Найдич Э. И все-таки Чаадаев! // Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худож. лит., 1994. — С. 80—95.
И все-таки Чаадаев!
В течение целого столетия связи Лермонтова с развитием русской и европейской философской мысли изучались очень слабо. Постепенно этот пробел стал восполняться. Но десятки лет вокруг некоторых произведений идут споры, в частности об одном из самых загадочных стихотворений Лермонтова. Вот оно:
Великий муж! здесь нет награды,
Достойной доблести твоей!
Ее на небе сыщут взгляды
И не найдут среди людей.
Но беспристрастное преданье
Твой славный подвиг сохранит,
И, услыхав твое названье,
Твой сын душою закипит.
Свершит блистательную тризну
Потомок поздний над тобой
И с непритворною слезой
Промолвит: «Он любил отчизну».
Это послание, относящееся скорее всего к 1836 — началу 1837 года, оставалось до 1875 года не напечатанным. Долгие годы издатели сочинений Лермонтова даже не пытались выяснить, кому оно посвящено. Верхняя часть листа с автографом стихотворения оторвана. Очевидно, здесь находилось имя адресата, а возможно, и первая строфа. Лишь через сто лет после создания стихотворения в одном из лучших полных собраний сочинений
Лермонтова было высказано предположение по этому поводу.
М. Эйхенбаум высказал догадку: «По тексту стихотворения видно, что речь идет о человеке, который совершил какой-то нравственный подвиг, но не получил награды, а, наоборот, был обвинен современниками в нелюбви к отечеству или в измене ему.
По всем признакам, подсказываемым не только текстом стихотворения, но и фактами биографии Лермонтова, это — П. Я. Чаадаев (1793—1856). Стихотворение 1836—1838 годов свидетельствует о знакомстве Лермонтова с «Философическим письмом» Чаадаева и большом влиянии этого письма на него. В 1817 году Пушкин написал известное стихотворение «К портрету Чаадаева»:
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской:
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
У нас он — офицер гусарский.
Б. М. Эйхенбаум сделал примечание: «В это время (1816—1817) Чаадаев служил в том самом лейб-гвардии полку, в котором потом служил Лермонтов. Это тоже могло влиять на отношение Лермонтова к Чаадаеву: в полку сохранились воспоминания о Чаадаеве и личные связи с ним». И далее, уже в основном тексте комментария, Б. М. Эйхенбаум продолжал: «В сентябре 1836 г. первое «Философическое письмо» Чаадаева (написанное в 1829 г. и давно известное его друзьям) появилось в журнале «Телескоп». Оно нашумело на всю Россию и вызвало бурю негодования в высших кругах. Герцен в «Былом и думах» писал: «Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь: тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли то сигнал, вызов на помощь, весть об утрате или о том, что его не будет, — все равно надо было проснуться. ...Письмо Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию. Оно имело полное право на это. После «Горе от ума» не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление».
Биограф Чаадаева М. И. Жихарев описывает впечатление, произведенное «Философическим письмом», следующими словами: «Никакое литературное или ученое событие ни после, ни прежде этого (не исключая даже смерти Пушкина) не производило такого огромного внимания и такого обширного действия, не разносилось с такой скоростью и с таким шумом... все соединилось в одном общем вопле проклятия и презрения к человеку, дерзнувшему оскорбить Россию» (Вестник Европы. 1871. № 7. С. 31—32).
Итак, главные обвинения по адресу Чаадаева состояли в том, что он ненавидит Россию...
Весь этот материал поддерживает нашу догадку, что стихотворение Лермонтова обращено к Чаадаеву и написано в ответ на обвинения его в ненависти к России. Заключительные слова (он любил отчизну!) приобретают полный смысл именно как ответ на эти обвинения и на «Апологию сумасшедшего». Надо полагать, что стихотворение написано до дуэли и смерти Пушкина. Возможно, что верхняя часть листа, на котором оно написано, оторвана не случайно, а с целью зашифровать его для посторонних лиц».
Почти весь текст комментария Б. М. Эйхенбаума приведен для того, чтобы наиболее эффективным путем прийти к обоснованию адресата стихотворения.
В 1939 году В. Мануйлов и Л. Модзалевский в статье о стихотворении «Полководец» Пушкина мельком назвали имя Лермонтова, поддержавшего Пушкина в его размышлениях о Барклае-де-Толли в послании к «великому мужу». Эту гипотезу, правда с оговорокой, что, «пожалуй, не достает некоторых аргументов», развил И. Л. Андроников в главе «Спор о „великом муже“»1. В более поздних сборниках трудов «Лермонтов. Исследования и находки» эта глава отсутствует.
После 1948 года в комментариях к сочинениям Лермонтова отдается решительное предпочтение гипотезе о Барклае, в том числе и в последних авторитетных изданиях (Л.: Наука, 1978. Т. 1. С. 593 и Л., 1989. Т. 1. С. 669. Большая серия. Б-ка поэта). Между тем нет оснований для такого раскрытия адресата:
1. Лермонтов отзывался на важнейшие события, волновавшие общество: июльскую революцию во Франции, гибель Пушкина. К таким событиям относится и публикация в ноябре 1836 года «Философического письма» Чаадаева в журнале «Телескоп», взбудоражившее буквально все общественные круги.
2. Вынужденное отступление русской армии в 1812 году и обвинение в связи с этим Барклая в измене относились к настроениям двадцатишестилетней давности. В «Полководце» Пушкина (Современник. 1836. Окт.) дано описание Военной галереи Зимнего дворца и сосредоточено внимание на портрете Барклая художника Доу. Пушкин размышляет о печальной участи полководца, о непризнании его заслуг в сознании народа, его неколебимости пред общим заблуждением. В судьбе Барклая он видит типичную ситуацию непонимания современниками («Жалкий род людской») своих выдающихся деятелей. В конце 1820-х — начале 30-х годов Пушкин испытал это на себе.
3. После «Объяснения» Пушкина в ответ на критическую заметку Л. Голенищева-Кутузова, выступившего в печати, чтобы взять под защиту якобы умаленные Пушкиным заслуги Кутузова, вопрос был исчерпан.
В возвышении Барклая в эти годы был заинтересован Николай I, который не хотел слишком сильного прославления Кутузова во время бородинской годовщины 1837 года. Ознакомившись в рукописи с трудом историка А. Михайловского-Данилевского, он высочайше указал, что нужно более полно осветить деятельность Барклая, что и было выполнено.
25 декабря 1837 года перед Казанским собором были торжественно открыты памятники Кутузову и Барклаю.
Противоречит данному адресату и оборот Лермонтова «здесь нет награды», даже понимая, что речь идет о награде духовной, всенародном признании. Нельзя забывать, что Барклай получил высшие военные награды (в том числе орден Георгия всех четырех степеней), в 1814 году — звание фельдмаршала, в 1815 году — княжеский титул. В Бородинском сражении под Барклаем было убито или ранено пять лошадей, он появлялся в самых опасных местах, и полки, ранее встречавшие полководца молчанием, теперь приветствовали его дружным «ура». Что касается отступления русской армии на первом этапе войны, которая истолковывалась солдатами в 1812 году как измена, то позднее такая тактика была всеми признана как единственно правильная.
4. В самом содержании лермонтовского послания нет ни одного слова о том, что речь идет о военном деятеле, совершенном им подвиге. Примененное поэтом слово «доблесть» в толковом словаре В. Даля определялось так: «высшее душевное мужество, стойкость, благородство, высокое свойство души, высшая добродетель, великодушие, саможертва и пр.».
5. Если бы в стихотворении говорилось о Барклае, то незачем было отрывать начало, скрывающее имя «великого мужа». Однако, зная о возможном обыске после написания и распространения стихотворения «Смерть поэта», сделать это было абсолютно необходимо. Защита автора «Философического письма», объявленного сумасшедшим и вызвавшего чуть ли не всеобщее осуждение, могла повлиять на исход военно-судного дела 1837 года по поводу «Смерти поэта».
Напомним, что Николай I (через три месяца после «случая» с Чаадаевым) приказал направить к Лермонтову главного военного лейб-медика, чтобы обследовать, не сошел ли поэт с ума. Гипотезу Б. М. Эйхенбаума, выдвинутую более полувека назад, можно дополнить новыми аргументами, а в отдельных случаях уточнить.
Несмотря на выразительные свидетельства, приведенные Эйхенбаумом об огромном общественном значении «Философического письма» (Герцен, Жихарев), о жестоких обвинениях Чаадаева в антипатриотизме, только теперь представляется во всей полноте размах суждений и сила негодования, которые обрушились на автора с самых разных сторон.
Это важнейшее звено для обоснования гипотезы, поэтому нужно привести еще целый ряд свидетельств, тем более что многие из них исходили от лиц, которые были в орбите внимания Лермонтова.
В 1960 году после «тагильской находки» — переплетенного тома, содержащего переписку семейства Карамзиных 1836—1837 годах, — стало известным письмо Софьи Николаевны Карамзиной (дочери историка), в салоне которой Лермонтов вскоре стал частым гостем.
«Я должна рассказать тебе о том, — пишет она брату Андрею, — что занимает все петербургское общество, начиная с литераторов, духовенства и кончая вельможами и модными дамами: это письмо, которое напечатал Чаадаев в «Телескопе», «Преимущества католицизма перед греческим исповеданием»2«стране несчастной, без прошлого, без настоящего и будущего», стране, в которой нет ни одной мыслящей головы, стране без истории... Это письмо вызвало всеобщее удивление и негодование».
К этому присоединяется и Владимир Николаевич Карамзин: «Я был вне себя, читая пасквиль Чаадаева... Можно... жалеть свою родину, но горе тому, кто презирает ее, потому что у него более нет родины и это слово теряет для него всякий смысл».
«Пасквиль на русскую нацию» — так сказал о «Философическом письме» и Денис Давыдов в письме к Пушкину от 23 ноября 1836 года.
Что касается официального негодования, то оно перешло все пределы. Приведем письмо министра народного просвещения С. С. Уварова Николаю I от 20 октября 1836 года: «Статью эту считаю настоящим преступлением против религиозной, политической и нравственной чести». Уваров замечает, что в России «возмущение не может не стать всеобщим» (Символ. 1986. Т. 6. С. 121).
Реакционный дипломат Д. П. Татищев 26 октября 1836 года спешил донести С. С. Уварову: «Филиппика Чаадаева, которую я вам возвращаю, может возбудить только негодование и отвращение. Меня это возмущает! Под прикрытием проповеди в пользу папизма автор излил на свое собственное такую ужасную ненависть, что она могла быть внушенной ему только адскими силами».
«Записок» Ф. Ф. Вигель 21 октября 1836 года написал пространное письмо (фактически донос) митрополиту Серафиму, где, в частности, говорилось, что в «Философическом письме» «нет строки, которая не была ужаснейшею клеветою на Россию, кое бы не было жесточайшим оскорблением нашей народной чести... Никогда, нигде, ни в какой стране, никто толикой дерзости себе не позволил».
27 октября 1836 года митрополит Серафим обратился к шефу жандармов А. Х. Бенкендорфу: «Суждения о России, помещенные в сей негодной статье, столько оскорбительны для чувства, столько ложны, безрассудны и преступны сами по себе, что я не могу принудить себя даже к тому, чтобы хоть одно из них выписать здесь для примера...»
И далее Серафим обвинял издателя «Телескопа» за то, что он дошел до того, чтобы распространять «между соотечественниками столь преступные хулы на отечество, веру и правительство... все, что для нас, россиян, есть священного, поругано, уничтожено, оклеветано с невероятной предерзостию и с жестоким оскорблением...».
В следственной комиссии по делу о чаадаевской публикации существо этого «сочинения» представлялось несравненно менее важным, нежели «обнародование подобной статьи в то время, когда высшее правительство употребляет все старания к оживлению духа народного, к возвышению всего отечественного»3.
Даже друзья и близкие знакомые Чаадаева не сказали необходимых слов в его защиту. Так, П. А. Вяземский в письме А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому от 19 октября 1836 года истолковал письмо как сатиру и заявил: «Нет ни одной решительной истины: грустно в том признаться... Все эти провозглашения истин непреложных — заблуждения молодости или счастливой суетливости». Не получил Чаадаев поддержки, хотя бы в оценке современности, в письме А. И. Тургенева — В. А. Жуковскому и П. А. Вяземскому от 24 октября 1836 года. Это сделал лишь Пушкин в письме Чаадаеву от 18 октября 1836 года. Но письмо осталось неотправленным. Причины не ясны. Ссылаться на боязнь перлюстрации не всегда возможно, так как часть писем передавалась с оказией.
«Московский наблюдатель» (А. С. Хомяковым, И. В. Киреевским и др.). После выхода в свет журнала с «Философическим письмом» Надеждин писал Белинскому: «Я нахожусь в большом страхе, «Письмо» возбудило ужасный гвалт в Москве благодаря подлецам наблюдателям. Эти добрые люди с первого раза затрубили об нем как неслыханном преступлении, и все гостиные им завторили»4.
По словам А. И. Тургенева, «вся Москва от мала до велика, от глупца до умного... опрокинулась на Чаадаева».
До недавнего времени оставался неизвестным вырезанный цензурой отзыв А. С. Хомякова из журнала «Московский наблюдатель» (1836. Ч. 2), который «обрушивает» на Чаадаева обвинение в пренебрежительном отношении к России.
Представление о Чаадаеве как о «великом муже» сложилось у Лермонтова, очевидно, уже в ранние годы. Ему, как и всем студентам Московского университета, было известно послание Пушкина «К Чаадаеву», пушкинское сравнение Чаадаева с Брутом и Периклом, величайшими личностями античного мира. В кругу друзей Чаадаев давно занимал положение учителя, мудреца, «великого мужа». Только теперь выяснилось, что, по свидетельству И. С. Гагарина5«самым умным из известных ему умов»6.
Очевидно, эту оценку знал Лермонтов, встречавшийся с И. С. Гагариным в кружке шестнадцати!
Верность свидетельства И. С. Гагарина подтверждает обнаруженное недавно письмо А. С. Цурикова к Чаадаеву, где он пишет: «Великий немец вами бредит, ловит везде русских и расспрашивает о Вас».
К. В. Браницкий в книге «Славянские нации» (Париж, 1879) рассказывает о существовании в 1839 году в Петербурге оппозиционного кружка шестнадцати, состоящего из университетской молодежи и кавказских офицеров. «Там после скромного ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и все обсуждали с полнейшей непринужденностью и свободой, как будто III отделение собственной его императорского величества канцелярии вовсе и не существовало...»
Остроумное предположение о названии кружка высказал Ираклий Андроников. Оно восходит к произведению Бальзака «История тринадцати» (1833), где действует независимое дружеское сообщество «Лэ трез» (тринадцать), в какой-то степени напоминающее «Лэ сэз» (шестнадцать).
«Телескоп» в 1835 году.
Но вернемся к «Посланию», его заключительной строфе:
Свершит блистательную тризну
Потомок поздний над тобой.
Мысль первого «Философического письма» о том, что только отдаленное потомство может правильно оценить и извлечь урок из настоящего, близка Лермонтову. О признании заслуг Чаадаева поздними потомками, блистательной тризне и говорится в последней строфе.
...Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Здесь также идет речь о памяти в потомстве. Лермонтов повторил пророчество Пушкина. Оба послания объединяла вера в патриотизм Чаадаева.
гордыни.
Лермонтов сумел оценить масштаб личности Чаадаева. Он и сам уже в юношеские годы, еще ничего не напечатав, верил в свою исключительность. Он оказался прав и в отношении Чаадаева.
Наследие Чаадаева стало постепенно раскрываться. В начале XX века были частично напечатаны его «Сочинения и письма» в двух томах (1913—1914), подготовленные М. О. Гершензоном. В сборнике «Литературное наследство» (Т. 22—24. 1935) были впервые опубликованы пять «Философических писем» замечательным исследователем Д. И. Шаховским, который составил том его сочинения и даже выправил корректуру, но был репрессирован.
Лишь четыре десятилетия спустя появился небольшой том Чаадаева «Статьи и письма», приуроченный к 150-летию замечательного чаадаевского письма. Вторая половина 1980 года ознаменована рядом интереснейших публикаций и исследований и двумя самыми полными изданиями литературного наследия Чаадаева.
«Сочинениях» (М.: Правда, 1989) напечатаны все восемь «Философических писем», а также приложения, где дано первое философическое письмо в редакции и переводе, опубликованном в «Телескопе», переписка современников по этому поводу и другие материалы. Оба эти издания — новый этап в изучении наследия Чаадаева. В них полным голосом сказано, что «Философические письма» были первым опытом философии истории в России, а наследие Чаадаева стимулировало развитие основных направлений отечественной культуры. Чаадаев — предтеча русской традиции.
С. Лихачев в книге «Заметки и наблюдения. Из записных книжек» (М., 1989) нашел верные слова о Чаадаеве, которые необходимо помнить претендующим на истинное понимание русского патриотизма, а на самом деле пытающимся монополизировать чуждые этому понятию взгляды.
«Чаадаева стыдно прятать. Те, кто прячут его, очевидно, втайне верят, что в своем отрицании значения России Чаадаев может быть и прав. Неужели не понять, что Чаадаев писал с болью и эту боль за Россию сознательно растравливал в себе, ища возражений. Ему ответила русская историческая наука».
В первом «Философическом письме» притягательной для Лермонтова была выраженная в блестящей публицистической форме критика современности. Эта критика отчасти отразилась в «Думе» (1838). Н. Л. Бродский и Б. М. Эйхенбаум привели в своих исследованиях наиболее очевидные и несомненные цитаты, подтверждающие знакомство Лермонтова с названным письмом: «Мы живем в каком-то равнодушии ко всему, в самом тесном горизонте без прошлого и будущего... Мы растем, но не зреем: идем вперед, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели... Во все продолжение нашего общественного существования мы ничего не сделали для блага людей; ни одной полезной мысли не взросло на бесплодной нашей почве; ни одной великой истины не возникло среди нас... Мы жили, мы живем как великий урок для отдаленных потомков...»
К этим несомненным параллелям следует добавить и другие.
В начале первого «Философического письма» Чаадаев пишет своей корреспондентке: «Сами качества, которые отличают вас от толпы, делают вас еще восприимчивее к вредоносному влиянию воздуха, которым вы дышите... мог ли я очистить атмосферу, в которой мы живем?» «Я жажду подышать воздухом чистым, взглянуть на небо ясное», — восклицает он.
«Монологе» (1829):
Так пасмурна жизнь наша, так недолго
Ее однообразное теченье...
И душно кажется на родине,
И сердцу тяжко, и душа тоскует.
«Философического письма» вычеркнуты строки о печальном положении в России, о действии сил, «которые приводят у нас в движение все, начиная с самых высот общества и кончая рабами, существующими лишь для утехи своего владыки». Эти взгляды Чаадаева на рабство и крепостничество в России были известны Лермонтову до публикации «Философического письма», написанного в 1828 году и распространявшегося в списках. С письмами Чаадаева по многочисленным копиям знакомились студенты Московского университета или, во всяком случае, знали об их содержании.
Во втором письме читаем:
«Вам придется себе все создать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы под ногами. И это буквально так. Эти рабы, которые прислуживают, разве не они составляют окружающий нас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не почва, которая нас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все время разбиваемся». Страстная проповедь Чаадаева направлена и против православной церкви, которая, по его мнению, утвердила рабство: «Почему... русский народ подвергся рабству лишь после того, как он стал христианским... пусть скажет, почему она не возвысила материнского голоса против насилия одной части народа над другой... христианский народ в 40 миллионов душ пребывает в оковах».
Известно, что 9 мая 1840 года в Москве, на именинном обеде в честь Гоголя, где Лермонтов читал отрывки из поэмы «Мцыри», присутствовал Чаадаев. Зафиксировано, что Лермонтов встречался с Чаадаевым и в московском салоне А. П. Елагиной (матери И. В. и П. В. Киреевских). Сведения о Чаадаеве Лермонтов мог получить и от симпатизирующего ему близкого знакомого Ю. Ф. Самарина, будущего славянофила.
Заметим, что Е. П. Ростопчина была хорошей знакомой Чаадаева, переписывалась с ним. Он называл ее в письмах «наша графиня». Чаадаев передал С. П. Шевыреву стихотворение Ростопчиной «Вид Москвы», где были, в частности, строки:
Как пуста, о как мертва
Первопрестольная Москва.
«Я не предвидел, — пишет Чаадаев 22 сентября 1840 года Шевыреву, — что унылое чувство поэта... оскорбит... москвитян, и уверен был, что оно дышит любовью к родине, хотя и не той самою, которая нынче в моде».
Возможно, об этой реакции на стихотворение Ростопчиной знал Лермонтов, который также любил родину не той любовью, «которая нынче в моде».
В стихотворениях Лермонтова о России, его заметках о национальном развитии страны обнаруживается соприкосновение с воззрениями Чаадаева.
В стихотворении «Прощай, немытая Россия» (1840 или 1841) за точным определением «страна рабов, страна господ» следуют «голубые мундиры», «всевидящие глаза», «всеслышащие уши».
Что касается горьких слов «и ты, им преданный народ» (в другом списке «и ты, покорный им народ»), то они перекликаются с одним из афоризмов Чаадаева: «Горе народу, если рабство не смогло его унизить, такой народ создан, чтобы быть рабом». Ю. Ф. Самарин в своем дневнике 31 июля 1841 года записал мнение Лермонтова о современном состоянии России: «Хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого» (Воспоминания. С. 382).
Лермонтов обращает внимание на низкий уровень сознания народа. В 1839 году цензура выбросила из
«Думы» Лермонтова строку «И перед властию презренные рабы».
«Странная» любовь Лермонтова к родине, любовь, не приемлющая официозного патриотизма и восторга славянофилов, видевших общественные идеалы в прошлом, во многом совпадает с суждениями Чаадаева.
Уже в «Апологии сумасшедшего» — статье, написанной в ответ на травлю, вызванную публикацией «Философического письма», Чаадаев писал: «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа... Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с закрытыми устами... Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется видеть все в розовом свете... и которым, к сожалению, страдают у нас многие дельные умы». В письме к Ю. Ф. Самарину от 15 ноября 1845 года, оценивая свою деятельность, Чаадаев говорит: «Я любил мою страну по-своему, вот и все, и прослыть за ненавистника России мне тяжелее, нежели я могу выразить».
Если в 1836 году отношение Лермонтова и Чаадаева к историческому прошлому скорее всего различалось, то, судя по лермонтовской записи, сделанной в 1841 году в Москве (или по дороге из Москвы в Ставрополь), теперь происходит полное совпадение: «У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем».
Что касается будущего, то и здесь Лермонтов разделяет взгляды Чаадаева, который, не отступая от основных воззрений, высказанных в первом «Философическом письме», заметил, что в нем были допущены крайности.
Еще 1 мая 1835 года Чаадаев писал А. И. Тургеневу: «Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе».
«Философического письма» в «Телескопе» он в «Апологии сумасшедшего» заметил: «Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее... и это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые были указаны в злополучной статье».
Вместе с тем Чаадаев иронически относится к упованиям славянофилов на мессианскую роль России, называя их творцами «ретроспективных утопий».
Следует заметить, что важнейшая проблема, занимающая общественное внимание: Россия — Европа, Восток — Запад, — была сформулирована Чаадаевым в первом «Философическом письме» и оказала воздействие на ее развитие в русской общественной мысли, на формирование славянофильства и западничества.
Можно предположить, что споры о путях развития России были и в кружке шестнадцати.
Наиболее полно изучила этот кружок, его состав, характер деятельности Э. Г. Герштейн7 кастовым настроениям противостояла лермонтовская позиция, близкая общенародным думам и чаяниям.
Герштейн на основе анализа документов показала, что в сфере внимания кружка были и национальные проблемы. Дошедший до нас материал позволяет предположить, что общение в кружке помогло Лермонтову кристаллизировать свои взгляды на судьбы России. И все же прямое воздействие энергичного и пытливого мышления Чаадаева было сильным и постоянно действующим.
Стихотворения «Родина», «Прощай, немытая Россия», «Спор», приведенная выше запись «У России нет прошедшего...», наконец, интерес Лермонтова к культуре Востока — все это было самобытным развитием идей великого современника. При этом Лермонтову были чужды религиозные концепции Чаадаева, а идея отрицания в творчестве Лермонтова была последовательней и конкретней. Однако воззрения Чаадаева составляли лишь часть тех литературных и философских традиций, которым следовал Лермонтов.
Чаадаевское понимание человека напоминало лермонтовское: «Человек гораздо цельнее, нежели думают... есть столько вещей, доступных только взору, идущему от сердца, неуловимых иначе, как органами души, что нет возможности оценить вполне объем нашего ума, не принимая во внимание всю нашу личность» (письмо Ю. Ф. Самарину 15 нояб. 1846 г.).
Лермонтовская «поэзия мысли» предполагала нераздельность интеллектуального начала со всей полнотою личности.
«Философическом письме» критика современности обращена на некоторые стороны, очень близкие Лермонтову: «Посмотрите вокруг себя. Все как будто на ходу. Мы все как будто странники... нет даже семейного средоточия... Дома мы будто на постое, в семействах как чужие, в городах как будто кочуем... Не воображайте, чтоб эти замечания были ничтожны».
«Сашка» (1835—1839) он пишет:
Я не рожден для дружбы и пиров...
Я в мыслях вечный странник, сын дубров,
Ущелий и свободы, и, не зная
живу как птичка кочевая.
Таким не знающим пристанища был герой поэмы Сашка, безвременно погибший «в земле чужих полей». В этой поэме резко обозначены проблемы семьи в современном обществе. Лермонтов как бы подтверждает слова Чаадаева: «Не воображайте, чтоб эти замечания были ничтожны»; но поэт опять идет дальше, поражая своим бескомпромиссным анализом и конкретностью.
Соединение темы странничества и семейного неблагополучия было одним из прозрений Чаадаева, получившим развитие в русской литературе (наиболее ярко в теме «случайного семейства» у Достоевского).
Есть еще одно соприкосновение.
В «Отрывках и афоризмах» Чаадаев размышляет о смерти и жизни: «Мое Я прерывается смертью, сном — нет; иначе было бы . (Здесь и в последующих предложениях курсив мой. — Э. Н.) Дело в том, что истинная смерть находится в самой жизни... Половину жизни мы бываем мертвы — это жизнь растительная, жизнь зоофита, но такая ли жизнь одушевленного творения? — тем паче существа разумного!.. Жизнь разумная прерывается всякий раз, как исчезает сознание жизни... Это сознание есть власть, данная нам действовать в настоящую минуту на минуту будущую; устраивать, обделывать жизнь нашу, а не просто предаваться ее течению, как делают скоты бессловесные — когда эта совесть, это сознание потеряно, то нет воскресения. Знаете ли почему? — потому, что это-то и есть ад, проклятие, отчуждение! — Для существа разумного может ли быть мука тяжелее ничтожества».
«ничтожества» в связи с размышлениями о жизни и смерти волнует Лермонтова, он не раз возвращался к нему в юношеской лирике; для него также нет ничего тяжелее ничтожества. Бессмертие (преодоление ничтожества) достигается не простым действием, а «вдохновенным трудом» (см. стихотворение «Боюсь не смерти я. О нет! Боюсь погибнуть совершенно...»). Что касается бессмертия души в христианском понимании, то эта проблема была для поэта нерешенной: всегда оставалось сомнение.
Сама личность Чаадаева привлекала Лермонтова сочетанием скептицизма и огромной страсти, стоицизмом как важнейшей чертой характера. В своем послании он сказал о патриотическом подвиге этого «великого мужа» и заключил: «он любил отчизну».
Сноски
1 Андроников И. Л. Лермонтов. М., 1948; 2-е изд. М., 1951.
2 Н. Карамзина.
3 Лемке М. Николаевские жандармы и литература. 1826—1855. 2-е изд. СПб., 1909. С. 445—446.
4 Поляков М. Белинский в Москве. М., 1948. С. 258.
5 С. Гагарин — ровесник Лермонтова, близкий друг Чаадаева, которому последний поручил передать печатные оттиски «Философического письма» Пушкину и некоторым другим лицам в Петербурге. Неизвестно, виделся ли с ним Лермонтов во время его приезда в Россию в 1835—1837 гг. (он находился на дипломатической службе). Начиная с 1839 г. Гагарин жил в Петербурге и стал активным участником кружка шестнадцати. Вероятно, там Лермонтов познакомился с трудами Чаадаева, в частности «Философическими письмами», копиями которых располагал И. С. Гагарин.
6 Наше наследие. 1988. № 1. С. 64.
7 Статья «Лермонтов и кружок шестнадцати» // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Исследования и материалы. Сб. 1. М., 1941; Главы в монографии «Судьба Лермонтова». 1-е изд. М., 1964; 2-е изд. М., 1986.