ПОЭЗИЯ ЛЕРМОНТОВА
Лермонтов — одно из самых высоких, героических имен в русской литературе. Читатель Лермонтова при первом же прикосновении к творчеству поэта ощущает себя стоящим у порога огромного и неповторимого поэтического мира. Этот мир поражает и завораживает своей таинственной глубиной и мощью, своим мужественным и трагическим строем. В поэтическом мире Лермонтова господствует тот ни на что не похожий, но безошибочно узнаваемый «лермонтовский элемент» (Белинский), который легче почувствовать, чем определить и объяснить.
Трудность такого определения зависит не только от естественного сопротивления, которое оказывает искусство неизбежно обедняющему его анализу, но и от некоторой недоговоренности, недосказанности лермонтовского поэтического творчества, остановленного на полном ходу и далеко не реализовавшего всех своих великих возможностей.
И все же общие идеи, лежащие в основе поэзии Лермонтова, поддаются определению и объяснению. Это — идеи личности и свободы, которые утверждает поэт как самые высокие ценности и критерии. Лермонтов нашел в этих идеях, существовавших и до него, особый аспект и воплотил их со страстью, своеобразием и полнотой, неизвестными его предшественникам в русской поэзии. Творчество Лермонтова, несущее эти идеи, способствовало обострению критического сознания его современников и было целиком направлено против бесчеловечности, рабства и духовной косности. Но и в наши дни творчество Лермонтова сохраняет свое великое революционизирующее значение, все еще подымает, тревожит и беспокоит. Поэзия Лермонтова противостоит всяческому застою, регламентации мышления и попиранию человеческой личности. В борьбе за человека, за его достоинство, за его свободу, за его право на гордую и бесстрашную мысль, в борьбе с бездумным благодушием и духовной неподвижностью беспокойная и мятежная поэзия Лермонтова помогает нам и теперь, как она помогала своим читателям в прошлом.
1
Михаил Юрьевич Лермонтов родился в Москве 3 октября (15 октября н. с.) 1814 года, а в 1828 году стал уже автором первых стихотворений. Лермонтову пришлось жить и писать в одну из самых реакционных эпох русской истории. Начало этой эпохи было ознаменовано разгромом декабризма, а пределом ее, до которого Лермонтов не дожил, послужило сплочение и активизация революционной демократии.
Лермонтовское время, т. е. 30-е годы прошлого века, некоторые историки и мемуаристы называли «тихим житьем» и «смирным временем». Покорность и смирение снаружи и глухая, удушливая неподвижность изнутри и явились страшными признаками эпохи. Правительство, испуганное выступлением декабристов и европейским освободительным движением, жестоко преследовало не только то, в чем видело хотя бы слабые следы прямой политической оппозиции, но и умственную жизнь вообще, которую считало основанием оппозиционных настроений. Не случайно известный реакционный деятель С. С. Уваров, тогда еще помощник министра народного просвещения, в своем отчете 1832 года призывал строить «умственные плотины», препятствующие «порывам к чужеземному, к неизвестному, к отвлеченному в туманной области политики и философии».1 Мыслебоязнь так глубоко проникла в общественное сознание, что литературное творчество само по себе казалось опасным делом. «Если вы продолжаете писать, — наставляла Лермонтова, только что поступившего в юнкерскую школу, его постоянная корреспондентка М. А. Лопухина, — не делайте этого никогда в школе и ничего не показывайте вашим товарищам, потому что иногда самая невинная вещь причиняет нам гибель».2
Духовные завоевания, вызванные освободительным движением, просветили самосознание передовых слоев русского дворянства, но, омраченные поражением декабризма и торжеством реакции, они приводили также к общественному разочарованию. Вера в возможность коллективной борьбы была подорвана, и надежда на свободу личную и общественную сохранилась лишь в форме одинокого индивидуального протеста и пессимистически окрашенного отчуждения. Вместе с тем к сознанию бессилия перед лицом реакции присоединялись впечатления, вызванные бурным развитием денежных отношений и ростом имущественного неравенства, которое Лермонтов воспринимал особенно остро (см. его ранние пьесы и роман «Княгиня Лиговская»). Образованное общество, из которого был вытравлен героический дух и вера в высокие освободительные идеалы, общество, скованное реакцией, пропитанное пошлостью, раздробленное «борьбой эгоизмов», и, прежде всего, среднее и высшее дворянское общество, представляло собой более чем неприглядную картину.
Развитию Лермонтова способствовало прекрасное и разностороннее образование, полученное им дома, в Московском Благородном пансионе и в Московском университете, в котором вели занятия лучшие преподаватели того времени. Огромную роль в формировании молодого поэта сыграло его увлечение произведениями Пушкина, Шиллера, Шекспира и в особенности бунтарским и мятежным творчеством Байрона — литературой, приобщавшей поэта к передовой гуманистической идеологии. Здесь следует упомянуть и менее характерные и более ранние увлечения: Жуковским, И. И. Козловым, А. А. Бестужевым.
Одним из самых важных источников, питавших мировоззрение Лермонтова и укреплявших его стойкость в годы безвременья, являлась идейная традиция декабризма и полные героической поэзии рассказы о декабристах. Эти рассказы доходили до Лермонтова еще в отрочестве, в то время, когда он жил в пензенском поместье своей бабушки — Тарханах. Он был окружен ими в Москве, в подмосковном имении его родственников — Средникове, в Благородном пансионе и в Московском университете, в котором учился в 1830 и 1831 годах, одновременно с Герценом и Огаревым. Разогретая оппозиционной политической мыслью атмосфера университета, культ декабризма и поэзии декабристов, который установился в передовой студенческой среде, не подчинив себе Лермонтова целиком, сильно на него повлияли. Можно сказать, что декабристы разбудили не только Герцена, но отчасти и Лермонтова. Политическая и моральная культура декабризма, декабристские представления о должном, об идеале помогли Лермонтову увидеть современное ему общество таким, каким он его увидел, и оценить так, как он его оценил.
участия в идейном движении других классов, писал Герцен, имея в виду 30-е годы, вовсе не следует, «что ничего не произошло в его душе. Русский народ дышит тяжелее, чем прежде, глядит печальней; несправедливость крепостничества и грабеж чиновников становятся для него все более невыносимей».3 Количество крестьянских восстаний, поджогов, убийств помещиков за это время неуклонно возрастало. Холерные бунты 1830—1831 годов явились лишь наиболее ярким выражением всеобщего народного недовольства. И Лермонтов, проведший в деревне всю первую половину своей жизни, реагировал на эти явления с большой чуткостью и страстью (повесть «Вадим» и другие).
Таковы предпосылки столкновения Лермонтова с окружавшей его действительностью. Так возникло в нем сознание ущемленности, жгучего оскорбления, неизгладимой обиды, которую наносят человеку люди и даже, как казалось Лермонтову, сам закон мироздания. Хотя и неповторимая поэтическая индивидуальность поэта, конечно, не определяется целиком этими предпосылками, но они глубочайшим образом способствовали ее формированию. Горячий и горький лиризм обиды пронизывает творчество Лермонтова, особенно раннее. Разнообразно варьируемый образ «гонимого миром странника» проходит через все произведения поэта.
Критическое отношение Пушкина 30-х годов к русской крепостнической действительности проявлялось в исторически углубленном и реалистически-объективном художественном понимании этой действительности. Сложившаяся еще в молодости и в эпоху создания «Бориса Годунова» вера Пушкина в победу разумных сил истории господствовала над трагическими впечатлениями жизни и укрепляла светлый и гармонический строй его мировоззрения и творчества. Молодому Лермонтову пушкинский историзм, как и всякий объективный историзм, оставался тогда в значительной мере чуждым, а непосредственные проявления пушкинской оппозиционности представлялись недостаточными («О, полно извинять разврат...», — см. «К ***»). Минуя основное русло пушкинского творчества, через голову Пушкина-реалиста Лермонтов в ранний период своего развития обращается к Пушкину-романтику, автору южных поэм, во многом перекликающихся с восточными поэмами Байрона. Вольнолюбивый романтизм Пушкина и особенно ненавистный русским реакционерам романтизм Байрона и явились той школой, которая помогла Лермонтову оформить свою субъективистски окрашенную художественную систему: выработать образ героя и осознать характер столкновения героя с действительностью.
От недооценки романтизма, от нежелания видеть в нем великое прогрессивное явление наше литературоведение давно уже отказалось. Лермонтов — крупнейший представитель русского и мирового романтизма, и величие его связано не только с тем, что его творчество зрелого периода развивалось в сторону реализма, но и с тем, что он был романтиком и в известных пределах
Романтизм Лермонтова относится к иной эпохе, чем романтизм Пушкина, и сильно от него отличается. Столкновение с враждебной и недостойной средой в условиях последекабристской реакции привело к тому, что в сознании Лермонтова идея и чувства личности, противостоящие действительности, приобрели большее значение и проявились с большей интенсивностью, чем у Пушкина. «Надо было обладать безграничной гордостью, — писал Герцен, — чтобы с кандалами на руках и ногах высоко держать голову».4 Отсюда — подвиг гордого одиночества, отщепенство, романтическая изолированность, о которых Лермонтов постоянно говорил в стихах как о поведении своего героя, хотя сам поэт не чуждался дружеских связей.
Развитию идеи личности у Лермонтова соответствует характерная для романтиков повышенная субъективность его отношения к действительности. Речь идет не о субъективной прихотливости и капризной изменчивости вкусов и мнений, а о страстном, заинтересованном, принципиально оценочном подходе ко всему окружающему. Это была та самая субъективность мысли и чувства, которая помогла Белинскому преодолеть свои примиренческие настроения конца 30-х годов и которую он признал главным признаком духовного прогресса своего времени. Субъективность эта, превращаясь в особый лермонтовский лиризм, окрашивала все произведения поэта, его характеристики, пейзажи, эпитеты. Она пронизывала его лирические признания и объективные образы атмосферой горячего напряженного личного чувства, «музыкой души». Лиризм Лермонтова был далек от созерцательно-пассивного лирического стиля таких поэтов, как Жуковский или Козлов. Лермонтов, как и Гоголь, — поэт активных оценок, вытекающих из всей совокупности его взглядов. Решающую роль в его поэзии играет сосредоточенная и является одним из существенных отличий ее от универсального и многопланного творчества Пушкина. Однако эта односторонность представляет собой не только ограничение, но и высокое достоинство Лермонтова. Она связана с устремлением его в глубину избранной им сферы и вместе с тем с исключительной интенсивностью, собранностью и динамичностью его поэтического мира.
Лиризм Лермонтова и все направление его поэзии, как и у других авторов, определяются общим характером его утверждения и отрицания.
В произведениях Лермонтова утверждение не выдвигается на первый план: он говорит «да» гораздо реже, чем «нет». Это обстоятельство давало повод считать Лермонтова поэтом чистого отрицания и беспросветного скепсиса. Между тем источником отрицания, гнева и разочарования Лермонтова всегда является скрытое за ними утверждение идеалов и положительных ценностей жизни. В качестве символического и условного выражения этой мысли можно указать стихотворение Лермонтова «Кинжал», где говорится о любви, дарящей человеку оружие:
Ты дан мне в спутники, любви залог немой, И страннику в тебе пример не бесполезный: Да, я не изменюсь и буду тверд душой, Как ты, как ты, мой друг железный.
Положительное содержание поэзии Лермонтова не сразу приковывает к себе внимание, но существование его очевидно. Лермонтов своим творчеством утверждает любовь к жизни, к природе, к вечному движению, к борьбе, а в особенности к свободе и много раз признается в этой любви («Молитва», 1829, «Я жить хочу! хочу печали...», «Поэт», «Мцыри» и другие). Непререкаемыми ценностями являлись для него преданность родине, идея справедливости, право человека на уважение, мирные отношения между народами, доверчивость, простота и правдивость в отношениях между людьми (драмы, поэма «Последний сын вольности», стихотворения «Родина», «Валерик»5
Наиболее конкретное выражение положительных идеалов Лермонтова дается в стихотворении «На жизнь надеяться страшась...». Лермонтов рисует в этом мрачном стихотворении, вероятно под влиянием утопии Сен-Симона и сенсимонистов, идеальное будущее земли, в котором видит равенство гражданское (отсутствие «честей») и имущественное (отсутствие «злата»), свободу личности, чувства (отсутствие «приличий») и мир между людьми.
Положительные идеалы Лермонтова становились в его поэзии силой, направленной против враждебных ему явлений действительности. Лермонтова отнюдь нельзя называть атеистом, но вера в «небо» не носила у него последовательного характера, нередко превращаясь в богоборчество. Тяготение к земной материальной жизни переходило у Лермонтова в скрытую полемику с «небом», со спиритуалистической догматикой религии («Земля и небо»). Апология порыва, беспредельного стремления и беспокойства таила в себе ненависть поэта к современным ему косным и застывшим формам жизни («Парус», «Есть речи — значенье...»). Чувство социальной справедливости вело Лермонтова к осуждению поработителей народа (роман «Вадим», «Прощай, немытая Россия!..»). За прославлением личной свободы («Мцыри») угадывалась ненависть к неволе общественной, — тем самым его отвлеченно-моральный идеал свободы приобретал в сознании современников поэта политическую окраску. Стремление к простоте и естественности превращалось в критику «цивилизованного общества» и, прежде всего, света («Странный человек», «Маскерад», «Как часто, пестрою толпою окружен...»).
Поэзия Лермонтова уже в ранние годы ее развития до конца его жизни имела не только непосредственно-созерцательный, но и аналитический «Если б сказали Лермонтову, — писал Белинский в 1844 году, — о значении его направления и идей, он, вероятно, многому удивился бы и даже не всему поверил; и не мудрено: его направление, его идеи были — он сам, его собственная личность, и потому он часто высказывал великое чувство, высокую мысль в полной уверенности, что он не сказал ничего особенного».6
Лермонтов ставит в своем творчестве философские вопросы, несомненно обнаруживая знакомство с европейской философией (по-видимому, еще в молодости на него влиял философски ориентированный идеалистический журнал «Московский вестник»). Философия Лермонтова была стихийной, поэтической философией, но это не лишало ее интеллектуальной силы, лирического драматизма и глубины. Лермонтов решал философские вопросы по-разному, но за каждым его решением стоял подлинный, пережитый духовный опыт.
Это драматическое сплетение утверждений и отрицаний выражалось у Лермонтова не только в темах и логических формулах, но и в «музыкальной» структуре, в характере лиризма и тональности стиха. Лермонтов говорил в стихотворении «Не верь себе», что «родник» поэзии полон «простых и сладких звуков», но вместе с тем мы знаем и знаменитые слова поэта о «железном стихе, облитом горечью и злостью» («Как часто, пестрою толпою окружен...»). Эти два лирических строя существовали в поэзии, предшествовавшей Лермонтову, чаще всего порознь и не сходились между собой. Так, «твердый» гражданский стих декабристов противостоял «сладким звукам» лирики Жуковского. В грандиозной по широте и богатству поэзии Пушкина звучали все голоса, в том числе и непревзойденный по своей энергии голос «железного стиха», который обычно соответствовал гражданской теме («Кинжал», «Клеветникам России»). Но лиризм «железного стиха» не совпадал с основной тональностью поэтического творчества Пушкина. В поэзии Лермонтова героическая мужественная тональность характерна не только для гражданского стиха («Смерть поэта», «Поэт»), но и для произведений, не заключающих в себе прямого политического содержания («Я жить хочу! хочу печали...», «Мцыри», «Демон»). Этот героический лиризм является принадлежностью поэзии Лермонтова в целом, тесно сплетаясь в ней с доверительной интонацией его задушевных лирических признаний и раздумий («Звуки», «Сосед», «Слышу ли голос твой...»). Трудно уследимое сочетание этих двух лирических начал является одной из самых примечательных особенностей Лермонтова. В лермонтовском творчестве, в котором активность и страсть соединились с мягким и созерцательным лиризмом, поэзия, сохраняя все эти качества, стала звучать железом (особенно в стихотворениях «Кинжал», «Еврейская мелодия» и других).
«Каждое слово его, — писал о Лермонтове Лев Толстой, — было словом человека, власть имеющего».7 «Мне нужно действовать, я каждый день Бессмертным сделать бы желал», — провозглашает лирический герой Лермонтова («1831-го июня 11 дня»). Но воля к действию у Лермонтова и лермонтовского героя не могла привести в реакционной обстановке 30-х годов к совместному общественно ценному делу. Лермонтов выступал как одинокий борец и мятежник. Поэзия его, как и поэзия Байрона, не содержала в себе революционной программы: в России 30-х годов революция была невозможна. Однако по своему духу, по широте, страсти и глубине отрицания социальных, моральных, психологических и бытовых устоев старого общественного уклада поэтическое творчество Лермонтова, как и творчество Байрона, может быть названо революционным. И хотя эта революционность Лермонтова была стихийной, идейно не оформленной, в отдельных случаях она достигала исключительной политической остроты (стихотворения «30 июля. (Париж) 1830 года», «Смерть поэта»).
Героический дух лермонтовской поэзии выразился, помимо общего ее направления, в сопровождающей ее лирического героя теме избранничества, высокой общественной миссии. Поэт неоднократно пророчествует о предназначенных ему грандиозных деяниях, гибели по «обету» за «общее дело», о грозящей ему казни или изгнании. И трагический акт, который видит перед собой в будущем лирический герой Лермонтова, судя по намекам поэта, напоминает скорее подвиг мести, стихийное восстание оскорбленного чувства, чем подвиг созидательный, ведущий к положительным гражданским завоеваниям. Не случайно тема мести у Лермонтова, особенно в ранний период его развития, имеет такое огромное принципиальное значение. Она громко звучит в лирике Лермонтова. Она окрашивает своим зловещим светом большую часть его поэм. Она играет решающую роль в «Вадиме», в «Княгине Лиговской», в «Маскераде».
Борьба передового человека 30-х годов с косными формами действительности не могла привести к победе. Отсутствие социальной почвы, на которую он мог бы опереться, его сомнение в плодотворности своих усилий ставили его в трагическое положение и формировали его трагическое отношение к миру. Мировоззрение Лермонтова, склонного к скепсису и трезвости и еще не созревшего до веры в исторический прогресс, в своей основе всегда оставалось трагическим. Знаменитая формула Белинского, относящаяся к стихам Лермонтова, характеризует их следующим образом: «...в них... нет надежды, они поражают душу читателя безотрадностию, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства... Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни...»8
Эти особенности Лермонтова в обстановке николаевской монархии легко могли бы привести к отказу от борьбы. Именно к таким позициям пришел один из крупнейших русских поэтов того времени — Е. А. Баратынский. Не принимая наступившего «железного века» и скорбя о легендарной гармонии далекого прошлого, Баратынский в своей книге «Сумерки» (1842) и в примыкающих к ней стихотворениях застыл в трагически-пассивной позе и отказался от поисков радикального выхода. Трагическая позиция Лермонтова, в отличие от Баратынского, была позицией борьбы. Лермонтов не верил в близкую победу и не ставил о ней вопроса, но и не складывал оружия.
разрешению этих вопросов, противопоставляя недостойной действительности свои высокие требования, Лермонтов осуществлял героическую миссию поэта-борца. И чем больший трагизм вносил Лермонтов в свои оценки и приговоры, тем сильнее они будили общественное сознание, заражая его беспокойством и заставляя сомневаться в том, что поверхностному наблюдателю казалось не подлежащим сомнению. В одном из писем 40-х годов Н. П. Огарев, характеризуя состояние современной мысли, утверждал, что в ее трагическом скептицизме заключается «действительное движение и безбоязненность скорби».9 Носителем именно такой мужественной, безбоязненной скорби, которая освещала неблагополучие окружающего и двигала вперед, и был Лермонтов.
Ценность и значение того или другого мировоззрения, в том числе трагического или оптимистического по своей окраске, нельзя рассматривать как неизменную величину, равную себе на всем протяжении исторического времени. Ценность мировоззрения в конечном счете измеряется его отношением к освободительному движению в широком смысле, работающему в каждый исторический момент над разрешением своих объективных задач. В эпоху Лермонтова в систему консервативной идеологии естественно входило оптимистическое положение о том, что «все прекрасно в божьем мире» (из стихотворения И. П. Клюшникова «Жизнь»). Это утверждение, подкрепляемое ортодоксальной религией, вело к оправданию того уклада жизни, который не заслуживал никакого оправдания. Такой оптимизм порождал апатию и застой. Легко объяснить раздражение, вызванное в реакционной критике неприятие этого апатического оптимизма Лермонтовым, связанное со всем складом его трагического миропонимания. Этим критикам правильно представлялось, что трагичность, разочарованность Лермонтова, в сущности, являются одной из форм его протеста. Лермонтов мог бы повторить слова Чаадаева в «Апологии сумасшедшего» (1837): «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете... Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия...»10. Лермонтов понимал людей и эпоху, в которой ему приходилось жить, глубже, чем его современники, и его скорбь была результатом этого понимания.
Облик Лермонтова-поэта отражал основные свойства личности живого Лермонтова. Здесь проявлялся закон поэтического отбора, приводящий к выделению важного и отсеиванию второстепенного. Так, из произведений Лермонтова очень немногое можно узнать о Лермонтове-студенте или о его жизни в домашнем кругу. «Гусарская стать» Лермонтова, без которой было бы невозможно представить его биографически, образ Лермонтова — проказника и неугомонного выдумщика, всегда готового на шалость, коновода в различных затеях, любителя карточной игры и цыган, поющего песни «во все горло и до потери дыхания», умеющего хохотать, веселиться и веселить собеседников, воспринимается как бы на периферии его поэзии, неполно, в немногочисленных стихотворениях «на случай». Дружеские связи поэта зрелого периода также были отражены в его творчестве довольно слабо, а деятельное участие в журнале «Отечественные записки» нашло отзвук лишь в одном его стихотворении — «Журналист, Читатель и Писатель».
«поэзию» от человека. «В наружности Лермонтова, — вспоминал И. С. Тургенев, — было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовался с выражением почти детски-нежных и выдававшихся губ».11
Таковы общие основные черты, характеризующие творческую личность Лермонтова на всем протяжении ее развития. Но личность автора или его героев не может быть отражена в поэзии в полном отрыве от той действительности, с которой она соотносится. Отражение тех или других сфер действительности, отличающихся по своему реальному содержанию и структуре и увиденных под определенным углом зрения, соответствует родовым формам поэзии или жанрам в широком смысле слова. Для понимания Лермонтова соотношение этих форм имеет первостепенное значение.
Сноски
1 Цитирую по книге: Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1828-1855 гг. Спб., 1909. С. 84.
2 М. Ю. Соч. М.; Л., 1957. Т. 6. С. 763. В дальнейшем цитируется это издание: Соч.: В шести томах. М.; Л., 1954-1957.
3 Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Собр. соч.: В тридцати томах. М., 1956. Т. 7. С. 211 (перевод с французского).
4 Герцен
5 В настоящем издании, как и в ряде предыдущих, это стихотворение («Я к вам пишу случайно, - право...») печатается без заглавия. - Ред.
6 Белинский В. Г. Русская литература в 1844 году // Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 8. С. 474.
7 Русанов
8 Белинский В. Г. Стихотворения М. Лермонтова // Полн. собр. соч. М., 1954. Т. 4. С. 503.
9 Письмо к Т. Н. Грановскому от 15 февраля 1847 г. // «Звенья». М.; Л., 1932. Ч. 1. С. 123.
10 Чаадаев «Апологии сумасшедшего» - по-французски).
11 Тургенев И. С. Литературные и житейские воспоминания // Полн. собр. соч. и писем: В тридцати томах: Изд. 2-е, испр. М., 1983. Т. 11. С. 71.