагом, где зародился «кружок шестнадцати». В кружок входили люди и другого склада. Одним из них был Валуев. Валуева много общих нитей связывало с Шуваловым, Жерве и Столыпиным. С 1836 г. он работал под непосредственным руководством Сперанского, во II отделении собственной его императорского величества канцелярии. (Здесь же служил и младший брат Шувалова — Петр Павлович.) Влияние Сперанского на своих молодых сотрудников было велико. «Он завел прекрасный обычай часто приглашать к себе на обед только что поступивших к нему молодых людей и беседовать с ними; каждый при этом получал свою долю наставлений и работы; этим путем Сперанский руководил новичками на службе, которые очень скоро начинали относиться к нему с восторженной любовью»²⁶.

Однако естественно напрашивающееся предположение, что «кружок шестнадцати» организовался под непосредственным влиянием Сперанского, нужно сразу отвести. Браницкий в книге «Les nationalités slaves» упомянул, что он не был лично знаком с Сперанским и не был осведомлен о его политических настроениях²⁷«кружок шестнадцати» организовался только в 1839 г., а Сперанский в феврале этого года уже умер. Тем не менее близкое общение в домашней жизни и в служебной деятельности нескольких участников «кружка шестнадцати» с Сперанским не могло не отразиться на круге их интересов и темах бесед. Тип, жизненная повадка таких людей, как Шувалов, Жерве, которых мы знали до сих пор под общими понятиями «гусар», «кавалергард», — понятиями, ставшими у нас синонимом пошлости и пустоты, рисуется совсем в другом свете.

В то же время в «кружке шестнадцати» мы видим барона Дмитрия Петровича Фредерикса, пришедшего совсем с другой стороны. Его мать, Сесиль Фредерикс, была известна своим влиянием при дворе Николая I, она была ближайшей подругой императрицы

Александры Федоровны. Фредерикс воспитывался в непосредственной близости ко двору и был одним из товарищей детских игр наследника (Александра II). Он был моряком и в крейсерствах часто бывал за границей и на кавказском побережье.

В 1839 г. он был переведен в гвардейский экипаж и назначен адъютантом к князю А. С. Меншикову — начальнику морского штаба. В одном из своих заграничных крейсерств Фредерикс, благодаря своему происхождению и связям своей матери, был в Берлине принят при дворе и награжден прусским королем орденом Красного орла (27 июня 1839 г.)²⁸.

Как видим, Фредерикс принадлежал к тем из приближенных ко двору Николая I немцев, против которых восстал Лермонтов в знаменитых строфах на смерть Пушкина.

«Вспоминая кавказских знакомых, останавливаюсь на одной бесподобной личности, на которой также приятно остановиться. Это был наш добрый друг Дмитрий Петрович Фредерикс... высокий, стройный, с прекрасными правильными чертами, черными усами, вьющимися волосами и голубыми глазами, он был действительно красавец. Всегда задумчивый, редко веселый, скромный, кроткий и в то же время пылкий, но всегда сдержанный и сосредоточенный. Он был так привлекателен, так симпатичен, что нельзя было не полюбить его сердцем»²⁹.

Свою внутреннюю независимость Фредерикс выразил в самостоятельном выборе вероисповедания — в 1838 или 1839 г. он перешел в православие. Насколько этот шаг был сделан им из внутренних, а не внешне-бытовых соображений, видно из того, что после его смерти в 1844 г. его мать, чтя память любимого сына, также перешла в православие³⁰. О сильном религиозном чувстве Фредерикса рассказывает и А. Беляев. Убежденное православие одного из членов кружка интересно тем, что другой участник кружка — Гагарин, ставший впоследствии иезуитом, по его собственному указанию, уже с 1836 г. тяготел к католицизму³¹

Фредерикс, А. и С. Долгорукие принадлежали к самым молодым участникам кружка. В 1839 г. они были в возрасте от девятнадцати лет до двадцати одного года. Вряд ли они могли иметь влияние на Лермонтова, Браницкого, Валуева. Но несомненное влияние должен был иметь князь Иван Сергеевич Гагарин. Участие в кружке собеседника Шеллинга, Чаадаева, Тютчева, безусловно, как уже указывал Б. М. Эйхенбаум, должно было отразиться на общем направлении «кружка шестнадцати». Философские занятия Гагарина совмещались с дипломатической службой (в русском посольстве в Мюнхене, а с 1838 г. в Париже). Постоянное пребывание за границей дало ему возможность общаться с самыми выдающимися европейскими умами. Он был в курсе всей европейской политической, научной, литературной жизни. Известно, что в 30-х годах мысль Гагарина развивалась в сильной зависимости от Чаадаева. Но нам важно присмотреться к умонастроению Гагарина ближе к 1839 г., когда он участвовал в «кружке шестнадцати».

Гагарина, как и Чаадаева, занимает вопрос о России, о месте ее среди европейских народов и ее историческом пути. К 30-м годам относится запись его в дневнике, дошедшая до нас в передаче В. А. Бильбасова (очевидно, в переводе с французского)³²:

«Тебе, отчизна, посвящаю я мою мысль, мою жизнь. Россия, младшая сестра семьи европейских народов, твое будущее прекрасно, велико, оно способно заставить биться благородные сердца. Ты сильна и могуча извне, враги боятся тебя, друзья надеются на тебя, но среди твоих сестер ты еще молода и неопытна. Пора перестать быть малолетнею в семье, пора сравняться с сестрами, пора быть просвещенною, свободною, счастливою.

Положение спеленатого ребенка не к лицу уже тебе; твой зрелый ум требует уже серьезного дела. Ты прожила уже много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь».

к деятельности.

В дальнейшем мы увидим, какой философский смысл придавал Гагарин внешнему могуществу России. В призыве же Гагарина к активной деятельности содержится нераскрытый намек на необходимость внутреннего переустройства России. Этот намек истолкован Бильбасовым на основании изучения им бумаг Гагарина³³:

«Он не видал совершенства в западноевропейском строе жизни, сознавая уродливое развитие русского строя³⁴, и готов был посвятить все свои силы на служение родине, горячо им любимой. Как Чаадаев и Самарин, он признавал необходимость прежде всего освобождения крестьян, причем ¹, а не западными теориями и не русскими вожделениями рабовладельцев». К сожалению, В. А. Бильбасов ничем не подкрепляет документально свою характеристику общественно-политических взглядов Гагарина, но все же с этим указанием на крайние демократические воззрения Гагарина нельзя не считаться. Оно подтверждается косвенно и отзывом о Гагарине А. И. Тургенева в письме к Гумбольдту, относящемся к 1844 г., когда Гагарин уже вступил в орден иезуитов: «...не премину сообщить г-же Свечиной ваше об ней воспоминанье и, может статься, через нее благороднейшему из обращенных. Если не ошибаюсь, то это относится к тому, кто теперь в Сент-Аршеле занимается должностью поваренка (аки труп) после того, как пренебрег возможностью дать свободу 3000 рабов, »³⁵. Из этого иронического замечания видно, что при вступлении Гагарина в орден иезуитов, наряду с обвинениями его в измене отечеству, исходящими из лагеря славянофилов, раздавались и другие голоса: Тургенев отнесся к этому шагу Гагарина, как к измене его прежним убеждениям, а может быть и реальным проектам.

Стремление к практическому осуществлению овладевавших им тех или иных идей было очень сильно выражено в Гагарине. Эта черта его характера подчеркивается знавшими его людьми и доказана была впоследствии вступлением его в орден иезуитов. Она отмечена в книге русского католика П. Шувалова³⁶; несмотря на тенденциозный специфически-ханжеский тон этой книги, автору удалось охарактеризовать Гагарина штрихами, позволяющими нам представить Гагарина более ранней, интересующей нас эпохи:

«...d’un esprit prompt et cultivé, et d’une imagination active, il possédait, et c'était en lui le trait le plus frappant, une âme de feu qui avait besoin de se communiquer... C'était une âme de missionnaire qui errait comme perdue et se consumait elle-même... Nous nous étions connu autrefois... et maintenant, nous nous rencontrions de nouveau; lui, gai, actif, occupé de mille projets, qui devaient tous avorter, cherchant et fuyant la vérité tour à tour...»³⁷

(Перевод: «...с живым и развитым умом, с деятельным воображением, он обладал — и это было его отличительной чертой — пламенной душой, которая стремилась к общению... ... ... и теперь встретились вновь; он, веселый, деятельный, занятый тысячью проектов, которые умирали не родившимися, ищущий истину повсюду...»)

Стремление Гагарина к подчинению своему идейному влиянию ясно видно по его отношениям с Ю. Ф. Самариным в 1838—1840 гг. Гагарин пишет наставнические письма своему младшему другу, еще ищущему в эти годы внутренней опоры и нравственного руководства.

Одно из этих писем, от 2 апреля 1838 г., характерное своим приподнятым тоном, начинающееся восхвалением творческой дружбы людей, ищущих «истину», целиком посвящено философско-историческому «credo» Гагарина³⁸.

«...Votre lettre m’a fait grand plaisir, mon ami, et je me souviens qu’en la lisant je sentis autour de moi comme un parfum de ces grandes amitiés du XV ou du XVI siècle, alors que confidences déposées dans le sein de l’ami étaient quelque grand problême de la science à résoudre, quelque oeuvre d’art qui venait d'éclore, quelque révélation de l’esprit humain... qui sait? la découverte de l’Amérique ou la réforme de Luther? — Ces amitiés là sont vivaces et fécondes: elles ne reposent pas sur quelques conformités d’habitudes... Elles lient les intelligences et les volontés par les liens les plus puissants. Telle est celle qui nous unit et si nous ne sommes ni Luther, ni Erasme, ni Christophe Colomb, grands noms devant lesquels la postérité s’incline avec respect, la question que nous agitons est grande et laissez-moi croire qu’avant ces flambeaux de l’humanité qui ont apporté sur la terre la solution de problêmes longtemps cherchée avec ardeur, les labeurs de ceux qui les ont précédés dans la carrière, qui se sont interrogés sur l’avenir et qui ont préparé leur oeuvre, n’ont pas été inutiles à la cause de la Vérité...» (: «...Ваше письмо доставило мне большую радость, мой друг, и я припоминаю, что, читая его, я ощущал вокруг как бы аромат одной из тех великих дружб XV и XVI веков, когда дружеские признания разрешали великие проблемы науки, порождали произведения искусства, откровения человеческого разума... как знать? открытие Америки или реформу Лютера?.. Такие дружбы долговечны и плодотворны: они основаны не на сходстве привычек... — вопросы, обсуждаемые нами, велики. Светочи человечества, которые принесли на землю долго и пламенно ожидавшееся решение вечных проблем, имели предшественников на этом поприще, вопрошавших будущее и подготовивших их творения, и я смею надеяться, что их труды не были бесполезны перед лицом Истины...»)

Далее Гагарин переходит к непосредственному изложению своих философских взглядов, развивающихся под влиянием Шеллинга:

«...tout est changement dans la vie de l’humanité, tout passe, tout s’en va, tout est remplacé par des éléments nouveaux, par des phénomènes inconnus: nous qui ne voyons pas l’avenir et qui ne considérons que le passé, nous éprouvons un sentiment de tristesse et de regret lorsque toutes ces choses qui furent si belles disparaissent et meurent. Nous oublions trop facilemant que cette instabilité des choses humaines qui nous enlève toujours le passé, nous ouvre l’avenir, nous oublions que l'étoile s'éteint dans les rayons du jour... éjà dire adieu à ce que nous admirons avec tant de volupté... ’aime la civilisation, j’aime son présent, j’aime son passé, j’aime son avenir; je vois en elle et le soir d’un beau jour, et l’aurore d’un magnifique soleil... le soleil toujours présent, toujours actif est — la Pensée humaine...» (Перевод«...все изменчиво в жизни человечества, все проходит, все заменяется новыми элементами, незнакомыми явлениями: не видя будущего и изучая только прошедшее, мы испытываем чувство печали и сожаления, когда все, что казалось нам столь прекрасным, умирает и исчезает. Мы легко забываем, что это непостоянство человеческих явлений, которое у нас всегда похищает прошедшее, открывает нам будущее; мы забываем, что звезды потухают при свете восходящего дня... День только что начался, а мы уже должны проститься с тем, чем мы восхищаемся со всею страстью... я люблю цивилизацию, я люблю ее настоящее, прошедшее и будущее; я вижу в ней и вечер прекрасного дня и восход великолепного солнца... Солнце всегда существующее, всегда деятельное — это Мысль человеческая...»)

Носительницей «Мысли человеческой» Гагарин считает наряду с другими европейскими странами Россию. Но чаадаевскую идею о России как наследнице европейской цивилизации, выраженную в «Апологии сумасшедшего», Гагарин развивает в политическом направлении, придавая мессианский смысл завоевательным тенденциям русского царизма:

«Quand vous me dites que la Civilisation de l’Occident est a son déclin, que le jour de l’Orient est arrivé, que c’est là que va briller la lumière, Vous ne dites rien contre la Civilisation même de l’Europe, Vous croyez seulement que la pensée humaine, libre et souveraine va soumettre des peuples nouveaux à son sceptre, qu’elle va fleurir au sein des nations nouvelles. Oui, vous avez raison,

la Pensée humaine étend chaque jour ses conquêtes; la jeune Amérique reconnait en elle sa maitresse et sa loi, l’Afrique cernée de toutes parts, ne tardera pas à entrer dans la voie, dans laquelle marche l’Europe; les Archipels de l’Océan pacifique reçoivent avec une population d’origine européenne toutes les conquêtes que la Pensée humaine a faites et lui préparent un nouveau théâtre; l’Asie enfin, ce berceau du genre humain résiste avec peine au Nord et au midi aux deux peuples qui l’initient aux trésors de la Civilisation Européenne. La Russie d’un côté, l’Angleterre de l’autre, sont les deux puissants bras que la Pensée humaine emploie pour soumettre à son empire ce vaste continent et ses populations inombrables. Et si la vielle Europe allait périr, si la Providence nous appellait a recueillir son héritage, si c'était parmi nous que la Pensée devait faire épanouir ses plus belles fleurs, ce serait une raison de plus de ne pas se séparer de ce foyer de lumière et de recueillir précieusement le dépot de la civilisation pour en rester les dignes successeurs». (Перевод«Когда вы мне говорите, что цивилизация Запада приходит в упадок, что настает день Востока и что вот уже там загорается свет, вы ничего не говорите против самой европейской цивилизации, вы полагаете только, что мысль человеческая, свободная и независимая, подчинит своему скипетру новые народы, что она расцветет среди новых народов. Да, вы правы, Мысль человеческая каждый день ширит свои победы. Юная Америка признает ее власть и закон, Африка, залитая со всех сторон, не замедлит стать на путь, по которому идет Европа; Архипелаг Тихого океана получает вместе с европейским населением все победы, одержанные Мыслью, и расширяет сферу ее действия; наконец, Азия, эта колыбель человеческого рода, с трудом сопротивляется с севера и юга двум народам, которые приобщают ее к сокровищам цивилизации. Россия с одной стороны, Англия с другой — две мощные руки, которые Мысль человеческая простирает, чтобы подчинить своей власти эти обширные пространства и эти бесчисленные народы. И если старая Европа должна погибнуть, если бы Провиденье призвало нас, как ее наследников, если бы у нас Мысль должна была расцвести самым пышным цветом, — это было бы лишним доводом, чтобы не отделяться от этого источника света и кропотливо собрать все ценности цивилизации, стать ее достойными наследниками».)

Идеи, высказанные Гагариным в этом письме, были им глубоко продуманы в течение целого года. Он об этом пишет в том же письме. Гагарин, у которого всякое умонастроение всегда связывалось с стремлением к действию, оставался в нерешительности относительно своей дальнейшей деятельности. «Я не знаю, что буду делать, может быть, поеду в Москву», — пишет он в том же письме. Он приехал в Петербург в 1839 г. Здесь он встретился с Лермонтовым.

Как видим, несмотря на несомненную внутреннюю связь

«Философического письма» Чаадаева с «Думой» Лермонтова, нет оснований видеть в Гагарине непосредственного передатчика идей Чаадаева Лермонтову. В 1838 г. влияние Чаадаева на Гагарина проявлялось уже в несколько иной сфере; весь строй мысли Гагарина далек уже от идей первого «Философического письма». К тому же Гагарин осенью и зимой 1837 г. и весь 1838 г. (год создания «Думы») жил в Париже и фактически не мог быть связующим звеном между Чаадаевым и Лермонтовым.

Искания Гагарина привлекали к нему людей самых противоположных мнений и характеров. В этом смысле интересно отношение к нему славянофила И. В. Киреевского в эпоху, когда Гагарин был уже католиком, но ни об этом, ни о предстоящем его вступлении в орден иезуитов в России еще не знали. 7 января 1843 г. И. В. Киреевский писал своему брату В. А. Елагину в Берлин:

«Это письмо получишь ты от князя Гагарина, который взялся доставить его и с которым ты должен познакомиться непременно. Это один из людей редких по внутренним и внешним качествам. О мнениях его не говорю, ты сам увидишь и оценишь хорошее, а в чем не сойдешься, то, конечно, извинишь ему ради чистоты намерений. Я люблю его и уважаю и желал бы только, чтобы некоторые его особенности не мешали нам вполне сочувствовать друг другу»³⁹.

Внешний облик и манера держаться Гагарина очень живо описаны в наивном письме младшего из братьев Елагиных, Андрея (к отцу в декабре 1842 г.):

«Я видал Парижского Гагарина. Это весьма замечательный человек. Наташа и Александра Петровна⁴⁰ Сболтнет фразу, так что и не расслушаешь, а между тем на Никольскую ходит»⁴¹.