Гиллельсон М. - Лермонтов в воспоминаниях современников.

ЛЕРМОНТОВ В ВОСПОМИНАНИЯХ
СОВРЕМЕННИКОВ

Чаадаев, старший современник Лермонтова, говорил близким, что чувствует себя Атлантом, который держит на своих плечах свод мироздания.

Близкие оказались далекими. Они оценили подобные слова как проявление непомерной гордыни.

Гордость не была чужда Чаадаеву. Но не преувеличенное мнение о своей  личности лежало в основе глубокого убеждения московского философа в том, что он исполин интеллектуальной державы. Он чувствовал свое предназначение, силу своего ума, смело можно сказать, свой гений.

Гений — это бремя, чреватое созиданием. Творческое начало вызывает черную зависть бесплодной посредственности. Гению почетно в веках, но катастрофически тяжело при жизни. Неудивительно, что гении порой неуживчивы и болезненно самолюбивы.

У Лермонтова был трудный характер, который не сулил ему счастья. Предчувствие трагического исхода с ранних лет овладело им.

Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,

Толпе мои расскажет думы?
Я — или бог — или никто!

Так писал шестнадцатилетний Лермонтов. «Я — или бог — или никто!» Поставить себя вровень с верховным владыкой вселенной мог только юноша неукротимо смелый и гордый, беспрекословно уверенный в своем избранничестве.

И снова близкие оказались далекими.

Читая воспоминания о великом человеке, нужно всегда помнить, что между ним и мемуаристами, как правило, «дистанция огромного размера».

Правда, бывают исключения. И. С. Тургенев видел Лермонтова мельком; Белинский лишь дважды беседовал с поэтом; Герцен, возможно, и не был лично с ним знаком. И тем не менее именно их свидетельства поражают нас глубиной постижения личности Лермонтова.

Итак, при оценке воспоминаний необходимо в первую очередь досконально представить себе пристрастия и антипатии мемуариста, его душевный и интеллектуальный уровень.

поэта была запретной темой в руской печати. «Записки» Е. А. Сушковой — первые воспоминания о Лермонтове — были напечатаны (да и то частично) в 1857 году. Но и в последующие десятилетия еще оставались негласные препоны, мешавшие мемуаристам правдиво повествовать о важнейших событиях жизни мятежного поэта. Не случайно А. В. Дружинин, писавший в 1860 году статью о Лермонтове, оставил в рукописи пустые листы, на которых он собирался впоследствии поместить рассказ о событиях, приведших к ранней гибели поэта. Однако и в незавершенном варианте его работа не появилась в печати; она была опубликована лишь сто лет спустя.

Трудные цензурные условия препятствовали своевременному написанию воспоминаний; порой это приводило к невосполнимым потерям. Особенно ощутимо отсутствие воспоминаний С. А. Раевского, человека независимого образа мыслей, во многом способствовавшего умственному возмужанию Лермонтова. Воспоминания друга детства А. П. Шан-Гирея написаны лишь в 1860 году. Некоторые воспоминания писались еще позднее, в семидесятые и восьмидесятые годы. К этому времени многие подробности забылись, даты сместились, и, кроме того, о самых драматических эпизодах жизни поэта по-прежнему следовало рассказывать обиняками и недомолвками. О иных событиях можно было писать лишь за рубежом. Так, первое упоминание об участии Лермонтова в оппозиционном «кружке шестнадцати» появилось в Париже в 1879 году в книге Ксаверия Браницкого, участника этого кружка.

Сложную индивидуальность поэта понимали далеко не все мемуаристы. Стоит ли удивляться, что они вольно или невольно по собственному разумению изменяли облик Лермонтова, неверно объясняли его поступки и высказывания. Личность мемуариста всегда имеет решающее значение при оценке достоверности и объективности его воспоминаний. А. Ф. Тиран, учившийся с Лермонтовым в юнкерской школе и служивший с ним в лейб-гвардии Гусарском полку, намного поверхностнее воспринимал поэта, чем случайный его знакомец артиллерист К. Х. Мамацев или профессор И. Е. Дядьковский, за две-три встречи сумевший оценить широту интересов и редкий ум своего собеседника.

Достоверность и объективность мемуаров порой не совпадают. Достоверные воспоминания могут быть недостаточно объективны из-за пристрастного отбора материала. В «Заметках о Лермонтове» М. Н. Лонгинова выбор эпизодов произведен явно тенденциозно; сообщив о посещениях А. Х. Бенкендорфом дома Е. А. Арсеньевой в 1837 году и об объявлении «высочайшего прощения» поэта, мемуарист не счел нужным отметить ту неблаговидную роль, которую играл шеф жандармов в других случаях жизни Лермонтова. Трудно поверить, что М. Н. Лонгинов не знал об истинной роли Николая I и Бенкендорфа в жизни и гибели поэта. Знал, отлично знал, но предпочел умолчать! Политические симпатии мемуариста наложили верноподданнический отпечаток на его воспоминания: М. Н. Лонгинов был достаточно честен, чтобы не измышлять, но не столь честен, чтобы писать всю правду.

Не все события в жизни писателя являются для нас в равной мере интересными и поучительными. Душевный такт мемуариста, умение распознавать талант, широкий умственный кругозор — вот те качества, которые помогают отделять главное от второстепенного и определяют значительность воспоминаний.

1

читал каждое его произведение, появлявшееся в печати или ходившее в списках. Критически сопоставив устные воспоминания друзей о Лермонтове, конгениально восприняв его творчество, Герцен нарисовал психологический портрет поэта на широком фоне России того времени: «...чтобы дышать воздухом этой зловещей эпохи, надобно было с детства приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собственной слабостью, с каждодневными оскорблениями; надобно было с самого нежного детства приобрести привычку скрывать все, что волнует душу, и не только ничего не терять из того, что в ней схоронил, а, напротив, — давать вызреть в безмолвном гневе всему, что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви, презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гордостью, чтобы, с кандалами на руках и ногах, высоко держать голову»¹.

Перед нами первоклассная адекватная «транскрипция» «Думы» Лермонтова!

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

..................................
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей

«Он полностью принадлежит к нашему поколению, — продолжал Герцен. — Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли — и какие мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи прогресса, — то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах. Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии; нет, раздумье Лермонтова — его поэзия, его мученье, его сила»².

И вслед за этой исторически безупречной оценкой творчества Лермонтова Герцен с поразительной прозорливостью охарактеризовал личность поэта: «К несчастью быть слишком проницательным у него присоединилось и другое — он смело высказывался о многом без всякой пощады и без прикрас. Существа слабые, задетые этим, никогда не прощают подобной искренности. О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения. Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал, прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисходительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве. Когда Лермонтов, вторично приговоренный к ссылке, уезжал из Петербурга на Кавказ, он чувствовал сильную усталость и говорил своим друзьям, что постарается как можно скорее найти смерть. Он сдержал слово»³.

Отбросив в сторону все наносное, второстепенное, Герцен вскрыл самые существенные стороны личности Лермонтова. Словно полемизируя с будущими недальновидными мемуаристами (напомним читателям, что цитаты взяты нами из труда Герцена «О развитии революционных идей в России», написанном в 1850 году), Герцен писал о глубине душевных переживаний поэта, о выстраданной им интеллектуальной смелости.

Тридцать лет тому назад была впервые опубликована статья А. В. Дружинина⁴«Большая часть из современников Лермонтова, даже многие из лиц, связанных с ним родством и приязнью, — говорят о поэте как о существе желчном, угловатом, испорченном и предававшемся самым неизвинительным капризам, — но рядом с близорукими взглядами этих очевидцев идут отзывы другого рода, отзывы людей, гордившихся дружбой Лермонтова и выше всех других связей ценивших эту дружбу. По словам их, стоило только раз пробить ледяную оболочку, только раз проникнуть под личину суровости, родившейся в Лермонтове отчасти вследствие огорчений, отчасти просто через прихоть молодости, — для того, чтоб разгадать сокровища любви, таившиеся в этой богатой натуре».

Однако «пробить ледяную оболочку» удавалось немногим, лишь наиболее проницательным и доброжелательным собеседникам. Даже Белинский при первом знакомстве не разгадал Лермонтова. Из воспоминаний Н. М. Сатина известно, что их встреча на Кавказе в 1837 году окончилась взаимной неприязнью. Три года спустя Белинский посещает Лермонтова во время его пребывания под арестом в ордонанс-гаузе, и происходит внезапная метаморфоза; серьезный и откровенный разговор полностью перечеркивает старое предубеждение. Потрясенный этой встречей, Белинский спешит сообщить В. П. Боткину о своем «открытии» Лермонтова: «Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! <...> Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: «Дай бог!» Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве.

Каждое его слово — он сам, вся его  натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, — меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества».

В этом признании Белинского перед нами как бы воочию встают две исполинские фигуры — фигура «неистового Виссариона», безудержного в проявлении своих чувств, и фигура Лермонтова с его «озлобленным взглядом на жизнь», наперекор всему верующего в высокое назначение человека.

Проникнув в заповедную глубину натуры поэта, Белинский и Герцен «высветили» его творческую индивидуальность, отметили психологическую близость между Лермонтовым и его любимыми героями, намекнули читателям на интимный, автобиографический подтекст его произведений. «...что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри! — восклицал Белинский.— Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности. Во всем, что ни говорит мцыри, веет его собственным духом, его собственной мощью»⁵.

«О развитии революционных идей в России»: «На немецком языке имеется отличный перевод «Мцыри». Читайте его, чтобы узнать эту пламенную душу, которая рвется из своих оков, которая готова стать диким зверем, змеей, чтобы только быть свободной и жить вдали от людей. Читайте его роман «Герой нашего времени», который напечатан во французском переводе в газете «Démocratie pacifique» и который является одним из наиболее поэтических романов в русской литературе. Изучайте по ним этого человека — ибо все это не что иное, как его исповедь, его признания, и какие признания! Какие грызущие душу терзания! Его герой он сам. И как он с ним поступил? Он посылает его на смерть в Персию, подобно тому как Онегин погибает в трясине русской жизни. Их судьба столь же ужасна, как судьба Пушкина и Лермонтова»⁶.

В свою очередь, Белинский в статье о «Герое нашего времени» создал восторженный апофеоз Печорину — Лермонтову: «Вы предаете его анафеме не за пороки, — в вас их больше и в вас они чернее и позорнее, — но за ту смелую свободу, за ту желчную откровенность, с которою он говорит о них. <...> Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстанет на него... Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти — бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его  на долгую и здоровую жизнь»⁷ .

Личность и поэзия Лермонтова мужали в раскаленном горниле событий, очистительное пламя которого сжигало дотла старые верования, вековые предрассудки, обветшалые догмы. «Но перед идолами света//Не гну колени я мои;//Как ты, не знаю в нем предмета//Ни сильной злобы, ни любви» («Договор»).

«средневековья» во всех сферах человеческого общежития. «Я знал, что тебе понравится «Договор», — писал В. П. Боткин Белинскому 22 марта 1842 года.— В меня он особенно вошел, потому что в этом стихотворении жизнь разоблачена от патриархальности, мистики и авторитетов. Страшная глубина субъективного я, свергшего с себя все субстанциальные вериги. По моему мнению, Лермонтов нигде так не выражался весь, во всей своей духовной личности, как в этом «Договоре». Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой патриархальности, авторитетных, привычных условий, обратившихся в рутину. Титанические силы были в душе этого человека»⁸.

Как мы видим, высокая самооценка поэта подтверждается вескими свидетельствами наиболее проницательных современников. Их суждения являются для нас незыблемым эталоном, умственной вершиной, с которой надлежит обозревать жизнь, личность и творчество Лермонтова.